Георгий Почепцов. Сталин: Строительство страны с помощью пропагандистского инструментария истории, кино и литературы

Сталин сам однажды в разговоре с летчиком А. Головановым назвал себя «бакинским пропагандистом» [Голованов А. Записки командующего АДД. — М., 1987]. Но тогда его пропаганда работала на дестабилизацию социосистемы царской России. Получив в результате этой дестабилизации в руки государство, задачи коренным образом изменились. Теперь следовало заниматься стабилизацией социосистемы. Конечно, в этом огромную роль играли и репрессии, и поражения в правах прошлых привелигированных классов. Но основным инструментарием стала пропаганда, которая помогла сделать так, чтобы граждане не могли сами решать, что есть победа и что есть поражение. Как писал Пастернак по другому поводу, однако вполне справедливо: «но пораженья от победы ты сам не должен отличать».

Если СМИ выстраивали тактические интерпретации текущей действительности, то литература, искусство и история выстраивали стратегические интерпретации и реинтерпретации. Известна история с фильмом «Иван Грозный» С. Эйзенштейна, вторая серия которого так и не дошла до показа на широком экране, поскольку не понравилась зрителю № 1 [см. тут и тут]. Это фильм 1944 года, сценарий которого утверждал лично Сталин. Но в данном случае он недосмотрел, точнее, как он сказал по другому поводу, что по сценарию не видно.

Перед фильмом стояли совсем нехудожественные задачи. Заканчивалась война, которая требовала внесения еще более жестких реперных точек в стратегическую матрицу отечественной истории. Реальная победа должна была усилить понимание того, кто станет ее реальным вдохновителем и создателем. Конечно, это советский народ, но и тот, кто вел его в правильном направлении.

Э. Шмулевич говорит о создании советской мифологии следующие слова: «В наше время часто вспоминают мифы, созданные сталинизмом. Однако они родились не на пустом месте и не вдруг: надо было их создать и дождаться, чтобы они cозрели в сознании масс и превратились в «реальность». С приходом сталинизма история перестала быть средством укоренения в социальном сознании прежних мифов — отныне она должна будет способствовать созданию иной мифологии, призванной служить политико-идеологическим интересам нового правящего класса. Иван Грозный (так же, как и Петр Великий) дает нам пример создания мифа Государства, Державной власти, Хозяина, Организатора, Вождя. Многие произведения создаются по непосредственному приказу Сталина, все эти приказы продиктованы исторической ситуацией и конъюнктурой момента (конец 30-х — начало 40-х годов), обстановкой всеобщей милитаризации, в которой находится вся Европа».

Интерпретация и реинтерпретация истории представляет собой бесконечный ювелирный процесс, поскольку имеет в себе и индивидуальный компонент работы с теми, кто может задать эту стратегическую матрицу. Все эти индивидуальные игроки — ученые ли, режиссеры ли — находились под тем же мечом репрессий, что и вся страна. Но для них был создано защитное пространство, позволявшее им работать. Оно могло быть временным, могло быть вечным, но в данный момент, когда им поручалось «творить», даже Берия ничем не мог помешать.

У Сталина была беседа с Эйзенштейном и Черкасовым в 1947 году. Интересно, что все доводы Сталина при обсуждении фильма идут не из времени Грозного, а из текущей ситуации: «Царь у вас получился нерешительный, похожий на Гамлета. Все ему подсказывают, что надо делать, а не он сам принимает решения... Царь Иван был великий и мудрый правитель, и если его сравнить с Людовиком XI (вы читали о Людовике XI, который готовил абсолютизм для Людовика XIV?), то Иван Грозный по отношению к Людовику на десятом небе. Мудрость Ивана Грозного состояла в том, что он стоял на национальной точке зрения и иностранцев в свою страну не пускал, ограждая страну от проникновения иностранного влияния. В показе Ивана Грозного в таком направлении были допущены отклонения и неправильности. Петр I — тоже великий государь, но он слишком либерально относился к иностранцам, слишком раскрыл ворота и допустил иностранное влияние в страну, онемечивание России. Еще больше допустила его Екатерина. И дальше. Разве двор Александра I был русским двором? Разве двор Николая I был русским двором? Нет. Это были немецкие дворы. Замечательным мероприятием Ивана Грозного было то, что он первый ввел государственную монополию внешней торговли. Иван Грозный был первый, кто ее ввел, Ленин — второй».

Жданов при этом добавляет: «Эйзенштейновский Иван Грозный получился неврастеником». Несколько раз, например, в словах Молотова и Сталина проходит необходимость репрессий. Сталин прямо говорит: «Иван Грозный был очень жестоким. Показывать, что он был жестоким, можно, но нужно показать, почему необходимо быть жестоким. Одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он не дорезал пять крупных феодальных семейств. Если он эти пять боярских семейств уничтожил бы, то вообще не было бы Смутного времени. А Иван Грозный кого-нибудь казнил и потом долго каялся и молился. Бог ему в этом деле мешал... Нужно было быть еще решительнее».

То есть Сталину не понравилось не столько изображение репрессивного характера действий Грозного, а то, что он был недостаточно жесток. Более того, показана мягкость его характера, нерешительность в борьбе с врагами.

Вот слова из стенограммы иного выступления Сталина: «Или другой фильм — «Иван Грозный» Эйзенштейна, вторая серия. Не знаю, видел ли кто его, я смотрел — омерзительная штука! Человек совершенно отвлекся от истории. Изобразил опричников как последних паршивцев, дегенератов, что-то вроде американского Ку-Клукс-Клана. Эйзенштейн не понял того, что войска опричнины были прогрессивными войсками, на которые опирался Иван Грозный, чтобы собрать Россию в одно централизованное государство, против феодальных князей, которые хотели раздробить и ослабить его. У Эйзенштейна старое отношение к опричнине. Отношение старых историков к опричнине было грубо отрицательным, потому что репрессии Грозного они расценивали как репрессии Николая Второго и совершенно отвлекались от исторической обстановки, в которой это происходило. В наше время другой взгляд на опричнину. Россия, раздробленная на феодальные княжества, то есть на несколько государств, должна была объединиться, если не хотела попасть под татарское иго второй раз. Это ясно для всякого, и для Эйзенштейна должно было быть ясно. Эйзенштейн не может не знать этого, потому что есть соответствующая литература, а он изобразил каких-то дегенератов. Иван Грозный был человеком с волей, с характером, а у Эйзенштейна он какой-то безвольный Гамлет. Это уже формалистика. Какое нам дело до формализма — вы нам дайте историческую правду. Изучение требует терпения, а у некоторых постановщиков не хватает терпения, и поэтому они соединяют все воедино и преподносят фильм: вот вам, «глотайте», тем более что на нем марка Эйзенштейна. Как же научить людей относиться добросовестно к своим обязанностям и к интересам зрителей и государства? Ведь мы хотим воспитывать молодежь на правде, а не на том, чтобы искажать правду».

Только один этот абзац полностью перечеркивает наши представления о Сталине как о примитивном руководителе, который только и цепляется за свою власть. Сталин действительно строит новый мир, пользуясь всем имеющимся в его распоряжении инструментарии, включая интерпретации прошлого.

Кино было мощным визуальным инструментарием, стратегические функции которого сегодня стало выполнять телевидение. Население не читает книг, оно смотрит телесериалы. Тогда она, вероятно, тоже не так и читало книги, но кино смотрело. Все от мала до велика влились в ряды кинозрителей.

Академик Тарле, к которому мы еще вернемся ниже, должен был быть в первых рядах тех, кто должен был реинтерпретировать историю: «по личному указанию Сталина ему было поручено написать книги о трех агрессиях — шведской, наполеоновской и гитлеровской. Таким образом, он оказался в положении В.О. Ключевского, от которого императорский двор пожелал получить книгу об Александре III. Но если Ключевский мог отказаться, то для Тарле такой путь был закрыт: сталинское самодержавие было гораздо опаснее романовского. И он начал с Северной войны, надеясь, что вопрос как-нибудь решится сам собой. К незабываемому 1949 году его медлительность была замечена и Тарле было прямо указано, чтобы он взялся за историю Великой Отечественной. А Тарле заявил, что он быстро доработает уже имеющееся «Нашествие Наполеона» и только потом примется за нашествие Гитлера».

Речь по сути идет о смене всей матрицы, на которой лежала история. Символическая линия, которую ведет отечественная история, должна была выровнена под одну основную идею, которая не могла иметь исключений. Правда, Сталину была нужна не только идея народа-победителя, но и идея «красного царя», хотя в голове у него, конечно, не было такой формулировки. Но по сути за фразой о культе личности как раз и стоит эта идея обожествления Сталина.

Пока такой единой матрицы не было, в начале тридцатых были закрыты исторические факультеты, прекратилось преподавание истории. Кстати, именно в этот период возвращают из ссылки и Е. Тарле. Когда матрица была создана, в 1934 году было возобновлено преподавание истории в средней и высшей школе [см. тут, тут и тут]. Стали вновь набирать студентов вузы. Стратегическую интерпретацию отечественной истории смогли обеспечить новым стратегическим контентом — базовыми учебниками истории.

Школьный учебник истории должен был давать возможность не только правильного понимания, он должен жестко блокировать в голове ученика саму возможность отклонений от заявленной «генеральной линии». По сути школа позволяет маленькому ученику уже четко делить героев на правильных и неправильных, на своих и чужих, что является самой сильной древнейшей дихотомией. Школьник может легко на основе встроенных в его систему характеристик врага самостоятельно вычленять «врага» в новой ситуации, если эти характеристики начинают у него активироваться.

С. Дацюк говорит о варианте такой защиты в современном мире: «В современном мире мышление как компетенция имеет многоуровневую защиту от овладения им в массовом порядке. Здесь придумана и разработана масса социальных технологий — переориентация детей с чтения книг на экраны (компьютерные и телевизионные) порождает экранное (клиповое) думание-восприятие, отказ от спонтанных и субъективных экзаменов в пользу тестов, пропаганда потребительских мотиваций как единственного проявления свободы, пропаганда личного лидерства и индивидуальных достижений как следствия удачливости и некоторых правил успеха, а не результата деятельности мышления и так далее».

Нас все время учили о прорыве, совершенном Сталиным, и это тоже результат искривления истории, прошедшей в то время. Мы вынуждены были забыть, что Россия до 1917 года отнюдь не была забитым государством. Инженерное образование, например, в России было в тот период наилучшим в Европе. А вот прорыв удалось совершить только потому, что его сделали в довоенное время те, к примеру, ученые, которые получили свое образование как раз в дореволюционной России. Это был «зубр» Николай Тимофеев-Ресовский, занимавшийся радиационной генетикой [Гранин Д. Зубр. — Л., 1987], или Аксель Берг, создавший советскую систему радиолокации, говоривший после отсидки, что его предки пришли из варяг в греки, а он из дворян в зеки [Аксель Иванович Берг. 1893 — 1997. М., 2007]. Академик Берг также отстоял кибернетику от звания «продажной девки империализма», правда, сегодня уже не могут найти источник этой цитаты, став и академиком, и адмиралом.

К сожалению, система пропаганды не занимается личностями, она занимается массами. Личность для нее неинтересна. Кстати, когда Берга избивали на допросах, он решил написать признательные показания. Долго писал, что работает на военно-морской флот Швейцарии. Радостный следователь побежал докладывать об успехе, не подумав, что военно-морского флота у Швейцарии нет. Кстати, дочь Берга вспоминала интересную реакцию отца после того, как он увидел зареванное ее лицо в день похорон Сталина: «Отец сказал: «Он знал обо всем. Он управлял процессом. И не дай бог, чтобы к власти пришел Берия». Это было все. Никогда больше мы не говорили о Сталине (видимо, отец не мог простить моих рыданий, а объяснить не хотел, чтобы дошла сама)».

Правда, одновременно Сталин освобождает авиаконструктора Туполева (с подачи Голованова) и вирусолога Зильбера, брата В. Каверина (см. о Зильбере тут). Перед Зильбером Сталин извинился лично. Ворошилов способствует освобождению вышеупомянутого Берга.

Голованов так описал ситуацию с возвращение Туполева: «— Товарищ Сталин, за что сидит Туполев?..

Вопрос был неожиданным. Воцарилось довольно длительное молчание. Сталин, видимо, размышлял.

— Говорят, что он не то английский, не то американский шпион... — Тон ответа был необычен, не было в нем ни твердости, ни уверенности.

— Неужели вы этому верите, товарищ Сталин?! — вырвалось у меня.

— А ты веришь?! — переходя на «ты» и приблизившись ко мне вплотную, спросил он.

— Нет, не верю, — решительно ответил я.

