Когнитивно-бихевиоральная терапия. Брайан Шелдон - Психотерапевты о психотерапии - Муллан Б.

Брайан Шелдон — профессор прикладных социальных исследований в Королевском колледже Холлоуэй (Лондонский Университет), а также частнопрактикующий когнитивно-бихевиоральный терапевт.

——————————

— Как Вы стали терапевтом?

Я учился на социального работника-психиатра еще в старые времена специализации и очень заинтересовался широким диапазоном психологических идей, но на моем курсе обучали только психоаналитической модели. Я сам читал работы, критикующие данный подход как на логическом уровне (Карл Поппер), так и на уровне исследовательских результатов (материал Айзенка, например). Кроме того, однажды вечером мне случайно довелось присутствовать на лекции профессора Мейера в Университете Лейчестера. Он выполнил одно из больших экспериментальных исследований по эффективности консультирования, проводившихся тогда в Штатах. Они были широкомасштабными, очень хорошо скоординированными, длительными, на основе продолжительного консультирования. Однако их результат был нулевым, зато обнаружились данные об ухудшении состояния испытуемых. Попытки внести подобные исследования в программу моих курсов и выяснить, почему этот эмпирический материал не преподавали, были не очень легкими. Они вызывали некоторые удивительные “реакции отторжения” у людей с психоаналитической идеей фикс — так, я думаю, стоит это назвать. Полагаю, всем нам свойственно легкое упрямство: если кто-то встречается с защитными реакциями, он еще настойчивее ищет причины для сопротивления.

— Как бы Вы описали Вашу деятельность? Что происходит, когда кто-то к Вам приходит?

— Если бы вы посидели на одном из моих сеансов с самого начала, то, наверное, были бы потрясены тем, насколько они нетеоретичны. Другими словами, поведенческая часть когнитивно-бихевиорального (познавательно-поведенческого) названия той работы, которую я делаю, сначала, вероятно, будет незаметна. Это связано с тем, что я считаю: следует начинать с разнообразных оценок. Так что я достаточно прямо спрашиваю клиентов, какие у них трудности, и пытаюсь получить картину этиологии данных трудностей, историю причин. Меня особенно интересует возникновение проблем. Что происходит, когда начинаются трудности? Иначе говоря, я сосредоточиваюсь на истории научения. Вопросы, на которые я стараюсь по­лучить ответы, таковы. Всегда ли этот человек был таким? Предрасположен ли он по своему характеру к трудностям, которые испытывает? Обычно можно найти предрасполагающий характер и личность в состоянии тревоги и фобических реакций. Итак, я спрашиваю про детство. Подобные вопросы могут смутить некоторых людей, которые ожидают чего-то иного, чего-нибудь по Скиннеру. Я пытаюсь понять, как человек научился реакциям, которые теперь, возможно, вызывают проблемы. Я исхожу из того, что мы можем научиться всему и не всегда стараемся делать это специально, скорее по ассоциации и через скрытое вознаграждение, и в результате у нас часто формируются формы поведения, которые потом доставляют нам массу неприятностей. Так что основной вопрос заключается в следующем: “Насколько заинтересован клиент в том, чтобы забыть заученные связи, проблемы, исходящие из привычек, и подкрепления?”

Иногда я смотрю немного шире и пытаюсь раскрыть формы поведения в семьях или взаимоотношения в браках, которые поддерживают некоторые проблемы.

Я не эклектичен в обыденном, широком смысле этого слова. Эклектичный часто означает “делающий все, что само собой приходит в голову и игнорирующий все другие факты”. Я когнитивно-бихевиоральный терапевт и опираюсь на эмпирическую основу. Я считал идеи Р.Д. Лэйнга очень интересными и полезными, но не мог найти им никакой поддержки в исследованиях. На поверхность вышли биологические причины шизофрении. Теории Лэйнга и эти данные не могут быть верными одновременно. Следовательно, я отказался от него. Думаю, нам следует иметь именно такое соединение теории и практических исследований — быть “хорошими друзьями” с теорией, но не “влюбляться” в нее. Полагаю, в этом состоит одна из проблем психоаналитиков. У них темные тайные отношения со своими системами убеждений. У меня все по-другому.

Итак, вернемся к вашему вопросу. Сначала я неконкретен, затем мы формулируем (как раз здесь все начинает выглядеть по-бихевиористски) список приоритетов и целей — формы поведения, мышления, чувств, на изменение которых люди мотивированы. Вместе мы проводим небольшие эксперименты. Вот так я и работаю.

— Можете ли Вы привести какой-либо пример?

— Поскольку очевиден факт, что люди либо изменяются довольно быстро, либо вообще не собираются особенно изменяться, обычно я рассчитываю на проведение двенадцати сеансов. Я не догматичен в этом отношении. У меня есть клиент, который находился в депрессии. Теперь его состояние стабильно улучшается. Насколько я могу судить, сейчас он вполне нормально себя чувствует, ему больше нет нужды посещать меня. Я мягко сказал ему об этом и обнаружил: он пока не стремится изменять своих отношений. Хочет осмотреть, что будет происходить в ближайшее время. Я рад сделать это вместе с ним. Но обычно я создаю некоторое ожидание: должно произойти определенное изменение в течение установленного отрезка времени. Я думаю, это повышает эффективность бихевиорального подхода.

Работа, которую я делаю, может быть проиллюстрирована следующими примерами. Первый: мать чрезмерно физически наказывала своего ребенка. Его били, часто за поведение в школе. Он учился в двух школах — из обеих его выгоняли за крайне деструктивное поведение. Его характеризовали как “дефективного”, и персонал школы начинал использовать различные психиатрические термины. Первое, что я сделал, это посмотрел на его поведение. Здесь бихевиоральная терапия кардинально отличается от разговорной. Определенный тип поведения нередко имеет место в конкретных обстоятельствах. Следует рассмотреть данные обстоятельства и то, что вызывает и подкрепляет подобное поведение. Короче говоря, поведение этого мальчика подкреплялось вниманием. Его одинокая мать и чаще всего отсутствующий отец не оказывали ему достаточного внимания дома. Когда он вел себя вызывающе, то получал ответную реакцию учителей. Они должны были реагировать ради собственной шкуры. В остальное время учителя ходили вокруг него на цыпочках и не замечали, называя это методом “спящей собаки”. Правда, он все-таки иногда просыпался и кусал их. Бил других учеников и т.д. Мы попытались изменить данные обстоятельства. Попытались найти путь для привлечения постоянного внимания к мальчику в повседневной жизни. Теперь учителя старались вести себя с ним как можно обходительнее. По сути дела, мы изменили формы поведения учителей. Поведение ребенка в связи с изменением обстоятельств изменилось довольно быстро, с некоторыми важными социальными последствиями для него самого.

Это один подход бихевиоральной терапии, другой больше относится к работе один на один. Я думаю, здесь мне следует сделать небольшое замечание. Существует опасность, связанная с импортированием когнитивных идей (они важны и логически согласуются с данным подходом). Она заключается в том, что мы опять идем по дороге, усыпанной розами, к чисто разговорным терапиям, которые доказали свою неэффективность в прошлом. Так что я описал бы себя как маленькое “к” и большое “Б” — когнитивно-Бихевиоральный терапевт — есть другие люди, которые делают это иными способами. Я практически не занимаюсь прямой разговорной терапией.

Другой пример, приходящий мне в голову, — случай с молодой женщиной, находящейся в психиатрической больнице, где ей поставили диагноз “шизофрения”. Фактически, ей приписали около половины расстройств в DSM3R. Она была очень застенчивой и практически ни с кем не имела прямого зрительного контакта (глаза в глаза). Соответственно, женщина чувствовала себя оторванной от мира. Она вообще с трудом говорила, редко и очень-очень тихим голосом. Я провел с ней некоторую работу, используя съемку скрытой камерой, пытаясь сделать так, чтобы она привыкла к тому, как выглядит в безопасных, комфортных условиях. Эта работа содержала в себе элемент “десенсибилизации” — очень важный терапевтический прием. Когнитивный элемент в данной ситуации состоял в том, чтобы подвергнуть сомнению ее катастрофические взгляды на то, как она выглядит и что люди думают о ней. Моя клиентка жила в общежитии, и если ночью (она выходила очень редко) становилось слишком тихо, она считала, что люди приглушают голоса, потому что ведут какой-то критикующий разговор именно о ней. Женщина очень расстраивалась по этому поводу. Однако, услышав громкие голоса, особенно смех, она была уверена, что является причиной разговора и объектом насмешек. Теперь вы можете представить, что вам, как когнитивному терапевту, надо было бы внедриться в нелогичность ее установок, которые подразумевают: “Все, что бы ни происходило в этом доме, касается меня”, “Люди все 24 часа в сутки озабочены только мной и моим поведением”, когда в реальности “Вряд ли кто-то замечает меня”.

Нам пришлось предпринять некоторое переосмысление ситуации. Мы попытались обратиться к непоследовательности и нелогичности того обстоятельства, что все посвящают свою жизнь издевательству над другим человеком без особых причин. Этот прием имел некоторый смягчающий эффект и проводился вместе с основным элементом подхода, который состоял в применении более уверенного поведения с другими — маленькие задания, маленькие задания, маленькие задания. Такой человек никогда не сможет полностью восстановиться. Но думаю, данный подход помог сделать жизнь моей клиентки более сносной. У нее теперь своя собственная квартира, она выходит из нее, и у нее появились друзья.

— Не думаете ли Вы, что Ваш подход более всего относится к людям, имеющим проблемы, или, может быть, он полезен и для “психически здоровых” людей?

— Я хотел бы работать только в диапазоне от средних до серьезных расстройств. Сейчас можно и не иметь формального психического заболевания, и при этом у вас все равно будут возникать психологические проблемы или же вы окажетесь на грани заболевания. Так что я не отказал бы человеку только потому, что у него нет диагноза от психиатра. Но в то же время я не отношусь к тем модным работникам (таких много в социальной сфере), которые говорят о “проблемах психического здоровья”, но при этом не проводят границы между различными диагнозами. Существуют заболевания официальные, подлинные заболевания. Они могут подразумевать социальный, психологический компоненты, но это не просто ярлыки или то, что неправильно понимается обществом. Так что если я работаю с человеком, находящимся в депрессии, я всегда осознаю риск суицида и знаю также, что он наиболее вероятен, когда начнется выздоровление. Думаю, терапевту важно знать это и не следует халтурить. Наоборот, необходимо проявлять особую ответственность и работать в сотрудничестве с меди­ками.

Что касается пользы идеи доступности терапевтов для психически здоровых людей, тех, кто испытывает “здоровое беспокойство”, конечно, я целиком и полностью за эту идею. Но меня заботит, что психоаналитики перешли к практической философии, поскольку исследования показали: результаты их клинической работы очень, очень невысокие. Соответственно, они решили изменить название игры и теперь говорят: “Это на самом деле касается развития человека как личности, что значительно труднее измерить, хотя способы все же есть!” Я думаю, это способ частично избавиться от ответственности за неэффективность своей работы. Через пять лет анализа, конечно, что-то должно измениться, но с какими затратами труда и денег?

— Как бы Вы охарактеризовали философские и концептуальные предпосылки когнитивно-бихевиоральной работы?

— Прежде всего это работа с поведенческим компонентом. Люди — обучающиеся животные. С момента рождения мы вступаем во взаимодействие с амбивалентной физической и социальной средой. В результате вещи как бы “впечатываются” в наш репертуар. Некоторые моменты не работают, и они “выходят” из нашего репертуара. Таким образом, каждый из нас имеет богатую и очень индивидуальную историю научения. Мы можем обучаться полезным, просоциальным вещам, но тем же самым способом можем обучаться и антисоциальным, обреченным на провал типам поведения. Следовательно, любой взгляд на когнитивно-бихевиоральную терапию должен начинаться с работы Павлова по научению эмоциональным реакциям — эмоциональным связям с вещами, а затем переходить к принципам подкрепления. Другой элемент заключается в осознании того, что часть уравнения научения — это селективное восприятие. Мы все наблюдаем различные сцены или цепи событий и делаем из них разные выводы. Чем больше мы узнаем из работ по исследованию восприятия, тем более активной и “конструктивной” оказывается данная способность.

Таким образом, совмещая когнитивный компонент с бихевиоральным, можно взглянуть на то, как люди обычно интерпретируют получаемые стимулы. Некоторые люди видят угрозу там, где другие ее не находят. Например, аудитория на лекции для меня представляет очень небольшую угрозу. Для других подобные ситуации несут в себе парализующую угрозу. Важно то, что люди воспринимают в данной ситуации.

Еще один элемент уравнения — моделирование. Мы можем также учиться, наблюдая поведение других людей. Если дети при воспитании постоянно подвергаются агрессии, они, вероятно, будут прибегать к ней и сами. Следовательно, вопрос в том, есть ли альтернативные ролевые модели, доступные людям? Как терапевт, вы тоже являетесь ролевой моделью — в моем случае, я надеюсь, это ролевая модель поведения, разрешающего проблемы. Очень важно, что с индивидами я пытаюсь сделать так, чтобы они взглянули логически на происхождение своих трудностей, а также на применение иных способов поведения и мышления.

