Погодин И.А. К сущности психических явлений: гештальт-подход

Настоящий анализ сущности психических явлений предполагает рассмотрение процесса контакта в поле как единственную реальность – вне контакта не существует ни личности, ни ее проявлений. Самость выступает при этом в качестве способа организации контакта со средой, а психические явления – как феномены постоянно изменяющегося поля, т.е. производные от его контекста. Такого рода постмодернистское понимание феноменологии психических явлений имеет радикальные отличия от традиционного рассмотрения категории личности в индивидуалистической психологической парадигме.

Несколько слов относительно содержания статьи. Текст построен в виде трех блоков, посвященных сущности эмоциональных, когнитивных и поведенческих проявлений самости. Кроме того, каждый раздел содержит также описание и анализ некоторых наиболее интересных психических феноменов, носящих частный характер. Завершается статья выделением некоторых теоретико-методологических ресурсов современного гештальт-подхода.

О сущности эмоциональных проявлений

Представляется целесообразным начать описание эмоциональной жизни индивида с введения в терминологический аппарат исследования категории агрессии и ее специфического понимания с позиции гештальт-подхода. Так, в гештальт-теории агрессия как феномен поля не имеет изначально никакой оценочной нагрузки и выступает лишь как активность, направленная на изменение окружающего мира [5, 6]. Признание в любви, похвала, ссора, драка в равной мере являются проявлениями агрессии. Степень же интенсивности агрессии определяется силой ее воздействия на границе контакта со средой – большая интенсивность соответствует более выраженному стремлению к изменениям на границе контакта¹⁾. Агрессия может выступать и инструментом творческого приспособления, и средством прерывания контакта в поле. В последнем случае она выступает фактором, который детерминирует возникновение хронической ситуации слабой интенсивности и, как следствие, формирование различных психологических нарушений. Агрессия необходима для организации контакта со средой, для удовлетворения актуальных потребностей, для ассимиляции нового опыта и т.д. Все психические феномены, с которыми мы имеем дело в жизни, являются производными от агрессии, точнее – от формы ее проявления (поскольку сама агрессия выступает лишь некоторым теоретическим конструктом). Не составляют исключения также эмоции и чувства, выступающие в качестве эмоционального аспекта агрессии.

Рассматривая чувства как агрессивные проявления, их можно дифференцировать друг от друга по способу обращения с агрессией. Например, инверсия агрессии, разрушающая границу контакта и поддерживающая слияние, рождает чувство вины, точнее комплементарную аффективную пару вина – обида. Одно из самых ранних эмоциональных переживаний человека, ярость, появляется в результате отчаянной попытки удовлетворить жизненно важные потребности, не разрушая состояние конфлюентного симбиоза. Обращение ярости к своей самости (self) вызывает переживание ужаса, объективирование которого позволяет разместить агрессивный вектор в поле, формируя страх. Злость, раздражение и гнев связаны с агрессивным регулированием границы контакта, маркируя любые ее нарушения в процессе взаимодействия в поле. Стыд позволяет контролировать возбуждение, используя агрессию с одной стороны для регулирования возникающих желаний, с другой – для восстановления представлений о себе. Однако, при блокировании этой функции творческий стыд превращается в токсический, размещая агрессивный вектор внутри собственных границ человека, делая невыносимым для него какой-либо контакт в поле или формируя рэкетные психологические образования в форме гордости и эксгибиционизма. Зависть является также попыткой сместить агрессивный вектор, регулирующий образ себя и возникающие желания, в сторону объектов поля. Отчаяние является производным от столкновения либо нескольких агрессивных векторов (разнонаправленных или вообще противоположных), либо какой либо агрессивной тенденции и останавливающего ее интроекта. Если этот конфликт не может быть разрешен посредством агрессии в форме злости, обиды и др., то ситуация предполагает затопление self аффектами, формируя отчаяние.

Мы уже отмечали выше, что не только «негативные» эмоциональные переживания имеют агрессивную природу. Нежность, например, маркирует агрессивный вектор, направленный на изменение психологической дистанции между двумя людьми в сторону сближения. Более того, если рассматривать агрессию как полевой феномен, обозначающий активность по изменению контекста поля, то проявления нежности выражают больше агрессивности, чем, например, ярости и вины, поскольку напрямую связаны с изменением отношений. Поэтому зачастую достаточно просто отреагировать на возникающую у партнера по общению злость и раздражение и, наоборот, чрезвычайно сложно – на признание в любви. Любовь и нежность оказывают значительное влияние на трансформацию контекста поля. Выраженной агрессивностью также обладают радость и удовольствие. Эти переживания маркируют излишек возбуждения, сопутствующий удовлетворению потребностей. Таким образом, любые эмоциональные проявления являются производными от агрессии в поле. При этом одни переживания сопровождают удовлетворение потребностей, другие – маркируют реакцию на фрустрацию этого процесса.

