Некоторые качественно новые свойства социальных систем - СОЦИО-ЛОГОС - Неизвестен - Философия как наука

Если социальная деятельность с аналитической точки зрения представляет собой производство, т. е. работу над/и преобразование данных объектов, и если такая работа аналогична ходу естествен­ных событий, тогда нам нужен и аналог для порождающих его ме­ханизмов. Если социальные структуры образуют соответствующий механизм-аналог, то следует сразу отметить их важную особен­ность в том, что в отличие от естественных механизмов они сущест­вуют только благодаря видам деятельности, направляемым ими, и не могут быть эмпирически определены независимо от них... Люди в своей социальной деятельности должны исполнять двойную функ­цию: не только производить социальные продукты, но и производить условия процесса их производства, т. е. воспроизводить (или, в большей или меньшей степени, преобразовывать) структуры, нап­равляющие их самостоятельные сферы производственной деятель­ности. Так как социальные структуры сами суть социальные про­дукты, они являются и возможными объектами преобразования и потому могут быть устойчивыми только относительно. Вдобавок дифференциация и развитие видов социальной деятельности (как при «разделении труда» и при «расширенном воспроизводстве») подразумевает, что они взаимозависимы; поэтому социальные структуры могут быть только относительно автономными. Тем са­мым общество возможно представить в виде членораздельного «ан­самбля» таких относительно независимых и устойчивых порождаю­щих структур, т. е. как сложную полноту (тотальность), способную изменяться и в своих составных частях и в их взаимоотношениях. Далее, поскольку социальные структуры существуют только благо­даря видам деятельности, направляемым ими, они не могут сущес­твовать независимо от идей, имеющихся у субъектов относительно того, что они делают, т. е. от какой-то теории этих видов деятель­ности. Поскольку такие теории тоже являются социальными про­дуктами, они сами оказываются возможными объектами преобра­зования и потому также могут быть только относительно устойчи­выми (и автономными). Наконец, поскольку социальные струк­туры — продукты социальные, то социальная деятельность должна получать социальное объяснение и не может быть объяснена отсыл­кой к несоциальным параметрам (хотя последние способны накла­дывать ограничения на возможные формы социальной деятель­ности) .

Некоторые онтологические ограничения на возможные вариан­ты натурализма непосредственно выводимы из этих разобранных качественно новых социальных свойств, при сохранении посылки (оправдываемой ниже), что общество в своем роде реально.

1.             Социальные структуры, в отличие от природных структур, не существуют независимо от видов деятельности, направляемых ими.

2.             Социальные структуры, в отличие от природных, не сущест­вуют независимо от идей и представлений субъектов о сути своей деятельности.

3.             Социальные структуры, в отличие от природных, могут быть лишь относительно устойчивыми (так что направления деятельности, которые они поддерживают, не могут быть универсальными в

смысле некоего пространственно-временного инварианта).

Все эти свойства указывают на реальные различия возможных объектов познания в естественных и общественных науках, причем внутренняя сложность и взаимозависимость социальных структур не составляют необходимого отличия их от природных структур...

Вернемся теперь к онтологическому статусу обществ. Я утверж­дал в другом месте, что живые объекты ограничивают условия при­менимости физических законов, которым они подчиняются, так что их свойства не могут быть сведены к последним; т. е. появление качественно нового характеризует и природный и человеческий ми­ры 33 (и это совместимо с тем, что можно назвать «диахронической объяснительной редукцией», иначе говоря, с реконструкцией исторических процессов формирования этих миров из «более прос­тых» элементов). И если ... целенаправленное действие есть необхо­димое условие для некоторых детерминированных состояний физи­ческого мира, тогда совершенно реальны те свойства и способности людей, в силу которых действующим лицам справедливо приписы­вают целенаправленность (интенциональность). Аналогично, если можно будет показать, что лишь по причине существования общест­ва определенные физические действия не будут произведены, тог­да ...оправдано утверждение, что оно реально.

