Марина Цветаева дочь и мать

На днях посчастливилось побывать на моноспектакле Чулпан Хаматовой. Она читала отрывки из автобиографической прозы Марины Цветаевой "Мать и музыка". Это произведение, знакомое мне и читанное когда-то давно, прозвучало для меня совершенно по-новому. Внимание выхватывало из прочитанного моменты, имеющие отношение к психологии: как формируется нарциссический характер из тех железобетонных родительских установок, с которыми так часто приходится сталкиваться в работе и как они передаются из поколения в поколение. Марина Цветаева выхватила самую суть:

Разъяснять ребенку ничего не нужно, ребенка нужно – заклясть. И чем темнее слова заклятия – тем глубже они в ребенка врастают, тем непреложнее в нем действуют: «Отче наш, иже еси на небесех…»

Мать Мария Александровна была очень строга к Марине, ее желание иметь сына Александра и разочарование, что вместо него родилась дочь, мать выражала вслух неоднократно. Она утешалась тем, что если родилась девочка, по по крайней мере будет музыкантшей.

Мария Александровна пыталась воплотить в детях свои неосуществленные мечты. Талантливая пианистка с огромным честолюбием, пожертвовала свою музыкальную карьеру неудачному замужеству, семье без любви, дочерям, не оправдывающим надежд. 

Мать – залила нас музыкой. (Из этой Музыки, обернувшейся Лирикой, мы уже никогда не выплыли – на свет дня!) Мать затопила нас как наводнение. Ее дети, как те бараки нищих на берегу всех великих рек, отродясь были обречены. Мать залила нас всей горечью своего несбывшегося призвания, своей несбывшейся жизни, музыкой залила нас, как кровью, кровью второго рождения.

Марина обучалась музыке с пеленок, подобно Моцарту, просиживала часами за роялем с четырехлетнего возраста: два часа утром, два часа вечером. Но все это детское мучение, видится Марине, потерявшей мать в 14 лет, актом материнской любви. 

Слуху моему мать радовалась и невольно за него хвалила, тут же, после каждого сорвавшегося «молодец!», холодно прибавляла: «Впрочем, ты ни при чем. Слух – от Бога». Так это у меня навсегда и осталось, что я – ни при чем, что слух – от Бога. Это меня охранило и от самомнения, и от само-сомнения, со всякого, в искусстве, самолюбия, – раз слух от Бога. «Твое – только старание, потому что каждый Божий дар можно загубить», – говорила мать поверх моей четырехлетней головы, явно не понимающей и уже из-за этого запоминающей так, что потом уже ничем не выбьешь. 

Марина, страдающая от непомерной строгости, "нелюбви", дистанцированности матери, от того, что она была лишена детства, от жизни в системе жестких оценок, тем не менее смогла переработать обиды, отсутствие тепла и принятия от самого дорогого ей человека, ей удалось понять и принять те бесценные дары, которые она получила от матери. Она видела в ее строгости, требовательности условия формирования у нее таких же черт характера, которые так пригодились ей и в творчестве, и в последующие за революцией  немыслимо тяжелые годы, чтобы просто выжить самой и тем, кто от нее зависел.

О, как мать торопилась, с нотами, с буквами, с «Ундинами», с «Джэн Эйрами», с «Антонами Горемыками», с презрением к физической боли, со Св. Еленой, с одним против всех, с одним – без всех, точно знала, что не успеет, все равно не успеет всего, все равно ничего не успеет, так вот – хотя бы это, и хотя бы еще это, и еще это, и это еще… Чтобы было чем помянуть! Чтобы сразу накормить – на всю жизнь! Как с первой до последней минуты давала, – и даже давила! – не давая улечься, умяться (нам – успокоиться), заливала и забивала с верхом – впечатление на впечатление и воспоминание на воспоминание – как в уже не вмещающий сундук (кстати, оказавшийся бездонным), нечаянно или нарочно? Забивая вглубь – самое ценное – для дольшей сохранности от глаз, про запас, на тот крайний случай, когда уже «все продано», и за последним – нырок в сундук, где, оказывается, еще – всё. Чтобы дно, в последнюю минуту, само подавало. (О, неистощимость материнского дна, непрестанность подачи!) Мать точно заживо похоронила себя внутри нас – на вечную жизнь. Как уплотняла нас невидимостями и невесомостями, этим навсегда вытесняя из нас всю весомость и видимость. И какое счастье, что все это было не наука, а Лирика, – то, чего всегда мало, дважды – мало: как мало голодному всего в мире хлеба, и в мире мало – как радия, то, что само есть – недохват всего, сам недохват, только потому и хватающий звезды! – то, чего не может быть слишком, потому что оно – само слишком, весь излишек тоски и силы, излишек силы, идущий в тоску, горами двигающую.

Мать не воспитывала – испытывала: силу сопротивления, – подастся ли грудная клетка? Нет, не подалась, а так раздалась, что потом – теперь – уже ничем не накормишь, не наполнишь. Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики, как и мы потом, беспощадно вскрыв свою, пытались поить своих детей кровью собственной тоски. Их счастье – что не удалось, наше – что удалось!

Марина не смогла удовлетворить ожидания матери и не стала великой пианисткой, но воспитание на лирике, ее израненность, нарциссическая грандиозность ее личности сделала ее одной из лучших поэтесс серебряного века.

После такой матери мне оставалось только одно: стать поэтом.

В своей жизни Марина Цветаева повторяет семейные сюжеты: мечты о сыне, но рождение дочерей. Несмотря на всю жесткость материнского воспитания и ее детские страдания, Марина повторяет те же принципы воспитания на своей старшей дочери. Ариадна оказалась очень способной, даже талантливой девочкой, не по возрасту взрослой и развитой. Мать была для нее идолом и идеалом, но называла она ее не мама, а Марина и на "Вы". Цветаева перегружает Ариадну потоком информации, своих чувств, эмоций, совсем не свойственных ребенку ее лет. Ей пришлось очень рано стать для матери поддержкой и опорой, выполняя, частично родительские функции и в отношении младшей Ирины и для самой Марины. Ариадна тешила Маринино самолюбие, она была такая же, как Марина, особенная, тонкая, одухотворенная, талантливая и, к тому же, боготворила мать, наполняла как могла ее бездонный сосуд любви. На младшую у Цветаевой просто не хватило ресурса в то апокалиптическое время. Ирину она "не уберегла". Исходя из ее писем и биографических данных, не очень и старалась. Ирина была для нее неинтересна, для нее был ценен на сам ребенок и его личность, а его функции. Наличие "умственно неполноценной", эмоционально заброшенной Ирины тяготило Марину, демонстрируя ее "несостоятельность" как матери, уязвляло ее нарциссическое самолюбие. 

Рождение долгожданного сына Георгия привело к проявлению обратной стороны материнства Марины Цветаевой. Сын был для нее по определению самым лучшим "божественным" ребенком. Марина опять-таки не видит в нем реального маленького человека, а лишь свою проекцию, которую боготворит. Удушающая любовь, полное слияние с сыном сделали из мальчика бессердечного циника, несчастного человека, всеми силами стремящегося к отделению от своей матери. На всех своих детских и подростковых фотографиях Мур выглядит очень серьезным и отрешенным, без тени улыбки на лице. По описанию современников, ему были присущи психопатические черты.

Используя строки еще одной гениальной современницы Цветаевой можно подвести итог:

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда.