Георгий Почепцов. Г.Г. Почепцов. Информационная политика и безопасность современных государств

Социосистемы развиваются с изменением роли их отдельных компонентов. Религия, например, имела один статус в прошлом и другой — сегодня, хотя для мусульманских стран этот статус сохраняется на достаточно высоком уровне. Идеология значима в тоталитарных государствах, а в современных демократиях ее статус в чистом виде, несомненно, упал. Информация в наше время набирает вес, входя в число приоритетных параметров, влияющих на другие параметры социосистемы. И это должно быть именно так, поскольку мы живем в рамках технологического уклада информационного порядка. Вырабатывая информацию, современные государства порождают валовой национальный продукт.

Возрастание роли информационного компонента в современном обществе объясняется не только чисто экономическими причинами, но и:

• техническими: сегодня техническая поддержка информационного компонента сделала из него достаточно мощную силу, когда один человек может нанести вред целому государству, что, кстати, привело к возникновению феномена современного терроризма,
• социальными: никогда не было такого уровня зависимости власти от населения, поскольку демократия опирается на сменяемость власти,
• организационными: структура современного общества настолько взаимозависима, что воздействие на один компонент сразу отражается на других.

В прошлом можно найти ситуации, когда гиперболизации роли информационного компонента могла приводить к сокрушительным результатам. Практически все революции — и французская, и русская — базируются на интенсивной работе информационных механизмов, которые внезапно начинают порождать потоки информации, направленные на разрушение имеющейся иерархической структуры данного общества. Определенным сегментам общества доказывают, что общество имеет несправедливое устройство, а их статус в этом обществе недооценен. Во французской революции этим сегментом была только что возникшая буржуазия, которая не была «учтена» в имеющейся иерархии, в русской революции — это крестьяне, ставшие солдатами, потерявшими свою старую социальную идентификацию.

И перестройка, и бархатные революции, а потом и цветные, были выстроены их «конструкторами» так, чтобы раскачать старую иерархию. Они конструировались определенным образом, чтобы заблокировать противодействие старой власти. Кстати, все это прообразы (прототипы) информационных войн, которые стали привычным компонентом социального развития сегодня.

Еще раньше, в 50-е годы, такие механизмы гиперболизации информационного компонента конструировались западными спецслужбами сознательно, чтобы не допустить перехода, например, азиатских стран к советскому пути развития. В этой модели интенсивного перехода к капитализму, которая вводилась вместо социалистической, информационный компонент начинал функционировать как бы независимо от политического и экономического. И постепенно под его влиянием трансформировались и политический компонент, и экономический. Старые иерархии (политические и экономические) не выживали в новой информационной среде.

Законодательное обеспечение информационной политики и безопасности

Как правило, требования международных организаций направлены на расширение доступа, в то время как требования самих стран больше направлены на свою защиту от внешнего воздействия. Возможно, это результат оборонной политики прошлого, хотя сегодня понятно, что воздействие в физическом и воздействие в информационном пространстве не являются идентичными.

Организация ЮНЕСКО видит цель информационной политики в том, чтобы «дать право всем гражданам данного общества на доступ и использование информации и знаний». При этом акцентируются выгоды для общества от такого широкого подхода: «Выгоды от информации для общественного доступа возможно легче описать в неэкономических определениях. Для информации, произведенной правительствами, возможно, самая большая неэкономическая ценность, связанная с размещением информации для общественного доступа — прозрачность управления и продвижение демократических идеалов. Чем большее количество информации свободно доступно от правительства и о правительстве, тем менее вероятнее будет то, что правительство сможет скрыть незаконные действия, коррупцию и плохое управление. Наоборот, чрезмерная секретность разводит тиранию. Открытое и неограниченное распространение общественной информации также повышает общественное здоровье и безопасность, и общее социальное благосостояние, поскольку граждане принимают более информативные решения относительно своей ежедневной жизни, окружающей среды и будущего».

