9. НАПРЯЖЕННОСТЬ - Техники семейной терапией - Сальвадор Минухин, Чарльз Фишман

У одного фермера был ослик, который делал все, что ему велели. Когда ему приказывали остановиться, он останавливался. Когда ему велели есть, он ел. Однажды фермер продал ослика. В тот же день новый владелец стал жаловаться фермеру: “Этот ослик меня не слушается. Когда вы ему говорите, он садится, останавливается, ест — делает все, что ему велят. А для меня он ничего не делает”. Фермер взял палку и отколотил ослика. “Слушаться-то он слушается, — объяснил он. — Только сначала надо, чтобы он обратил на тебя внимание”.

Семья — не ослик, а терапевт — не фермер. Однако этот старый анекдот близок сердцу терапевтов. Разыгрывая семейный сценарий и осущесвляя вмешательство, чтобы вызвать изменения, терапевт сталкивается с проблемой: как добиться того, чтобы его слова доходили до сознания людей?

Вмешательство терапевта можно сравнить с арией. Мало взять правильные ноты — нужно, чтобы арию могли слышать не только из первых четырех рядов. В структурной семейной терапии “громкость” измеряется не децибелами, а напряженностью воздействий терапевта.

У членов семьи слух отличается избирательностью: существуют целые зоны “глухоты”, которые определяются общей историей семьи. Кроме того, все семьи, даже состоящие из людей с сильной мотивацией, работают лишь в определенном диапазоне. В результате воздействие терапевта может вообще не дойти до их сознания или дойти в приглушенном виде. Терапевт должен заставить семью “слышать”, а для этого нужно, чтобы его воздействие превысило семейный порог глухоты. Бывает, что члены семьи слушают терапевта, но его слова не ассимилируются их когнитивными структурами в качестве новой информации. Если новая информация требует признания тех или иных “различий”, члены семьи могут услышать в словах терапевта лишь то же самое, что всегда слышат в семье, или нечто близкое к этому. Таким образом, терапевт может завладеть их вниманием, и они могут даже слушать, но не слышать.

Разные семьи требуют разной степени лояльности по отношению к реальности семьи, и напряженность воздействия терапевта должна меняться в зависимости от того, что он ставит под сомнение. Иногда самые простые вмешательства оказываются достаточно напряженными, в то время как в других ситуациях нужно создать крайне напряженный кризис.

Важная переменная величина, имеющая значение для создания напряженности, — личные особенности терапевта. Некоторые терапевты способны вызывать сильнейшие драмы, в то время как другим, чтобы добиться нужной напряженности, необходим высокий уровень вовлеченности. Кроме того, семьи по-разному реагируют на воздействие терапевта. Те из них, которые готовы к трансформации, могут принять предлагаемую терапевтом альтернативу как дополнительный толчок в том направлении, в каком они уже и без того намерены двигаться. Другие семьи могут как будто воспринимать воздействие терапевта, однако в действительности его поглощают, оставаляя неизменными свои прежние структуры, а третьи открыто противодействуют изменениям. Терапевт, привыкший обращать внимание лишь на содержание собственных воздействий, может быть слишком увлечен “истинностью” своей интерпретации и оказывается неспособен осознать, что члены семьи просто уклонились от его воздействия или ассимилировали его, не получив новой информации.

Когнитивные конструкции как таковые редко обладают достаточной силой, чтобы вызвать в семье изменения. Тем не менее терапевты часто считают, что воздействие воспринято, только потому, что оно произведено. Однако терапевтическое воздействие должно быть “признано” членами семьи, то есть воспринято ими так, чтобы подтолкнуть их к новому мироощущению. Терапевту необходимо научиться не ограничиваться истинностью своей интерпретации, а идти дальше, добиваясь ее эффективности. Для этого он должен наблюдать за сигналами обратной связи, исходящими от членов семьи и показывающими, возымело ли его воздействие терапевтический эффект.

Даже в тех случаях, когда терапевты осознают неэффективность своих вмешательств и хотят исправить положение, усиливая их напряженность, им иногда мешают правила вежливости. У терапевтов, как и у их клиентов, с детства воспитана привычка определенным образом реагировать на людей — уважать их индивидуальные особенности и считаться с ними. Кроме того, и терапевты, и члены семьи принадлежат к одной и той же культуре. Они подчиняются неписаным правилам поведения в ситуациях, когда люди взаимодействуют между собой. Поэтому, когда в ходе сеанса видно, что члены семьи достигли предела эмоционально приемлемого и подают сигнал, что следовало бы снизить уровень аффективной напряженности, терапевт должен уметь проигнорировать такую просьбу, хотя именно этому его учили всю жизнь.

После того как терапевт изучил взаимодействия в семье и выяснил ее привычные стереотипы, он должен постараться заставить ее членов прочувствовать характер своих взаимодействий, что послужит исходной точкой процесса, ведущего к изменениям. Вопрос в том, как заставить семью “услышать” его воздействие. Для этого существует немало приемов.

Вмешательства, усиливающие напряженность воздействия, могут быть различными в зависимости от степени вовлеченности терапевта. На самом низком уровне вовлеченности находятся вмешательства, связанные с когнитивными конструкциями. На более высоком уровне вовлеченности — вмешательства, при которых терапевт вступает в борьбу за власть над семьей. В ходе обучения на первый план выступают промежуточные уровни вовлеченности — приемы создания сценариев, усиливающих аффективный компонент взаимодействия. В их число входят повторение воздействия, повторение воздействия в ходе изоморфных взаимодействий, изменение длительности участия людей во взаимодействии, изменение дистанции между участниками взаимодействия и противодействие напору семейного стереотипа взаимодействий.

Повторение воздействия

В ходе терапии психотерапевт многократно повторяет свое воздействие. Это важный прием усиления напряженности. Повторение может касаться как содержания, так и структуры. Например, если терапевт настаивает, чтобы родители установили для своего ребенка определенное время отхода ко сну, а родители никак не могут договориться о нем между собой, терапевт может повторить, что им важно принять единое решение (структура) о времени отхода ко сну (содержание).

Семья Малькольмов была направлена на семейную терапию в связи с тем, что Майкл, двадцати одного года, провел в больнице два месяца после психотического срыва, перенесенного на старшем курсе профессионального училища. Кейти, жена Майкла, прожила эти два месяца у его родителей.

В начале семейной терапии молодая пара назначила день переезда из дома родителей Майкла в свою квартиру. В этот день, когда их новая квартира была полностью обставлена, Майкл проспал до двух часов дня. Кейти, проверяя, насколько привязанность мужа к ней сильнее его лояльности по отношению к родителям, не стала его будить. Сеанс с участием этой супружеской пары происходит на следующий день.

Фишман начинает сеанс с вопроса, почему супруги не переехали. Майкл безмятежно ссылается на то, что проспал: “Мы не переехали потому, что я проспал. Я забыл, что мы собирались переезжать”.