В этой связи я думаю, что Дюркгейм, утвердив самозаконность (автономию) социальных фактов на критерии внешней данности, в действительности применял такой критерий, просто чтобы устано­вить их реальность, подразумевающую действие другого его крите­рия—необходимого ограничения: «Я не обязан говорить по-фран­цузски с моими соотечественниками или пользоваться узаконенной валютой, но, вероятно, я не могу поступать иначе. Если бы я попы­тался избежать этой необходимости, моя попытка наверное выгля­дела бы жалкой ...» 34 Фактически Дюркгейм говорит, что лишь из-за существования области социальных фактов не появляются определенные последовательности звуков, движения тел и т. д. Ко­нечно, вопреки Дюркгейму, следует настаивать, что область социаль­ных фактов зависит от целенаправленной деятельности человечес­ких существ (хотя и не сводима к ним). Индивидуалистская истина, что люди — единственные движущие силы в истории (в том смыс­ле, что ничего не происходит, так сказать, за их спинами, т. е. что все происходящее происходит в сфере их действий и благодаря им), должна быть сохранена. Более того, социальные структуры следует понимать как в принципе позволяющие, обеспечивающие средства и возможности действовать, а не просто как принудительные обра­зования. И тем не менее, применяя критерий причинности, чтобы доказать реальность социальных фактов, Дюркгейм следовал со­вершенно правильной научной практике — хотя надо признать, что здесь мы имеем дело с крайне своеобразной сущностью: структу­рой, не сводимой к своим результатам, но представленной только в них.

Хотя для демонстрации реальности социальных фактов Дюрк­гейм использовал критерий причинности, опираясь на коллекти­вистскую концепцию социологии, тот же самый критерий может быть применен для этого (с большей эпистемологической последо­вательностью) на базе реляционной социологии (...) В самом деле, при условии открытости мира, в пределах которого протекают его явления, только в том случае, если в качестве предмета социологии точно определен некий неэмпирический объект, может быть опре­деленно гарантирована ее теоретическая автономия — момент, драматически поясняемый ловушками, в которые ввергает социоло­гию ее веберовское определение 35, логически включающее «бо­гослужение» (в силу ориентации на другого), но исключающее «мо­лящегося».

Какова связь между преобразовательной моделью социальной деятельности ... и реляционной концепцией социологии?.. Эта кон­цепция, конечно, не отрицает, что, допустим, фабрики и книги — социальные формы. Она также не настаивает, что правила грамма­тики (или порождающие комплексы, действующие в других сферах общественной жизни) представляют собой (или должны быть по­няты как) отношения. Но она утверждает, что бытие всех этих объектов в качестве социальных, отличных от материальных объек­тов (или, скорее, добавочных к ним), и их включенность в социаль­ные правила, отличаемые от чисто «ананкастических» * правил 36 (зависимых от действия одних лишь природных законов), в основ­ном, зависит от (и в каком-то смысле действительно полностью сос­тоит из) отношений между людьми и между этими отношениями и природой (а также продуктами и функциями этих отношений) — отношений, причинно обусловленных такими объектами и прави­лами.

* От «Ананке» (греч. миф.) — божество необходимости, неумолимой судьбы. — Прим. перев.

Нетрудно видеть, почему это так. Это следует из положений... что социальные структуры (а) постоянно воспроизводятся (или преобразуются) и (б) существуют только в (и благодаря) человечес­кой посреднической деятельности (короче, они требуют активных «функционеров»). Очевидно, чтобы сочетать такие требования, нам нужна система посредствующих понятий, охватывающая оба ас­пекта «двойственной» практики, обозначающая, так сказать, те «па­зы» в социальной структуре, в которые должны входить активные субъекты, дабы воспроизводить ее; т. е. система понятий, опреде­ляющая «точку соприкосновения» между человеческой деятельнос­тью и социальными структурами. Такая точка, связующая действие со структурой, должна быть и «бессмертной», как общество, и не­посредственно поддерживаемой индивидами. Необходимая нам посредствующая система — это система позиций (положений, мест, функций, правил, задач, обязанностей, прав и т. д.), занимае­мых (заполняемых, возложенных кем-то, принимаемых на себя и т.д.) индивидами, и практик (видов деятельности и т. д.), в которые они вовлечены в силу того, что занимают эти позиции (и наоборот). Я буду называть эту посредствующую систему позиционно-прак-тической системой. И такие позиции и практики (если вообще они Должны быть индивидуализированными) можно сделать таковыми только реляционно (...)