— И я не верю! — вдруг ответил Сталин.

Такого ответа я не ожидал и стоял в глубочайшем изумлении.

— Всего хорошего, — подняв руку, сказал Сталин. Это значило, что на сегодня разговор со мной окончен.

Я вышел. Многое я передумал по дороге в свой штаб...».

С другой стороны, Сталина интересовал не человек, а инструментальная его роль: нужен он был для текущей прикладной цели, значит, его можно было освободить.

К сожалению, мы все это забыли или забываем. Однако организация правильной памяти начинается в дне сегодняшнем. А. Эткинд интересно описал процессы меморализации в ситуации Майдана: «Здесь, на Майдане, сейчас лаборатория того, как происходит мемориализация в современности. Майдан четко демонстрирует закономерности и этапы «работы горя», о которой писал Деррида: первое время по прошествии исторического события возникает семиотический вакуум; спустя некоторое время об этом начинают говорить; многократное повторение в устном слове ведет к необходимости увековечить событие в мемориальном знаке — памятнике. В ситуации расщепления общества памятник невозможен; когда он, наконец, выкристаллизовывается, это и означает установление «общества консенсуса»; памятник является неким согласованным «сухим остатком» ситуации».

Он также подчеркивает, что функцию памятников берут на себя спонтанно возникающие вербальные идиомы, приводя в качестве примера «Небесную сотню» как специфический «устный памятник».

Когда пропаганда решает однотипные задачи, она часто приходит к одинаковым решениям. Тоталитарные общества были закрытыми обществами, что давало их пропагандам жестко отслеживать «правильные» и «неправильные» тексты. Хорошие тексты тиражировались, плохие — уничтожались вместе с их авторами. У системы часто не было времени на «перевоспитание», она снимала с себя проблему, переводя свободного гражданина на положение зека. Он только работал, а с его мнением можно было не считаться, поскольку мыслительная функция была ему не положена.

Как пропагандист Сталин любил фильмы, которые исправляли действительность. Как пишет, например, генерал авиации Голованов, Сталин много раз смотрел фильмы «Если завтра война», поскольку события там развивались не так как в самой реальной войне (см. об этом фильме 1939 года тут и тут). Ему также нравился фильм «Полководец Кутузов» (см. о нем тут). То есть перед нами чисто психологическое объяснение: недостатки в ведении войны того периода компенсировался у главнокомандующего лицезрением победности на экране.

Возможно, «Кутузов» ему и нравился, потому что Сталин лично вносил «правки» в уже готовый фильм. М. Пуговкин, сыгравший в фильме роль умирающего солдата, который произносил правильные слова, вспоминал: «Сталин посмотрел нашу картину и сказал В. Петрову, знаменитому кинорежиссеру, поставившему фильмы «Петр Первый», «Без вины виноватые»:

— Эпизод умирающего молодого солдата Феди будет вызывать у народа сострадание. А сейчас такое время трудное. Не надо этого показывать.

И мой монолог вырезали». Кстати, Пуговкин из-за отсутствия своего эпизода оказался ненагражденным государственной наградой. Сталин и до этого поступал подобным образом, например, убирая Троцкого после предварительного просмотра фильма «Октябрь» Эйзенштейна, рассказ о чем оставил в своих воспоминаниях Г. Александров.

Даже глаз у Кутузова, оказывается, был, и повязка ему была не нужна, поскольку не сохранилось ни одного портрета, где у Кутузова была бы повязка. Современные исследователи объясняют ее появление следующим образом: «Пресловутая повязка на правом глазу Кутузова появилась только в 1943 году, когда вышел в прокат одноименный художественный фильм. Роль полководца в нем играл народный артист СССР Алексей Дикий. Шла Великая Отечественная война, и телезрителю нужно было показать, что даже после тяжелого ранения можно остаться в боевом строю».