Терапевт рассматривает несостоявшийся переезд и его беззаботность как повторение жизненного стереотипа, приучившего его к тому, что им управляют другие члены семьи — сначала родители, а теперь жена. Переезд планировался на протяжении нескольких месяцев. Больше того, и молодые супруги, и родители две недели обустраивали новую квартиру. Когда Майкл весело говорит: “Я забыл”, — это значит, что он отрекается от всякой ответственности за свои действия, в то же время определенным образом организуя поведение остальных членов семьи. Это прямо противоположно цели терапии, которая должна сделать Майкла более самостоятельным и ответственным, чтобы он не был вынужден прибегать к психической болезни как к средству достичь желательных изменений в окружающей среде, а вместо этого мог действовать напрямик, как нормальный человек, добиваясь любых изменений, каких захочет, — будь то более тесная близость с женой или избавление от крайне неустойчивых взаимоотношений с ней. В любом случае нормально было бы, чтобы он сам взял на себя ответственность за изменения, а не спасался бегством в симптоматику, когда изменения взаимоотношений окажутся лишь побочным продуктом психического заболевания.

Терапевт, действующий в данном случае под наблюдением Джея Хейли в качестве супервизора, спрашивает Майкла в присутствии его жены, почему он не переехал. Сначала Майкл дает расплывчатые ответы, отрекаясь от всякой ответственности. Затем терапевт решает усилить напряженность воздействия, чтобы добиться от Майкла признания своей ответственности за собственные действия. Поэтому он снова и снова спрашивает Майкла: “Не пойму, почему вы не переехали?” В ходе сеанса, продолжающегося около трех часов, он примерно 75 раз задает Майклу этот вопрос. Майкл по-прежнему продолжает отрицать свою ответственность.

Сеанс продолжается так долго, потому что терапевт должен создать достаточную напряженность, чтобы поставить вопрос ребром: почему Майкл не взялся решить сам, хочет ли он жить вместе с женой в их квартире, или же прямо сказать, что не хочет жить с ней, потому что не уверен в их взаимоотношениях или несчастлив с ней. Понадобилось три часа, чтобы и Майкл, и его жена поняли: речь идет не о какой-то аномалии, из-за которой Майкл не встал вовремя, чтобы переехать, а о серьезном вопросе, имеющем важнейшее значение для них обоих и требующем ответа.

В ходе сеанса Кейти начинает рассматривать несостоявшийся переезд мужа из родительского дома как все более и более существенный факт. Она говорит, что он не в состоянии расстаться с родителями и в конце концов заявляет, что хочет переехать одна. Майкл принимается плакать: “Нет, я не дам тебе переехать одной. Я хочу с тобой”. Кейти отвечает: “Нет, ты не переехал, когда была возможность, поэтому теперь я перееду одна”.

Перед Майклом стоит дилемма. Позволить Кейти переехать одной —означает остаться дома с родителями и лишиться буфера, которым служила Кейти в отношениях между им и его матерью. Но запретить Кейти переехать он не может. Это и ее квартира, а так как из них двоих работает только Кейти, то она может позволить себе эту квартиру содержать. Следуя цели данной терапевтической стратегии, терапевт временно держится с Майклом так, словно тот является исходной точкой событий и контролирует ситуацию, чего явно не происходит. В конце концов Майкл говорит: “Ладно, можешь переезжать”. Теперь Кейти дает понять, что на самом деле не хочет переезжать одна. Через два дня супруги переезжают на новую квартиру вместе.

Здесь Фишман, чтобы усилить напряженность, фокусировался и на структуре, и на содержании. Содержание заключено в ответе на вопрос: “Почему вы не переехали?” Структура — в настоятельном намеке на то, что решение Майкла не переезжать связано с его взаимоотношениями с женой и родителями. Доказательством эффективности воздействия терапевта стал тот факт, что Майкл принимает решение. Он переезжает вместе с Кейти в их новую квартиру.

Если терапевт на протяжении всего сеанса ни о чем другом не говорит, это означает, что предмет разговора весьма важен. Более того, терапевт создает напряженность самим характером процесса. Если он отказывается двигаться дальше, вынуждена двигаться семья. Другими словами, происходит ее реорганизация вокруг “неподвижного” терапевта. До сих пор неизменные стереотипы теперь приходится модифицировать, чтобы приспособиться к “неподвижному” терапевту. Если бы терапевт позволил сдвинуть себя с места, он действовал бы так же, как и другие члены семьи Малькольмов. В этой семье у всех ее членов порог изменения своего поведения ниже, чем у Майкла. Это позволяет Майклу оставаться неподвижным, в то время как все вокруг него меняется. Терапевт, сохраняя неподвижность, изменяет этот стереотип и заставляет Майкла двигаться.

Терапевт может сосредоточить неотрывное внимание на той или иной проблеме, описывая ее снова и снова теми же словами, подобно чтению молитвы. С другой стороны, он может по-разному описывать одну и ту же проблему, пользуясь метафорами и образами, подобно поэту или художнику, и фокусируясь на различных взаимодействиях таким образом, что каждое новое описание будет подчеркивать их идентичность. Использовать повторяющиеся конкретные образы, чтобы придать воздействию ясность и напряженность, часто оказывается необходимо при работе с семьями, где есть маленькие дети, или с отстающими в развитии детьми и взрослыми.

Семья Липпертов была направлена в клинику в связи с тем, что их двадцатилетняя дочь с небольшими отклонениями в развитии страдает нервной анорексией. За шесть месяцев терапии в семье произошли заметные улучшения. Родители сблизились между собой, а Мириам набрала вес и сделала некоторые шаги к большей самостоятельности. Однако, несмотря на улучшения у Мириам, внимание членов семьи по-прежнему приковано к тому, как она ест. Их неспособность отвлечься от этой проблемы превращает процедуру еды в арену постоянной борьбы за власть между родителями и дочерью. За прошлую неделю Мириам потеряла два килограмма. Семья очень обеспокоена, и терапевт Сэм Скотт попросил о консультации.

Консультант решает добиться того, чтобы еда перестала быть яблоком раздора и борьба за власть вокруг нее прекратилась. Он говорит семье, что вопросом веса Мириам будут заниматься сама Мириам и терапевт, который станет взвешивать ее каждую неделю, но сообщать родителям, сколько она весит, будет только в том случае, если обнаружится повод для беспокойства. Если же нет, то про вес Мириам кроме нее самой будет знать только терапевт. Хотя родители соглашаются с консультантом, он по опыту знает, что для достижения изменений во взаимодействиях понадобится также и помощь Мириам. Для этого ему приходится в разговоре с девушкой медленно и систематически повторять одно и то же так, чтобы она это услышала и чтобы это определило поведение и других членов семьи.

Минухин: Давайте выйдем из этой колеи. (Дотрагивается до рук Мириам.) Мириам, это твои руки?

Мириам: Угу.

Минухин: Это не руки твоего отца?

Мириам: Нет.

Минухин (дотрагиваясь до ее бицепса): Это твои мускулы?

Мириам: Ну да.

Минухин: Ты уверена?

Мириам: Да.

Минухин (дотрагиваясь до ее носа): Это твой нос?

Мириам: Угу.

Минухин: Не нос твоего отца?

Мириам: Ну да.

Минухин: Ты уверена? Абсолютно уверена?

Мириам: Да.

Минухин: Это твой рот?

Мириам: Угу.

Минухин: Кто ест, когда ты ешь?

Мириам: Я.

Минухин: А куда попадает еда?

Мириам: В меня.

Минухин (слегка ущипнув Мириам за руку): Этот жир — твой жир?

Мириам: Ну да.

Минухин: Ну да. А почему они тебе говорят, что нужно есть? Это правильно, что твой отец тебе говорит, что положить в рот?

Мириам: Наверное, правильно.

Минухин: Нет. Это неправильно. Это неправильно. Вот твой рот.

Мириам: Ну да.

Минухин: Ты можешь открыть рот? Открой рот. (Мириам медленно открывает рот, закрывает, снова открывает.) Закрой. Открой. Ты можешь закусить губу? (Мириам закусывает губу.) Это твой рот. Когда ты будешь есть, ты будешь есть сама то, что захочешь? А потом, когда ты придешь сюда, ты пойдешь вместе с терапевтом и взвесишься. (Берет отца за руку.) Это чья рука?

Мириам: Папина.

Минухин: Ты уверена, что папина? (Берет за руку Мириам.) А это чья рука?

Мириам: Моя.

Минухин: Ты уверена? Ну хорошо, это твое тело, ты должна его кормить. Сколько тебе лет?

Мириам: Двадцать.

Минухин: Разве должен твой отец говорить тебе, что нужно есть?

Мириам: Нет.

Минухин: А твоя мать?

Мириам: Нет.

Это пример усиления напряженности путем повторения содержания. В то же время терапевт снова и снова подтверждает границу между Мириам и ее родителями, отрицая сложившуюся структуру семьи. Воздействие наглядно, недвусмысленно и сильно. В этом примере, для того чтобы довести важное воздействие до сознания хрупкой, отсталой девушки в жесткой семейной системе, используется юмор. Он придает воздействию дополнительную напряженность.

Аналогичный прием был использован в семье Хэнсонов, когда терапевт спросил Алана, две ли у него руки. Однако в этом случае вместо того, чтобы вносить в повторяемые слова легкий юмор, терапевт встает, сокращает дистанцию между собой и диадой отец-сын и говорит серьезным тоном, показывая этим, что ситуация в высшей степени ответственна. Тот же самый прием применен таким образом, чтобы он соответствовал данной ситуации.

Повторение изоморфных взаимодействий

Другая разновидность повторения связана с воздействиями, которые внешне выглядят разными (в отличие от единообразного “Почему вы не переехали?”), однако на более глубоком уровне аналогичны друг другу. Хотя их содержание различно, они направлены на изоморфные взаимодействия в семейной структуре.

Структура семьи проявляется в разнообразных взаимодействиях, которые подчиняются одним и тем же действующим в системе правилам и поэтому динамически эквивалентны. Вызов этим эквивалентным (“изо-”) структурам (“-морф”) создает напряженность благодаря повторению высказывания. Такое вмешательство может фокусироваться на терапевтически существенных взаимодействиях и придавать не связанным между собой, на первый взгляд, событиям единый органический смысл, помогая членам семьи ощутить ограничения, создаваемые действующим в семье правилом.

В семье Карренов, представляющей собой в сверхпереплетенную диаду из матери-вдовы и ее единственного сына, терапевт производит различные вмешательства. Фишман требует, чтобы Джимми смотрел на него, а не на мать, когда они разговаривают. Он предлагает Джимми учиться водить машину и начать встречаться с девушками. Он хвалит мать, когда та упоминает, что вступила в клуб любителей книги, и убеждает обоих, что восемнадцатилетний Джимми вполне может спать при закрытой двери и сам просыпаться вовремя, чтобы идти в школу. Содержание этих вмешательств различно, однако они структурно эквивалентны и поэтому идентичны по своей направленности.

Одиночные вмешательства, как бы они ни были удачны, редко способны изменить стереотипы взаимодействий, обычно длящихся не один год. Системам свойственна инерция, противодействующая изменениям, и для перестройки стереотипов необходимо повторение. Терапия — это всегда повторение, в ходе которого желательные структурные изменения достигаются многообразными путями. Свою цель —создание новых, более функциональных стереотипов взаимодействий в семье — терапевт держит в уме на протяжении всего сеанса и руководствуется ею при повторении терапевтически существенных вмешательств.

Семья Томасов проходила семейную терапию более шести месяцев в связи с тем, что одиннадцатилетняя Полин страдала астмой. Болезнь у нее началась в трехлетнем возрасте, и за последние несколько лет ее по четыре-пять раз в месяц госпитализировали в отделение интенсивной терапии. В сеансе участвуют мать Полин, которой около сорока лет, сама Полин, ее тринадцатилетний брат Дэвид, бабушка, которой далеко за пятьдесят, старший брат матери Джим, живущий с вместе с ними, и младший брат матери Том, двадцати с небольшим лет.

Терапевт Кеннет Ковелман представляет семье Минухина как консультанта. Минухин пожимает руку всем членам семьи. Полин заявляет, что никогда не здоровается за руку. Консультант знакомится с матерью, которая пожимает ему руку. Тогда Полин говорит, что тоже может поздороваться с ним за руку, что и делает.

Мать: Я обычно не здороваюсь за руку, наверное, она в меня.

Минухин (обращаясь к Полин): Сколько тебе лет?

Полин: Одиннадцать.

Минухин: Ты умеешь говорить?

Полин: Да.

Минухин: Но иногда за тебя говорит мама?

Полин: Иногда.

Минухин: Вот как сейчас?

Полин: Да.

Минухин: Теперь я еще раз задам тот же вопрос. Почему ты теперь поздоровалась со мной за руку?

Полин: Ну...

Минухин: Почему?

Полин: Потому что мама поздоровалась.

Терапевт воспользовался небольшим эпизодом в начале сеанса и подает его так, что он превращается в значимое событие. На первый план выдвигается близость между матерью и идентифицированной пациенткой; подчеркиваются границы между семьей и внешним миром, и в то же время терапевт начинает фокусироваться на идентифицированной пациентке, активируя ее. Этот маленький эпизод выражает тему, которая будет повторяться на протяжении всего сеанса в виде различных изоморфных взаимодействий, усиливающих ее напряженность, до тех пор, пока тема не будет определена как реальная проблема данной семьи. Терапевт начинает прослеживать эту проблему.

Минухин (Тому): Я заметил, как близки между собой Полин с матерью. Это относится и к другим ситуациям?

Том: Да. Даже дома они очень близки.

Минухин: Настолько, что Полин ведет себя так же, как мать?

Том: В общем, да. Потому что, например, если ее мать спит у себя, а Полин давно не выходила из своей комнаты и не видела матери, ей обязательно нужно знать, где мать — наверху или пошла в магазин. И наоборот.

Минухин (Дэвиду): Сколько тебе лет?

Дэвид: Тринадцать с половиной.

Минухин: А между Дэвидом и матерью другие отношения или они тоже близки между собой?

Том: Близки. Не так близки, но близки.

Минухин: Вы не думаете, что Дэвид слишком близок со своей матерью? Не считаете, что тринадцатилетнему мальчику надо бы быть более независимым?

Том: Ну, знаете, он, в сущности, независим, но сейчас норовит быть поближе к матери, главным образом, потому что у нее будет ребенок; а с другой стороны — к Полин, потому что он старается присматривать за сестрой.

Минухин: Мать присматривает за Полин, и он тоже присматривает за ней?

Том: Дэвид присматривает за ними обеими. Он старается присматривать за сестрой немного внимательнее, потому что он в каком-то смысле может сказать, когда у нее бывают эти приступы. Потому что она никому другому ничего не говорит.

Терапевт (обращаясь к Полин): А брату ты говоришь о своих приступах?

Полин: Иногда.

Минухин: Джим, что ты думаешь о близости между Полин и ее матерью?

Джим: Они очень близки между собой. Иногда даже слишком.