Следует также остановиться еще на одном комплексном эмоциональном феномене, имеющем особое значение для психотерапии, а именно на психической боли. Выступая вторичным эмоциональным проявлением, боль является результатом блокирования любых эмоциональных переживаний (например, ввиду невозможности размещения их в контакте). Соответствующим психической боли этиологическим механизмом может выступать как блокирование печали, ярости, злости, так и остановка в переживании нежности и любви. При этом боль определяет излишек агрессии, который по каким-либо причинам оказывается невозможным переработать в процессе переживания или отыгрывания в поведении.

Говоря об агрессивной природе эмоциональных психических явлений, следует отметить, что многие сложности эмоционального характера у человека детерминированы, возможно, именно тревогой и страхом, обусловленными агрессивной природой эмоциональных проявлений. Ведь если эмоции и чувства имеют агрессивную сущность, то адекватное обращение с ними неизбежно приведет к трансформации поля, к изменениям в жизни переживающего их человека. Ввиду комфортности пребывания в хронической невротической ситуации, наполненной интроектами и, поэтому, достаточно безопасной, для многих людей оказывается проще отказаться от травмирующих их эмоциональных переживаний.

Следующий тезис также достаточно важен для нашего исследования. Чувства являются результатом остановленного действия и появляются либо в ситуации некоторой более или менее выраженной фрустрации какой-либо потребности, либо при остановке в постконтакте, маркируя процесс ассимиляции. Если бы все наши потребности в результате соответствующих им действий удовлетворялись в момент их возникновения, необходимости в чувствах и эмоциях у самости не было бы. Думаю, что отчасти в этом механизме кроется причина алекситимии некоторых пограничных клиентов. Большинство их переживаний просто заменяется действиями по отыгрыванию, не оставляя места и даже какого-либо остаточного питающего эмоциональные проявления возбуждения. Таким образом, из представления о фрустрационной природе чувств вытекает один из важнейших постулатов гештальт-терапии, а именно – акцент на переживаниях. При этом, помимо терапевтичности собственно процесса переживания, важное значение эмоциональных проявлений определяется их способностью маркировать фрустрированные потребности, неадекватный способ удовлетворения которых и выступает предиктором различных психических нарушений – от невротического до психотического уровня²⁾.

Для дальнейшего изложения нам представляется важным отметить следующее. Потребности и, соответственно, производные от способа их удовлетворения чувства не являются фиксированными и присущими определенной личности³⁾, а выступают в качестве феноменов изменчивого по своей природе поля. Этот имеющий постмодернистские основания тезис является достаточно необычным, так как мы привыкли рассматривать потребности как элементы структуры личности, а именно – ее мотивационно-потребностной сферы. Самость же представляет собой непрерывный процесс в изменяющемся социальном поле, а потребности являются производными от текущей ситуации, или контекста этого поля. Открытость self и чувствительность к границе контакта выступают при этом необходимыми условиями естественного процесса возникновения и завершения гештальтов. Чувства, возникающие в этом процессе, сопутствуют удовлетворению потребностей и способствуют адекватному переживанию текущей ситуации⁴⁾.

Тем не менее, естественный процесс самости может быть деформирован в результате хронической или травматической фрустрации ид-функции, в частности, потребностей и релевантных им эмоциональных проявлений. Современная педагогическая культура склонна фасилитировать процесс взросления индивида, рассматривая его не как проект развития, а как проект воспитания, предполагающий более или менее значительную коррекцию педагогического характера. В ходе этого процесса естественные желания и потребности заменяются интроективными, эмоциональные проявления приобретают рэкетный, хронический характер, а личность принимает определенную структуру, становясь невосприимчивой к изменению контекста поля. На этом фоне творческое приспособление оказывается просто невозможным. Несмотря на возможность более или менее комфортного существования в такой ситуации, многие из этих детей в дальнейшей жизни ввиду интенсивного диссонанса, возникающего в жизненном пространстве⁵⁾, оказываются клиентами психотерапевтов.