Эти же задачи расписаны в государственных документах и любой другой страны. Открытым только остается вопрос реального приближения к сформулированным требованиям. Тяжелая судьба закона о доступе к публичной информации, выполнение которого, как оказалось, очень трудно реализовать, ярко демонстрирует разрыв между законодательством и реальными практиками.

Американские представления об информационной политике и безопасности

Представления о том, что же такое информационная безопасность, создаются сначала в головах ученых, лишь затем возникая в документах правительственных структур или законах. Иного не может и быть, поскольку ученые могут позволить себе рассматривать энное число вариантов возможного развития, чего не будет в правительственных документах, вынужденных выбирать только один вариант.

Джон Аркилла одним из первых сформулировал основные идеи развития информационной безопасности. Мы можем выделить ряд основных результатов его исследований. (Следует отметить, что для него это, в основном, исследования прошлого периода, сегодня он больше занят анализом терроризма.)

Джон Аркилла достаточно давно предложил различать коммуникативный и структурный аспекты информации (см. работу: Arquilla J., Ronfeldt D. Looking ahead: preparing for information-age conflict // In Athena's camp. Preparing for conflict in the information age. Ed. by J. Arquilla, D. Ronfeldt. — Santa Monica, 1997). Если коммуникативный представляет собой акцент на информации как на передаче, то есть информация — это то, что передается, то структурный подход рассматривает информацию как базу любой структуры. Смена информационной базы автоматически ведет к смене самой структуры. Например, перестройка, которая недаром была объединена с понятием гласности, сменила советскую информационную базу, в результате чего пришлось трансформировать и Советский Союз — его не стало. Отсюда становится понятным действие этого инструментария: меняя информационные потоки внутри страны, можно изменять страну. Последний пример — арабские революции.

Близкое понимание есть у Сергея Зуева, который выделил следующие два модуса существования информации (два измерения):

• контроль протекания информационных потоков,
• контроль за распределением потока информации: информация должна достичь определенной целевой группы и дать соответствующий эффект.

Джон Аркилла (как всегда в соавторстве с Дэвидом Ронфельдтом, который на сегодня уже вышел на пенсию) одним из первых предложил свой вариант американской информационной стратегии (см. работу: Arquilla J., Ronfeldt D. The emergence of noopolitik. Toward American information strategy. — Santa Monica, 1999). В ней в 1999 году они заговорили о необходимости закрытости, подчеркивая, что открытость помогла США разрушить СССР, тем самым выполнив свою функцию. То есть закрытость еще не созрела для замены ее на открытость.

Аркилла и Ронфелдьдт были среди первых, кто проанализировал сапатистское восстание в Мексике как прообраз нового типа войны, в которой информация стала играть не просто поддерживающую военных роль, а вышла на принципиально самостоятельные возможности (см. исследование: Ronfeldt D. a.o. The Zapatista social netwar in Mexico. — Santa Monica, 1998; а также работу: Networks and netwars. The future of terror, crime and militancy. Ed. by J. Arquilla, D. Ronfeldt. — Santa Monica, 2001, в котором была задана и по сути впервые исследована сетевая война). То есть практически все новые направления первым описывает именно Джон Аркилла, он занимается ими тогда, когда еще никто не видит их в качестве новых направлений. Аркилла также часто активно пользуется историческими примерами, например, анализируя с точки зрения использования информационных технологий прошлого действия татаро-монголов. Например, в одной из своих работ он акцентирует следующие исторические аспекты:

• термин «татары» — чужой для них, монголы его взяли, поскольку он обозначал «нижний (мир)», чем наводили ужас на противников,
• города сдавались заранее без битвы, поскольку впереди шли слухи (вариант инструментария психологической войны),
• в чистом поле, отступая тактически из-за своей высокой мобильности, могли в то же время наступать стратегически,
• 700 лет назад обеспечивали связь всадниками с лагом в одну неделю по всей своей территории, которая равнялась СССР (см. работу: Arquilla J. Thinkig about information strategy // Information strategy and warfare. Ed. by J. Arquilla, D.A. Borer. — New York — London, 2007).

