Часть V. Семейная терапия - За пределами психики. Терапевтическое путешествие Карла Витакера

Именно в поздних работах Витакера, посвященных семейной терапии, соединяются в единое целое все его предыдущие концепции: личности, брака и семьи. Витакер пришел к семейной терапии, как и многие другие психотерапевты, по двум причинам: во-первых, семья так много значит в развитии человека; во-вторых, вследствие разочарования в результатах индивидуальной терапии. Витакер говорит в своей работе “Отыгрывание в поведении в семейной терапии”: “Семейная терапия представляет неимоверную трудность для терапевта, и одновременно это прекраснейшая возможность изучать человека и идти дорогою роста”.

В данной части книги читатель может наблюдать, как развивается отношение Витакера к семейной терапии: вначале он косвенно признает, что это одна из терапевтических техник, а к концу уже прямо утверждает, что семейная терапия — философская точка зрения. Витакер утверждает, что он не психиатр, занимающийся с семьями терапией, а семейный терапевт, независимо от того, с кем работает. Тексты, собранные в этой части книги, хотя и выросли из предыдущих, вытесняют и вбирают в себя прежние работы Витакера. Он не отворачивается от индивидуальной терапии, чтобы перейти к супружеской и семейной, скорее он плавно перемещается от одного к другому. И этот рост естественно продолжается, когда он все больше начинает включать в свою семейную терапию родственников семьи и ее значимых других.

Стиль семейной терапии Витакера назывался по-разному — терапия абсурда, экзистенциальная семейная терапия, экспериентальная семейная терапия и так далее. В последние годы Витакер называет ее символической терапией, основанной на личностном опыте (symbolic-experiential), и это несколько громоздкое название точно отражает сочетание “реальных” взаимоотношений терапевта с семьей и “нереальную”, подвластную переносу, сторону их встреч. Оба этих аспекта важны и могут вести к росту и изменению. Реальное и нереальное тесно переплелись в подходе Витакера, их нельзя рассматривать по отдельности. И то, и другое отразилось в глобальных вопросах терапии (мы собираемся предложить их вашему вниманию). Это — цели терапии; позиция и роль терапевта; процесс терапии; терапевтические техники.

Цели семейной терапии

Большинство семей приходят на терапию в тот момент, когда процессы роста и изменения наткнулись на непроходимые препятствия. Они без конца повторяют один и тот же сценарий поступков и чувств. И можно очень просто обозначить цель семейной терапии: надо остановить текущий сценарий и заставить семью строить новые формы отношений. В таком виде цель семейной терапии хотя и дает верную картину, но игнорирует многие ценности терапевтов и их представления о природе здоровья, о патологии и жизни семьи.

Согласно опросу семейных психотерапевтов, проведенному Группой развития психиатрии, можно выделить восемь целей, исключительно важных при терапии любой семьи: улучшение общения, усиление автономии и индивидуации, усиление эмпатии, установление более гибкого стиля руководства, усиление согласия о принятых ролях, уменьшение конфликтов, облегчение симптомов отдельных членов семьи, усиление их способности выполнять поставленную задачу1. Из этих восьми пунктов только два — усиление автономии и индивидуации и установление более гибкого стиля руководства — важны в семейной терапии Витакера. А два других пункта он относит к нежелательным последствиям: уменьшение конфликтов и усиление способности выполнять поставленную задачу.

Для него основная конечная цель семейной терапии — усиление чувства принадлежности к семье у ее членов и, одновременно, укрепление их свободы отделяться от семьи, усиление индивидуации. Он считает, что человек может быть самим собой лишь в той мере, в какой он принадлежит другим, и наоборот. Оба эти полюса меняются одновременно, или не меняются вообще. В главе, написанной Витакером и Кейтом в книге The Handbook of Family Therapy, упоминаются десять связанных целей семейной терапии2.

1. Усиление межличностного напряжения

2. Развитие семейного национализма

3. Расширение контактов семьи с родственниками

4. Расширение связей семьи с культурой и окружающими людьми

5. Установление границ семьи

6. Установление границ между разными поколениями

7. Семья учится играть

8. Развивается цикл: отделение-присоединение

9. Разрушается миф об индивидуальной личности

10. Каждый член семьи становится в большей мере самим собой

И еще одна важная, большей частью не замечаемая или не признаваемая цель — рост самого терапевта. Витакер настойчиво, вопреки мнению большинства терапевтов, эту цель утверждает и часто говорит о ней с пациентами. Витакер “использует” честность, разговоры о своих личных переживаниях не как технические хитрости, помогающие семье меняться, а просто потому, что нечестность, по его ощущению, ослабляет связь между пациентом-семьей и терапевтом.