Для предупреждения негативного оценочного отношения к роли родителей в психическом развитии ребенка следует отметить, что содержательные аспекты самости (self) в целом и его эмоциональные проявления, в частности, имеют в основе своей интроективную природу. Ничто из того, что никогда не являлось феноменом контакта индивида с окружающей средой, не может содержательно определять функционирование самости. Относительно эмоциональных психических явлений этот тезис выглядит следующим образом. Возбуждение, которое испытывает ребенок в процессе контактирования со средой, первоначально является относительно недифференцированным. И именно родители или лица, их заменяющие, помогают ребенку обозначить вербально это возбуждение, тем самым содержательно фиксируя его. Конечно же, руководствуются родители в этом процессе своим собственным опытом взаимодействия со средой (зачастую также имеющим травматическую природу и поэтому достаточно деформированным), значительная часть которого определялась влиянием в свою очередь их собственных родителей⁶⁾. Таким образом, эмоциональные психические проявления самости являются результатом социального наследования. Другого способа, однако, не существует – в противном случае вербальное фиксирование определенного типа эмоционального возбуждения у ребенка может не произойти, что этиологически может определить алекситимию у него в будущем. Это второй фактор этиологии алекситимии после отсутствия опыта фрустрации потребностей, о котором отмечалось выше. Итак, название эмоций и чувств, испытываемых человеком, формируются посредством интроекции, содержание которой составляют проекции родителей.

Сказанное также имеет отношение и к реализуемым в процессе жизни социальным потребностям. Человек не может хотеть того, с чем он не сталкивается в контакте. Невозможно, например, переживать потребность в любви, так же, как и невозможно отстаивать свои границы, не имея соответствующего опыта. Эмоциональная холодность и неспособность к эмпатии, так же, как и тенденция к слиянию, могут быть объяснены этим же механизмом. Итак, социальным потребностям, а также, что немаловажно, способам их удовлетворения человек обучается в процессе контактирования со средой. Однако, стоит отметить, что этот механизм лежит и в основе утраты способности к творческому приспособлению, так как «выученные» потребности и пути их удовлетворения препятствуют естественному течению процесса самости, притупляя чувствительность к изменяющемуся полю. Многие потребности (особенно те из них, формирование которых было сопряжено с высоким уровнем тревоги) приобретают хронический характер, удовлетворение же их приносит лишь временное облегчение. Так, например, пребывающие в хроническом возбуждении потребности в признании, в любви, в заботе и т.д. могут определять поведение человека и способ его контактирования в поле вне зависимости от изменяющегося его контекста. Такой человек становится похож на лошадь барона Мюнхгаузена, у которой оторвало заднюю часть тела, что не давало возможности ей напиться воды.

Из вышесказанного становится очевидным, что одни и те же механизмы, релевантные психическому развитию человека, являются и необходимыми для здорового функционирования самости, и вместе с тем, детерминирующими различные психические нарушения. Самость с самого начала своего развития оказывается между Сциллой интроекции и Харибдой семантического вакуума. Таким образом, совершенных родителей не бывает: как бы они не организовывали педагогический процесс, психологические нарушения в будущем в более или менее выраженной форме у их детей неизбежны. При этом особенно тяжелые психические нарушения формируются в результате воспитания родителями, которые стремятся стать совершенными и воспитать ребенка без ошибок. При этом ребенок оказывается в поле чрезвычайно выраженной тревоги, разрушающей его самость. Поэтому залог относительного психологического здоровья ребенка – способность родителей принять свое несовершенство. Только в этот момент у родителей появляется возможность выбирать, что помогает развиться способности к выбору у ребенка.

Творческая природа мыслительных процессов

Теория и практика гештальт-подхода предполагает примат эмоциональных феноменов над всеми остальными. Но так ли уж эта позиция оправдана, учитывая холистический характер оснований гештальт-терапии. Думаю, что мыслительные процессы (характеризующие по большей части функцию личности) и поведение (релевантное функции эго) имеют не меньшее значение, как для развития человека, так и для психотерапии. Возможно, примат эмоциональных феноменов над мыслительными и поведенческими объясняется с одной стороны относительной простотой проявления первых, определяющей большую доступность в терапии, а также теоретической неразработанностью проблемы мышления и поведения в гештальт-подходе, с другой стороны – духом времени, в котором развивалась гештальт-терапия как в 60-х годах в США, так и в 90-х на постсоветском пространстве. Анархические настроения в обоих случаях были превалирующими в культуре – будь то движение «детей цветов» в Америке с лозунгом «Все, что внутри, пусть выплеснется наружу», или посттоталитарная, также анархичная в своей сущности, культура бывших советских республик с характерным для нее выбросом сдерживаемых до этого момента тенденций к самовыражению.