Дороти Деннинг, на тот момент профессор Джорджтаунского университета, а сегодня, как и Джон Аркилла — профессор Военно-морской школы последипломного образования, описывает ситуацию информационной борьбы с большим акцентом на технической составляющей, являющейся для нее базовой точкой отсчета. Ее книга 1999 года носит название «Информационная война и безопасность» (Denning D.E. Information warfae and security. — Reading etc., 1999).

Дороти Деннинг подчеркивает в ней, что оборонная информационная война практикуется всеми. На индивидуальном уровне это защита своей приватности, индивидуальных ресурсов, на правительственном — защита национальной безопасности, экономической безопасности, общественной безопасности, закона и порядка. Наступательную информационную войну она задает как использование информационных ресурсов с целью увеличения их ценности для атакующего игрока и уменьшения для защищающегося игрока.

Следует также подчеркнуть, что авторы первых работ в этой сфере активно занимались созданием определений, поскольку, будучи пионерами, они должны были уделять большее внимание четкому очерчиванию точки отсчета, отталкиваясь от которой можно было выстраивать последующие рассуждения. Дороти Деннинг в числе прочего занимается тем, что именуется «электронным джихадом» — атаками террористов в сфере киберпространства. И сегодня это достаточно распространенная тема (см., например, работу: Robinson G.E. Jihadi information strategy // Information strategy and warfare. Ed. by J. Arquilla, D.A. Borer. — New York — London, 2007).

Дороти Деннинг еще интересна тем, что детально анализирует реальные ситуации с точки зрения использования в них интернет-технологий. Это может быть война в Косово или оценка возможностей для атаки на уровне страны (см. работы: Denning D.E. Activism, hacktivism, and cyberterrorism: the Internet as a tool for influencing foreign policy // Networks and netwars. The future of terror, crime and militancy. Ed. by J. Arquilla, D. Ronfeldt. — Santa Monica, 2001; Denning D.E. Assessing the computer network operations threat of foregn countries // Information strategy and warfare. Ed. by J. Arquilla, D.A. Borer. — New York — London, 2007). Для последнего случая она предложила свою методологию оценки возможностей стран и рассмотрела конкретные возможности Ирана и Северной Кореи по следующим четырем параметрам, сделав все это исключительно по открытым источникам:

• индустрия ИТ и инфраструктура,
• - академическое и исследовательское сообщество,
• правительство и международные дела,
• хакерство и кибератаки.

Мартин Либики достаточно часто выступает на темы информационной безопасности. Еще в 1997 году он задал определение информационного доминирования как превосходства в порождении, манипуляции и использовании информации, достаточное для достижения военного превосходства. Однако он выдвигает три контрсилы, которые не дают информационному доминированию быть аналогичным доминированию в физическом пространстве. Во-первых, в отличие от авиасил, которые могут заставить противника остаться на земле, информационная сила одной стороны не может предотвратить использование другой. Кстати, по американским военным стандартам, любая физическая атака, которая не дает выполнять информационную функцию, считается атакой информационной. Это может быть, например, бомбардировка телефонной станции или телевизионной башни.

Во-вторых, доминирование на тактической уровне может быть «перекрыто» информационным доминированием стратегического порядка. Так, например, произошло в Сомали, когда победа на поле боя была переиграна победой противника в мировых СМИ.

В-третьих, еще Сунь-цзы считал, что главным знанием является знание себя, а потом и знание противника. Если знание людей порождает стратегию, то знание машин — тактику. Поэтому стратегия не может быть заменена тактическим информационным превосходством.

В 2007 году Мартин Либики выпускает книгу «Завоевание в киберпространстве» (Libicki M.C. Conquest in cyberspace. National security and information warfare. — Cambridge, 2007). В ней он интересным образом различает два вида структур в зависимости от их отношения к внешнему шуму, выделяя модель замка и модель базара. Замок возводит стены, чтобы защититься от шума, а базар в состоянии их «переварить», поэтому не боится. По модели замка выстроены многие структуры современных государств, они всеми силами защищаются от внешнего вторжения.

