Винникотт: случай мальчика, который не хотел ходить в школу

«Робин» - 5 лет

В этом случае снова представлена не психиатрическая проблема, так что моя работа заключалась в обеспечении условий, в которых ребенок мог бы выразить себя через свои непосредственные стремления и конфликты. Без сомнения вознаграждением за эту работу стало удовольствие, полученное от встречи с ребенком, который полностью вписывается в понятие «норма».

В этой семье были еще дети, все они – подростки. В этом случае получилось так, что я пообщался с матерью Робина до и после встречи с ним. Во второй беседе я рассказал ей о том, что происходило между Робином и мной. Это был тот случай, когда прогресс в развитии Робина мог бы произойти и спонтанно. То есть не было особой необходимости в получении ими помощи со стороны, его родители могли бы справиться с ситуацией своими силами. Они, однако, чувствовали потребность в помощи, и вполне вероятно, что моя беседа с Робином поспособствовала той работе, которую эти родители и вся семья уже делали с помощью школы.

Проблема выражалась в том, что Робин только-только начал ходить в школу, и он демонстрировал нежелание это делать. У этого мальчика была насыщенная семейная жизнь и для него поступление в школу, несомненно, было важным этапом. Впрочем, будучи самым младшим и, вероятно, последним ребенком в этой семье, проблема со школой у Робина в некоторой степени пересекалась с внутриличностным конфликтом его матери. Он был последним из ее детей. Когда он пошел бы в школу, она утратила бы часть ощущения семьи, связанной с его зависимостью от нее. С другой стороны, это была женщина с колоссальной энергией и собственными интересами, и завершение длительного периода материнских хлопот могло дать ей возможность вернуться к этим интересам и возобновить их. В этом частном случае возникшие вопросы могли бы разрешиться естественным путем, но остается фактом, что проблема Робина проявилась при поступлении в школу параллельно с несколько регрессивными притязаниями на материнское внимание, что напомнило ей младенчество Робина, когда удовлетворение его потребностей зависело от нее.

Мне была интересна возможность побеседовать с этим мальчиком, чтобы обнаружить, каким образом он может выразить себя и свою проблему в ходе интервью. Ему оказалось несложным войти в мой кабинет, а также остаться со мной после ухода матери в комнату ожидания. Однако я не был уверен, что в пять лет он окажется способным к моей игре в каракули. Следует отметить, что в значительной степени это интервью зависело от меня и от того, как я действовал. Но, в конечном счете, непосредственное выражение мальчиком себя и своих проблем преобладало. Было совершенно ясно, что мы с Робином по-настоящему взаимодействовали друг с другом в течение тех сорока минут, которые провели вместе, и я старался проявлять осмотрительность при применении своей техники и не допустить со своей стороны ничего такого, что могло бы привести к преждевременному или искусственному прекращению беседы и помешать достичь результата.

Я начал и, без большой уверенности, нарисовал каракулю:

(1) Он в ответ ничего не сделал.

(2) Он ответил этой каракулей. Я превратил ее в паука.

(3) Моя очередь. Он начал рисовать, добавив кудрявые волосы сверху, и я заметил, что у него самого волосы взъерошены. Он добавил брови и глаза, и что-то, напоминающее ноги. И сказал, что это рыба.

Теперь я почувствовал надежду. Этот примитивный (простой) рисунок имел личностное отношение для него, доставлял ему удовольствие, и он стал играть творчески. Я заметил, что он был одним из тех детей, которые не придерживают лист другой рукой, пока рисуют. Возможно, в тот момент я придержал лист за него, иначе рисунок перекосился и ничего бы не вышло. Я принял это за маленький признак зависимости, который вполне мог исчезнуть в процессе беседы. Так и было, почувствовав себя увереннее, он начал удерживать лист свободной рукой. Я ждал этих изменений и отметил их для себя.

(4) Теперь он нарисовал каракулю, которую я превратил в змею. Это была не полностью моя идея, так как я посоветовался с ним перед этим. Но в конечном итоге идею змеи придумал я.

(5) Моя каракуля. Я чувствовал, что она получилась удачной. Из нее можно было сделать все, что угодно. Это то, что придает ценность каракулям. Он не смог ничего из нее сделать. Через какое-то время он сказал: «Разумеется, это кувшин (банка)», а я сказал: «Ну, ты превратил это во что-то, дав ему имя!»

Это пример «найденного объекта», как в случае, когда кто-то, гуляя по пляжу, находит камень или кусок корня, которые выглядят словно скульптура. И им находится место на каминной полке.

(6) Он нарисовал каракулю, и я превратил ее в лицо. Я понял, что так я сделал то, чего не мог нарисовать он. Но я шел на риск, и могу сказать, что он не захотел подражать такой реалистичности в рисовании.

(7) Мою следующую каракулю он неожиданно превратил в свинью. Также как и в №3, это личностное рисование. Рисунок совершенно не похож на свинью, но он хотел нарисовать именно так, и это стало для меня доказательством его чувства юмора.

Такое чувство юмора – доказательство свободы, противоположное ригидности защит, характерных для нездоровья. Чувство юмора – это союзник психотерапевта, который придает уверенности и создает пространство для маневров. Это доказательство творческого воображения ребенка и его благополучия.

Сейчас он был полностью захвачен игрой и сказал: «Сейчас твоя очередь или моя? Это ведь весело!» Был его черед, и он нарисовал

(8) каракулю, которую я, посоветовавшись с ним, превратил в утку. Здесь я начал углубляться в тему снов, в то же время, продолжая игру.