Время идет, культурные течения трансформируются, подростковый бунт анархического характера стал историей, психологические и психотерапевтические школы стабилизируются все упрочивающимися методологическим фундаментом и теоретической надстройкой. Тем не менее, можно заметить, что гештальт-терапия времен калифорнийского периода и по сей день определяет практику работы гештальт-терапевта, предполагающую приоритет эмоциональных переживаний. Зачастую данный феномен объясняется категорией контакта и присутствия, которые якобы априори носят эмоциональный характер. Однако этот тезис входит в явное противоречие с холистичностью методологических оснований гештальт-подхода. Более того, для меня представляется неочевидным исключительно эмоциональный характер контакта (диалога, встречи, присутствия – можно называть эту важнейшую категорию как угодно). Ведь в момент контакта я присутствую в поле и своими чувствами, и своими мыслями, и своими действиями⁷⁾. Несмотря на очевидность этого тезиса, представления о когнитивном и поведенческом аспектах присутствия в современном гештальт-подходе разработаны недостаточно. Данный раздел статьи представляет собой попытку анализа сущности мыслительных процессов, осуществленного в русле постмодернистской методологии гештальт-подхода.

Итак, какова природа возникающих у человека мыслей? Мне кажется, нет ничего внутри, что бы изначально не принадлежало среде. Как отмечалось выше, переживаемые человеком чувства (точнее, форма их выражения и обозначения) являются результатом длительного процесса интроецирования среды. То же самое относится и к осознаваемым им потребностям. Думаю, не исключение в этом перечне и возникающие мысли с соответствующим им способом презентации. Мышление ребенка существенно отличается от мышления взрослого ввиду гораздо меньшего запаса образов, воспоминаний, фактов и т.д. Однако, со временем посредством интроекции, лежащей в основе обучения и воспитания, накопленной информации становится все больше. Развивающиеся мыслительные процессы происходят посредством деконструкции уже имеющихся знаний. Таким образом, мышление человека ограничено совокупностью фактов и образов, которыми он оперирует. Не может вовне в качестве идеи проявиться нечто, что не имело бы оснований в предыдущем опыте взаимодействия в поле. Конечно же, мыслительные процессы не могут быть объяснены лишь деконструктивной когнитивной тенденцией. Деконструированные когнитивные элементы подвергаются последующему конструированию, результаты которого подлежат вторичной интроекции⁸⁾. Таким образом, все упомянутые тенденции образуют не просто последовательность, а замкнутый, развивающийся в соответствии с диалектическим законом взаимного перехода количественных и качественных изменений, постоянный цикл «интроекция – деконструкция – конструирование – интроекция». Очевидно, что значительное место в этом цикле занимает интроекция, которую я бы разделил на первичную и вторичную. Функция первой заключается в накоплении образов, фактов, знаний, проявляющихся в качестве феноменов контакта в поле, вторая же служит для фиксирования результатов мыслительных операций и ассимиляции новых более или менее оригинальных собственных идей. Внутренняя логика мыслительных процессов человека предполагает системное балансирование интроекции, с одной стороны, и сомнения, проявляющегося в деконструктивно-конструктивной тенденции, с другой [9]. Именно сомнение – феномен, характеризующий мышление человека, – способствует возбуждению динамики мыслительного цикла, поскольку актуализирует деконструктивно-конструктивную творческую тенденцию. Ситуации, культурные или социальные, предполагающие подавление сомнения, останавливают творческий мыслительный процесс и способствуют стагнации в мышлении. Думаю, этот феномен может характеризовать производные социальных контекстов всех уровней – от семейного до культурного.