Позиция и роль терапевта

Важно помнить, размышляя о роли терапевта в семейной терапии, что любимой моделью Витакера является ко-терапия. Терапевтическая команда функционирует как цельность, как образец брака, но в то же время разделяет и дифференцирует внутри себя свои задачи во время терапии с семьей. Важно также помнить, что роль терапевтической команды возникает в процессе терапии, подобно тому, как роль родителя возникает в ответ на рост ребенка.

Тем не менее, в картину такого процесса совершенно не вписывается терапевт, берущий на себя ответственность за жизнь семьи вне рамок терапевтической ситуации. Команда сопротивляется любым попыткам семьи навязать ей роль эксперта или волшебника. Терапевты не принимают решений за семью не потому, что хотят дать им опыт свободы, хотя сами могли бы решить лучше. Скорее их позиция опирается на то убеждение, что терапевт в принципе не может принять хорошее решение за семью. Кроме того, указания терапевта, даже когда он их дает, все равно не влияют на семью.

Прежде всего, терапевтическая команда и терапевты по отдельности являются примерами для семьи. Они показывают, как отделяться и присоединяться, как веселиться, драться, сходить с ума. Команда в целом — модель брака, а отдельный терапевт — модель для членов семьи. Терапевты не обучают, они редко интерпретируют или объясняют, но они являются активными участниками терапевтической надсистемы. Семейный терапевт похож на тренера семейной группы; он не является игроком.

Роль семейного терапевта в процессе терапии отчасти зависит от того, как воспринимает его семья, и от потенциальной власти, которую тот в результате получает. Терапевт, например, не может полагаться на перенос чувств из прежних значимых взаимоотношений для установления власти или для получения доступа к содержанию терапии. В отличие от индивидуальной терапии, здесь взаимоотношения между членами семьи более крепкие и значимые, чем отношения членов семьи к терапевту. Это дает семейному терапевту большую свободу быть подлинным, чем это возможно в рамках индивидуальной терапии, где слова и поступки терапевта сверхважны или искажены в восприятии пациента. И эта свобода рождается из бессилия, а не из могущества.

Процесс терапии

Семейная терапия одной семьи непохожа на терапию другой. Но есть и общие черты, позволяющие говорить о типичных стадиях терапии. На одинаковых этапах терапии почти с каждой семьей всплывают одни и те же темы, одни и те же проблемы. Витакер отмечает в процессе семейной терапии три главные стадии: ранняя или начальная, когда семья и терапевт определяют свое положение и кто за что отвечает в терапевтической системе; центральная стадия, когда семья работает над изменением своей системы; и заключительная, когда терапевт и семья разделяются, завершая терапевтический контакт.

Начальная стадия терапии включает в себя то, что Витакер часто называет битвой за структуру (борьба, в результате которой определяется тот, кто устанавливает правила процесса терапии). Нередко она начинается с первого телефонного звонка, предшествующего встрече с семьей, и продолжается некоторое время. Ее главной темой часто становится вопрос о том, кто должен прийти к терапевту. Витакер обычно требует присутствия всех членов семьи на каждой встрече. Обсуждая с семьей вопрос о том, кто должен прийти, Витакер косвенно выражает свое ощущение, что не так важен сам факт присутствия, как то, что терапевт ясно обозначает свое право решать данный вопрос.

Кроме решения организационных вопросов (кто, когда, где, как долго и т.д.), терапевт должен утвердить свое право контролировать ход встречи. С точки зрения Витакера, начальная стадия терапии представляет собой процесс политики и манипуляции, где терапевт должен определить свою силовую позицию, иначе эффективность его помощи оказывается под вопросом. Терапевту нужна свобода присоединяться к семье и отделяться от нее, вступать в жизнь семьи тогда, когда он этого захочет.

Вторую часть начальной стадии Витакер называет битвой за инициативу. Битва за структуру определяет целостность терапевта, а битва за инициативу — целостность семьи. Проще говоря, семья берет в свои руки ответственность за свою жизнь и свои решения. Также в ходе терапии семья определяет темы разговоров и отвечает за инициативу в изменении семейной системы.

Модель терапии — развитие отношений родителя и ребенка. Сначала это отношения с младенцем, когда родитель полностью ответственен за все решения, потом — отношения с подростком, похожие на центральную стадию процесса терапии, и наконец — отношения взрослого со взрослым, где устанавливается равенство, характерное для заключительной стадии удачно проведенной терапии.

Именно на центральной стадии терапии происходят стойкие изменения в семейной структуре. За всеми действиями терапевта на данной стадии стоит намерение катализировать изменение. В процессе семейной терапии вопрос о том, в каком направлении будет развиваться семья, для терапевта не так важен, как вопрос: достаточно ли расшатана семейная структура для того, чтобы могли произойти изменения? Витакер утверждает: “Если вам удастся достичь такого напряжения, что члены семьи не смогут больше радоваться течению своей жизни, они изобретут новые, лучшие способы жить, приносящие больше радости”.