И первые партизанские соединения создавал не Кутузов, а Барклай-де-Толли еще до того, как Кутузов стал главнокомандующим. И Бородинское сражение реально было проиграно, а не выиграно. Правда, реинтерпретация этого факта есть уже у Е. Тарле, который написал так [Тарле Е. В. Нашествие Наполеона на Россию. — М., 1941]: «Русская армия, половина которой осталась лежать на Бородинском поле, и не чувствовала и не признавала себя побежденной, как не чувствовал и не признавал этого и ее полководец. Он видел то, чего никакие Винценгероде, Клаузевицы и Жомини видеть и понять не могли: Бородино окажется в конечном счете великой русской победой. Не чувствовал себя побежденным и русский народ, в его памяти Бородино осталось не как поражение, а как доказательство, что он и в прошлом умел отстоять свою национальную независимость от самых страшных нападений, умеет это делать в настоящем и сумеет это сделать и в будущем». То есть сила пропаганды и тут победила. Кстати, позже Советский Союз также сделал из поражения Челюскина победу.

Е. Тарле (см. о нем тут) должен был писать как надо, поскольку прожил жизнь под неуклонным взором спецслужб. В 1931 году он отправился в в Алма-Ату, поскольку получил пять лет ссылки. Через тринадцать месяцев был освобожден. Правда, о его жизни там есть не очень хорошие сведения от В. Брачева: «Следует отметить, что, находясь на свободе в Алма-Ате, Тарле неоднократно предлагал ПП ОГПУ в Казахстане свои услуги в качестве секретного осведомителя и систематически, по своей личной инициативе, давал ПП сведения о настроениях в среде научно-технической интеллигенции. Но его просьбы о принятии в число секретных осведомителей ПП ОГПУ Казахстана отклонены». Правда, мы сами осуждать его сможем только тогда, когда сами побываем в его положении.

Потом наступили более благоприятные времена. Л. Яковлев пишет: «Годы 1937–1941 были для Тарле годами материального благополучия. Он, конечно, не мог состязаться с теми, кого Оруэлл именовал «литературными содержанками» (этот эпитет англичанин применил по отношению к А. Толстому и И. Эренбургу), но определенные возможности у него появились: были поездки на курорты, покупка дачи (или части дома) в пригороде Питера (потом безвозмездно отданной тем, кто там поселился в послевоенные годы), начало строительства дачи в Бзугу (теперь территория Сочи), оставшейся недостроенной, регулярная ежемесячная помощь старшей сестре Елизавете Викторовне, моей бабке, жившей в Одессе. Вот только о заграничных путешествиях, о милой Франции пришлось забыть». А ведь это как раз и время книги «Нашествия Наполеона на Россию», которая вышла в 1938 году. В 1937 году вышла его книга «Наполеон».

Сталина в истории интересовали победы. Те победы, которые были действительно победами, и те победы, которые можно было сделать из поражений. История должна была выглядеть как красивый официальный документ, где не было места никаким отклонениям. Никакие неправильные вопросы не могли возникать при прочтении подобных базовых текстов.

М. Юдин пишет уже из сегодняшнего времени: «Назвав имена героев прошлого, Сталин вновь умело вплел их образы в советскую идеологическую действительность: герои российской истории как бы вставали под знамя великого Ленина».

Изменение трактовки войны и роли Кутузова произошла на глазах. Сначала школа М. Покровского отрицала полководческие таланты Кутузова, зато превозносила Наполеона. Но Покровскому в определенной степени повезло: он заболел раком и в 1933 похоронен в Кремлевской стене. Поэтому и был призван назад в в строй историком практически в это же время Тарле, который вернулся к академической жизни в 1932 г. и в своей книге выступил против трактовки Покровского. Кстати, Покровский отказался помочь в вызволении из ссылки Тарле.

Вообще это очень интересное внимание Сталина именно к историкам. Мы знали, что он свысока следил за писателями, поэтами, режиссерами. Но внимание к историкам выглядело не таким системным. Но управление прошлым лежало в центре советской системы, поскольку «советское» как следствие должно было иметь «причины». Поэтому декабристы или народовольцы были хорошими, а царский режим — плохим.