Степень оригинальности мышления индивида является производной от интенсивности деконструкции и последующего вторичного конструирования новых идей и образов. При слабо выраженной тенденции «деконструкции – вторичного конструирования» человек скорее склонен репродуцировать образы, когда-либо появлявшиеся на границе контакта в его опыте. И, наоборот, при значительной выраженности этой тенденции мышление индивида будет обладать оригинальностью. Напомню, однако, что эвристическая ценность мышления человека ограничена когнитивным конденсатом его опыта контактирования в поле. Думаю, именно поэтому революции в мышлении человечества, знаменующие появление новой парадигмы, происходят столь редко. Кроме того, при таком понимании мышления перед нами встает проблема агностицизма. Мышление человека подобно процессу игры ребенка с конструктором – после разборки очередной конструкции ребенок строит новое сооружение, иногда значительно отличающееся от прежнего, используя при этом те же строительные блоки. Эти блоки для мышления человека – не что иное, как образы реальности, схожесть которых с самой реальностью условна. Даже наука, претендуя на объективность, опирается лишь на образы реальности. Более того, учитывая замкнутый цикл, по которому организовано мышление человека, все, что бы мы не сказали о реальности сегодня – это уже цитата. Именно поэтому, источники идей современных авторов можно обнаружить в творчестве предшественников. Таким образом, мышление человека носит компилятивный характер. Поэтому любые попытки обнаружить истину о природе реальности и человека обречены на неудачу, а бескомпромиссное следование этому стремлению чревато отчаянием. Выходом из этой ситуации могло бы послужить смещение акцента с результата, предполагающего формулировку достоверных знаний, на сам творческий процесс мышления.

В этой точке изложения мы подходим к значению мышления и мыслительных процессов для психотерапии. Естественно протекающий процесс самости (self) предполагает соответствующий свободный от прерываний процесс мышления. Человек при этом чувствителен к возникающим и сменяющим друг друга мыслям и образам, при изменении контекста поля может изменяться и содержание мыслей. Однако свободно протекающий мыслительный процес может быть прерван и хронифицирован в результате раннего воспитания путем чрезмерной интроекции. Некоторые представления о себе и об окружающем мире могут оказаться жестко фиксированными и не поддаваться изменениям, зачастую заменяя реальность. В этом случае хронические интроецированные образы становятся важнее реальности, не давая возможности получать новые впечатления, которые могли бы трансформировать ригидные когнитивные структуры. Так, например, если привлекательная женщина интроецировала образ себя как дурнушки, то изменить его оказывается не так просто – любые реакции со стороны поля она склонна рассматривать через призму этого интроецированного образа. Игнорировать этот феномен в терапии, по меньшей мере, неразумно, поскольку переоценить его значение для деформации контакта со средой и, как следствие, возникновения беспокоящей симптоматики сложно.

О сущности поведенческих актов и элективных процессов

В самом начале этого параграфа хотелось бы заметить, что поведенческий акт является производной от эмоциональных и мыслительных процессов самости, протекающих в актуальном контексте. Теория поля предрасполагает к тому, чтобы рассматривать поведение как интегральную функцию самости и окружения. С одной стороны, поведенческий акт мотивируется релевантными ему потребностями, эмоциями, чувствами, мыслями и образами, с другой – актуальным состоянием контекста поля. Причем, как мы уже отмечали выше, эмоциональные и когнитивные составляющие процесса self, в свою очередь также являются феноменами ситуации. Таким образом, можно рассматривать поведенческий акт как феномен поля второго порядка⁹⁾. В связи с этим эго-функция определяется контекстом соотношения двух факторов – собственно самости и среды. Соответственно этому и нарушения эго-функции могут быть детерминированы влиянием среды, с одной стороны, функционированием ид и личности, с другой. Я бы выделил первичное и вторичное нарушение эго-функции. Первично эго-функция может быть нарушена при столкновении с фрустрацией со стороны среды. Процесс трансформации острой ситуации сильной интенсивности в хроническую ситуацию слабой интенсивности предполагает фиксирование первоначально реактивных по своей сути паттернов поведения, которые становятся со временем ригидными и определяют специфический анахроничный способ организации контакта со средой. Такой механизм нарушения творческого приспособления соответствует невротическому клиническому регистру [2]. В большинстве учебников по гештальт-терапии описан именно он. Тем не менее, эго-функция, учитывая ее полидетерминированность, может быть нарушена вторично посредством ассимиляции или отклика на деформированные проявления функций ид и (или) личности. Поскольку поведение индивида является производным от осознавания им потребностей и чувств, то нарушения ид-функции невротического, пограничного или психотического характера определяют соответствующие нарушения эго-функции. Причем, такой механизм нарушения чреват гораздо более серьезными последствиями и богатой симптоматикой, что необходимо учитывать в процессе терапии. Аналогичная ситуация имеет место и при вторичном нарушении эго-функции при неадекватном функционировании личности (personality). Хронические представления о себе и окружающем мире нуждаются в соответствующей поддержке не только со стороны адекватного им мыслительного процесса, но и со стороны подкрепляющего их поведения, результаты которого ассимилируются в подтверждающий хронические образы опыт. В случае вторичного нарушения эго-функции в процессе терапии оказывается недостаточно простого экспериментирования с целью прямой ее поддержки. Первичным в этом случае в терапии оказывается восстановление гибкости когнитивных и витальных процессов¹⁰⁾ относительно динамики поля. Другими словами для восстановления способности к творческому приспособлению необходимо сначала позаботиться об исходной информации для формирования поведения, поставляемой функциями ид и личность. Недооценивание описанных механизмов часто приводит к тупику с все возрастающим сопротивлением клиента, растерянностью и беспомощностью терапевта, который становится подобен человеку, стучащемуся в закрытую дверь дома.

