Энгельс Фридрих » Происхождение семьи, частной собственности и государства

кочевать, возвращаться, как обозначения некоторой определенной части  

кочующей группы, состоящей, само собой разумеется, только из  

родственников,- обозначения, которое за время многовековых переселений  

сначала на восток, а затем на запад постепенно было перенесено на саму  

родовую общину.- Далее, готское sibja, англосаксонское sib,  

древневерхненемецкое sippia, sippa - родня [ - по-немецки Sippe. Ред.]. В  

древнескандинавском языке встречается лишь множественное число sifjar -  

родственники; в единственном числе - только как имя богини Сиф [Sif].- И,  

наконец, в "Песне о Хильдебранде" 173 попадается еще другое выражение,  

именно в том месте, где Хильдебранд спрашивает Хадубранда:  

"Кто твои отец среди мужчин в народе или из какого ты рода?" ("eddo  

huelihhes cnuosles du sis")  

Если только вообще существовало общее германское обозначение для рода,  

то оно, очевидно, звучало как готское kuni; за это говорит не только  

тождество с соответствующим выражением в родственных языках, но и то  

обстоятельство, что от него происходит слово kuning - король [ - по-немецки  

Konig. Ред.], которое первоначально обозначает старейшину рода или племени.  

Слово sibja, родня, не приходится, по-видимому, принимать в расчет; по  

крайней мере, sifjar означает на древнескандинавском языке не только  

кровных родственников, но и свойственников, то есть включает членов по  

меньшей мере двух родов: само слово sif, таким образом, не могло быть  

обозначением рода.  

Как у мексиканцев и греков, так и у германцев построение боевого  

порядка в отряде конницы и в клиновидной колонне пехоты происходило по  

родовым объединениям; если Тацит говорит: по семьям и родственным группам,  

то это неопределенное выражение объясняется тем, что в его время род в Риме  

давно перестал существовать как жизнеспособная единица.  

Решающее значение имеет то место у Тацита, где говорится, что брат  

матери смотрит на своего племянника как на сына, а некоторые даже считают  

кровные узы, связывающие дядю с материнской стороны и племянника, более  

священными и тесными, чем связь между отцом и сыном, так что, когда требуют  

заложников, сын сестры признается большей гарантией, чем собственный сын  

того человека, которого хотят связать этим актом. Здесь мы имеем живой  

пережиток рода, организованного в соответствии с материнским правом,  

следовательно первоначального, и притом такого, который составляет  

отличительную черту германцев [Особенно тесная по своей природе связь между  

дядей с материнской стороны и племянником, ведущая свое происхождение от  

эпохи материнского права и встречающаяся у многих народов, известна грекам  

только в мифологии героического периода. Согласно Диодору (IV, 34) Мелеагр  

убивает сыновей Тестия, братьев своей матери Алтеи. Последняя видит в этом  

поступке такое ничем не искупимое преступление, что проклинает убийцу  

своего собственного сына и призывает на него смерть. "Боги, как  

рассказывают вняли ее желаниям и прервали жизнь Мелеагра". По словам того  

же Диодора (IV, 43 и 44) аргонавты под предводительством Геракла  

высаживаются во Фракии и находят там, что Финей, подстрекаемый своей новой  

женой, подвергает позорному истязанию своих двух сыновей, рожденных от  

отвергнутой жены его Бореады Клеопатры. Но среди аргонавтов оказываютс  

также Бореады братья Клеопатры, то есть братья матери истязуемых. Они  

тотчас же вступаются за своих племянников, освобождают их и убивают  

стражу.]. Если член такого рода отдавал собственного сына в залог  

какого-либо торжественного обязательства и сын становился жертвой нарушени  

отцом договора, то это было только делом самого отца. Но если жертвой  

оказывался сын сестры, то этим нарушалось священнейшее родовое право;  

ближайший сородич мальчика или юноши, обязанный больше всех других охранять  

его, становился виновником его смерти, этот сородич либо не должен был  

делать его заложником, либо обязан был выполнить договор. Если бы мы даже  

не обнаружили никаких других следов родового строя у германцев, то было бы  

достаточно одного этого места [Дальнейший текст до слов "Впрочем во времена  

Тацита" добавлен Энгельсом в издании 1891 года. Ред.].  

Еще более решающее значение, поскольку это свидетельство относится к  

периоду более позднему, спустя почти 800 лет, имеет одно место из  

древнескандинавской песни о сумерках богов и гибели мира "Voluspa". В этом  

"Вещании провидицы", в которое, как доказано теперь Бангом и Бугге,  

вплетены также и элементы христианства, при описании эпохи всеобщего  

вырождения и испорченности, предшествующей великой катастрофе, говорится:  

"Broedhr munu ber|ask ok at bonum verdask, munu systrungar  

siijumspilla" "Братья будут между собой враждовать и убивать друг  

друга дети сестер порвут узы родства"  