Художественная литература также ковала историю, а не только литературу. Алексей Толстой, вероятно, стоит первым в этом ряду. Но не столько за собственно литературу, а за публицистику, разоблачавшую врагов народа. В. Ревич пишет: «У аристократа из такой славной фамилии не хватило гражданского мужества просто помолчать. Он усердно доколачивал гвозди, вбитые в руки и ноги уже распятых людей. «Диверсионная организация голода, циничное издевательство над населением, заражение семенных фондов, массовое отравление скота, вредительство в индустрии, в сельском хозяйстве, в горном, в лесном деле, вредительство в науке, в школах, в литературе, в финансах, в товарообороте, травля и убийство честных работников, шпионаж...» — «все это творили холопы нашего смертельного врага — мирового фашизма: троцкие, енукидзе, ягоды, бухарины, рыковы и другие наемники, убийцы, провокаторы и шпионы...» (Из статьи «Справедливый приговор», 1938 год.) Граф старательно популяризировал сталинское учение относительно обострения классовой борьбы при социализме.Он неуклонно требовал высшей меры и письменно свидетельствовал глубокое удовлетворение приведением приговоров в исполнение, не забывая заканчивать почти каждую статью здравицей в честь великого Сталина. Эти выступления литературовед В. Щербина оценил так: «Толстой в своих статьях пропагандировал гуманистическую сущность советского строя». Подхватив эстафету у Горького, Толстой пытается убедить окружающий мир в том, что говорит «правду о счастливой стране, где веселые, смелые люди, не зная заботы о завтрашнем дне, строят крылья, чтобы лететь выше всех в мире».

А. Толстой писал и о Иване Грозном, и о Петре Первом. Пьесу о Грозном мы особо не знаем, поскольку ее сразу запретили, хотя еще и в непоставленном виде выдвигали на премию, а «Петр Первый» Толстого был достаточно хорошо известен. Он начал писать роман в 1929году, две части закончил в 1934-м, а третью уже не успел. У Б. Сарнова приведено большое число писем А. Толстого к Сталину по поводу написания его текстов. Есть и устная реакция вождя: «Однажды после просмотра спектакля «На дыбе» по одноименной пьесе Алексея Толстого Иосиф Виссарионович заметил:

— Прекрасная пьеса, прекрасный спектакль! У меня только одно замечание — Петр I выведен, пожалуй, недостаточно героически, как этого бы хотелось...

Для писателя это стало руководством к действию. Через два года появился новый вариант пьесы, а через пять лет — еще один.

— В результате получилось плоско, ходульно и фальшиво, — говорит Бенедикт Сарнов. — Контраст между лучшими его вещами и заказными был поразителен, даже не верится, что это тот же писатель».

Мы сегодня смотрим на проблему создания образа Петра Первого несколько упрощенно. Но за этим стояла тяжелая и многолетняя работа. Причем надо было опереться на стилизацию под язык того времени, что показано в исследовании Т. Олссон «Стилизация документов и писем в романе «Петр Первый» А. Н. Толстого по оригинальным актам Петровского времени». Это позволяет исследователю говорить о Толстом как о писателе-историке.

Но и над писателем-историком также был нависший меч. Уже после войны, работая в составе Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков, А. Толстой узнал о несостоявшемся, к счастью, повороте своей судьбы: «Энкавэдэшник рассказал Толстому, что тот разрабатывался как глава большого разветвленного антисоветского заговора, участниками которого должны были стать многие репатрианты, писатели-возвращенцы. Органами планировался большой процесс, намечаемый на 1940-41-й год. И его подготовка была сорвана неожиданным для НКВД подписанием мирного Пакта с Германией, когда всех якобы фашистских шпионов потребовалось срочно переквалифицировать в английских и французских. Это, разумеется, не было для сталинских палачей непреодолимым препятствием, но требовало некоторого времени. А тут в Европе стали расширяться поля Второй мировой войны, и фигурантов несостоявшегося в Москве писательского заговора пришлось пускать в расход по одиночке и под другим обвинительным соусом».

И это касается практически всех писателей, которые смогли подняться на самый верх писательского цеха и уцелеть. И. Эренбург также занимается заказными вещами для Сталина, например, написанием статьи, которая опровергала существование в СССР антисемитизма. Это опять-таки не критика, поскольку все и писатели, и академики могли творить только тогда, когда они не вступали в противоречие с идеологическим управлением ими. Тридцать седьмой год сделал всем такую прививку, что не могло быть и речи о каком-то сопротивлении.

Эренбург, наоборот, был на первом месте как публицист времен войны. П. Антокольский пишет о нем в своих дневниках: «Первый в советское время романист-прозаик, сразу дошедший до широкого читателя и полюбившийся широкому читателю. Он — герой всей войны в Испании. Лучший публицист и газетчик в годы Отечественной войны. Он один сделал для победы больше всех советских писателей, взятых вместе. В послевоенное время он был самым неутомимым и поэтому самым полезным из всех писателей-офицеров связи с зарубежными деятелями. А среди этих зарубежных наиболее влиятельный, чтимый и духовно им понятный и близкий».

