"Нам не дано предугадать..."

«Нам не дано предугадать...»

«... как наше слово отзовется...»

Что общего между колодцем, колосом, календарем и коломищем (кладбищем)? Если не задумываться, то, вроде, ничего... Впрочем, если прислушаться к звучанию слов (или приглядеться к их написанию — это кому как удобнее) то станет заметна некая схожесть внешней формы (звуковой) этих слов, проявляющаяся в сочетании фонем «Ка/оЛ». Мы знаем, а если не знаем, то, наверняка, можем неосознанно чувствовать, что внешняя форма слов, определяющая номинацию, хранит в себе некую внутреннюю форму, которую можно назвать сакральным значением. Значит, можно предположить, что слова, звучащие похожим образом, могут нести в себе некую общую внутреннюю форму (сакральную сему). В нашем случае, обратившись к этимологии, мы можем восстановить внутреннюю форму корня протоязыка *KL. Этот корень прослеживается так же в словах

колдуны, калач, колос, калдус,

калить, калогер, калмык, Калин-царь,

каломище, окалевать, Кали,

календарь, колыбель, калядки (колядки)

Можно заметить, таким образом, четыре оттенка значений, содержащихся в этих словах:

1) «содержание одного внутри другого»

1. «черный цвет» ("калогер" - этим словом до XI века называли монахов, одетых в черное)

   

1. «смерть и холод»

4) «место и процесс рождения нового», «бесконечное завершение-возобновление» (как, например в восстановленном праиндоевропейском слове *nakendlom, из которого потом, согласно законам исторического развития языка произошли русские слова и «начало», и «конец».

Как и положено сакральной семе, *KL несет в себе как положительные, так и отрицательные коннотативные оттенки значения, характеризуется амбивалентностью. Рассмотрим, например, лексическую единицу колодец / кладенец. Люди издавна верили в сакральную силу колодца. Лексема русс. колодец / болг. кладенец реализует в обоих славянских языках оппозицию «жизнь (явь, здоровье, возрождение)/смерть (навь)». Возле колодца и с помощью колодезной воды лечили больных: «Здравствуй, колодец Иван, земля Татьяна, вода Ульяна! Я пришла за здоровьем».

Повсеместно у славян вода в колодце и в источниках считалась чудодейственной накануне Рождества, Крещения, Пасхи и других больших праздников: ею умывались, кропили постройки, замешивали на ней обрядовый хлеб.

Или, с другой стороны, сравним: «Ух, бабка зла стала! Послала свою родную дочь в колодец, за веретенышком. Та прыгнула и упала». [Аникин]; «Вървели, що вървели и стигнали един кладенец, като вървели още малко, стигали до една голяма коприва и до един сух тъмен мистически кладенец» [Български народни приказки].

Колодец в фольклорных произведениях часто фигурирует как место, где может осуществляться связь с потусторонним миром.

Так, если присмотреться внимательнее ко всем предложенным лексемам, как и другим, содержащим протокорень *KL: колыбель, колядки, калач, коловрат, калина, околица и другие славянские слова — можно обнаружить, что они несут в себе опозицию «жизнь/смерть» или ее часть и являются выражением космогонической идеи появления (сотворения) — разрушения – и воссоздания жизни.

Похоже, в этом случае мы наблюдаем именно то, о чем А. Лосев псисал в своей «Диалектике мифа»: «тут мы находим полное равновесие между «внутренним» и «внешним», идеей и образом, «идеальным» и «реальным». В «образе» нет ровно ничего такого, чего не было бы в «идее». «Идея» ничуть не более «обща», чем «образ»; и «образ» не есть нечто «частное» в отношении идеи. «Идея» дана конкретно, чувственно, наглядно, а не только примышляется как отвлеченное понятие. «Образ» же сам по себе говорит о выраженной «идее», а не об «идее» просто; и достаточно только созерцания самого «образа» и одних чисто «образных» же средств, чтобы тем самым охватить уже и «идею».» Соответственно, каждый раз в процессе речетворчества, произнося эти слова, мы оперируем символами, все семантическое поле которых сокрыто в нашем мироощущении, вне зависимости от того, осознаем мы это ли нет (собственно, чаще, естественно, не осознаем). То есть, каждый раз мы волей неволей оказываемся участниками встречи «двух планов бытия», данных «в полной, абсолютной неразличимости, так что уже нельзя указать, где «идея» и где «вещь»» (А. Лосев).