Либики дает следующее определение информационной войны: это использование информации для атаки на информацию. Разъясняет он эту свою позицию так: информация — это то, что имеет отношение к принятию решений, вся остальная информация должна быть отнесена к развлечению. Однако тут можно возразить, что процессы принятия решений массовым сознанием базируются как раз на потоках развлекательной информации: от фильма до юмористической программы «Прожекторперисхилтон».

С его точки зрения, если информация сама по себе бесплатна, то получение ее, обслуживание — уже нет, поскольку есть затраты на hardware, software и под.

Либики подчеркивает, что на сегодня кибератаки еще не приносили человеческих жертв, что ущерб от киберпреступности можно оценить в размере от 1 до 10 миллиарда долларов. Однако говорить, что этот вид атак неопасен, можно в той же мере, как 10 сентября 2001 года еще можно было говорить о неопасности терроризма.

В своей следующей книге 2009 года, посвященной кибератакам и киберсдерживанию, Либики, среди прочего, отмечает сложность четкого определения, кто именно совершил атаку, тем более что в этом еще следует убедить третью сторону (см. работу: Libicki M.C. Cyberdeterrence and cyberwar. — Santa Monica, 2009).

Это интересная и парадоксальная особенность кибервойны. Например, происходит атака на военно-морскую школу США, которая на несколько месяцев выводит ее из интернет-связи. Однако об атакующем пишется, что это предположительно Китай. Однотипно именно Китай подозревается в кибератаке на некоторые структуры канадского правительства. Но не только Китай обладает такими возможностями. В статье в USA Today утверждается, что к интернету подключены 243 страны, из которых 100 планируют свои инфоатаки. Американская контрразведка в своем ежегодном отчете назвала Россию и Китай главными странами по краже промышленных секретов онлайн.

И даже министр обороны США Леон Панетта четко заявил, выступая 11 октября 2011 года в центре Вудро Вильсона: «Одновременно с ядерной опасностью есть совершенно новый тип угрозы, к которому мы должны быть лучше подготовленными — угроза кибератак. Они стали важной проблемой, поскольку мы сталкиваемся с большим количеством атак как от негосударственных акторов, так и от больших стран, возникает возможность катастрофического разрушения критической инфраструктуры, что может нанести существенный урон нашей стране. Потенциальная возможность парализовать страну с помощью кибератаки очень реальна».

В целом следует признать, что, к сожалению, исследования в области информационной безопасности и в США, и в других странах, по сути, свелись к чисто техническим проблемам, и решение, которое предлагают «техники в погонах», также всегда одно: возведение все более мощной стены по отношению к внешнему миру. Все это верно, но только в области технических аспектов обработки информации. Однако гуманитарный взгляд на эту проблему требует как бы обратного решения: если это касается человека и его сетей, то решение лежит не в области ограждения от внешнего мира, а в создании собственных сильных текстов, которые не будут бояться иновторжений.

Война идеологий как новый-старый тип войны

Война идеологий пронизывала всю холодную войну. Казалось, война идеологий полностью отошла в прошлое. Однако сегодня наблюдается возврат к ней, поскольку США пытаются отказаться от прежнего понимания войны с террором в пользу нового понимания — как войны идей. А здесь уже накоплен опыт времен холодной войны.

Есть ли идеология у США? Если есть, то она носит неформальный характер, в отличие от формально существовавшей идеологии, например, в СССР. Введя это различие форм реализации идеологий — формальной и неформальной — следует признать формальными идеологиями те, которые существуют в бюрократической и академической средах, то есть поддерживаются на государственном, образовательном и научном уровнях. В такой тип идеологии США можно включить какой-то синтез демократии и либерального капитализма.

Но США более сильны именно в неформальной идеологии. Она создается и удерживается литературой, искусством, медиа. США защищают и продвигают эту свою идеологию средствами кино и телевидения, что в современном мире также является вариантом оружия, хотя и мягкой силы. Аксиомы этой идеологии можно собирать отдельно по тем или иным кинофильмам, например, «Мой дом — моя крепость» реализован в фильме «Один дома», где ребенок может противостоять взрослым грабителям и даже побеждать их.

