Уильям Аутвейт. ОТВЕТ  ХЕЛЕНЕ  КОЗАКЕВИЧ* - СОЦИО-ЛОГОС - Неизвестен - Философия как наука

* © William О u t h w a i t e. 186

Я благодарен Хелене Козакевич за чрезвычайно внимательный разбор моей книги. «Вращаюсь ли я в одном и том же круге... проблем» в процессе ее написания — предоставляю судить читателям. Здесь же я намерен сосредоточиться на глубинных основаниях моего под­хода к этим проблемам.

Козакевич, возможно, права, обвиняя меня в известной дву­смысленности практических выводов из философии реализма и философских метатеорий вообще. Причиной тому — важный во­прос, который определенно не сводится к простой беззаботности или неточности с моей стороны. Тут замешан, я думаю, никак не меньше чем вопрос о соотношении, которое должно бы существовать между философией и другими науками. Хотя я выступал с этой темой в статье, посланной в Мрагово и печатаемой где-то в этом ежегоднике, может быть, полезно дать здесь некоторые дополни­тельные акценты.

На самом общем уровне отношение философии к другим на­укам лучше всего схвачено в локковском образе «подсобника», «занятого ...неторопливой расчисткой почвы и уборкой сора на пути к знанию». Временами философия может играть и более творческую, «майевтическую» роль в прояснении понятий, способ­ствующем научному продвижению. Однако мы должны оставаться очень подозрительными к любым философским попыткам издавать законы для науки, средствами философской аргументации пред­писывающие природе, на что она должна быть похожа или как ее надо изучать. Гегелевы дедукции насчет солнечной системы — хорошо известный пример, и в стране, которая превратила спекуля­тивную «Философию природы» Энгельса в Диамат, этот пункт не нуждается в дальнейшем разъяснении.

Некоторые критики предположили, что «реализм» Бхаскара навлекает сходные опасности. Алан Чалмерс ([3], 19) формулирует эти опасения очень четко: «Вообразим, что средневековый ученый, работающий в рамках одной из версий аристотелевской теории, задался бхаскаровским вопросом: каков должен быть мир, чтобы наука была возможна?— и попытался ответить на него бхаскаровским же путем. Я считаю наиболее правдоподобной частью от­вета нечто вроде: мир должен быть конечным, гармоничным целым, имеющим центр... Практические процедуры, которые Бхаскар пра­вильно признаёт важными компонентами современной науки, могут быть превзойдены более успешными процедурами. В таком случае будущий историк мог бы согласиться, что Бхаскар верно определил мировоззрение, подразумеваемое наукой его дней, но с одной оговоркой: оно ограниченно пригодно и неадекватно оснащено для познавательной схватки с миром, как он есть в действительности».

Однако мне ясно, что Бхаскар не имеет намерения стать законодателем для науки: скорее уж его цель — развить философию, которая «широко совместима с самостоятельными содержаниями отдельных наук» ([2], 183). Или, как он говорил немного раньше ([1]» 98—99): «Создавая возможность философского рассуждения, зависимого от исторической актуальности тех или иных видов социальной практики, типа науки, трансцендентальный реализм показывает путь интеграции философских, социологических и исторических исследований этой практики. В частности здесь не возни­кает ни противостояния, ни споров об однонаправленной редукции между философией и наукой (таких, как в позитивистских или сци-ентистских миражах). Скорее, они взаимопроницаемы и восприим­чивы друг к другу».

Это все, что касается общей ситуации. Чалмерс и другие, без сомнения, вправе требовать больше желания подробно обосновать связи между реализмом вообще и теоретизированием (к примеру, построением моделей) в конкретных науках вроде физики (см.: [6]). На микроуровне это значит, я думаю, что следует избегать идеи, будто не может быть никакой серьезной науки, пока не обеспечены ее трансцендентальные основания. Из истории науки, по-видимому, ясно, что ученые чаще всего действовали, если вспомнить знаменитое различение Башляра, с некоторого рода сти­хийным и неявным («дневным») реализмом, но наяву они могли также предаваться всевозможным причудливым («ночным») изы­скам в философии.

Я думаю, можно бы подробно показать, что в целом реалистские предпосылки нацелены поощрять научное продвижение, а конвенционалистские или другие антиреалистские допущения меша­ют ему; но на любую такую общую тенденцию определенно на­шлись бы многочисленные контрпримеры, подобно тому, как иные ложные убеждения часто оказывались благотворными при особом стечении обстоятельств в развитии науки. Я не вижу ничего противоречивого в признании, что конкретные философские убежде­ния могут иногда быть эвристически полезными, а в другое время практически бесполезными. Противоречивость существует в реаль­ности, а не просто в наших описаниях ее.

Козакевич, подобно другим критикам, подозревает, будто транс­цендентальный или критический реализм виновен в некритичес­ком принятии предрассудков о природе науки и ее познаватель­ных возможностях (см. с. 180). И опять же, может быть, верно,  что конкретные формулировки реализма не сбалансированы, т. к. уделяют слишком много внимания некоторым наукам и областям науки. Это определенно так в случае с пристрастием Бхаскара к экспериментальной науке в контексте специфической аргументации в «Реалистской теории науки». По мере развития науки разумно ожидать, что будут изменяться не только примеры, но и акценты внутри метатеоретических описаний. (Составляет или нет квантовая теория угрозу реализму, либо пусть даже ограничение на область его утверждений? Ясно по меньшей мере, что она влияла и будет продолжать влиять на общий научный контекст, с которым соотно­сится реалистская и любая другая метатеория (ср.: [4].) Но на самом общем уровне, мне кажется, реалистская философия науки и для науки обязательно ее сторонница, признающая неопро­вержимые (по крайней мере, с наших сегодняшних позиций) познавательные достижения, хотя, конечно, не подписывающаяся под всеми ее интеллектуальными увлечениями и социальными последствиями.

В случае общественных наук я согласен с Козакевич относи­тельно важности выхода за пределы эпистемологической уста­новки, которую она называет созерцательной, а я склонен назвать сциентистской. Но несмотря на критику реализма со стороны «кри­тической теории» и других взглядов, мне все еще кажется, что онтологический реализм, чувствительный к различиям в составе раз­ных родов природных и социальных объектов, предлагает по­лезную (выражаясь очень слабо) основу и естественным, и общест­венным наукам. Проблемы установления объекта явно очень различ­ны в этих двух областях науки ([5], гл. 3), но не настолько, чтобы ниспровергнуть подход, который натуралистичен в обоих смыслах этого термина: в трактовке науки вообще как естественной деятель­ности, качественно развивающей родовые способности человечества; и в толковании общественных наук как занятых одним делом с ес­тественными — определением и объяснением структур и механиз­мов действительности.