По мере продолжения центральной стадии вмешательство терапевта все менее и менее необходимо. Постепенно наступает время, когда семья сама начинает работать со своими проблемами. Когда терапевт больше не требуется в качестве катализатора изменения, процесс терапии можно закончить.

Заключительная стадия семейной терапии чаще происходит по инициативе членов семьи, чем по инициативе терапевта. У Витакера нередко пациенты начинают исчезать по мере того, как уменьшается для них ценность терапии. Каждый намек семьи на то, что пора закончить встречи, приветствуется и поддерживается.

Техники семейной терапии

Витакер всегда относился к техникам в психотерапии подозрительно. Отчасти такое отношение можно объяснить его ощущением, что техника — это еще не все: цель техники — выйти за пределы техники. Он также опасается, что употребление техник мешает терапевту творить новое и расти. Повторяющееся использование техник в семейной терапии может передавать семье веру в правила, в волшебные рецепты и в постоянство жизни, а все это гибель для здоровой семьи, с точки зрения Витакера.

Настойчивые предупреждения Витакера об опасности техник и теории могут создать впечатление, что для него главная опорная точка в психотерапии — это интуиция. Но, внимательно прочитав его статьи, можно заметить, что и к интуиции он относится тоже подозрительно. Витакер не утверждает, что в интуиции заключена тайна психотерапии. И отказ от техник — тоже не решение проблемы. Решения просто нет.

Размышления о техниках Витакера напоминают учение дзэн-буддизма. Подобно учителям дзэн, Витакер предлагает терапевту не разгадку, а непосильную задачу. И теория, и техники, и интуиция — все они мешают в терапевтической работе. И всех трех невозможно избежать при работе с пациентами, но их предлагают семье, не выдавая за то, чем они не являются, и всегда в атмосфере здорового абсурда.

В последних работах Витакер предлагает читателю большой список техник, которые он считает полезными в своей практике. То, что он называет техниками, скорее является общими стратегиями, полезными при работе с семьями. Например, в качестве техник он описывает усиление отчаяния или отношение к детям как к детям, а не как к ровесникам. Искусство семейной терапии состоит в том, чтобы в ходе терапии перевести эти установки и стратегии во взаимоотношения. Витакер пишет: “Важнее голых техник — метатехники: подходящее время, расстановка акцентов, выбор момента, как и когда надавить, когда отступить, когда быть осторожным”.

Можно заключить, что подход Витакера к семейной терапии вбирает в себя и продолжает его предыдущую работу с индивидуальными пациентами и с парами. Он утверждает значение личности терапевта и его роста; фоном его работы продолжает оставаться доверие к телу и к бессознательному. Его терапевтическая роль, тем не менее, поменялась: от роли мамаши, пребывающей в первичном процессе вместе с шизофрениками, как это он делал в пятидесятые годы, Витакер перешел к роли дедушки для семей, с которыми он работает сегодня. Как любой дедушка, он лишь на время берет на себя родительские обязанности, в любой момент оставляя себе возможность возвратить “детей” их настоящим родителям. Дедушка может любить своих детей и внуков, но в то же время не является стержнем семьи.

Цели семейной терапии

Мы включили в сборник эту маленькую статью из-за того, что в ней прослеживается связь между индивидуальной и семейной формами терапии Витакера. Она сложна и полна парадоксов. Как мы не раз упоминали, с точки зрения Витакера, сущность жизни противоречива и двойственна. Он говорит об этих противоречиях, оставляя читателя наедине с загадками.

Одна из целей семейной терапии, часто незаметная или являющаяся на свет по ходу дела, — рост членов семьи. Возникает вопрос: “Как люди растут и исцеляются в группе?” Может быть, люди выносят из терапии понимание того, что невозможно не быть одинокими. Именно семья создает мощный бред единства, симбиотического существования, но и открытие того факта, что никто, кроме тебя, не живет в твоей шкуре, что ты по-настоящему одинок и не можешь не быть одиноким, также происходит в недрах семьи. А еще в семье, используя опыт подлинной семейной терапии, можно научиться быть наедине с самим собой или наедине с одиноким другим.