У всех ученых уже давно не вызывает сомнения тот факт, что язык и мышление неразрывно связанымежду собой. Г. Гийом говорил, что язык помогает мышлению «перехватить» самое себя: «Благодаря языку мышление знает, в каком месте своего более или менее замедлившегося круговорота оно находится». Человек постиг логическое мышление, обладающее стройной формой, использующее понятие, суждение, умозаключение. Однако реальный процесс мышления заметно отличается от научной абстракции. Реальный живой процесс мышления - сложный, чаще алогичный, сознательно-бессознательный процесс, обусловленный большим количеством разнообразных причин. Язык же словно специально приспособлен, чтобы «схватить», «оформить» мысль в нужный момент, остановить, запечатлеть ее, придав ей форму. Этот «перехват» осуществляется с помощью знака – живописного, нотного, математического, но чаще всего, языкового. Иначе она нам недоступна. Больше того, многие лингвисты и психологи считают, что мышления нет без языковой формы и язык – это материальное воплощение мысли. В противном случае, это лишь электрические импульсы в нейронах, расшифровать которые невозможно. Однако, в этой запечатленной форме, выраженной знаком, мысль становится доступной сознанию своего носителя и его реципиенту. Иначе говоря, в звучащей форме слова мысль может сохраниться на века. Таким образом мы и получаем некое послание из «времени Оно», составляющее часть imago mundi наших пращуров.

М. Элиаде обращает внимание на то, что еще «Индоевропейцы создали магико-религиозную ценность слова и заклинания». Глубокий символический смысл, сохраненный в протокорнях родного языка сообщает и нашим мыслям некое символическое содержание. Мышление вечно стремится к охвату действительности. А всякий символ есть отражение действительности. И символ становится способом переосмысления действительности. «Жизнь же символична по самой природе своей, ибо то, как мы живем, и есть мы сами» - говорит Лосев. Как писал Флоренский: «Символы — суть органы нашего общения с реальностью, ими и посредством их мы соприкасаемся с тем, что было до тех пор далеко от нашего сознания».

Если верить ученым-мыслителям, каждый язык несет на себе печать «духа народа» и, одновременно, сам язык участвует в формировании этого духа. Существуют, например, гипотезы, подтверждаемые некоторыми исследованиями, о том, что согласные звуки языка передают смысловое, в то время как глассные — эмоциональное содержание слова. Существуют так же подтверждаемые опытным путем предположения, что эмоциональная окраска гласных звуков зависит от их естественной высоты, определенной способом их образования: так, например, в русском языке самый низкий гласный «у» под ударением сообщает слову таинственность, интимность, сакральность, «потусторонность», «глубину» (взять хотябы слова «вьюга», «губы», «дуб», «дух»), а самый высокий «и» под ударением словно тревожит как сигнал опасности или призыв («Ирий», «синь», «сгинь»). Если вернуться к лексеме «колодец», сверившись с этимологическим словарем Фасмера, где «коло́дязь, др.-русск. колодязь (Лаврентьевск. летоп.), укр. коло́дязь, блр. коло́дзезь, ст.-слав. кладѩѕь (Еuсh. Sin.), болг. кла́денец, сербохорв. кла̏денац, словен. Kladénǝc.... Др.-герм. (гот.) *kalding- от *kaldiōn (откуда фин. kaltio "источник"), др.-исл. kelda "источник" – к гот. kalds "холодный"», можно увидеть, что корень слова составляют одни и те же согласные, в то время как гласные (эмоционально чувственное содержание) могут отличаться, привнося дополнительную окраску, возможно, свойственного народу восприятия этих (жизнь-смерть-жизнь) данностей бытия.

Как бы там ни было, вполне, как мне кажется, можно утверждать, что мышление человеческое, неразрывно связанное с языком и речью, символично по природе своей, apriory. Символы пробуждают индивидуальный опыт и одухотворяют его, стимулируя действительное познание сущего в его видимости и невидимости. Потому символ может являться, при соответствующем к нему отношении, ключом к открытию самого себя.