— Если Скиннер и Павлов — фигуры, оказавшие влияние на поведенческую  — бихевиоральную сторону, кто оказал влияние на когнитивную сторону Вашей работы?

— Сразу на ум приходит имя Аарона Бека. Меня очень интересует его работа, например, директивный стиль интервью, когда он начинает первую же встречу вопросом: “Почему вы хотите закончить свою жизнь?” Это для меня единственное разумное и логичное начало терапевтической работы с людьми, которым угрожает суицид. Самый важный вопрос. Любые другие вопросы — некое неуместное хождение на цыпочках, и оно представляет собой элемент сюрреалистичности, которая часто упоминается в средствах массовой информации по отношению к терапии.

— Я помню, что студентом читал “Изменение поведения человека”, особенно часть, касающуюся аверсивной терапии, дисенсибилизации и т.д. Остались ли основные техники такими же?

— Я думаю, аверсивная терапия сейчас практически исчезла. Она включала в себя некоторые нездоровые ассоциации, в связи с чем вызывала у людей этические сомнения. В основном для очень небольшого количества платежеспособных людей среднего класса. Она использовалась в рамках общественной системы. Я думаю, некоторые этические проблемы, конечно, существуют, и они остаются, даже если пациенты просят применить этот подход. Есть более эффективные способы. Факт, но аверсия не очень эффективна. Я помню, что Оливер Кромвель запретил охоту на медведей ради охотников же. Я придерживаюсь подобного же мнения.

— Есть ли группа техник, которые использовались бы всеми когнитивно-бихевиоральными терапевтами?

— Могу назвать несколько. Прежде всего это идея поиска обстоятельств, окружающих комплекс проблемного поведения. При возникновении проблем в отношениях часто бывает интереснее знать, какие ежедневные ритуалы и стимулы поддерживают комплекс неадекватного и деструктивного поведения, чем точно знать, какие события произошли в Юбилейный День 1977 г., которые, как говорят, “стали причиной этого поведения”.

У меня в настоящий момент есть клиент, пребывающий в депрессии и испытывающий значительный стресс на работе. Его реакция на происходящее выражается в том, чтобы не поднимать головы. Это вполне понятно. Моего клиента несколько раз увольняли с работы. Он имеет низкий статус, ходит на цыпочках, предпочитает говорить мало или не говорит совсем. В некоторых случаях он допускает собственную эксплуатацию. В глубине души ему известно, что подобное поведение неверно, и это, по его же собственному выражению, “отравляет его изнутри”, но он продолжает вести себя по-прежнему. Иногда его терпение лопается, и тогда происходят очень агрессивные вспышки, что, как может показаться, поддерживает фрейдистские взгляды, но я так не считаю. Я хочу, чтобы мой клиент сделал небольшой “первый взнос”, предприняв что-либо. Я хотел бы подтолкнуть его к эксперименту со своим окружением. Что случится, если вместо опускания головы и ожидания, что его не заметят, он попробует проявить немного инициативы в контролируемой ситуации и относительно безопасном окружении? Я надеюсь, что такие элементы нового поведения будут подкрепляться и он усвоит: ему не обязательно все время ходить на цыпочках. Таким образом, изменение условий или даже, как в данном случае, попытка “заставить” клиента сделать что-либо, очень важны.

Другой очень важный принцип бихевиоральной работы состоит в том, чтобы подвергать клиента воздействию угрожающего стимула. Некоторое время назад я работал с молодой женщиной, у которой был устойчивый и деструктивный — так как она была очень этим озабочена — страх, что ее вырвет на людях. Она была молодой женщиной, и это уничтожило всю ее жизнь в обществе и в результате жизнь в целом. Я спросил ее, как часто это случалось — рвота на людях? Она ответила: “Этого никогда не было”. Интересный когнитивный компонент: “Этого никогда не было, я просто боюсь, что будет”. Отчасти это страх страха. Использованный подход не являлся систематической десенсибилизацией, но имел некоторые ее элементы. Прежде всего, расслабление и выполнение маленьких заданий, вызывающих страх рвоты. Следует пить маленькими глотками холодную воду на глазах у группы людей, есть вместе с близким и понимающим другом. Таковы первый и второй шаги. Также важно будет подвергнуться воздействию небольшой угрозы, оставаясь в ситуации достаточно долго, чтобы уменьшилась тревога. Например, проделать то же самое, но очень быстро. Следовательно, если человек подвергается воздействию угрожающего стимула постепенно, под контролем ответственного профессионала, угрожающее действие стимула в конечном итоге прекратится. Эти методы часто используются для работы со страхами и фобиями. Я также работал с моделированием и помог группе психиатрических пациентов, которых скоро должны были выписать, проиграть в воображении маленькие драмы, которые, как они предполагали, ждут их дома. Например, с психически больными говорят особым голосом. С ними обращаются как с детьми или как с очень старыми людьми. Их избегают, на них подозрительно косятся. На этих людях — старое клеймо психического заболевания. Что делать с этим, когда возвращаешься домой? Как обращаться с друзьями и соседями, а если есть работа — с сотрудниками? Как вы делаете это? Мы проигрывали подобные ситуации в группе в поддерживающей атмосфере с маленькой телекамерой. Отрабатывали типы встреч, которые пациентам предстояло иметь с людьми, и старались установить экспериментальным путем разумные реакции на подобные трудности. Ответом, как правило, было скорее нечто мягко-самоуверенное и директивное, чем завуалированное и уклончивое. Тренинг социальных навыков и сейчас является важным элементом бихевиоральной терапии, основанной на работе таких великих людей как, например, Альберт Бандура.

— Мы не просто пластичные люди, не так ли?

— Пластичные в определенном смысле, но не всегда. Между ушами у нас тысячи миль нервных окончаний, сплетенных так, что это дает нам огромную приспособляемость. Мы пластичны в том смысле, что обладаем огромной пластичностью в наших отношениях с окружающей средой. Более низкоорганизованные животные имеют один или два основных рефлекса. Иногда они работают. Если бы я был ежом, то захотел бы пересмотреть свой основной рефлекс мгновенно. После того как г-н Даймлер встретил г-на Бенца*, ситуация стала безнадежной!

Люди обладают такой способностью. Поскольку природа не может предсказать условия во времени или пространстве, в которые могут попасть люди, мы были наделены огромной способностью к адаптации. Проблема в том, что иногда рефлексы, данные нам эволюцией, — агрессия, способность ассоциировать одну вещь с другой, например, когда странного вида деревья заставляют бешено биться наше сердце — могут доставить нам неприятности и обернуться против нас так, что мы будем бояться того, чего нам на самом деле бояться не следует. Других людей, может быть, любой зависимости, да чего угодно! Так же, как можно научиться чему-то полезному, но и чему-то очень деструктивному.