Systrungr - значит сын сестры матери, и то обстоятельство, что они,  

дети сестер, отрекутся от взаимного кровного родства, представляется поэту  

еще большим преступлением, чем братоубийство. Это усугубление преступлени  

выражено в слове systrungar, которое подчеркивает родство с материнской  

стороны, если бы вместо этого стояло syskma-born - дети братьев и сестер -  

или syskina-synir - сыновья братьев и сестер, то вторая строка означала бы  

по отношению к первой не усугубление, а смягчение. Таким образом, даже во  

времена викингов, когда возникло "Вещание провидицы", в Скандинавии еще не  

исчезло воспоминание о материнском праве. Впрочем, во времена Тацита у  

германцев, по крайней мере у более ему известных [Слова "по крайней мере  

более ему известных" добавлены Энгельсом в издании 1891 года. Ред.],  

материнское право уступило уже место отцовскому; дети наследовали отцу, при  

отсутствии детей наследовали братья и дяди с отцовской и материнской  

стороны. Допущение к участию в наследовании брата матери связано с  

сохранением только что упомянутого обычая и также доказывает, как ново еще  

было тогда отцовское право у германцев. Следы материнского права  

обнаруживаются также еще долго в эпоху средневековья. Еще в ту пору,  

по-видимому, не очень полагались на происхождение от отца, в особенности у  

крепостных, так, когда феодал требовал обратно от какого-нибудь города  

сбежавшего крепостного, то, как например, в Аугсбурге, Базеле,  

Кайзерслаутерне, крепостное состояние ответчика должны были под клятвой  

подтвердить шесть его ближайших кровных родственников, и притом  

исключительно с материнской стороны (Маурер, "Городское устройство", I,  

стр. 381). Еще один пережиток только что отмершего материнского права можно  

видеть в том уважении германцев к женскому полу, которое для римлянина было  

почти непостижимым. Девушки из благородной семьи признавались самыми  

надежными заложниками при заключении договоров с германцами; мысль о том,  

что их жены и дочери могут попасть в плен и рабство, для них ужасна и  

больше всего другого возбуждает их мужество в бою, в женщине они видят  

нечто священное и пророческое; они прислушиваются к ее совету даже в  

важнейших делах; так, Веледа, жрица племени бруктеров на Липпе, была душой  

всего восстания батавов, во время которого Цивилис во главе германцев и  

белгов поколебал римское владычество во всей Галлии 174. Дома господство  

жены, по-видимому, бесспорно; правда, на ней, на стариках и детях лежат все  

домашние работы; муж охотится, пьет или бездельничает. Так говорит Тацит,  

но так как он не говорит, кто обрабатывает поле, и определенно заявляет,  

что рабы платили только оброк, но не отбывали никакой барщины, то,  

очевидно, масса взрослых мужчин все же должна была выполнять ту небольшую  

работу, какую требовало земледелие. Формой брака был, как уже сказано выше,  

постепенно приближающийся к моногамии парный брак. Строгой моногамией это  

еще не было, так как допускалось многоженство знатных. Целомудрие девушек в  

общем соблюдалось строго (в противоположность кельтам), и равным образом.  

Тацит с особой теплотой отзывается о нерушимости брачного союза у  

германцев. Как основание для развода он приводит только прелюбодеяние жены.  

Но его рассказ оставляет здесь много пробелов и, кроме того, он слишком  

явно служит зеркалом добродетели для развращенных римлян. Несомненно одно:  

если германцы и были в своих лесах этими исключительными рыцарями  

добродетели, то достаточно было только малейшего соприкосновения с внешним  

миром, чтобы низвести их на уровень остальных средних европейцев; последний  

след строгости нравов исчез среди римского мира еще значительно быстрее,  

чем германский язык. Достаточно лишь почитать Григория Турского. Само собой  

разумеется, что в германских девственных лесах не могли, как в Риме,  

господствовать изощренные излишества в чувственных наслаждениях, и, таким  

образом, за германцами и в этом отношении остается достаточное преимущество  

перед римским миром, если даже мы не будем приписывать им того воздержани  

в плотских делах, которое нигде и никогда не было общим правилом для целого  

народа. Из родового строя вытекало обязательство наследовать не только  

дружеские связи, но и враждебные отношения отца или родственников; равным  

образом наследовался вергельд - искупительный штраф, уплачиваемый вместо  

кровной мести за убийство или нанесение ущерба. Существование этого  

вергельда, признававшегося еще прошлым поколением специфически германским  

институтом, теперь доказано для сотен народов. Это общая форма смягчени  

кровной мести, вытекающей из родового строя. Мы встречаем ее, как и  

обязательное гостеприимство, также, между прочим, и у американских  

индейцев; описание обычаев гостеприимства у Тацита ("Германия", гл. 21)  

почти до мелочей совпадает с рассказом Моргана о гостеприимстве его  

индейцев.  