Жак Эллюль подчеркивал, что пропаганда сильна тогда, когда она незаметна (см. работу: Ellul J. Propaganda. — New York, 1973). В США он увидел реализацию не столько политической пропаганды как идущей сверху, что привычно нам по СССР («вертикальной»), сколько пропаганды социологической, идущей как бы горизонтально от структур общества и государства к человеку. Эта пропаганда незаметна, поскольку встроена в структуру общества. Первый тип пропаганды может вызывать сопротивление объекта воздействия из-за своей заметности, второй — нет, поскольку его вскрытие требует дополнительных усилий.

Вот еще одна попытка изложить это противопоставление политической и социологической пропаганды: «В определенном смысле социологическая пропаганда противоположна политической, поскольку в случае политической пропаганды идеология распространяется через массмедиа, чтобы аудитория приняла некоторые политические или экономические структуры, тогда как в случае социологической пропаганды существующие экономические, политические и социологические факторы постепенно разрешают идеологии проникать к индивидам или массам». В целом это почти дословная цитата из Эллюля, так что исследователи не могут оторваться от его определений.

В своей книге Эллюль подчеркивает еще две характеристики социологической пропаганды, связывая ее со стилем жизни. Этот тип пропаганды касается всего населения, а не отдельных его сегментов, а также речь не идет о каком-то одном мнении, а скорее о всеобщем стиле жизни. Он считает, что именно так устроена американская и китайская пропаганда. При этом в американский инструментарий он вписывает рекламу и пиар. Он подчеркивает, что в случае США все влияния направлены на ту же точку, в то время как во Франции они разнообразны по своим целям.

Эллюль трактует социологическую пропаганду как диффузную, то есть она присутствует везде, хотя и не является таким концентрированным выражением, которым является политическая пропаганда. Это общий климат или атмосфера, влияющая на людей. При этом людям кажется, что они сами делают свой выбор. Он говорит о социологической пропаганде как о проникновении идеологии с помощью ее социальных контекстов. Эта пропаганда не является результатом сознательного пропагандистского действия. В качестве примера он рассматривает американский фильм, создавая который продюсер не имеет в голове пропагандистских задач. Но пропагандистским элементом становится сам американский способ жизни, который реализуется в фильме даже без осознания этого.

Социологическая пропаганда реализуется в фильмах, в технологии, в образовании, в социальных службах. Поэтому ее никто не рассматривает как пропаганду. Однако все эти влияния управляются теми же людьми, которые создают пропаганду, что Эллюль подчеркивает в качестве существенного фактора. Эти влияния действуют на индивида так, как действует пропаганда. Поэтому подобная близость важнее любых различий. Исторически он считает, что США нуждались в такой пропаганде, поскольку, в отличие от Европы, нужно было объединить разнородное население. В качестве метода быстрой ассимиляции была найдена психологическая стандартизация, это единство играет и экономическую роль, создавая американский рынок. Массовое производство требует массового потребления. Население должно быть уверено в отличном качестве «американского».

Идеология вообще является изобретением марксистской мысли. Как ни парадоксально, но именно Германия является родоначальницей двух наиболее сильных идеологий ХХ века — марксизма и нацизма. Возможно, они выглядят сильными, поскольку для реализации своих получили замыслов большие страны. Но, наверное, более правилен обратный тезис: они получили большие страны, поскольку были сильнее.

Когда-то американская исследовательская структура в области национальной безопасности, лаборатория Sandia (сайт — www.sandia.gov), заявила о достаточно странном исследовательском проекте по мониторингу интернета. Странной выглядела цель этого проекта — искать то, что можно обозначить как революционные тексты (в самом проекте не было такого слова). Проект просто с самого начала констатировал, что Ленин или Гитлер до реализации в действительности заявили свои идеи в книгах. Это было за 10-15 лет до того, как они стали трансформировать сам мир. Потом этот проект исчез из открытого доступа, но сегодня широкое развитие получил как раз мониторинг открытых источников, который проводится, например, на деньги ЦРУ, куда подпадают не только блоги или социальные медиа, но даже рецензии в интернет-магазине Амазон.