Взгляд, который я пытаюсь отстаивать, взгляд на людей, соответствующих этой модели, состоит в следующем: мы обучаемые животные, а значит, можем научиться чему-то другому, если сочтем, что это приносит нам больше выгоды. Социальная кооперация приносит выгоду людям. Следовательно, агрессивные и индивидуалистичные люди сейчас рассматриваются как патология. Возможно, когда-то это было сочетанием, которое рассматривалось как преимущество.

— Каков Ваш ответ последователям Роджерса, Маслоу, всем гуманистическим психологам, кто думает, что бихевиористский подход принижает значение человеческого достоинства?

— Думаю, люди способны к самореализации и величию. Лишь немногие из нас достигают этого. Лишь немногие из нас достигают конечной стадии саморазвития по Маслоу — Нельсон Мандела, Александр Солженицын. Я думаю, Александр Солженицын — резкий, упорный, свободолюбивый, прекрасный писатель, и этого он достиг, в основном, через научение и, может быть, благодаря небольшому генетическому толчку. Я думаю, Маслоу и Роджерс — продукты обстоятельств, которые сформировали их как двух великих гуманистов-психологов. Отрицание силы научения немного похоже на желание отрицать закон притяжения: это не остановит людей от падения. Люди будут учиться чему-то. Мы должны сделать все от нас зависящее, чтобы гарантировать: то, чему они научатся, принесет им счастье, и другие люди не заплатят за это слишком дорого.

— Если мы все согласны с этим, если хотим, чтобы люди учились вещам скорее просоциальным, чем антисоциальным, то возникает следующий вопрос: кто в конечном итоге это решает?

— Бихевиоральная терапия заработала себе плохую славу в 1960-х годах, когда она использовалась в больших организациях, особенно в закрытых. Когда фантазии типа “1984” и “Механического апельсина” о том, что происходило, были небезосновательны. Этих пациентов — в больших схемах жетонной экономики, как правило, хронических шизофреников — следовало возвращать к социальной жизни другим способом, чем просто оплата жетонами некоторых “единиц речи”. Но все же был достигнут и некоторый успех.

Я видел, что групповые схемы прекрасно работают с проблемным поведением у детей. Тип проблемного поведения, который приведет их в тюрьму, если мы не будем осторожны. Я думаю, что люди, которые хотят производить принципиальные изменения в других способом “смотри, не трогай”, обманывают сами себя. Если вы усвоили, что агрессия приносит результаты или если вы не изменяете основной агрессивный инстинкт и представляете опасность для других людей, продолжаете конфликтовать с обществом в течение 30 лет, идея о том, что мягкая, приятная беседа в рамках разговорной терапии сработает, является самообманом. Смешно слышать, когда люди говорят: “Джи, я никогда не видел это раньше таким”, добиваясь изменений за обеденным столом! В терапии требуется нечто равноценное по силе обстоятельствам, поставившим это поведение на первое место. Если клиенты должны отучиться от поведения, к которому они прибегали 25 лет, или 10 лет, или 5, это, скорее всего, будет тяжелая работа. Думаю, идея о том, что не нужно предпринимать никаких особых мер предосторожности для того, чтобы влиять на людей, довольно глупа. Я очень четок в данном отношении. Я придерживаюсь прямолинейной тактики вовлечения людей в изменение и говорю: “Вот что мы должны сделать, если собираемся уберечь вас от тюрьмы. Будете ли вы помогать мне?” Если ответ отрицательный, я стараюсь найти цель — наименьший общий знаменатель, — которая была бы интересна моим клиентам.

— Не думаете ли Вы, что раннее детство людей должно привлекать особое внимание терапевта?

— Это полезно. Мне нравится медицинский термин “этиология”, история причины. “Когда впервые появились пятна?”, “А за день до этого — ничего?”, “Когда вы впервые почувствовали это неожиданное ощущение паники, выходя из дверей? А до этого — ничего, никогда?” — думаю, подобное опрашивание дает представление о том, где скрыта причина. Но нет, у меня нет особого интереса к событиям раннего детства. События раннего детства, конечно, формируют человека. То, что мы усваиваем первым, особенно до того, как научились владеть речью, обладает большой силой, и мы склонны обучаться в соответствии с тем, что уже знаем и умеем делать. Поэтому детские формы поведения могут представлять интерес. Когда пытаешься что-то распутать, отматываешь нить и смотришь, где начинается клубок. Достаточно интересно давать пациентам возможность взглянуть на раннее происхождение их трудностей, но делать это надо не специально, поскольку производить изменения можно только здесь и сейчас. Мы живем в “здесь и сейчас”. И что-то другое может случиться только здесь и сейчас, так что нам нужно сосредоточиться на этом.

Последнее. Я думаю, терапевты в целом очень сильно недооценивают сложность осуществления изменений в человеческом поведении — особенно только вербальными средствами. Я не знаю как вы, но я полон понимания. Я иду к своему банковскому менеджеру, и он пытается убедить меня жить по средствам, а я говорю: “Здорово, я никогда раньше этого не представлял!” Ухожу, и мое поведение быстро попадает под контроль магазинов компакт-дисков и книжных магазинов. Мы также недооцениваем степень, в которой человек может менять чувства и мысли, изменяя свое поведение. Если люди начинают вести себя по-другому, у них часто меняется самоощущение, и в результате в голове появляются другие мысли. Идея о том, что нам следует сначала изменить когнитивную карту (или, как сказали бы фрейдисты, клубок подавленных чувств) и тогда изменится поведение, — слишком прямолинейна. Это значительно более механистично, чем то, что делают бихевиористы: “Опробуйте реальность этого страха; выйдите на улицу и сделайте так, он уйдет через некоторое время. Могу спорить: если я постою там с вами несколько часов, вы не будете чувствовать страх, пойдемте”. А изменение чувств и мыслей — это ре­зультат.

В литературе нет подтверждения замены симптома. Люди говорят об этом, потому что у них старомодные взгляды на функционирование человека. А именно: если вы заблокируете один выход, другой все равно отыщется.

— Совсем немногие терапевты упоминают мозг. В своей работе Вы не избегаете этого, не так ли?

— Нет, потому что люди имеют эти суперкомпьютеры, сделанные из мяса. У нас есть мозг, и если вы хоть немного знаете о мозге, то представляете, что это очень сложный орган. Он очень пластичен, вам не нужно иметь “призраков в машине”: это довольно “призрачная” машина сама по себе. Когда люди говорят о том, что бихевиоральные подходы “механистичны”, они показывают свое научное невежество. Я очень счастлив, что у людей есть мозги и что разум — это овеществление деятельности мозга. Я чувствую, у меня есть разум, и я могу обсудить с вами лекцию об “изменении разума”, я все же думаю, что использую этот термин метафорически. Разум — продукт работы невероятно сложного органа.

