1.     ИНТЕРЕС К ПОВСЕДНЕВНОМУ - СОЦИО-ЛОГОС - Неизвестен - Философия как наука

В последнее время особое внимание исследователей привлекли к себе два понятия — обыденная жизнь (Alltag) и повседневность (Alltaglichkeit), обозначающие определенную сферу и способ жизни. В качестве составляющей, «лигирующей добавки», повседневность входит в ряд словосочетаний, например, таких, как повседневная жизнь, обыденное знание, обыденное сознание, повседневная речь, повседневное поведение человека, культура обыденной жизни. Пов­седневность является предметом целого комплекса научных дис­циплин: социологии, психологии, психиатрии, лингвистики, теории искусства, теории литературы и, наконец, философии. Эта тема часто доминирует в философских трактатах и научных исследова­ниях, авторы которых обращаются к определенным аспектам жизни, истории, культуры и политики; при этом оценка повседневной жизни может быть различной. Важно, что в этих трудах субъ­ективное переживание четко противопоставляется объективным структурам и процессам, типичные практические действия — инди­видуальным и коллективным деяниям, длительные ритмы — одно­кратным эпохальным событиям, подвижные формы рациональнос­ти — идеальным конструкциям и точным методам. Импульс к такого рода противопоставлениям дают различные направления философской и социологической мысли. Я хочу напомнить читателю о взаи мопроникновении феноменологии Э. Гуссерля и социологии М, Вебера в трудах А. Шюца, об этнометодологии Г. Гарфинкеля, в кото­рой соединились положения американского прагматизма с идеями интеракционизма Дж. Г. Мида, И. Гофмана и А. Стросса. В тради­ции лингвистического анализа поздний Л. Витгенштейн и Дж. Остин обратились к обычному языку, вернув ему самостоятельное значе­ние. В марксизме усилился интерес к повседневной основе жизни различных общественных формаций в трудах, например, А. Лефев-ра, а позднее К. Косика, А. Хеллер и Т. Лейтхойзера. В произве­дениях советских авторов М. Бахтина и В. Н. Волошинова большое значение приобрела народная языковая и смеховая культура. В так называемом французском структурализме мне хотелось бы напом­нить читателю о мифологии обыденной жизни Р. Барта и об «архивных» исследованиях М. Фуко, которые во многих отноше­ниях соприкасаются с работами школы «Анналов». Исторические труды Ф. Броделя о структурах обыденной жизни также существен­но способствовали разработке этой проблематики. Самые разнооб­разные исследования объединяются вокруг проблем обыденной жиз­ни, и поэтому мы можем говорить о глубинном интересе к повседнев­ности1.

Однако в этой ситуации следует соблюдать особую осторож­ность, так как понятия, часто привлекающие к себе внимание ученых, могут приобретать неконтролируемую многозначность и потерять собственное содержание. «Обыденная жизнь» может стать названием для разнородных явлений и предлагаться как спаситель­ное средство при решении целого ряда проблем. От этого предосте­регает нас Норберт Элиас, автор работ по истории цивилизации и исследований о придворном обществе2. Он формулирует два положения, недооценка которых влечет за собой отрицательные последствия для исследования повседневности. Во-первых, нельзя превращать повседневную жизнь в универсальную категорию, под которую подводятся вьетнамские крестьяне, китайские мандарины, средневековые рыцари, афинские мыслители и обычный человек индустриального общества, соединяясь тем самым в некое мирное карнавальное шествие. Во-вторых, нельзя обыденную жизнь пред­ставлять в качестве особой автономной сферы, отделенной от об­щества с его структурами власти.

Учитывая эти справедливые замечания, я хочу предложить три методических принципа.

1.             Обыденная жизнь не существует сама по себе, а возникает в результате процессов «оповседневнивания» (Veralltaglichung), которым противостоят процессы «преодолевания повседневности» (Entalltaglichimg).

2.             Повседневность — это дифференцирующее понятие, которое отделяет одно явление от другого. Границы и значения выделен­ных сфер изменяются в зависимости от места, времени, среды и культуры. Так, например, европейские национальные культуры прямо несопоставимы с американским смешением этих культур.

3.             Речь о повседневности не совпадает с самой повседневной ^изнью и с речью в повседневной жизни. Во всех теориях об обыден­ной жизни возникает вопрос о месте теоретической речи. Кто и от­куда говорит об обыденной жизни? О какой повседневности он говорит, о своей собственной или о повседневности кого-то друго­го? В ответах на эти вопросы нет согласия философов. Здесь возникают претензии на исключительность, оказывают влияние соб­ственные скрытые предпочтения и ранее неоговоренные оценки. «Экспроприация» обычного человека3 уже давно не является делом одних лишь философов. Я предлагаю генеалогию повседневной жизни, которая не допускает преувеличения значения этой сферы, не возводит категорию повседневности в ранг универсального по­нятия и не абсолютизирует теорию обыденной жизни.

В дальнейшем я обращусь к эвристической перспективе. Обыден­ную жизнь, функцию теорий обыденной жизни и определенных практических действий можно тематизировать различными спосо­бами, например, исходя из субъекта, из объективно существую­щего мира тел, из социальных отношений, из процесса языкового общения или из становящихся автоматическими действий. Исход­ная точка моей тематизации — это актуальная проблема специфи­чной рациональности обыденной жизни. Рациональность я пони­маю в широком смысле этого слова как то, что воплощается в смысловые, правильные, регулярно повторяющиеся, рассудочно-прозрачные взаимосвязи, которые существуют в различных полях и стилях рациональности. Эта плюрализация рациональности при­водит к тому, что бесконечному количеству форм иррациональности противостоит не одна всеохватывающая форма рациональности, а специфичные, изменяющиеся формы рациональности вместе с противостоящими им специфичными формами иррациональности отделяются от других форм рациональности. Такому широкому и изменчивому пониманию рациональности соответствует речь о ло­гике чувств и красок, о порядке вещей или о многообразии дейст­вительное гей, Существует рациональность, которая покоится в опы­те и которая воплощается в действия и речь и не проистечет лишь из подчиненного цели рационального расчета или из притязаний на чистую значимость4. В рамках нашей темы ориентация на проблема­тику рациональности и порядка не означает только изменение места, при котором разум истории или общества был бы перене­сен в обыденную жизнь. Частичное перемещение разума, его расчле­нение и помещение в поля рациональности изменяет и его характер. «Рассеянному разуму»5 соответствует превращение области повсе­дневной жизни а лабиринт, который не был спланирован какой-либо Центральной инстанцией и не был создан по какому-либо образцу. Улисс, ставший героем повседневности, блуждает как некто, в ком есть что-то от никого, пока его не сажают в определенную клетку этого лабиринта6. Исследование повседневности, которое не участвует в такою рода измспсиилл перспективы, легко застревает в произвольном наборе географических и исторических находок, Украшая ими некоторые нынешние «постмодернистские» хранилища.