Луи Альтюссер, а это неомарксист, который умер в 1990 году, в своей статье 1970 года говорит о разных вариантах государственных идеологических аппаратов. У него есть также интервью 1968 года с интересным названием «Философия как революционное оружие». В этом интервью он говорит просто: правильные идеи служат людям, неправильные — их врагам. Кстати, в качестве главного идеологического аппарата современного государства он видит... школу. Именно там закладывается основная структура, с которой человек потом идет по жизни.

Очень серьезно действительно боролись с чужими идеями в период холодной войны. Запад и Восток мастерски овладели своими собственными методами этой борьбы. Если СССР мог максимально применить цензуру или репрессии, то Запад начал усиленно финансировать продвижение тех идей, которые он считал разрушительными для советской системы. Это были журналы, романы, кинофильмы и даже выставки абстрактного искусства. Фрэнсис Сандерс написала целую книгу на тему культурной холодной войны (см. ее первую и третью главы, последняя — в русском переводе).

Смысл продвижения по всей Европе выставок абстрактного искусства состоял в том, что они несли искусство, которое было полностью противоположным социалистическому реализму. Наибольший интерес представляет список людей, которые пользовались деньгами ЦРУ. Это и Исайя Берлин, и Дэниел Белл, и Бертран Рассел, и Артур Шлезинджер, и много-много других людей. Дэниел Белл, известный социолог, написавший в том числе книгу «Конец идеологии», умер совсем недавно — в 2011 году.

В рецензии на книгу Фрэнсис Сандерс, которая была опубликована в журнале ЦРУ, известный историк разведки Томас Трой отмечает в качестве одного из главных недостатков книги, что она посвящена только американским действиям, а про советские почти ничего не сообщается. Это немного странное замечание, поскольку книга нацелена на описание действий именно ЦРУ, а не про СССР.

Как видим, холодная война оказалась войной массовых культур, например, абстрактный экспрессионизм против социалистического реализма. Но понятно, что в действительности это было реализацией идеологий, стоящих за ними.

Джеймс Хоберман, кинокритик и автор серии книг про американское кино времен холодной войны (его собственный сайт — j-hoberman.com), говорит в своем интервью: «Сейчас, как и тогда, фильмы являются естественно гегемоническими. Они стараются взывать к наибольшему сегменту населения, и им не нужно правительство, чтобы указать им, как найти аудиторию. Разумные политики изучают тренды в популярных развлечений. В этом частично значение рейганизма». Кстати, он произносит и следующую фразу: «Большая часть фильмов является тем, что Жак Эллюль назвал “социологической пропагандой” — они были частью конкретного климата или ментальности. Единственными людьми, которые считали, что правительство надиктовывает содержание, были журналисты и читатели Daily Worker».

Термин «гегемония» активно употреблял такой неомарксист, как Антонио Грамши. В роли его последователя, который также взял на вооружение эту идею, выступил известный современный исследователь медиа Джон Фиск (см. работу: Fiske J. Understanding popular culture. — Lomdon — New York, 1989). Грамши видел функцию интеллектуалов в организации доминирования буржуазии и организации согласия масс на это доминирование. Грамши не дает четкого определения гегемонии, поэтому разные авторы вкладывают в этот термин разные смыслы. Но по сути это вариант управления с помощью медиа и образования, когда картина правящего класса мира продвигается и навязывается всему населению.

Джон Фиск подчеркивает, что полисемия телевизионных текстов дает возможность включать их в большое число разных подкультур. И далее: «Семиотическое действие ТВ состоит не в производстве значений, а в контроле и иерархизации их. В Далласе просто больше значений, чем Голливуд может контролировать или одна группа аудитории активировать». Более того, разнообразие производимой продукции является иллюзорной, поскольку вся она направлена на поддержание капиталистической идеологии.

Гегемония направлена на поддержание согласия в обществе и блокирования протестных отношений. Все это делается ради поддержания доминирующего класса, классы подчиненные получают эту модель мира и через школу, и с помощью массмедиа.