Тема близости между матерью и Полин расширяется, охватывая близость между матерью и сыном и затем — между братом и сестрой. Прослеживая одну сторону жизни семьи — близость между ее членами — и ведя расспросы в этом направлении, терапевт очень быстро перешел от наблюдения за одним членом семьи — идентифицированной пациенткой — к разработке проблемы, характерной для всей семьи. Затем мать вынимает что-то из кармана плаща и дает Полин.

Минухин (вставая и подходя к Полин):Что вы только что сделали, мама?

Мать: О, я просто дала ей держать ее туфли, чтобы не забыть, потому что они были у меня в кармане плаща.

Минухин: Что это такое?

Полин: Туфли.

Терапевт (матери): Я пытаюсь понять, отчего у Полин бывают эти приступы. Я смотрю, как вы близки с Полин. Похоже, что вы еще не успеете кончить, а Полин уже начинает, что вы и она — как один организм.

Терапевт снова берет, казалось бы, несущественный эпизод взаимодействия между матерью и дочерью и интерпретирует его с точки зрения близости между ними. Он усиливает тему, сконструированную в процессе наблюдения за конкретными событиями, в которых он и члены семьи совместно участвовали “здесь и сейчас”. В то же время терапевт привязывает близость между матерью и дочерью к приступам астмы у идентифицированной пациентки. Через десять минут, когда Джим рассказывает, как он отвозил Полин в отделение интенсивной терапии, мать начинает говорить о прическе Полин, и терапевт снова фокусируется на этом конкретном взаимодействии как еще одном примере вторжения матери в область самоопределения пациентки.

Минухин: Что произошло только что?

Мать: Я спросила ее, почему она не сняла бигуди, когда спустилась вниз из своей комнаты.

Минухин: А ты что сказала, Полин?

Полин: Она говорила, что сама это сделает.

Минухин: Ты сама накручивалась?

Полин: Нет, мама меня накрутила.

Минухин: Значит, мама. А тебе нравится, когда она это делает?

Полин: Да ничего.

Мать: Тебе не нравится, как я тебя накручиваю?

Полин: Да ничего.

Мать: “Ничего” — это значит, что тебе не нравится.

Минухин: Спросите еще раз. Продолжайте.

Мать: “Ничего”! Может быть, так и сойдет, только получилось не совсем так, как тебе хотелось бы, да?

Полин: Получилось так, как тебе хотелось.

Мать: Ну, ты же не сказала, что не так, когда я тебя накручивала.

Полин: Потому что это ты накручивала.

Мать (смеясь): Вот сейчас как дам тебе по носу.

Полин: Нет, не дашь. (Смеется.)

Минухин: Нет, нет, нет. Тут не до смеха. Это важно. Это важно, что ты дала своей маме накрутить тебе волосы так, как ей нравится, и не сказала ей, что тебе так не нравится. Почему ты ей не сказала?

Полин: Потому что она хотела меня накрутить.

Минухин: Да, но тебе не понравилось. Хорошо, я говорю, что у Полин есть свой голос, и свое мнение, и собственное тело. Если у Полин есть свой голос и свое мнение, то она должна управлять собственным телом.

В то время как тема сеанса по-прежнему в значительной мере ограничена характером сверхпереплетенности в семье, терапевт сосредоточивается на идентифицированной пациентке и работает через нее. Его вмешательства неторопливы, приноровлены к безынициативности идентифицированной пациентки, но настоятельно требуют от нее участия в диалоге, иногда напоминающего эхо. Результат такой поддержки инициативы девочки и отрицания сверхпереплетенности взаимодействий в семье становится очевиден, когда идентифицированная пациентка оказывается способна бросить вызов своей матери. Изменение способа взаимодействия идентифицированной пациентки с матерью стало возможно только благодаря настойчивости терапевта, на протяжении последних двадцати минут разрабатывавшего одну и ту же тему.

Минухин: Теперь будь со мной откровенна, Полин. Тебе нравится такая прическа?

Полин: Да.

Минухин: Ты уверена? Ты уверена, что это то, чего тебе хотелось бы? Посмотри в зеркало. Может быть, это маме так нравится?

Мать: Ты понимаешь, что он хочет сказать?

Полин: Нет.

Мать: Он хочет сказать...

Минухин (матери): Погодите. Погодите. (Обращается к Полин.) Ты не понимаешь, что я хочу сказать? Я сейчас объясню. Спроси меня.

Полин: Я не знаю, что это означает.

Минухин: Все еще не понимаешь? Очень хорошо. Сейчас не мама говорила за тебя, ты сама сказала. Это хорошо. (Пожимает руку Полин.)

Полин: Почему вы пожали мне руку?

Минухин: Потому что я всегда пожимаю руку, когда мне что-то нравится. Я таким способом говорю, что мне это нравится. Это хорошо, что ты начинаешь думать отдельно от своей мамы. Твоя мама учится не говорить за тебя. А скоро ты начнешь сама говорить за себя. (Обращается к матери.) Как вы думаете, сможет она говорить за себя?

Мать: Надеюсь, что сможет.

Терапевт. Но чтобы изменилась Полин, нужно измениться вам.

Терапевт продолжает развивать ту же тему в том же неторопливом темпе. Он говорит конкретно и много раз повторяет одно и то же; он устанавливает контакт с девочкой на весьма конкретном уровне, что необходимо для активации того, кто был превращен в объект поддержки, заботы и управления со стороны семьи. Когда девочка не понимает его высказывания, он не реагирует на ее непонимание, а вместо этого интерпретирует ее просьбу пояснить как акт самостоятельности, таким образом утверждая компетентность пациентки, а не подчеркивая ее проблемы. В этом эпизоде использование терапевтом изоморфных взаимодействий придает напряженность его тезису о том, что стереотип чрезмерной заботы об идентифицированной пациентке вносит свой вклад в ее очевидную симптоматологию. Прием, применяемый здесь терапевтом, состоит в том, чтобы работать через ребенка, с помощью своей стратегии повышая его способность предпринимать те или иные действия, запрашивать информацию и дифференцироваться от своей матери.

Бабушка: Я забирала Полин к себе на выходные, и у нее были приступы. Ну, у меня нервы и без того никуда не годятся, а тут я пугалась до смерти и сразу же отправляла ее в больницу или вызывала скорую. Но это еще одна причина, почему мы с ней так близки. А в чем дело, почему Полин не говорит, когда у нее начинаются эти приступы?

Минухин: Полин здесь, спросите ее.

Бабушка: Полин, почему ты не говоришь нам, когда знаешь, что начинаются эти приступы? Может быть, ты не хочешь ехать в больницу, чтобы там тебе втыкали иголки, как они обычно делают?

Полин: Ну да.

Бабушка: Ты боишься этих иголок?

Минухин: Я вот чего пытаюсь добиться — чтобы Полин научилась говорить сама за себя, думать сама за себя, чувствовать то, что она чувствует в собственном теле. Я думаю, Полин сама не заботится о своем собственном теле из-за того, что семья у вас такая заботливая. Сначала вы спросили ее: “Что тебя так беспокоит?” А потом что вы сказали?

Бабушка: А потом я спросила ее, почему она не хочет нам говорить, потому что... Я сказала: “Как ты думаешь, почему — потому, что врачи втыкают в тебя эти иголки?” Но об этом она мне говорила раньше.