И это вновь индивидуальное поведение в системе, где индивидуальное поведение не приветстввуется и может быть наказуемо. Однако интеллигенция как раз характеризуется именно индивидуальным поведением, поэтому она с неизбежностью попадает в ситуацию конфликта с властью.

Б. Сарнов увидел в конце войны этап завершения строительства идеологической системы Сталиным: «Это было начало того идеологического «поворота всем вдруг», который завершился, во всяком случае, окончательно оформился уже в годы войны — роспуском Коминтерна, сменой государственного гимна (вместо «Никто не даст нам избавленья, ни Бог, ни царь и ни герой…» — «Нас вырастил Сталин на верность народу…»), тостом Сталина «За великий русский народ» и многими другими — большими и малыми — знаками кардинальной смены идеологической парадигмы. Армии вернули погоны. Наркомы стали министрами. В школах было введено раздельное обучение и даже введена для школьников форма старых русских гимназий. Слегка укротили воинствующих безбожников и вернули кое-какие права Церкви. Эстетическим идеалом Сталина был фасад Российской империи: старая русская военная форма с погонами, деньги, похожие на царские трешки и пятерки, «царский» портрет генералиссимуса на здании Моссовета (левая нога на полшага впереди правой, в левой руке перчатки)…Полностью реализовать этот свой политический и эстетический идеал Сталину позволила война, сразу названная и ставшая Отечественной. Все понимали, что за колхозы, за сталинский социализм никто умирать не станет. Иное дело — за Родину, за Россию… Никого поэтому не удивило и не шокировало обращение Сталина к «теням наших великих предков» — Суворова и Кутузова, Минина и Пожарского, Дмитрия Донского и Александра Невского. Никого не шокировало даже то, что наряду с этими великими тенями нас по-прежнему осеняли другие тени — тени великих бунтарей и революционеров».

В результате была выстроена новая система символов, а история встала в один ряд с защитниками отечества в военных мундирах. И все это продолжается по сегодняшний день. Как сказал П. Лобков: «История — модная наука, ее перелицовка — национальный спорт».

Любое отклонение от генеральной линии вызывало резкую реакцию. Такой, например, было постановление оргбюро ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград». Интересно, что к проекту этого постановления прилагались справки МГБ СССР на Германа, Зощенко и Ахматову, что демонстрирует работу всей машины власти, а не только ее идеологов. Власть смотрела на журналы как вариант колхоза или фабрики, позволявшая превратить индивидуальный писательский труд в труд коллективный типа фабрики писателей.

И это естественное управленческое решение. ЦК не могло думать обо всех писателях, поскольку это было бы слишком большой детализацией. Поэтому создавались Союзы писателей, во главе которых сидели правильные писатели, как и во главе редакций журналов.

При этом возник и канон, как именно писать, который получил название соцреализма. Это в определенной степени идеологические требованию к тому, каким может быть герой. Это в сильной стапени сужало возможности для творческого выражения писателя, но в такой же степени расширяло возможности контроля над его творчеством. А идеологии не может быть без контроля. И Сталин был этим главным конструктором и идеологии, и контроля (см. также альтернативный взгляд на Сталина в работах и интервью Ю. Жукова тут,тут и Жуков Ю. Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933–1937 гг. — М., 2003).

Страна строилась и расширялась по всем трем пространствам: физическом — полеты в стратосферу, авиация, индустриализация, информационном — печать и радио проникали в каждую точку, виртуальном — история, литература, искусство создавали ту картину мира, которая позволяла соединить все три пространства вместе. Во всех трех пространствах люди скорее были символами, а не реальными людьми. Они должны были поступать так, как хотел этого главный конструктор этого мира.

Большие проекты возможны в нескольких ипостасях: в голове главного конструктора, в модели, в реальности. В сталинском представлении таким модельным полем, где проект предстоял в идеализированом виде, были литература, искусство, кино и история, поскольку прошлое также позволяет множественные трансформации над собой. Это в определенной степени «мягкие» модели, которые могут легко менять свои основные параметры. «Жесткой» моделью является реальная страна, которая обладает большим потенциалом сопротивления производимым над ней экспериментам.