— Скажите, как Вы используете понятие бессознательного в своей работе?

— Большая часть нашего поведения бессознательна. Посмотреть на это можно двумя способами. Во-первых, мы часто не осознаем обстоятельств, которые запускают наши привычные реакции. Некоторые люди, например, в случае стресса как-то действуют и не имеют никакого представления о некоторых ситуациях, в которых подобная импульсивность не является рациональной или полезной реакцией. Они не знают, что запускает их определенное поведение, иногда даже не знают о том, что является скрытым подкреплением. Большая часть нашего поведения формируется неосознанно, потому что нам не известны тайные источники вознаграждения или скрытые сигналы, которые тем не менее обрабатываются мозгом на подпороговом уровне.

Другое применение слова “бессознательное”, которое я принимаю, относится к тому, что большая часть нашей когнитивной переработки информации происходит на бессознательном уровне. Я сейчас могу вам сказать: “Обратите внимание, как вы дышите”, и это возымеет на вас довольно сильное влияние. Дыхание перейдет с “автопилота” на “ручное управление”. Большая часть поведения существует именно на “автопилоте”. Люди делают что-то — полезное, хорошее, вредное, неадекватное, саморазрушающее, — совершенно не зная, почему они это делают, и, следовательно, ведут себя “бессознательно”. “Непреднамеренно” — вот, наверное, более точное слово.

— Что в понятии “бессознательное” Вы не допускаете?

— Наши головы не пусты — там темно и мясисто. Так где же бессознательное? Это необнаруженное место, где все наши глубинные, темные желания держатся под контролем. Где оно? Где выход за пределы материализма? Мои основные возражения психоаналитическим принципам, таким как бессознательное, фиксированные стадии развития, таковы: а) у них нет никакого подтверждения; б) большинство людей, с которыми мы говорим, никогда не испытывали ничего подобного, но это не играет роли для тех, кто поддерживает такую точку зрения. Поскольку мы “вытеснили” наши тревоги. Миллионы и миллионы людей — китайцы, марокканцы, итальянцы, имеющие совершенно различные семейные традиции, вытеснили свои темные чувства и не помнят их. Если, конечно, мы не платим огромные деньги людям, которые пытаются раскрыть их для нас — без гарантированного успеха. Сейчас все это кажется настолько сюрреалистичным, что не приснилось бы даже и Сальвадору Дали.

— Я помню, в 70-х были дебаты, и там говорилось: “Хорошо, бихевиоральные техники работают, но только потому, что терапевт хороший человек”. Как Вы смотрите на это?

— Я думаю, в значительной степени в терапевтической работе “средство сообщения само является сообщением”. Другими словами, одним из наиболее мощных источников позитивного подкрепления является, судя по всему, терапевт. Так же и в обучении. Вы можете быть приятным и доступным человеком, но при этом оставаться бесполезным преподавателем. Можно быть умным и эффективным преподавателем на каком-то определенном уровне, но при этом являться человеком, с которым вряд ли кто-то захочет общаться. Большинство из нас, кто вспоминает собственных хороших учителей, вспомнит, что им была свойственна и техническая эффективность, и доступность, и гуманность. Поэтому обстоятельства в отношениях — очень важный источник мотивации к изменению.

— Предполагаю, кто-то скажет: будет ли это Брайан Шелдон или нет — его техники работают. Или Вы так не думаете?

— Я думаю, вряд ли. Это зависит от обстоятельств. Я мог бы выполнять функции классного руководства по телефону, используя посредников. Все это не играло бы такой большой роли, как и то, насколько я нравлюсь кому-либо.

Как эмпирик, я должен признать результаты исследования, показывающего, что определенные типы терапевтических переменных — тепло, эмпатия, искренность, а также соответствие поведения этическим принципам — являются довольно мощными формами влияния. Нет сомнения и в том, что если нам нравится человек, мы приходим и относимся к нему как к профессиональному, надежному и стабильному человеку, и мы более открыты для влияния. Терапия — что-то типа преднамеренного влияния, и нам не стоит отрицать это обстоятельство, как делают некоторые.

Я видел в записи, как интервьюирует Карл Роджерс. Он удивительный человек, его интервью я больше всего люблю смотреть. Однако его настойчивый отказ — снова, снова и снова — от просьб дать совет кажется мне нелепым. В какой-то момент это становится смешным. Я согласен и включаю в свою работу идею о том, что люди должны нести ответственность за самих себя, но некоторым нужно немного больше помощи, сначала требуется какой-то совет. Они не хотят включаться в словесный пинг-понг. Терапевты едут домой в своих машинах. Люди остаются с орущими детьми, со своими проблемами, и мне кажется, что иногда вопрос “Почему бы вам не попробовать это?” является прекрасным и нормальным способом человеческого взаимодействия.

— Какие качества Вы хотели бы воспитать в своих студентах?

— Хорошие терапевты — неважно, учатся ли они на социальных работников с другими функциями и обязанностями или на психологов, психиатров — должны быть довольно умными людьми. Хотя в нашей культуре все считают, что они были бы отличными терапевтами, если бы только у них было поменьше выплат по задолженностям и побольше времени. Именно поэтому у некоторых вспомогательных профессий здесь такой низкий престиж по сравнению с другими культурами.

Теперь, что значит “довольно умный”? Распутывание сложных форм научения и разработка индивидуальных, последовательных и логичных ответов на эти формы, особенно в отношении когнитивно-бихевиоральной работы, требует некоторой мозговой, а также эмоциональной активности, о которой мы говорили.

Кроме того, необходимо подготовиться, прежде чем выйти “под дождь”. Мне кажется, одна из причин того, что бихевиоральная терапия не подходит некоторым профессионалам, кроется в том, что это “неудобный” стиль работы. Если кто-то испытывает страх перед супермаркетами, вам приходится отправляться в супермаркет, а не разговаривать в теплом кабинете консультанта. С клиентами, которые имеют некоторые типы проблем, нужно работать вечером или, если их проблемы возникают в середине дня в классе, то в школе. Иными словами, это не терапия “с пульта дистанционного управления”, когда вы говорите в одной обстановке и надеетесь, что все магически обобщится в другую. Я люблю повторять фразу: “Никто еще не научился плавать, посещая семинары по плаванию”.

— Ранее Вы сказали, что не отказываетесь от работы с людьми. Но, предположительно, есть ли какие-то люди, работу с которыми Вы считаете неуместной?