В ходе изложения данного тезиса становится очевидным, что сказанное о вторичном нарушении функции имеет отношение не только к эго-функции, но также к функциям ид и личность. Например, первичное нарушение эго, проявляющееся в неадекватном контексту способе организации контакта, и (или) нарушение личности (personality), предполагающее апеллирование к хронически искаженным образам реальности, может определять вторичное нарушение ид с несоответствующими ситуации переживаниями и возникающими потребностями, обращение с которыми привычным ригидным способом замкнет порочный круг нарушения творческого приспособления. Аналогичный механизм, похоже, имеет место и при вторичных нарушениях представлений о себе и окружающем мире посредством деформированных ид- и эго-функций. Продолжая далее анализ диалектической динамики самости, по всей видимости, можно обнаружить нарушение функций третьей степени – поведение деформирует образы и мысли, которые в свою очередь провоцируют возникновение рэкетных эмоциональных образований и потребностей и т.д. Описанная ситуация объясняет многие трудности, возникающие в терапевтическом процессе.

Несколько слов о проблеме выбора, имеющей непосредственное отношение к динамике поведенческих актов. Регулирующим принципом творческого приспособления является не столько контакт, сколько выбор в контакте. Именно возможность выбирать является критерием психологического здоровья. Противоположностью выбора часто выступает интроект. Например, «Детей и женщин бить нельзя», «Предательство – это низкий поступок» и т.д. Утрата выбора посредством интроекции нарушает контакт, препятствует полноценному присутствию человека в каждый момент его жизни. Место контакта занимают привычные ригидные способы поведения, регулируемые хронической ситуацией слабой интенсивности. При этом отсутствует какая-либо возможность трансформировать поведенческие паттерны в соответствии с изменяющимся контекстом поля. В качестве примечания к рассматриваемой ситуации необходимо подчеркнуть важность не действия самого по себе, а возможность его выбрать. Почему бы, например, не позволить себе ударить кого-нибудь, предать, обмануть и т.д.? Интересно, что именно в момент разрешения часто отпадает необходимость в совершении действия. Более того, асоциальное поведение зачастую является следствием не вседозволенности, а, наоборот, запретов, порождающих протест и желание их разрушить.

Тенденцией, родственной этому механизму нарушения творческого приспособления, является стремление бороться за свои права, появляющееся только после утраты способности к выбору, соответствующему текущему контексту поля. Современная демократическая по своей сути культура изобилует множеством прав, которые находят отражение в различных культурных феноменах – от общественного мнения до законодательного процесса. Комплементарной чертой, очевидно, выступает такое же множество запретов и ограничений, проявляющихся в этих же культурных феноменах. Не обсуждая и не оспаривая в этой статье обоснованности данной культурной тенденции, тем не менее, отмечу, что, как ни парадоксально, описываемая ситуация ярко демонстрирует элективную беспомощность человека. Ведь, если возможность выбора присутствует, то обнаруживается вся нелепость прав на жизнь, на здоровье, на заботу, на любовь, на то, чтобы быть женщиной и т.д.¹¹⁾ Почему бы тогда не постулировать права на ложь, предательство, безумие и т.д. Думаю, что после этого жизнь многих людей сильно упростилась бы – как только психические, социальные и поведенческие феномены становятся очевидными, естественными и легализованными, утрачивается необходимость бороться за их право на жизнь или опасаться встречи с ними. Следует признать, что ложь, безумие, предательство, половые различия и т.д. существуют вне зависимости от нашего отношения к ним и даже, в некотором смысле, неизбежны.

Заключение

Данная статья представляет собой лишь набросок, эскиз или скорее предисловие к проекту исследования сущности психических явлений. Предложенные вашему вниманию размышления не столько призваны дать ответы на сложные вопросы психологической и психотерапевтической теории и практики, сколько обозначить существующие в этой области проблемы и ресурсы.