Заметим, что ни индивиды, ни группы не удовлетворяют тре­бованию непрерывности существования, производному от вторич­ного приложения дюркгеймовского критерия (внешней данности или предсуществования) для доказательства автономии общества относительно дискретных моментов времени. В общественной жиз­ни только отношения непрерывны, устойчивы37. Заметим еще, что, кроме межличных, такие отношения включают взаимоотно­шения между людьми и природой и социальными продуктами (вроде машин и фирм), а также «взаимодействия», хотя не все отношения состоят из них. (Например, сравним отношение между оратором и слушателем в диалоге и деонтическое отношение между гражданином и государством.) Наконец, важно подчерк­нуть, что с социологической точки зрения (хотя это необязатель­но ни для психологических наук, ни для исторического объясне­ния) отношения, которые нас здесь интересуют, должны быть выражены в понятиях, держащихся в зоне между позициями и сферой практики (или, лучше, позиционными видами практики), а не между индивидами, занимающими эти позиции и вовле­ченными в эти практики38.

Одно преимущество реляционной концепции должно быть оче­видно сразу. Она позволяет сосредоточиться на ряде вопросов, связанных с распределением структурных условий действия и, в частности, с различными привязками: (а) производительных сил и ресурсов (всех видов, включая, например, познавательные ресурсы) к лицам (и группам) и (б) лиц (и групп) к функ­циям и ролям (например, в разделении труда). При этом она помогает оценить вероятность различных (и антагонистических) интересов, конфликтов внутри общества и, следовательно, моти­вированных интересами преобразований в социальной структуре. Уделяя одинаково много внимания и распределению и обмену, реляционная концепция избегает специфической слабости теорий рыночной экономики. А, допуская конфликтные отношения внутри общества и между обществом и индивидом, эта концепция из­лечивает хроническую болезнь ортодоксальной социологии, пре­имущественно занятой в прошлом фактически «гоббсовской проблемой порядка» 39.

Маркс сочетал по сути реляционную концепцию обществове­дения и преобразовательную модель деятельности общественного человека с дополнительной предпосылкой — историческим мате­риализмом, — т. е. учением, что материальное производство в конечном счете определяет все остальное в общественной жиз­ни40. Как теперь хорошо известно, хотя и можно априорно утверж­дать, что материальное производство есть необходимое условие об­щественной жизни, но нельзя доказать, что оно в конечном счете определяющее (достаточное) условие. И потому, подобно лю­бой другой концептуальной разработке или парадигме в науке, исторический материализм может быть оправдан только его плодотворностью в порождении проектов, богатых исследова­тельскими программами, способными дать жизнь цепи теорий с постоянно нарастающей объяснительной силой. Не самая малая из проблем, стоящих перед историческим материализмом, заклю­чается в том, что хотя в отдельных областях достигнут зна­чительный прогресс в объяснениях, общая парадигма сама по себе все еще ждет адекватной формулировки. (Стоит только подумать о проблеме согласования тезиса об относительной автономии надстройки с положением о ее детерминации в ко­нечном счете базисом41.)

Сомнительно, чтобы какая-нибудь тема в философии разви­валась более догматично, чем тема внутренних отношений. Учение, что все отношения внешние, скрыто присутствует в теории при­чинности Юма, где оно свернуто в понятии контингентности причинной связи. Но это учение фактически приняла целая ор­тодоксальная (эмпирицистская и неокантианская) традиция в философии науки. Напротив, рационалисты, абсолютные идеа­листы и поклонники диалектики Гегеля или Бергсона обычно становились приверженцами равно ошибочного воззрения, что все отношения — внутренние. Здесь снова основное философское различие проходит по линии, разделяющей марксиста и не­марксиста. Колетти и Оллман42 представляют лишь самые пос­ледние и особенно крайние варианты позиций, уже полностью развитых внутри марксизма по меньшей мере со времен Гильфердинга и Дицгена. Теперь важно признать, что некоторые отношения могут быть внутренними, а другие нет. Более того, некоторые природные отношения (вроде отношений между магнитом и его полями) являются внутренними, а многие со­циальные отношения (типа тех, что возникают между двумя ве­лосипедистами в кроссе) нет. В принципе это открытый вопрос, является или нет какое-то конкретное отношение в историче­ском времени внутренним.

Отношение rab можно определить как внутреннее, если и только если А не будет тем, чем А по существу является, при условии, что В не было бы связано с ним так, как есть. rab является симметрично внутренним, если то же самое при­менимо и к В. («А» и «В» могут обозначать общее или частное, понятия или вещи, включая отношения.) Отношение «буржуа­зия — пролетариат» симметрично внутреннее; «дорожный смотри­тель — государство» асимметрично внутреннее; отношение «про­ходящий мимо автомобилист — полицейский» вообще не внутрен­нее. Факт, что вопрос, является или нет некое данное отношение внутренним, есть вопрос познавательно обусловленный, затемнен тем обстоятельством, что, когда мы знаем, какова сущностная природа вещи, тогда мы часто в состоянии дать реальное оп­ределение ее; и потому суждение, что В связано с нею «так, как есть», будет казаться аналитическим*. Но, конечно, реальных определений не получить априорно, из одной мысли. Скорее их создают апостериори, в неустранимо эмпирическом процессе научного познания43.

* Очевидно, в смысле Канта, у которого априорные «аналитические» суждения противопоставляются «синтетическим». — Прим. перев.

Очень важно понять, что нет никаких оснований для допу­щения равенства в объяснительной силе между членами (the relata) внутреннего отношения. Так, капиталистическое произ­водство по отношению к обмену может доминировать (опре­делять его формы), причем обмен не перестанет быть сущест­венным для него. Внутренне связанные аспекты могут, так сказать, располагать различной причиняющей силой. Или, другими словами, разная онтологическая глубина или стратификация, определенная причинно, совместима с внутренним характером отношений, включая симметрию, т. е. экзистенциальное равенство. В самом деле, для социальной сферы типично, что поверхностная структура необходима для глубинной, точно так, как lange (язык) есть условие parole (речи) и интенциональности системы.

Большинство социальных явлений, подобно большинству при­родных событий, детерминированы общим стечением обстоя­тельств и как таковые обычно должны быть объясняемы мно­госложностью причин44. Но при познавательно обусловленном характере их отношений вопрос о степени, в какой объяснение этих явлений требует отсылки к тотальности (полноте) аспектов, имеющих внутренние отношения друг к другу, остается открытым. Однако даже на поверхностный взгляд внешнее отношение, вроде отношения между бретонскими рыбаками и владельцами потер­певшего крушение танкера «Амоко Кадиз», при соответ­ствующей направленности объяснительного интереса позволяет (или делает необходимым) раскрытие некоей тотальности отно-i iji-ний, например отношений между формами экономической деятельности и государственной структурой. Эта всегда сущест­вующая возможность открытия (потенциально новой) тотальности в некоем сплетении событий объясняет хамелеоноподобный и «конфигурационный»45 характер предмета исследования или науки, который не только постоянно изменяется, но и может непрестанно переписываться (в данном отношении, как и в любом другом). Но хотя тотализация является мысленным процес­сом, тотальности реальны. Хотя случайно то, потребуем ли мы, чтобы явление было понято как аспект тотальности (в зависи­мости от наших познавательных интересов), совсем не случай­но, окажется ли оно таким аспектом или нет. Социальная наука не создает тотальностей, которые она обнаруживает, несмотря на то, что сама может быть одним из их аспектов.