— Берегитесь терапевта, который говорит, что его подход годится для всех! Однако, поскольку мы здесь говорим о практической части теории научения и о том, что научение является центральной человеческой деятельностью, утверждения, что данная теория хороша в целом ряде случаев и, вероятно, во многом лучше, чем другие подходы, вполне правдоподобны. Встречаются, однако, ситуации, в которых ее клиническая эффективность остается под вопросом или не хватает доказательств ее эффективности. Состояния множественной тревоги, например. Нет сомнений, что бихевиоральная терапия лучше работает с одиночными фобическими реакциями. Это не значит, что мы должны оставлять без внимания людей с генерализованными состояниями тревоги, но нам следует удостовериться, что они подвергаются вместе с этим подходом и медицинскому лечению.

Мне приходит в голову несколько типов случаев... Длительное восстановление после тяжелой утраты, где я не подумал бы автоматически о бихевиоральной программе. Я могу подумать о каких-то когнитивных компонентах, которые окажутся полезными. Например, привести клиентов к тому, чтобы они сказали сами себе, что чувство гнева по отношению к человеку, к которому они должны испытывать чувство утраты и любви, нормальное явление, часть человеческого состояния: “Вы чувствуете себя брошенным”. Я также могу припомнить один или два принципа подкрепления, которые были бы уместны, поскольку возвращение к жизни человека, который глубоко увяз в печали по любимому потерянному человеку, путем постепенного расширения сферы его деятельности, даже несмотря на то, что изначально ему эта идея не нравится, очень важно на определенной стадии. Следует попытаться организовать благоприятную среду. Осуществить планирование приятных событий для людей, пребывающих, например, в депрессии.

В случае, с которым я сейчас работаю, это самый важный элемент всей программы. Постарайтесь говорить с собой по-другому, когда появляется реакция: “О, нет, это слишком страшно”. Попробуйте, вдохните глубоко и, когда вам покажется это приятным, заметьте, что вам кажется приятным. Другими словами, осознание маленького подкрепления, которое присутствует в новых обстоятельствах.

Таким образом, некоторые элементы теории научения, вероятно, применимы к большинству проблем, но в разной степени.

— Не считаете ли Вы, что для любого терапевта полезно “страдать”, чтобы быть хорошим терапевтом?

— Я определенно полагаю, что есть некоторые люди, которые приходят обучаться социальной работе на основании своего собственного опыта и у которых оказывается слишком много собственных нарушений. Иначе говоря, у них слишком мало осталось от способности заботиться, чтобы помогать другим. Так что я думаю, терапевт должен быть достаточно “целостным”, стабильным, его жизнь не должна быть слишком хаотичной. Если он сможет собрать себя после периода дез­интеграции, возможно, благодаря подобному опыту, то сможет стать хорошим терапевтом. Это, конечно, не обязательное условие хорошей терапии. Но, полагаю, люди, живущие очень “узкой” жизнью, вероятно, будут плохими терапевтами. Есть такой американский, высокотехнологичный бихевиоризм, который мне не нравится даже по звучанию. Он для меня слишком “вычищенный до блеска”, слишком “благополучный”.

Люди — странные животные, и то, чему они научились, порой заложено очень глубоко. Идея, что можно просто улучшить кого-либо путем убеждения, кажется мне странной. Знать самого себя необходимо, а также важно периодически рассказывать клиентам о подобных обстоятельствах в нашей собственной жизни. В данный момент я работаю с человеком, чей брак распался, с уязвимым человеком, у которого сложная история утраты, и вот еще один пример, подтверждающий, что его никто не любит. Мы обсуждаем его мысли, граничащие время от времени с “идеями отношения”. Со времени его семейного краха он заметил так много несчастья вокруг себя, что теперь мы работаем над тенденцией селективного восприятия. Все, что он слышит по радио, задевает его сердечные струны. Помню, я говорил ему: “Я и сам терял людей, мне знакомо чувство, что мир все время пытается напомнить тебе о том, что ты пытаешься преодолеть”. Думаю, это совершенно нормально. Небольшое самораскрытие, отличное от подходов типа: “Так, вы считаете, что у вас есть проблемы?” Оно может только гуманизировать психотерапию.

— Существует тенденция развития движения, которое началось в 60-х, но сейчас увеличивается, в направлении трансперсональной психологии. Что Вы думаете по этому поводу?

— Хочу задать такой вопрос: откуда вы это знаете? Хороший вопрос, адресованный и к фрейдистам. Как люди могут знать, что думает двухмесячный младенец? Хорошие вопросы для начала, чтобы перевести дискуссию на более старое: как Мелани Кляйн узнала, что у людей такие мысли? В терминах психологии развития: это находится за пределами возможностей когнитивного развития клиентов.

Другой хороший вопрос последователям любого подхода: “Ну и что?” Иными словами: “Можно ли определить, что люди, которые проходят подобную терапию, изменяются к лучшему?” Итак, опять проблема результата. И единственно возможный способ решить данный вопрос, это множество проб с контролем плацебо-эффекта и со случайным распределением испытуемых. Ничто не обрадует меня больше, чем новость о том, что смесь шалфея и морковного сока предотвращает рак, если пить ее каждый день. Я просто хочу провести контролируемое исследование, выполненное уважаемыми учеными на научной основе, чтобы отмести всяческие сомнения, и тогда я сам буду пить его и утверждать, что он должен быть доступен в Национальной службе здравоохранения. Мне все равно, что это будет, если оно работает в определенных этических рамках. Многие из “трансперсональных” терапий уходят корнями в необоснованные рассуждения.

— Что Вы чувствуете по поводу этических вопросов, окружающих терапию в целом? Много ли Вы думали об этом?

— Полагаю, все бихевиористы, когнитивно-бихевиоральные и другие, на ранних стадиях по некоторым интересным причинам сталкиваются с этическими вопросами. Одна из них заключается в том, что клиенты быстро понимают: то, что они делают, скорее всего приведет к изменениям. Тот факт, что данный подход довольно хорошо работает, наводит на размышления о том, как управлять процессом помощи. Поскольку, если у вас есть влияние и вы осознаете, что имеете его, следует спросить себя: “Влияние для чего? И по какому праву я имею это влияние?” Особенно сложной становится данная проблема в работе с молодыми людьми, которые не всегда могут владеть собой. Хотя в крайних случаях, я думаю, мы должны стиснуть зубы и сделать то, что будет хорошо для них, поскольку они еще не способны принимать хорошие решения сами. В связи с их условиями или состоянием, воспитанием или возрастом, конечно. Иногда необходимо сделать все от тебя зависящее. Так что нельзя сказать, что я этически дотошный человек. По большей части дискуссия об этике служит защитой для некоторых профессионалов. Наверное, нам стоит больше думать о нашей собственной неэффективности. Здесь и кроется большой этический вопрос. Так же, как мы сидим здесь и разговариваем, есть сотни и сотни людей, беседующих с терапевтами, которые вряд ли изменят какой-либо аспект их чувств или поведения. Таким образом, эффективность — очень важный этический вопрос. “Первое: не навреди”, — говорил Гиппократ своим студентам-врачам. И, если можешь, впоследствии сделай для них что-нибудь хорошее.