Минухин: Вы задали ей вопрос и тут же подсказали ответ. И девочка не стала раздумывать. Она не стала раздумывать, потому что могла сказать “да”, и все тут. И вот в чем я хочу тебе помочь, Полин, — чтобы ты думала сама. По моему опыту — а я видел много детей с астмой, — стоит детям с астмой научиться самим принимать решения самостоятельно, как они начинают управлять своей астмой.

Чрезмерная заботливость матери о дочери воспроизведена снова —с участием других действующих лиц. Бабушка своим обращением с внучкой поддерживает ее пассивность и не требует от нее тех реакций, каких можно было бы ожидать от одиннадцатилетней нормально развитой девочки. Терапевт ставит под сомнение действия бабушки, которая реагирует на критику раздражением. Это ее настроение вызывает невербальные сигналы со стороны других членов семьи, имеющие целью подсказать терапевту, чтобы он не спорил с бабушкой. Тем не менее способность терапевта бросить вызов бабушке и при этом сохранить свое положение в системе — важный пример дифференциации для этой семьи.

Изменение длительности взаимодействия

У членов семьи обычно выработана система “нотной записи”, управляющая темпом и длительностью их танца. Некоторые такие значки передаются с помощью малозаметных невербальных сигналов, которые сообщают: “Перед нами опасный порог, нехоженый или необычный путь. Будьте осторожны, замедлите шаг или остановитесь”. Эта сигнализация действует автоматически, так что члены семьи реагируют на нее, не осознавая, что вступили на запретную территорию и схвачены под уздцы семейной системой. Как хорошо вышколенная лошадь, они реагируют еще до того, как натянутся поводья, и поэтому не чувствуют у себя во рту удила.

Один из приемов усиления интенсивности состоит в том, чтобы поощрять членов семьи к продолжению взаимодействия после того, как, согласно правилам системы, загорелся красный или желтый свет. Хотя такое продленное взаимодействие выполняется семьей не без колебаний, переход от привычного к незнакомому открывает для нее возможность исследования альтернативных способов взаимодействия. Аналогичных результатов можно добиться, уменьшив промежуток времени, который обычно занимает взаимодействие.

Например, в семье Кьюнов после прохождения всех этапов обычных для нее стереотипов управления терапевт создает сценарий, где мать и дочь играют в куклы, готовя печенье к Рождеству. Через некоторое время в игру вступает отец. Сценарий разыгрывается примерно двадцать минут, хотя по поведению членов семьи уже давно видно, что они хотели бы перестать. Это длительное взаимодействие, затрагивающее чувство удовольствия и взаимной заботы, в котором участвует не только мать, но и отец, без всяких вербальных комментариев со стороны терапевта говорит им о неиспользованных, но доступных для семейной системы возможностях: отец способен на мягкость и заботу.

В семье Джерретенов терапевту было нелегко помочь матери и дочери продолжать обсуждение проблем уважения друг к другу как к взрослым людям после того, как они вышли за пределы их обычных разговоров. Эта семья состоит из матери-вдовы и ее восемнадцатилетней дочери Джули, которая бросила школу в середине первого учебного года и вернулась домой. Мать и дочь пытаются выработать какой-то способ сосуществования.

Мать: Я передумала. Я не собиралась просить Джули вернуть деньги, которые я ей даю, но теперь я это сделаю.

Фишман: Не думаю, что вы можете менять свои решения каждую неделю.

Мать: Если вы хотите нас прогнать, прогоняйте. Я изменила свое решение из-за ее поведения.

Фишман: И нарушили свое слово. Вы обещали давать ей деньги в определенные сроки и сказали, что она может тратить свои деньги как хочет. Я думаю, вам нужно как-то договориться. Вы оба взрослые люди. Она для вас больше не маленькая девочка.

Мать: А вы знаете, на что она тратит эти деньги?

Фишман: Это ее дело. Она для вас больше не маленькая девочка. Она становится взрослой.

Мать: Она выкрасила волосы. Она тратит деньги только на себя. Я имею право на то, чтобы со мной хотя бы считались.

Фишман: Я хочу, чтобы вы посмотрели на Джули.

Мать: Не хочу я на нее смотреть. Мне надоело на нее смотреть!

Фишман: Тем не менее я хочу, чтобы вы это сделали. Посмотрите на нее. Она больше не маленькая девочка. Она очень хорошенькая. Она взрослая женщина. Теперь я хочу, чтобы вы поговорили с ней, но не как с маленькой девочкой, а как с взрослым человеком, который живет в вашем доме. Потому что так оно и есть.

Обычные переговоры между матерью и дочерью очень кратковременны. Они обрываются, когда кто-то из них начинает жаловаться на несправедливость другого. Терапевт помогает матери и дочери начать обсуждение проблем в рамках взаимного уважения и формулирует прозвучавшие жалобы матери с точки зрения потребности в уважении. Он снова и снова в разных выражениях повторяет тему: “Ваша дочь уже взрослая, а не маленькая девочка”. Когда мать не проявляет склонности отказаться от своей обиды, терапевт не вдается в ее содержание, а просто повторяет свою мысль: “Обращайтесь с ней как с взрослой”.

Мать: Но она ведет себя не как взрослая.

Фишман: Не думаю, чтобы у Джули это были просто детские капризы. Она взрослая женщина, у которой был с вами уговор.

Мать: Я не желаю, чтобы ты торчала дома, поджидая своего дружка. Я хочу, чтобы ты нашла себе работу, пока не пойдешь снова в школу — если ты собираешься снова пойти в школу. (Обращается к терапевту.) Я так настаиваю на своем, потому что приняла решение перед тем, как мы пришли к вам...

Фишман: Если оно не относится к нашей теме, вы расскажете мне о нем потом.

Мать: Хорошо, расскажу потом.

Фишман: Так вот, от вас потребуется немного больше гибкости.

Мать: Я по горло сыта этой гибкостью. Это продолжается уже 18 лет, и с меня хватит. Больше не желаю. Я хочу, чтобы она убиралась из дома. Не хочу больше видеть ее в моем доме.

Терапевт. Поговорите об этом с Джули.

Терапевт не дает втянуть себя в обсуждение других заманчивых тем, которые подбрасывает ему мать, — “Если это не относится к нашей теме, расскажете мне потом”, — а затем активирует взаимодействия между матерью и дочерью. Вызов, брошенный им матери незадолго до этого, дает дочери возможность выступать с позиции, пользующейся его поддержкой, что может положить начало изменениям в их взаимодействиях.

Джули: Я хочу, чтобы она поняла меня. Вы говорили, что я могу высказать, что думаю...

Мать (перебивает): Джули, ты...

Джули: Сейчас я говорю. Мы с моим приятелем возились у меня в комнате. Я не хочу вдаваться в подробности и объяснять, что мы делали, и как мы развлекаемся, и какие у нас отношения. Мать громко постучала в дверь, и я ужасно растерялась. Она сказала: “Боб, оставь Джули в покое, иначе я тебя поколочу”. Это было крайне унизительно. Мне в тот день нужны были деньги, все до последнего цента. Я рассчитывала на эти деньги, они были нужны мне именно в тот день. Я хотела взять на время машину и попросила мать дать мне ее, а она сказала, что не даст, и я ее обругала. Я имела полное право ее обругать. Я просто себя не помнила от злости. Я имела полное право ее обругать...

Мать (перебивает): Перед тем, как она ушла...

Джули (кричит): Это не ее дело! Она все время меня перебивает, и это не ее дело, куда я иду или где я укладываю волосы. Это мои волосы.