Например, адекватность традиционного акцента на переживаниях и их выражении, аксиоматичного для современной отечественной гештальт-терапии, оказывается не столь очевидной. Эмоции и чувства, являясь вторичным образованием по отношению к возникающим в поле желаниям и потребностям, выполняют функцию маркера последних и важны для размещения в терапевтическом контакте постольку, поскольку обозначают актуальное состояние не только самого контакта, но и процесса удовлетворения потребностей. Кроме того, важным для терапии является представление о контакте, осуществляемом всеми функциями самости одновременно, поэтому присутствие в контакте организуется не только эмоциональными переживаниями и потребностями, но и способом мышления и поведения. Возможно, что традиционное рассмотрение начала цикла контакта с осознавания актуальной потребности и чувств, которые сопровождают это осознавание, не так уж бесспорно.

Целесообразным в процессе терапии также может оказаться учет уровня нарушения функций самости. Терапевтическая стратегия при этом должна строиться, опираясь на представления о первичном, вторичном или третичном нарушении функции. Представления же об интроективной природе психических явлений могли бы быть использованы для построения процесса терапии как проекта развития.

Клиническая теория и практика с позиции постмодернистской модели психических явлений также должна претерпеть значительные изменения. Классическая клиническая диагностика с акцентом на симптоматологии и синдромологии релевантна индивидуалистическому пониманию личности [3, 7, 10, 11], при утрате же методологической опоры в виде устойчивой личностной структуры значение диагнозов из современных классификаторов перестает иметь всякий смысл. Традиционный клиницист становится подобен человеку, пытающемуся поймать солнечный зайчик, все совершенствуя и расширяя диапазон средств и инструментов этой безнадежной охоты. Клиническая диагностика постмодернистского характера должна апеллировать скорее к процессуальным нарушениям самости (self). Кроме того, стоит также заметить, что в своем экстремуме постмодернистская парадигма, опирающаяся на принципы антиреализма и антиэссенциализма, стремится к отрицанию существования психической патологии вообще, как, впрочем, и психического здоровья.

Перспективным мог бы оказаться анализ не разработанной пока в полной мере прикладной проблемы гештальт-подхода, находящейся на стыке с философской проблематикой, а также культурологией и антропологией. Речь идет о процессе творческой эволюции человека и культуры. Например, каковы механизмы эволюции культуры с методологической позиции теории поля? Можно ли рассматривать эмоциональные, когнитивные и поведенческие феномены как характеризующие культуральную самость (self)? Как протекает процесс культурной трансформации в различных сферах – науке, философии, искусстве? Какими механизмами опосредована смена парадигм, стилей, направлений и школ?

В заключение возвращаясь к проведенному выше этиологическому анализу мыслительных и эмоциональных процессов, а также соответствующих им поведенческих актов, необходимо отметить, что несмотря на естественные сложности, связанные с процессом трансформации мышления, эволюция гештальт-подхода ясно свидетельствует об изменении не только теории, но и практики, трансформации не только внутри самого терапевтического процесса, но и в смежных с ним сферах.

Литература:

1. Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. – 2-е изд. – М.: Добросвет, 2006. – 258с.
2. Гингер С. Гештальт – терапия контакта. СПб., 1999. – 287 с.
3. Каплан Г.И., Сэдок Б.Дж. Клиническая психиатрия. – В 2 т. – Т.1. – М.: Медицина, 1994. – 672 с.
4. Левин К. Динамическая психология: Избранные труды. – М.: Смысл, 2001. – 572 с.
5. Перлз Ф. Эго, голод и агрессия / Пер. с англ. М.: Смысл, 2000. – 358 с.
6. Перлз Ф., Гудмен П. Теория гештальттерапии. – М.: Институт Общегуманитарных исследований, 2001. – 384 с.
7. Погодин И.А. Психопатология через призму философско-клинического анализа // Вестник гештальт-терапии. – Выпуск 3. – Минск, 2006. – С.7-17.
8. Погодин И.А. Психотерапия в эпоху постмодерна // Гештальт гештальтов: Евро-Азиатский вестник гештальттерапии. – 2007. – №1. – С. 26-37.
9. Погодин И.А. Феноменология творческого процесса // Вестник гештальт-терапии. - Выпуск 2. - Минск, 2006. - С. 16-23.
10. Чуркин А.А., Мартюшов А.Н. Краткое руководство по использованию МКБ-10 в психиатрии и наркологии. – М.: Издательство «Триада-Х», 1999. – 232 с.
11. Kernberg O. Severe Personality Disorders: Psychotherapeutic Strategies. New Haven: Yale University Press 1994.