Можно ли сказать, что некоторая так называемая терапия в области насилия над ребенком, не приносила людям вреда? Мы знаем все эти скандалы — Оркни, Кливленд... Коллективные установки, ужасные интервью, которые можно услышать в записях сеансов с детьми, которым — как бы часто они ни утверждали, что никогда не подвергались сексуальному насилию, — говорится, что они на самом деле все же были подвергнуты ему. Здесь стоит поговорить об этике.

Интересно, что в книгах по когнитивно-бихевиоральной терапии вопросы этики поднимаются чаще, чем в любой другой области. Большинство книг либо содержат большое обсуждение данного вопроса, либо главу, посвященную ему. Но это не во всех подходах.

Я вспоминаю некоторые вещи, которые как терапевт никогда бы не хотел повторить. Это были ошибки. Я игнорировал, не видел их. Мне лгали, и я чувствовал потом, что должен был распознать правду. Но если вы осторожно проводите оценку, тогда вы учитесь на ошибках — поскольку можете увидеть, какие результаты получаете.

— Что Вы думаете об экономической стороне терапии?

— В связи с моим прошлым социального работника я очень интересуюсь когнитивно-бихевиоральными подходами, используемыми на переднем крае с бедными, маргинальными, измученными людьми этого мира. Социальная работа — очень интересная возможность проверить терапевтический подход в наименее благоприятных условиях. Мы можем достичь тех глубин, до которых не могут достать другие терапевты. Многие не выезжают из своих швейцарских коттеджей и консультационных кабинетов. С комфортом работают с состоятельными людьми. Полагаю, этически это сомнительно и прискорбно. Я так не поступаю, не беру высокую плату. Если я думаю, что кто-то может заплатить немного — небольшую сумму, принимаю эту плату. Я не обманываю себя, говоря, что оплата обязательно поможет моим клиентам, в отличие от фрейдистов. Я просто откладываю деньги, и следующий клиент, у которого нет денег, просто не платит. Но я читаю лекции, так что у меня есть и другой источник дохода.

— Думаете ли Вы, что Британский совет по психотерапии собирается помочь британцам согласиться с фактом, что терапия полезна?

— Мне нравится скептицизм по отношению к терапии, который испытывают британцы. Я разделяю его. Мне тоже нужны факты. В недавний свой визит в Штаты я был поражен количеством времени, которое люди — в барах, в кафе — проводят за разговорами о личностном развитии. Мне это не понравилось и показалось пустой тратой жизни, поскольку большинство проблем, которые они обсуждали, довольно тривиальны. Так что мне ближе здоровый скептицизм британцев, и я надеюсь, он не изменится.

Трудно принадлежать какой-либо большой организации, которая поддерживает терапию. Различные группы должны идти на большое количество уступок. Я уверен, что психоаналитики тоже чувствуют это. В наших давних переговорах (я был президентом британской ассоциации бихевиоральных и когнитивных психотерапевтов в момент переговоров) о регистрации, в принципе, компромисс был достигнут. Психоаналитики хотели внести в правила период ученичества от трех до пяти лет. Это соответствует тому, как они обучают своих клиентов. Мы полагали, что данное требование совершенно необязательно. Мы, с другой стороны, хотели вписать в правила пункт, позволяющий практиковать терапию только в том случае, если существует хорошая исследовательская поддержка подхода. Но это было признано довольно опасной идеей.

Думаю, опасность заключается в том, что мы приходим к эквиваленту успокаивающего “телефона доверия”, с уставом и миссией. Подход настолько пресный и бессмысленный, что все игнорируют его. Я за более сильное разделение различных подходов.

— Вернемся к фрейдистскому подходу. Почему, как Вы полагаете, он так долго имел силу?

— Сэр Питер Медавар обращается к “темной инстинктивной притягательности” психоанализа. Я думаю, эта таинственность, эти обряды посвящения — для людей, которые хотят научиться ему. Идея становления терапевта через личные страдания и противостояние своим комплексам желаний, страхов, тревог и т.д. — довольно привлекательна. Более драматический взгляд на человека. Я также думаю, это способ взглянуть на некоторые основные проблемы. На борьбу добра и зла внутри нас. Мы и сейчас обладаем инстинктами, которые когда-то пригодились нам в длинной истории нашего развития. Развращенность, упрямство. Мы самые агрессивные существа на планете. Этому нужно объяснение в нашей повседневной жизни. Я думаю, совершенно рационально было бы посмотреть, как в разрезе эволюции такая голая обезьяна, как мы — не особенно сильная, не приспособленная для убийства, без больших зубов, без когтей, — изобрела свой собственный способ господства и получения благ. Агрессивность плюс сотрудничество. Удвоенная сила. Теперь, если вы взглянете на это с точки зрения импульсивной агрессивности, а также двойственности нашего отношения к сотрудничеству, любви, жизни в семье и т.д., вы сможете увидеть эволюционные истоки и того, и другого. Если вы переформулируете их, они будут звучать как Оно и Сверх-Я, не так ли? Лучшее и худшее, на что мы способны. Какими бы нам иногда хотелось быть и какими мы иногда бываем, находясь во власти инстинкта. Я вижу правдоподобие идей о том, что нами изнутри управляют эти силы.

На стыке веков новая, сомнительная ветвь психологии должна была быть очень привлекательной. Ее озабоченность сексуальностью, которую культура подавляла в течение долгого времени, неожиданно оказалась на поверхности. Вот и все. Людям нравится все мистическое, но я боюсь: то, что я делаю, не отличается особым мистицизмом. Я просто говорю: “Попробуйте что-нибудь другое. Вам, вероятно, понравится!”

— Если эмпирические исследования указывают на ограниченное количество фактов, подтверждающих эффективность психоанализа, этично ли разрешать людям посещать терапевтов? Или это вопрос свободного выбора людей?