Особенным притязанием марксизма всегда была способность схватывать общественную жизнь как тотальность, показать ее, по словам Лабриолы, как «связь и комплекс»46, различные мо­менты которых могут, конечно, быть асимметричными, наделен­ными разной причиняющей силой. Марксизм претендовал на это благодаря своей теории истории, устанавливавшей, между про­чим, способ расчленения моментов названной тотальности или образчики социальной структуры. О теории истории можно су­дить только по историческим материалам. Но можно ли в свете предыдущего анализа сказать что-нибудь о намерениях, если не результатах, этого проекта?

Наш анализ указывает путь к понятийному осмыслению со­отношения между специальными общественными науками (типа лингвистики, экономики, политики и т. д.), социологией, исто­рией и такой обобщающей теорией общества, на какую отва­жился марксизм. Если история есть прежде всего наука о «прошлом особенном», а социология — о социальных отношениях, то разные специальные общественные науки занимаются структур­ными условиями для реализации конкретных типов социальной деятельности (т. е. порождающими комплексами в производстве этих типов). Разумеется, при существующей взаимозависимости видов социальной деятельности следует очень старательно избегать гипостазирования (возведения в самостоятельные сущности) ре­зультатов такого конкретного анализа. Сверх того, поскольку внешние условия могут быть внутренне связанными с порождаю­щими механизмами, действующими в конкретных областях об­щественной жизни, специальные науки логически предполагают обобщающую науку, которая, согласно преобразовательной модели, может быть только теорией истории. Если социологию интересуют структуры, направляющие отношения, необходимые в определенные исторические периоды для воспроизводства (и преобразования) определенных социальных форм, то ее «объяс­няемые сущности» (explananda) всегда специфичны; не может быть никакой «социологии-вообще», но только социология со­циальных форм, имеющих конкретное историческое место. Таким образом, социология подразумевает и специальные науки, и историю. Но реляционная концепция требует, чтобы социаль­ные условия для самостоятельных направлений преобразующей деятельности, в которых заняты субъекты, были только отно­шениями различных родов. А преобразовательная модель требует, чтобы все эти деятельности были, по сути, производствами. Таким образом, точный предмет социологии — это отношения производства (разных родов). И если такие отношения сами по себе внутренне связаны и подлежат преобразованию, тогда социология должна либо предусмотреть, либо занять место точно такой же обобщающей и исторической науки, какой пре­тендует быть марксизм. Прибегнув к кантовской метафоре47, скажем, что если марксизм без детализированной социальной и исторической научной работы пуст, то такая работа без марксизма (или какой-то подобной теории) слепа.

Возможно, Маркс ближе всего подходит к формулировке такого пони­мания истории: «История есть не что иное, как последовательная смена от­дельных поколений, каждое из которых использует материалы, капиталы, про­изводительные силы, переданные ему всеми предшествующими поколениями; в силу этого данное поколение, с одной стороны, продолжает унаследованную деятельность при совершенно изменившихся условиях, а с другой — видоизменя­ет старые условия посредством совершенно измененной деятельности» (Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология. Соч. Т. 3, с. 44—45). Познавательная дистанция, установленная в модели IV между обществом и людьми, указывает также, по крайней мере схематично, путь, каким можно придать содержание этому превозносимому марксистскому положению, что «люди делают историю сами, но не в условиях собственного выбора». «Люди» здесь должны, конечно, пониматься не просто как действующие «идиосинкразически», но как выражающие определенные и общие интересы и потребности конкрет­ных слоев и классов, там, где эти последние определены, в первом приближе­нии, своими различными отношениями (владения, доступа и т. п.) к средствам (ресурсам) производства, образующим структурные условия действия. Эти про­изводственные ресурсы, в свою очередь, следует понимать обобщенно, так чтобы в принципе включать, например, политические, культурные и чисто экономические ресурсы.

Разумеется, человеческие популяции тоже непрерывны и обеспечивают биологическую основу общественного бытия. Но объяснение их социальных ка­честв, случайно ли найденных или нет, должно развиваться либо в реляцион­ном, либо в коллективистском направлениях. И потому популяции не могут обе­спечить нужного социально-онтологического основания без обращения к вопросу, который мы здесь затрагиваем.