Некое продолжение этого подхода можно увидеть в понятии артикуляции Стюарта Холла и Кевина Делюки. Речь идет о сочленении разнородных элементов для выполнения идеологических задач, это использование социальной группой определенных культурных практик для собственных целей. В одном из интервью Стюарт Холл, говоря о нарративном конструировании реальности, подчеркивает: «Люди заинтересованы в разных версиях события, любое отдельное событие может конструироваться разными способами и может быть сделано так, чтобы значить разное». Эту множественность он подчеркивает в ответ на однозначность интерпретации, проповедуемую СМИ.

В освещении войны на Фолклендах британскими СМИ он увидел целый ряд мифологических структур. По сути это была идеальная империалистическая, или колониальная война. Но ее репрезентация демонстрировала народную войну, справедливую войну в защиту группы, которая угнеталась. Был вытащен целый ряд мифов Второй мировой войны. Появился диктатор, аналогичный Гитлеру, против которого следовало выступать. Холл пишет: «Был активирован существенный набор исторических мифов, призванные стабилизировать понимания, которые британский народ имеет о своей собственной истории, своем прошлом, его проблемах сегодня. Это было моделью, в рамках которой были рассказаны реальные события на Фолклендах. Становится понятным мощное влияние нарратива на то, чтобы миф становился реальностью». Кевин Делюка также подчеркивал, что дискурсивные структуры организуют социальные отношения.

Делюка с соавтором вводит понятие публичного экрана, сквозь который к нам теперь попадают все дискуссии (см. статью: DeLuca K.M., Peeples J. From public sphere to public screen: democracy, activism, and the «violence» of Seattle // Critical Studies in Media Communications. — 2002. — Vol.19. — N2). Сегодня это визуальный экран, поэтому в таком дискурсе доминируют картинки, а не слова. Газетам теперь приходится имитировать ТВ, переходя на короткие сообщения и цветные изображения. Визуальная ориентация отвергает вербально ориентированные формы аргументов. Сегодня следует создавать визуальные картинки для распространения. Диалог в этой форме коммуникации отсутствует, его сменил процесс распространения.

Стюарт Холл подчеркивает, что артикуляция (мы скорее переведем это слово как «конструирование») является сложным термином, не имеющим однозначного понимания. Кстати, Холл ранее говорил, что артикуляция является одной из возможных интерпретаций данного набора составляющих. По сути, перед нами в понятии артикуляции возникает ответ на вопрос, как конкретно конструируется гегемония.

В заключение отметим еще один вариант порождения идеологии, в данном случае военной, как идущий от науки и техники (см. также статью: Lawson S. Surfing on the edge of chaos: nonlinear science abd the emergence of a doctrine of preventive war in the US // Social Studies of Science.- 2011. — Vol.41. — N4). Речь идет о заимствовании научно-технических метафор для разработки военной стратегии. Нелинейная наука сформировала передовую военную мысль США, задав новое направление ее развития.

Соня Амаде подчеркивает, что был еще один аспект в конце холодной войны: триумф демократической политики и рыночной экономики над альтернативным философским подходом Карла Маркса и его последователей (см. работу: Amadae S.M. Rationalizing capitalist democracy. The cold war origins of rational choice liberalism. — Chicago — London, 2003). Она начинает свое рассмотрение с создания государства национальной безопасности с ее главным think tank'ом — РЕНД (см. также интересную книгу Алекса Абеллы о становлении РЕНДа — «Солдаты разума» (М., 2009), Abella A. Soldiers of reason. The RAND corporation ans the rise of the American empire. — Orlando etc., 2008; сайт с рецензиями на книгу — www.abellaweb.com). То есть, мышление действующих лиц серьезно трансформируется в результате распространения новых идей, которые создаются достаточно ограниченным числом лиц. Но последствия их уже распространяются на всех.