— Я думаю, это свободный выбор, насколько вообще любой выбор свободен. Но средства массовой информации могли бы больше углубляться в настоящее положение терапии, чем это делает большинство журналистов: к разным людям требуются разные подходы. Терапевт говорит: “Я выполняю то, что работает на меня”. Свидетельства о результатах работы чисто субъективны, например: “Я помог некоторым людям. Я вижу изменения своими собственными глазами”. Думаю, здесь мы безграмотны в научном смысле. Мы допускаем в этой области стандарты, которые никогда не допустили бы в медицине или даже в сантехнике. Но по всему западному миру распространился антиинтеллектуальный, антинаучный бунт. Чем “ненормальнее” терапия, тем больше денег можно брать за нее в Соединенных Штатах, а что-то резвое и эмпирическое менее привлекательно для людей в краткосрочной перспективе.

У меня было несколько пациентов, которые обращались ко мне несколько раз. Я думаю, они ожидали чего-то более экзотического, чем получили, поэтому и ушли. Это касается вопроса об обстоятельствах, подкрепляющих терапевтические отношения. Некоторые платят другим за то, чтобы их выслушали, а иногда люди приходят и рассказывают вам о том, как они лгут сами себе о своей жизни, в надежде, что вы подтвердите эту ложь за плату. Так что они вряд ли обратятся к тому, кто скажет им: “Если вы испытываете такой глубокий страх перед птицами, то вам надо оказаться на птичьем дворе”. Или: “Вы боитесь полетов — в конце работы вы окажетесь в самолете”. Это может быть очень опасно. “Если вы боитесь социальных контактов, то будете встречаться с людьми со своим терапевтом и придете к отсутствию страха”. Трудная штука.

— Как Вы отслеживаете результаты своей собственной работы и когда понимаете, что следует сделать перерыв?

— Все люди помогающих профессий могут стать нечувствительными к сильным эмоциям, которые все время встречаются на их пути. Подумайте о социальной работе, о насилии над детьми и безнадзорных детях. Подумайте о психиатрической социальной работе: вы противостоите страданию через день. Это обязательно ведет к определенному дистанцированию. Я думаю, определенное дистанцирование важно. Нас учили “контролю эмоциональной вовлеченности”. Если вы рассмотрите эту фразу, то увидите, что все три слова в ней очень важны: и “контроль”, и “эмоциональная”, и “вовлеченность”. Меня больше волнуют студенты, которым недостает эмоциональной вовлеченности в общении с людьми. И во многом современная организация общественных служб поощряет административный подход, работу “от звонка до звонка”, у вас нет реальной возможности поговорить с людьми об их настоящих страхах и беспокойствах. “Социальная работа в виртуальной реальности” — так я это называю.

Дополнительное давление на бихевиоральных терапевтов, я думаю, исходит от уровня организации, который требуется для того, чтобы подход работал. Работа должна быть очень последовательной. Иногда характер проблемы таков, что требуется проводить на месте много времени — с людьми, которые агрессивны в школе, вы не можете работать в кабинете консультанта по 50 минут каждую неделю и надеяться изменить их поведение. Нужно находиться в классной комнате, с группой их сверстников — если они, конечно, допустят вас туда. Подобные мероприятия не вписываются в расписание большинства терапевтов. Вот еще одна причина, по которой существуют более комфортные виды терапии.

С этим подходом вы можете полностью провалиться у всех на глазах. Цели ясны. Большой вклад бихевиоральной терапии в помогающие профессии связан с тщательной оценкой результатов: либо через исследование, в котором мы имеем непревзойденные традиции, либо через изучение единственного испытуемого. Иными словами, демонстрация фактов, подтверждающих изменения, — краеугольный камень эффективной терапии. Если вы не помогаете людям, это станет ясно и вам, и всем остальным. И будет лучше, если вы провалитесь раньше и заметнее, чем станете продолжать работу в течение длительного времени, а затем в конце используете фразу “Я думаю, он примирился со своими тревогами”, чтобы обосновать неудачу. Некоторые терапевтические подходы не позволяют увидеть, как вообще возможно провалиться, учитывая пространные и неясные цели, которые они ставят перед собой. Вы всегда можете сказать: “По крайней мере, весь этот гнев теперь открыто проявляется”, когда супружеская пара, с которой вы работаете, в драке катается перед вами на полу. Так как же будет выглядеть плохой результат работы? Это нечто, с чем вам захочется столкнуться лицом к лицу как бихевиоральному терапевту.

— Некоторые люди, с которыми я беседую, говорят о том, что так называемая “эмоциональная грамотность” должна быть введена в курс обучения в средних школах...

— Меня беспокоят рекомендации ввести что-нибудь в курс обучения в средних школах. Но думаю, обучение чему-то жизненному крайне важно, особенно если учитывать эмоциональную скудость, в которой некоторые семьи сейчас воспитывают своих детей. Я не говорю о неполных и полных семьях, потому что вы можете быть воспитаны эмоционально грамотной матерью-одиночкой при относительной бедности, и если эмоциональные обстоятельства верны, вырасти в эмоционально зрелого человека. Примерно таким же образом вы можете стать психологически ущербным во внешне благополучной семье. Идея оставлять на произвол судьбы сложные навыки, которые нужны людям, чтобы взаимодействовать с другими людьми и жить счастливой жизнью, кажется мне довольно странной, особенно если учитывать распад некоторых структур общества, на которые мы спокойно могли возложить эту обязанность в прошлом.

Но опасность, связанная с рекомендациями по изменению программы обучения состоит в том, что это будет делаться путем неинтеллектуального подхода к эмоциональному развитию. Другими словами, это будет сделано в манере 60-х — “давайте все посидим и подумаем” — и обретет дурную славу. И будет иметь мало смысла для тинэйджеров, школьников: они очень сильно заинтересованы в вопросах, касающихся взаимодействия с людьми как своего, так и другого пола. Как взаимодействовать со взрослыми, этими странными созданиями, которые время от времени наполняют их жизнь страданием. Иначе говоря, если бы это управлялось разумно и рационально, то стало бы интересным вкладом в развитие детей, но боюсь, этого не произойдет.

Я особенно заинтересован в превентивных схемах для обучения молодых родителей, обучения тому, как справляться с поведенческими проблемами их детей. Проблемы не берутся из ниоткуда, и идея, что дети растут просто сами по себе, довольно своеобразна. Полагаю, это чисто британская идея: если вы иногда кормите их и поглаживаете по головке, они нормально вырастут. Мне кажется, слишком многое оставлено на произвол судьбы. Нам следует давать людям по крайней мере основные навыки родительского поведения.

Было бы интересно провести менее формальные курсы, посвященные тому, как справляться с дисциплинарными проблемами, возникающими у детей. Превентивные схемы, широко образовательные, с элементами практической работы. Большинство причин неудачного усыновления сокрыто в поведенческих проблемах. Насилие над детьми начинается с дисциплинарных проблем. Люди приступают к циклу насилия, бьют детей, и это выходит из-под их контроля. Поэтому я думаю, что предупреждение — жизненно важная часть терапевтической работы.