Влечение к смерти

Смерть. Что это такое? К чему она отсылает и что означает?  Для ребенка, возможно, смерть это уход, отсутствие Другого. Смерть это «уход на войну»; а «умри» то же самое что «иди на войну», «не мешай мне», и просто «уходи».  Опять вспомню свою дочку в возрасте полутора лет, когда она использовала слово «пока!» в качестве защиты от мучавшего ее кузена- одногодки. Она использовала это очень редко, в самом крайнем случае, когда никакие иные меры не помогали. Тогда  она махала ему ручкой и произносила «пока!». Похоже на то, что первая встреча субъекта со смертью есть опыт отсутствия Другого. Ничто не позволяет говорить о том, что с возрастом субъект приобретает больший опыт относительно смерти.

Знание о смерти все так же есть  знание об отсутствии Другого. Смерть  все так же остается закрытой и не доступной для субъекта, он никак не может прорваться к ней, хотя императив “memento mori” склонен навязчиво повторяться в культуре столько, сколько она сама существует. Почему так? Почему об этом надо напоминать? Может быть, потому что здесь не все чисто? Что же не так со смертью? Все не так, причем не так  с самого начала. Буквально со стадии зеркала. «Скоро обнаружилось, что ребенок во время этого долгого одиночества нашел для себя средство исчезать. Он открыл свое изображение в стоячем зеркале, спускавшемся почти до полу, и затем приседал на корточки, так что изображение в зеркале уходило «прочь»». Ребенок играет со своим собственным отсутствием. То есть я хочу сказать то, что все философские рассуждения зрелого человека о жизни и смерти есть не что иное как выкрик «Беби о-о-о». Во-первых субъект сталкивается с невозможностью собственного отсутствия, в этом смысле смерть есть деление на ноль, во вторых же он не может НЕ делить на ноль, эта операция навязчиво повторяется, деление на ноль становится судьбой субъекта. Так что же это? Чем же может являться то, что не может исчезнуть? Конечно же только тем,  что никогда не существовало.

Во второй лекции цикла «Лакан-ликбез» -«Язык и пропажа субъекта» А. Смулянский показывает, что когда субъект репрезентирован, представлен взгляду другого, он превращается в функцию, и его при этом нет как субъекта. Когда же субъект не представлен взгляду, его снова нет, его нет для другого. Так что субъект отсутствует, но не знает об этом. Он отсутствует, он мертв, он логически невозможен, но пока он не знает об этом, все  как- будто в порядке. Хотя не все в порядке. Есть такая вещь как тревога, и она не обманывает: «подготовленность в виде страха с повышением энергетического потенциала воспринимающей системы представляет последнюю линию защиты от раздражения». А теперь объединим кастрационную тревогу с невозможностью субъекта, и мы получим то, что субъект боится не смерти, а того, что смерти нет. В связи с этим так и хочется сказать:  «Беби о-о-о». Вот как можно еще понимать влечение к смерти. Возвращение к такому прежнему состоянию, которого никогда  прежде не было. Игра с невозможностью, с самой основой субъекта. Не этот ли невозможный вопрос задает себе анализант? Не этот ли вопрос он навязчиво повторяет во всевозможных вариациях, изданиях? Как сновидение травматического невротика внушает страх, которого там не хватает для того чтобы исцелить от испуга (прорыва в Реальное?), так и игры с зеркалом  призваны показать что субъекта может и не быть, а это убеждает его в том, что он есть. Страх, кстати, всегда так работает. Субъект получает объект страха, пусть и в виде отрицания. Он даже не узнает в этом объекте объект своего желания.

Если не забывать о том, что субъект и организм совершенно разные вещи, станет ясным то, что применительно к организму вполне можно говорить о биологической смерти. Фрейд напоминает нам о биогенетическом законе, то есть о том, что онтогенез есть повторение филогенеза.  При этом влечения и навязчивое повторение обнаруживают свою связь, заключающуюся в том, что сам характер влечений весьма навязчив и консервативен, что вступает в противоречие с другой их стороной- стремлением к изменчивости и прогрессу.  «Влечение, с этой точки зрения, можно было бы определить как наличное в живом организме стремление к восстановлению какого-либо прежнего состояния, которое под влиянием внешних препятствий живое существо принуждено было оставить, в некотором роде органическая эластичность, или — если угодно, — выражение косности в органической жизни». Консерватизм против прогресса- смерть против жизни, и Фрейд, учредив эти полюса, проводит далее деконструкцию понятия «жизнь» показывает затем, что это никакие не противоположности, и цель у них в общем- то одна. Жизнь не противоположность смерти, оно лишь временное отклонение от нее.

Это обходной путь к смерти, попытка избежать «короткого замыкания». Организм, замечает Фрейд, хочет умереть, но только по-своему. После этого разъяснения становится очевидным, что влечения к жизни и смерти не представляют собой примитивной дихотомии, бинарной оппозиции, из этого нельзя никоим образом вывести всякие архетипы или первичную  мифологическую символику вроде «инь-янь». Фрейд идет другим путем, «коротко не замыкаясь», не «закорачиваясь» на Эросах и Танатосах. Его мысль не умирает в мифологии манихейских оппозиций, она идет более сложным путем. Никакой практической пользы из влечения к смерти извлечь нельзя, на кушетке жизнь и смерть ничего не объяснят, эти мудреные   интеллектуализации могут разве что выполнять защитную функцию. Фрейд предупреждает и порывает с мистическими традициями типа пирамид Маслоу или лесенки Кена Уилбера «Многим из нас было бы тяжело отказаться от веры в то, что в самом человеке пребывает стремление к усовершенствованию, которое привело его на современную высоту его духовного развития и этической сублимации и от которого нужно ожидать, что оно будет содействовать его развитию до сверхчеловека. Но я лично не верю в существование такого внутреннего стремления и не вижу никакого смысла щадить эту приятную иллюзию».