Министр обороны США Роберт Гейтс, выступая 14 апреля 2008 года на заседании Ассоциации американских университетов в Вашингтоне (а он сам в свое время был президентом одного из техасских университетов) предложил профинансировать от Пентагона ряд новых инициатив в области социальных наук. Это так называемый проект «Минерва», который вызвал большое сопротивление в среде антропологов, но, тем не менее, Роберт Гейтс тогда предложил в частности создание новых наук, которых до этого не было, назвав в качестве такого примера появление в период холодной войны кремленологии и теории игр. Кстати, сам Роберт Гейтс успел побывать до этого и директором ЦРУ. В принципе, были выделены четыре направления для такой поддержки со стороны военных:

• китайские военные и технологические исследования,
• иракские и террористические перспективы,
• религиозные и идеологические исследования,
• новые дисциплины.

Завершая, следует подчеркнуть, что если задачи технического порядка сегодня четко понимаются государствами (например, атака и защита для случая киберпространства), то гуманитарные (социальные) задачи пока «спрятаны» скорее в других науках, чем в информационной области. Это ведет к тому, что они и обсуждаются меньше, и решаются сложнее, а иногда и не решаются вовсе. На сегодня мы не видим конкретных исследований типа конструирования патриотизма, хотя США еще в довоенное время прошли через этот период исследований, продемонстрировавший новые возможности по управлению нематериальной сферой.

Можно выделить следующий набор таких задач гуманитарного порядка, с которыми сталкивается любое государство:

Что касается последнего пункта, то социосистемы всегда подавляли альтернативные взгляды: от борьбы инквизиции с еретиками до борьбы с инакомыслием в советское время, включая и перестройку (см., например, свидетельства Сергея Кургиняна о том, как в перестройку ему не удавалось напечатать некоторые тексты о происходящем в стране). И известный перестроечный фильм «Интердевочка» был нужен для разрушения ценностной системы советского времени, он был запущен с подачи «архитектора перестройки» Яковлева, читавшего сценарий и высказавшего единственное замечание о смене названия (исходно фильм назывался «Проститутка»).

Валентин Фалин констатирует первое появление понятия «железный занавес» в начале 20-х годов в Норвегии (по воспоминаниям Александры Коллонтай), чтобы закрыться от распространения советских идей. Кстати, агонию СССР он отсчитывает от 1962–1963 гг., когда пришлось закупать миллионы тонн зерна за рубежом в результате разрушительной деятельности Никиты Хрущева в сельском хозяйстве. Валентин Фалин и другие пытались тогда донести до него, что если платить нашему крестьянину столько же, сколько СССР платит американскому фермеру, то все восстановится, но Никита Хрущев был резко против возрождения частнособственнических интересов.

При этом задачи гуманитарного (социального) порядка также будут меняться с точки зрения возможного инструментария для их достижения. Так, известный американский военный аналитик Томас Барнет (его сайт — thomaspmbarnett.com) говорит о принципиальном сдвиге в области коммуникаций от СМИ в сторону общения «человек — человек», поскольку это предоставляют уже сегодняшние технологии (см. работы: Barnett T.P.M. Great powers. America and the world after Bush. — New York, 2009; Barnett T.P.M. The Pentagon's new map. War and peace in the twenty-first century. — New York, 2004). Его идеи относят к тому, что назвали неолиберальной геополитикой. В Пентагоне, например, он анализировал стратегическое будущее.

И все возрастающий характер также несет опасность «освоения» киберпространства. Центр военно-морского анализа, где также сотрудничает Томас Барнет (сайт центра — www.cna.org), опубликовал свой анализ этой проблематики. Там констатируется, что киберпространство является не только пространством коммуникации, но и пространством войны. Если критическая инфраструктура какой-либо страны пока еще не подверглась атаке, это не значит, что так не будет далее. Сегодняшние реалии не будут такими же в будущем. Новым феноменом стало обнародование Wikileaks важных документов, что отразилось на безопасности США.

Информационная безопасность перестала быть интересной только профессионалам. Возросшая сила информационного оружия заставляет пересматривать типы угроз, поскольку пришло время оружия мирного времени — информации. Перестройка и бархатные революции, цветные революции, включая арабские, — все базировались на интенсивном использовании именно информационного компонента, с помощью которого были переиграны все другие варианты сил.

Источник публикации: MediaSapiens, 2011 г.