Реакция Джули на слова матери представляет собой другую, комплементарную сторону той же медали: она капризна, требовательна и ведет себя как ребенок, и очень скоро мать и дочь снова возвращаются к тому, с чего начали. Теперь терапевт имеет возможность потребовать, чтобы Джули реагировала на мать как взрослый человек и вела переговоры с позиций взаимного уважения. Эта тема разыгрывается на протяжении тридцати минут, и всякий раз, когда диада пытается переменить тему, терапевт переформулирует ее с позиций необходимости взаимного уважения. Чтобы противостоять тенденции семьи перескакивать с одного предмета разговора на другой, он намеренно увеличивает длительность их обсуждения или трактует их как изоморфные: “Вы должны решить этот вопрос в рамках взаимного уважения”.

В семье Полетти Джина, четырнадцатилетняя девочка с анорексией, вызывает у себя рвоту и принимает слабительное, чтобы сохранить свой жалкий вес. Раньше она была “хорошей дочерью”, и родители чувствуют, что ничего не могут поделать с этим странным поведением дочери, вызванным болезнью. Семья состоит из отца, сорока лет, матери, тридцати лет, Джины, ее шестилетнего брата Джона и бабушки со стороны матери.

Терапевт отвлекает семью от симптома и увеличивает длительность взаимодействий, в ходе которых члены семьи разговаривают о том, как они влияют друг на друга. Его цель — внушить им мысль, что позиция дочери связана с особенностями системы и что в ней происходит борьба между преданностью отцу, матери и бабушке. Это нелегкая задача — трансформировать поставленный семьей диагноз: “Мы все стараемся помочь больной дочери, одержимой какой-то загадочной болезнью”, — в другой: “Мы все вовлечены в дисфункциональный танец, который нагляднее всего проявляется в симптоме дочери”. По истечении тридцати минут первого сеанса терапевту удается добиться от матери описания конфликтного взаимодействия между нею и дочерью. Этот конфликт открывает возможность вывести дочь из положения третьей стороны и тем самым определяет структуру вмешательств терапевта на протяжении следующего часа. Поддержание вовлеченности членов семьи в суть их конфликтного взаимодействия придает терапевтической идее отчетливость и напряженность.

Мать: Когда я выбрасывала мусор, там были два пустых пузырька из-под ипекакуаны, и это после того, как она обещала не принимать ее, чтобы вызвать рвоту. У меня было несколько таблеток для уменьшения аппетита, которые мне прописал мой врач, и таблеток в пузырьке не хватало. Со стола постоянно пропадает солонка, потому что она берет ее с собой в уборную, чтобы вызвать рвоту. После того, как я отобрала у нее детскую клизму, которой пользуюсь сама, она обыскала ящики моего стола, и я обнаружила клизму снова спрятанной в уборной.

Минухин: Как вы поступаете, когда ваша прелестная дочь делает такие вещи?

Мать: Я... Я очень сержусь, а потом изо всех сил стараюсь вспомнить, что она больна и делает все это не назло мне, но потом мне становится грустно, так что это вроде как сначала злость, а потом грусть.

Минухин: Вы не считаете, что она делает это назло вам?

Мать: Я думаю, кое-что она делает для того, чтобы вывести меня из себя. Я ей многое прощаю.

Минухин (Джине): Твоя мать говорит — и, знаешь, это очень интересная гипотеза, — что ты делаешь это нарочно, чтобы ее позлить. Это может быть правдой?

Джина. Я не делаю это назло.

Минухин: Почему же она так думает? Поговори с ней — о том, почему она так уверена, что ты нарочно делаешь некоторые вещи, чтобы ее позлить. Поговори с ней об этом.

Терапевт смещает формулировку ситуации, усвоенную семьей, с сосредоточенности на том, как помочь больной дочери, на вопрос о том, как дочь ведет себя и как это отражается на других членах семьи. До сих пор трагический призрак серьезного симптома оттеснял этот вопрос на задний план. Сфокусировавшись на нем, терапевт на протяжении следующего часа выявляет скрытую динамику семьи.

Джина: Ну, я не делала это нарочно, только чтобы тебя позлить.

Минухин (матери): Я хочу, чтобы вы внимательно изучили, как она делает это наперекор вам, потому что, по-моему, многое из того, что она делает, связано с вами.

Терапевт остается сфокусированным на той же теме, и мать уступает.

Мать: Ну ладно... Я скажу тебе, что меня на самом деле выводит из себя, — это когда я стучу тебе в дверь, а ты у себя и нарочно не отвечаешь. Я специально говорю “нарочно”, потому что именно так я это воспринимаю.

Джина: Потому что я знаю, что ты постучишь и откроешь дверь.

Мать: Но я не открываю. Я стою там и жду, когда ты отзовешься.

Джина: Ну да, а когда я скажу: “Что?”, — ты открываешь дверь. Так что толку?

Мать: Мы стучим в дверь, Джина, и спрашиваем, там ли ты, а когда ты не отвечаешь, стучим еще раз и потом открываем дверь. Ты знаешь, почему?

Джина: И все равно, когда я говорю: “Что?”, вы открываете дверь. А я, может быть, одеваюсь или еще что-нибудь. Я не люблю, когда вмешиваются в мою личную жизнь, понимаете?

Мать: Мы входим после того, как постучали во второй раз, — и я говорю “мы”, потому что папа делает то же самое. Помнишь, однажды утром окно было открыто, а тебя не было?

Минухин: Не говорите за своего мужа, он может сам за себя сказать.

Мать: Ну хорошо, вот почему я это делаю. И еще потому, что недели две назад ты говорила, что над собой что-нибудь сделаешь —это явная склонность к самоубийству. Я никогда не знаю, что увижу за этой закрытой дверью, и чувствую, что ты загнала меня в угол. Я боюсь, и меня возмущает, что ты этого добилась, и я... У меня иногда появляется чувство бессилия, как будто я в твоей власти, а это неправильно — не должно быть таких отношений с родителями... таких отношений между матерью и дочерью.

Минухин (матери): Вы ведете себя совершенно беспомощно и предоставляете Джине большую власть, а она не знает, что с ней делать. Продолжайте рассказывать, что такого она делает с вами из того, что вам не нравится, что вы считаете проявлением неуважения, что вас беспокоит.

Вмешательство терапевта имеет целью обеспечить дальнейшее поддержание сфокусированности. В попытке матери привлечь к взаимодействию мужа он видит один из сигналов, подаваемых членами семьи, когда взаимодействие достигает опасного или порождающего стресс порога, и поэтому выводит отца за рамки происходящего, заставляя мать и дочь продолжать их взаимодействие дольше, чем они привыкли.

Мать: Одна из вещей, которые меня очень беспокоят, — это то, как ты ругаешься. Мне это совсем не нравится.

Джина: Это я от злости. Ребята в школе ругаются, я от них научилась.

Мать: Мне все равно, ругаются они в школе или нет. Я не хочу, чтобы ты это делала дома.

Джина: И ты сама ругаешься, так почему...

Мать: Ну и что? Мне не четырнадцать лет.

Джина: И все равно ты ругаешься.

Мать: Это не имеет никакого отношения к тому, о чем мы говорим. Мне не нравится, когда ты делаешь это дома; мне не нравится, когда ты огрызаешься. Тебе понравилось, когда вчера вечером за столом я тебя ударила? Тебе было приятно?

Джина: Мне все равно!

Мать: Ну, так вот, я тебе говорю, что пока ты будешь по-прежнему вести себя неуважительно, тебе будет доставаться, потому что терпеть это я не собираюсь. Это все прекрасно, что у тебя должна быть личная жизнь и свои права — я тоже так считаю. Но когда ты нарушаешь права других и ведешь себя неуважительно, то тебе лучше примириться с мыслью, что тебе тоже будет доставаться.

Минухин (Джине): Ты можешь что-нибудь сказать в свою защиту?

Терапевт вызывает дочь на продолжение конфликта.

Джина: Ну, ты меня совсем не уважаешь. Ты хочешь, чтобы я тебя уважала, а сама меня не уважаешь.

Мать: Это неправда. Абсолютно наглая ложь.

Джина: Тогда почему ты можешь обзывать меня всеми этими непристойными словами, а я тебя не могу?

Мать: Потому что мне не четырнадцать лет, и я твоя мать.

Джина: Не вижу, в чем разница.

Мать: Ты не считаешь, что есть разница? Значит, другими словами, ты хочешь сказать, что вполне могла бы существовать во всей этой семейной структуре без матери. Правильно?

Джина: Я этого не говорила.

Мать: Ну, если я тут только для того, чтобы можно было на меня огрызаться и обругать, то я так понимаю, что тебе наплевать, есть я или нет. Я давно уже кричу во все горло, что, по-моему, ты пытаешься занять в семье мое место.

В ходе продолжающегося конфликта становится очевидно, что мать и дочь перебирают ряд изоморфных тем, привязанных к тому же симметричному взаимодействию. Последнее высказывание матери, в котором она определяет дочь как бросившую вызов и одержавшую верх, свидетельствует о том, что мать находится в непривычном для себя положении и лишена власти. Произошел сдвиг: теперь не дочь —жертва болезни, а дочь и мать — участницы конфликта за обладание властью. На этом этапе терапевт может утверждать, что дочь либо пользуется поддержкой отца или бабушки, либо находится в союзе с ними обоими против матери. Сохраняя сфокусированность на конфликте между матерью и дочерью, вышедшем за свои обычные рамки, терапевт выдвигает на первый план положение дочери, оказавшейся марионеткой в гуще сложного конфликта.

Джина: Я не пытаюсь занять твое место.

Мать: А по-моему, именно так и получается — например, когда я не могу ничего найти, потому что ты приходишь и устраиваешь уборку на кухне.

Джина: Да ведь ты никогда там не убираешься, только я одна там и убираю...

Мать: Но это не твое дело — как я веду дом...

Джина: Мы это делаем вместе с бабушкой, так что нечего всю вину валить на меня.

Мать: А у бабушки есть своя комната, где ей надо прибираться.

Джина: Я знаю, только ты иногда сама что-нибудь куда-то засунешь, а потом я оказываюсь виновата.

Мать: Лучше бы вам обеим не лезть не в свое дело.

Джина: Тогда там будет страшная грязь.

Мать: Ну, это... Это мое дело, а не твое. И чем я кормлю твоего брата, тоже не твое дело.

Минухин (отцу): Позвольте вас спросить, что вы делаете, когда два члена вашей семьи ссорятся?

Отец: Не знаю... Я не знаю, что делать...

Минухин: Нет, не говорите так. Вы в таких ситуациях вмешиваетесь. Давайте, сделайте что-нибудь.

Терапевт поддерживает прежнюю сфокусированность, но расширяет круг участников, предлагая отцу разыграть свою роль в драме. Велико искушение глубже исследовать дисфункциональные взаимоотношения между матерью и дочерью, однако, как ни парадоксально, исследование этой проблемы снизило бы аффективную напряженность и вовлекло бы терапевта в размывание конфликта в качестве одной из сторон треугольника. Сохраняя свою роль судьи-хронометриста и подключая отца к конфликту, который теперь распространяется и на бабушку, терапевт поддерживает конфликт.

Отец (жене): Ну хорошо, я скажу. Я понимаю, что хочет сказать Джина насчет обзывания и ругани. Я это вижу, и я так же виноват, как и ты, а может быть, и больше.

Отец принимает в конфликте сторону Джины.

Мать: Тогда как это получается, что тебе не достается так, как мне?

Жена распространяет конфликт на супружескую диаду.

Отец: Ну... Не знаю, почему, и я не...

Джина: Потому что ты мне не даешь себя злить, вот почему.

Дочь объединяется с отцом.

Отец: Ну, я не знаю. Может быть, не знаю, но дело не в этом...

Мать: А что ты скажешь о тех случаях, когда отец сразу распускал руки? Кто тогда больше сдерживался?

Мать предлагает дочери отказаться от лояльности по отношению к отцу.

Джина: Ну, иногда ты сдерживаешься.

Дочь соглашается с матерью.

Отец: Ну да, но факт остается фактом, понимаешь? Ты говоришь всякие вещи про грязь в доме и все такое, а это неправда. Так?

Джина: Но...

Отец: Твоя мать работает весь день напролет, и ты не можешь требовать от нее, чтобы она пришла домой, и приготовила еду, и убрала, и чтобы все было чисто и аккуратно. Сколько раз тебя просили что-то сделать, а ты устраивала скандал. А если тебе вздумается убираться, когда мать не хочет, ты все равно это делаешь. Я думаю, это ее и раздражает — и меня тоже.

Отец объединяется с женой после того, как дочь изменила свою позицию.

Минухин (бабушке): Миссис Сансоне, вы обладаете мудростью, потому что вы старше. Что вы думаете о происходящем в вашей семье?

Бабушка: Хм-м... Ну, я бы сказала Джине, что она должна стараться проявлять немного больше уважения к родителям, потому что, если бы я сделала то, что ты теперь делаешь с родителями, то нам бы влетело.

Джина: Это было тогда. Теперь не так.

Бабушка: Нет, милая, уважение — это уважение, и не говори, что тогда было так, а сегодня не так. Если хочешь, чтобы родители тебя уважали, ты тоже должна проявлять к ним уважение. (Матери.) А начинается с тебя, Мара. Правильно? (Терапевту.) Мне не нравится, когда Мара выходит из себя, и раз-другой я ей говорила, когда она обзывала Джину всякими словами: “Не говори так”. Верно, Мара?

Мать: Ну да.

Теперь все участники сыграли свои роли в семейной драме. Отец вступает в конфликт, сначала осудив жену, а затем встав на ее сторону. Бабушка сначала осуждает внучку, но потом становится на ее сторону и критикует действия своей дочери по отношению к внучке. Терапевт, не вмешиваясь в их взаимодействия, сохраняя сфокусированность, руководя выходами участников и увеличивая длительность их участия, усилил напряженность конфликта в семье, где все вносят свой вклад в его размывание. Полчаса спустя, после нескольких повторов, стало очевидным, что Джине достается роль семейного флюгера.

Минухин: Ты, право, ведешь себя странно, Джина: и так, словно тебе шесть лет, и так, словно тебе за шестьдесят, как твоей бабушке. И твои родители с этим мирятся, так что ты тут не виновата. Ты абсолютно не виновата в том, что командуешь в этом доме. Но, Джина, ты попала в ловушку: ты высказываешь отцу то, что, по-твоему, хотела бы сказать ему мать, и говоришь за нее, словно звукоусилитель. А маме ты говоришь то, что, как ты знаешь, говорят маме бабушка и отец. Так что ты разговариваешь голосами всех в этой семье. Ты как кукла чревовещателя. Ты когда-нибудь видела чревовещателя? Сядь на колени к маме или к бабушке. Только на минуту, сядь к ней на колени. (Джина повинуется.) Теперь скажи матери, в чем она должна измениться, и при этом думай, как бабушка.