Горячий и бесконечный спор о том, окончательно ли поделили уже  

германцы времен Тацита свои поля или нет и как понимать относящиеся сюда  

места,- принадлежит теперь прошлому. После того как доказано, что почти у  

всех народов существовала совместная обработка пахотной земли родом, а в  

дальнейшем - коммунистическими семейными общинами, которые, по  

свидетельству Цезаря, имелись еще у свевов, и что на смену этому порядку  

пришло распределение земли между отдельными семьями с периодическими новыми  

переделами этой земли, после того как установлено, что этот периодический  

передел пахотной земли местами сохранился в самой Германии до наших дней,  

едва ли стоит даже упоминать об этом. Если германцы за 150 лет, отделяющих  

рассказ Цезаря от свидетельства Тацита, перешли от совместной обработки  

земли, которую Цезарь определенно приписывает свевам (поделенной или  

частной пашни у них нет совсем, говорит он), к обработке отдельными семьями  

с ежегодным переделом земли, то это действительно значительный прогресс;  

переход от совместной обработки земли к полной частной собственности на  

землю за такой короткий промежуток времени и без всякого вмешательства  

извне представляется просто невозможным. Я читаю, следовательно, у Тацита  

только то, что у него лаконично сказано: они меняют (или заново переделяют)  

обработанную землю каждый год, и при этом остается еще достаточно общей  

земли. Это та ступень земледелия и землепользования, какая точно  

соответствует тогдашнему родовому строю германцев [Дальнейший текст до слов  

"Тогда как у Цезаря германцы" (см настоящий том, с. 337) добавлен Энгельсом  

в издании 1891 года. Ред.]. Предыдущий абзац я оставляю без изменений,  

каким он был в прежних изданиях. За это время дело приняло другой оборот.  

После того как Ковалевский доказал широкое, если не повсеместное,  

распространение патриархальной домашней общины как промежуточной ступени  

между коммунистической семьей, основанной на материнском праве, и  

современной изолированной семьей, речь идет уже больше не о том, как это  

было в споре между Маурером и Вайцем,- общая или частная собственность на  

землю, а о том, какова была форма общей собственности. Нет никакого  

сомнения, что во времена Цезаря у свевов существовала не только обща  

собственность, но и совместная обработка земли общими силами. Еще долго  

можно будет спорить о том, был ли хозяйственной единицей род, или ею была  

домашняя община, или какаянибудь промежуточная между ними коммунистическа  

родственная группа, либо же, в зависимости от земельных условий,  

существовали все три группы. Но вот Ковалевский утверждает, что описанные  

Тацитом порядки предполагают существование не общины-марки или сельской  

общины, а домашней общины; только из этой последней много позднее, в  

результате роста населения, развилась сельская община. Согласно этому  

взгляду, поселения германцев на территориях, занимаемых ими во времена  

Рима, как и на отнятых ими впоследствии у римлян, состояли не из деревень,  

а из больших семейных общин, которые охватывали несколько поколений,  

занимали под обработку соответствующий участок земли и пользовались  

окружающими пустошами вместе с соседями, как общей маркой. То место у  

Тацита, где говорится, что они меняют обработанную землю, следует тогда  

действительно понимать в агрономическом смысле: община каждый год  

запахивала другой участок, а пашню прошлого года оставляла под паром или  

совсем давала ей зарасти. При редком населении всегда оставалось достаточно  

свободных пустошей, что делало излишними всякие споры из-за обладани  

землей. Только спустя столетия, когда число членов домашних общин так  

возросло, что при тогдашних условиях производства становилось уже  

невозможным ведение общего хозяйства, эти общины распались; находившиеся до  

того в общем владении пашни и луга стали подвергаться разделу по уже  

известному способу между возникавшими теперь отдельными домашними  

хозяйствами, сначала на время, позднее - раз навсегда, тогда как леса,  

выгоны и воды оставались общими. Для России такой ход развити  

представляется исторически вполне доказанным. Что же касается Германии и,  

во вторую очередь, остальных германских стран, то нельзя отрицать, что это  

предположение во многих отношениях лучше объясняет источники и легче  

разрешает трудности, чем господствовавшая до сих пор точка зрения, котора  

отодвигала существование сельской общины еще ко временам Тацита. Древнейшие  

документы, как например Codex Laureshamensis, в общем гораздо лучше  

объясняются при помощи домашней общины, чем сельской общины-марки. С другой  

стороны, это объяснение, в свою очередь, вызывает новые трудности и новые  

вопросы, которые еще требуют своего разрешения. Здесь могут привести к  

окончательному решению только новые исследования; я, однако, не могу  

отрицать большую вероятность существования домашней общины как  

промежуточной ступени также в Германии, Скандинавии и Англии.  

Тогда как у Цезаря германцы частью только что осели на землю, частью  

еще отыскивали места постоянного поселения, во времена Тацита они имеют уже  

позади себя целое столетие оседлой жизни; этому соответствовал и  

несомненный прогресс в производстве средств существования. Они живут в  

бревенчатых домах, носят еще примитивную одежду жителей лесов: грубый  

шерстяной плащ, звериную шкуру; у женщин и знати - полотняная нижн  

одежда. Пищу их составляют молоко, мясо, дикие плоды и, как добавляет  

Плиний, овсяная каша (еще и поныне кельтское национальное блюдо в Ирландии