Ср.: Маркс: «Фигуры капиталиста и земельного собственника я рисую далеко не в розовом свете. Но здесь дело идет о лицах лишь постольку, по­скольку они являются олицетворением экономических категорий, носителями определенных классовых отношений и интересов. Я смотрю на развитие эко­номической общественной формации как на естественноисторический процесс; поэтому, с моей точки зрения, меньше, чем с какой бы то ни было другой, отдельное лицо можно считать ответственным за те условия, продуктом кото­рых в социальном смысле оно остается, как бы ни возвышалось оно над ними субъективно» (Маркс К. Капитал. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23, с. 10).

Особенно см.: Parsons T. The structure of social action. N.Y., 1959. PP. 88—94 and passim.

По Марксу, люди «начинают отличать себя от животных, как только на­чинают производить необходимые им средства к жизни...». (Немецкая идео­логия, Соч., Т. 3. С. 19.) «...Мы должны прежде всего констатировать первую предпосылку всякого человеческого существования, а следовательно и всякой истории..., что люди Должны иметь возможность жить, чтобы быть в состоянии «делать историю». Но для жизни нужны прежде всего пища и питье, жилище, одежда и еще кое-что. Итак, первый исторический акт, это — производство средств, необходи­мых для удовлетворения этих потребностей, производство самой материальной жизни» (там же, с. 26). «Первый исторический акт» следует, конечно, понимать в аналитическом, а не хронологическом смысле. Ср. также: «Каждая форма общества имеет определен­ное производство, которое определяет место и влияние всех остальных произ-водств. Это — общее освещение, в котором исчезают все другие цвета и которое модифицирует их в их особенностях. Это — особый эфир, который определяет Удельный вес всего сущего, что в нем обнаруживается». (Маркс К. Введение (Из   экономических   рукописей    1857—1858   годов).   Маркс   К.,   Энгельс   ф Соч. Т. 12, с. 733.)

Для марксизма всегда было проблемой найти способ избежать и эконо­мического (или, еще хуже, — технологического) редукционизма, и исторического эклектизма, так что это действительно порождало некоторые содержательные историографические суждения. И Маркс и Энгельс сознавали эту проблему. Так, Энгельс был вынужден усиленно подчеркивать: «Согласно материалисти­ческому пониманию истории в историческом процессе определяющим моментом в конечном счете является производство и воспроизводство действительной жизни. Ни я, ни Маркс большего никогда не утверждали. Если же кто-нибудь искажает это положение в том смысле, что экономический момент является будто единственно определяющим моментом, то он превращает это ут­верждение в ничего не говорящую, абстрактную, бессмысленную фразу. Эконо­мическое положение — это базис, но на ход исторической борьбы также ока­зывают влияние и во многих случаях определяют преимущественно форму ее различные моменты надстройки... Существует взаимодействие всех этих моментов, в котором экономическое движение как необходимое в конечном счете прок­ладывает себе дорогу сквозь бесконечное множество случайностей...» (Энгельс ф. Письмо И. Блоху 21 сентября 1890 г. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 37, с. 394—395). Но как надо понимать эту конечную необходимость? Маркс дает некоторый ключ. Отвечая на одно возражение, он допускает известную разумность в суж­дении, будто его взгляд, что «способ производства материальной жизни обуслов­ливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще, — все это ... справедливо по отношению к современному миру, когда господствуют ма­териальные интересы, но непременимо ни к средним векам, когда господствовал католицизм, ни к древним Афинам или Риму, где господствовала политика». Но Маркс тут же настаивает: «Ясно, ... что средние века не могли жить католи­цизмом, а античный мир — политикой |одной]. Наоборот, тот способ, каким в эти эпохи добывались средства к жизни, объясняет, почему в одном случае главную роль играла политика, а в другом — католицизм» (М арке К. Капитал. Там же. Т. 23. С. 92). Альтюссер попытался теоретически оформить эту ин­туицию, говоря, что именно экономика детерминирует, какая из относительно автономных структур оказывается главенствующей (доминантной). Althusser L. For Marx.