Джина (бесцветным голосом, как кукла чревовещателя): Нельзя быть такой неряхой.

Минухин: Скажи матери то, что хочет ей сказать отец.

Джина: Подбирай с пола свою одежду.

Минухин: Хорошо. Это поразительно, Джина. Ты в этой семье превратилась в куклу чревовещателя.

После того, как семья продемонстрировала свой способ взаимодействия, терапевт создает драматический сценарий. Он подсказывает семье яркую метафору, изображающую, как они взаимно сцеплены и как это открыто проявляется в симптоматологии Джины.

Изменение дистанции

У членов семьи на протяжении жизни вырабатывается чувство “должной” дистанции, которую они должны поддерживать между собой. Есть апокрифическая история о том, как встретились два семейных терапевта — Браулио Монтальво и Пол Вацлавик. Монтальво, который чувствует себя удобнее, когда он находится ближе к собеседнику, все время делал шаг вперед, придвигаясь к Вацлавику, который отступал на два шага, после чего Монтальво делал три шага вперед, а Вацлавик снова отступал. К концу своей беседы они описали три круга по комнате. Говорят, что темой их разговора была как раз должная дистанция между людьми.

Терапевты, стараясь сохранять между собой “правильное” расстояние, совершали наступательные и попятные движения автоматически и неосознанно. То же ощущение может испытать каждый читатель на любой вечеринке, если придвинется к кому-нибудь ближе, чем тот считает приемлемым.

Это относится не только к поддающемуся измерению физическому расстоянию, но и к менее очевидной психологической дистанции. Изменение автоматически поддерживаемой дистанции может изменить степень восприимчивости к воздействию терапевта.

Использование пространства кабинета — существенный инструмент в доведении до сознания пациента терапевтической идеи. Когда терапевт беседует с маленьким ребенком, тот будет лучше слушать и слышать его, если терапевт станет ниже ростом и физически ближе, а лучше всего — если будет дотрагиваться до ребенка. Когда терапевт хочет подчеркнуть важную мысль, он может встать, подойти к члену семьи, остановиться перед ним и говорить соответствующим тоном и в соответствующем темпе, прибегая к многозначительным паузам. При этом он может совершенно не осознавать своих перемещений и руководствоваться всего лишь ощущаемой им необходимостью усилить напряженность терапевтического воздействия и уверенностью, что члены семьи будут управлять этими перемещениями по каналам обратной связи.

Чтобы усилить напряженность, терапевт может также изменять расположение членов семьи относительно друг друга — усадить их рядом, чтобы подчеркнуть значимость их диады, или же посадить одного из них поодаль, чтобы усилить его периферийную роль. В семье Хэнсонов терапевт просит сына сесть рядом с отцом, воссоздавая ситуацию сверхзаботливости и сверхпереплетенности, характеризующую их диаду, после чего высказывает свои мысли по поводу самостоятельности, физически приблизившись к обоим.

Сопротивление напору семьи

Иногда напряженность в ходе терапии может создать “ничегонеделание”. Это особенно справедливо, когда терапевт не делает того, чего от него “хочет” семейная система. Будучи членами терапевтической системы, терапевты неизбежно и непроизвольно втягиваются в семейную систему. Иногда это поддерживает дисфункциональный семейный гомеостаз. Сопротивляясь втягиванию в систему, терапевт усиливает напряженность терапии.

В этом русле находятся некоторые приемы, применяемые Карлом Витакером, — например, его стремление с самого начала терапии выиграть битву за лидерство. Эта битва может начаться еще до того, как он впервые увидит семью, — в ходе телефонного спора о числе участников сеанса. Хотя примеры сопротивления напору семьи иногда выглядят героическими или драматическими, часто они носят в высшей степени недраматический характер, поскольку сопротивление терапевта этому напору продолжается постоянно на всем протяжении курса терапии.

Например, семейная пара Уильямсов проходила терапию два месяца и за это время добилась значительных успехов в преодолении своих трудностей. По существу, они смогли перейти тот рубеж, на котором прежде обычно происходило размывание их трудностей благодаря привлечению третьего лица, и получили возможность разрешить некоторые свои разногласия.

Но однажды жена позвонила терапевту и сказала, что хотела бы в начале следующего сеанса побеседовать с ним наедине. Терапевт согласился. В начале сеанса жена и терапевт заходят в его кабинет, а муж ждет в коридоре.

Жена: Фрэнк меня не понимает. Всякий раз, стоит мне заикнуться о том, как я беспокоюсь за свою мать, он выходит из себя.

Фишман: Это касается только вас с Фрэнком. Он должен присутствовать здесь, чтобы ответить.

Цель в данном случае состоит в том, чтобы укрепить взаимоотношения между супругами. Разрешение жене жаловаться терапевту на мужа не только означало бы недопустимое вовлечение терапевта в их супружеские отношения, но и лишило бы мужа и жену возможности самостоятельно уладить свои разногласия. Отказавшись выслушать жалобы жены на мужа, терапевт придает напряженность своей терапевтической идее о комплементарности взаимодействий внутри супружеской пары.

Семья Дженет состоит из матери, художницы, около тридцати пяти лет, и трех детей: пятнадцати, четырнадцати и двенадцати лет. Муж ушел из семьи два года назад, и с тех пор их жизнь стала крайне хаотичной. Дети допоздна не являются домой и посещают школу лишь время от времени, грязная посуда накапливается, никто не имеет определенных обязанностей, никаких правил не существует.

Мать, совсем молодая на вид женщина в джинсах и майке с надписью, сидит на стуле в неловкой позе, как и ее дети. Надо внимательно присмотреться, чтобы отличить ее от детей. Терапевт видит, что это “артистическая” семья, где матери, ведущей богемную жизнь, крайне неприятно устанавливать для своих детей какие-то правила. Цель терапии состоит в том, чтобы провести в этой семье границу между поколениями, необходимую для существования исполнительной подсистемы.

На всем протяжении терапии дети и особенно мать побуждают терапевта вмешаться и установить определенные ограничения. На терапевта оказывается сильнейшее давление, чтобы он приступил к действиям и помог “навести порядок в семье”. Однако терапевтическая цель остается прежней: добиться того, чтобы мать взяла на себя роль семейного лидера. Если эту работу возьмет на себя терапевт, мать всего лишь получит возможность и дальше оставаться беспомощной. Необходимое вмешательство со стороны терапевта в данной ситуации состоит в том, чтобы сопротивляться втягиванию в роль “помощника” семьи. Иначе он будет лишь способствовать отстранению матери от руководства.

Инсценировка подобна беседе, в ходе которой терапевт и семья пытаются дать друг другу возможность увидеть мир их глазами. Напряженность же можно сравнить со стараниями терапевта докричаться до тугой на ухо семьи. Эффективность терапии резко снизится, если терапевт будет считать, что достаточно высказать правильную мысль, чтобы она была услышана, и если в угоду правилам этикета он станет изображать понимание, боясь показаться невежливым. Мысль терапевта должна быть действительно услышана семьей. И если семья туга на ухо, терапевту приходится кричать.