Примечания:

¹⁾ Таким образом, признание в любви или чрезмерная забота могут быть гораздо более агрессивными действиями, чем, например, выражение своего раздражения партнеру по контакту. Более того, способ обращения с агрессией в привычном для нас понимании этого слова является культурально обусловленным и предполагает широкий репертуар реагирования. На агрессию же в форме чрезмерной опеки, признания в любви или выражаемого желания стать ближе реагировать адекватно часто оказывается куда более сложно – например, ввиду страха обидеть или выглядеть отвергающим.

²⁾ Любой психиатрический диагноз индивида может быть рассмотрен через призму способа удовлетворения потребностей, имеющих для него особое значение.

³⁾ С точки зрения гештальт-подхода, традиционное модернистское понимание личности, характерное для академической психологии и предполагающее устойчивую структуру, детерминирующую все значимые паттерны поведения индивида, соответствует представлениям о невротических феноменах (в широком неклиническом смысле этого слова), поскольку отсылает нас к потере способности к творческому приспособлению.

⁴⁾ Попробую пояснить этот тезис метафорой: эмоции и чувства являются психическим аналогом кровеносной системы организма, питая никогда не останавливающийся процесс возникновения и завершения гештальтов. Нарушения же ид-функции приводят к различного рода психическим расстройствам – от невротических до психотических.

⁵⁾ Жизненное пространство – категория, имеющая отношение к теории поля К.Левина [4]. Это в некотором смысле эквивалент всей психологической реальности человека, включающей модель личности и психологической среды (в отличие от физического мира). Кроме того, важно отметить, что жизненное пространство в свою очередь является производной от личности. Таким образом, стоит рассматривать эту категорию как совокупность образов реальности, имеющихся у человека. Поведение, по мнению К.Левина, является функцией жизненного пространства.

⁶⁾ Более того, в процессе вербального обозначения переживаний своего ребенка родители могут руководствоваться проекциями своих собственных отвергаемых потребностей и чувств, обращение с которыми затруднено. В качестве обозначения испытываемого эмоционального возбуждения ребенка в этом процессе могут также использоваться эмоциональные рэкетные образования родителей (т.е. хронически заменяющие их естественные чувства).

⁷⁾ В некотором смысле этот тезис представлен в гештальт-подходе рассмотрением самости как процесса, реализуемого тремя функциями: ид (id) (предполагающей акцент на эмоциональном компоненте опыта, контакта), эго (ego) (с фокусировкой на поведении и совершаемых выборах) и личность (personality) (проявляющейся в образах и представлениях о реальности и себе в ней, носящих мыслительный характер).

⁸⁾ Категория вторичной интроекции вводится в терминологический аппарат настоящей статьи для описания процесса интроекции результатов деконструктивно-конструирующей когнитивной тенденции. Для ассимиляции новых образов, представлений и идей недостаточной оказывается деконструкция их предшественников и даже собственно их конструирование. Результаты когнитивного конструирования должны быть интегрированы в самость, ведущую роль в этом процессе играет интроекция. Именно этот механизм и обозначается в данной статье как вторичная интроекция. Думаю, посредством описанного механизма не только осуществляется когнитивная динамика отдельного человека, но и поддерживаются изменения в культуре, как в научном мышлении, так и в общественном сознаниии.

⁹⁾ Я рассматриваю поведение как феномен поля второго порядка в ситуации, когда оно является производным не столько от текущего социального контекста в целом, сколько от особенностей функционирования в нем ид и личности (personality). Таким образом, и в терапевтическом процессе восстановление функции ego вторично по отношению к восстановлению творческого процесса в функциях ид и личности.

¹⁰⁾ Если поведенческие акты и совершаемые человеком выборы релевантны эго-функции, то витальные составляющие – потребности, ощущения, эмоции и чувства – имеют отношение к ид-функции, а представления, образы и мысли о себе и окружающих – к функции личность.

¹¹⁾ По мнению Ж..Бодрийяра, например, «право неизбежно приобретает свою пагубную кривизну, в соответствии с которой, если нечто само собой разумеется, то всякое право становится излишним, но если в отношении той или иной вещи возникает необходимость установления права, то это означает, что сама эта вещь приближается к своей гибели» [1; 30].