Идея о том, что можно быть наедине с самим собой или в одиночестве с другим — а это ничто иное, как старинное определение дружбы (друг — это тот, с кем можно быть в одиночестве), — развивает мысли из одной статьи Эдвина Ленда. Он пишет, что проблемы жизни человека связаны с его раздвоенностью, с тем, что человек представляет собой как бы две разные личности. Когда мы погружены в один общий процесс с другими, когда мы чем-то похожи друг на друга или делаем общее дело — как квартет психиатров или девять игроков бейсбольной команды, — мы находимся в состоянии “личности для других”. Тогда происходит взаимодействие похожих частей личности. Игроки бейсбольной команды взаимодействуют той частью, что играет в бейсбол, с аналогичной частью других игроков. Два терапевта, работающие с одним пациентом, становятся аналогичным единством. Пациент понимает, что имеет дело с кем-то очень цельным, а не просто с двумя людьми. Так и группа становится группой, а не просто восемью участниками плюс терапевт. И есть другое состояние — одинокая личность, где все ее части соединены между собой. Я, мое, меня — все вместе и в то же время одиночестве. Далее он пишет, что в жизни возникает проблема при переходе из одного состояния к другому, у многих людей это не получается. У каждого из нас имеется большая склонность к тому или другому. Психопат, например, “личность для других”, а шизоид — одинокая личность, и все мы помещаемся где-то между этими двумя крайностями.

Семейная терапия — место, где можно научиться в большей мере быть с другими, и в то же время — научиться пребывать наедине с собою. В семье есть биологическая тяга к единству, поэтому именно здесь мы вступаем в особенно сильные взаимоотношения друг с другом. С другой стороны, когда мы научимся быть в одиночестве, именно семья становится тем убежищем, где нас любят и где мы можем быть в большей мере наедине с самими собой, не боясь отдалиться от других.

Поняв, что одиночество неизбежно и что можно быть одиноким с другими, ты учишься взаимному одиночеству, которое ведет ко все большей близости. И так становишься все в большей и большей мере самим собой.

Техника семейной терапии

Эта глава посвящена размышлениям о стиле семейной терапии Натана Аккермана. Обсуждая его работу, Витакер описывает многие свои техники и подходы, которые, по его мнению, важны для любого семейного терапевта. Он делает акцент на умении терапевта использовать власть, вовлечь отца, на способности терпеть неопределенность, избегать открытой борьбы за власть, отделяться от семьи и ценить свое безумие. Очевидно, что все эти черты свойственны как Витакеру, так и Аккерману.

Это редкая возможность увидеть, как один мастер психотерапевтического ремесла комментирует работу другого мастера. Действительно, часто человек раскрывается больше, когда обсуждает кого-то еще, чем когда говорит о себе. Отчасти Витакер использует Аккермана в качестве пустого экрана, куда проецирует все то, что сам считает наиболее ценным в своей работе.

Я рад случаю поговорить о семейной терапии. Мне кажется, что каждый раз, поговорив о ней, я немного меняюсь. Сначала, в качестве введения, я скажу, что знание — важная вещь, но иногда незнание — вещь еще более важная. Два-три года назад в Техасе у меня произошла незабываемая встреча. Меня пригласили на интервью с семьей, которая, как оказалось, состояла из пациентки, ее парня и сестры парня. У меня сложилось ощущение, что меня “бросили” в странное место, где нет ни друзей, ни настоящего тепла, только одна разрушенная семья. Я минут десять терпел, а потом решил: “Черт побери, я увяз. Все провалилось, и раз сейчас ничего не получается, может быть, получится в следующий раз”. Что интересно: когда я признал свое поражение, я стал более живым, и вдруг наш разговор стал настоящим, человеческим, волнующим. И с тех пор я знаю: стоит мне признать свое поражение, оно становится новым началом, рождает новое чувство сопринадлежности, появляется новый вход в ситуацию. Такова ценность незнания.

И я очень тронут возможностью выступать на лекции, посвященной Аккерману. Я размышлял, почему выбрали именно меня: потому что я не посвященный психоаналитик, а простой мирянин-психотерапевт, из-за того, что я загораюсь при виде детей, потому, что в моем преклонном возрасте я такой же старикашка, как Натан, оттого, что я ближе к смерти? Не знаю. На самом деле мое знакомство с ним было лишь профессиональным. Такое множество людей — его дети и внуки в семейной терапии — знают его ближе, гораздо лучше, чем я. Потому я смиренно скажу кое-что о Натане и о его потрясающей работе. В области семейной терапии он — наш главный прародитель или дедушка. Когда я изучал латынь, на экзамене меня спросили о Вергилии. Я сказал, что он отец всех римских поэтов. Мой ответ тогда восхитил преподавателя. Я могу сказать подобное и о Натане. Может быть, этим я могу также воздать дань моему еврейскому внутреннему “Я”. Лет шесть или восемь тому назад я открыл, что я — бывший еврей. Мое воспитание в ревностной методистской семье основывалось на Ветхом Завете. Все мои детские сказки, кровавые приключенческие истории и половое воспитание происходят только оттуда. Я был добропорядочным евреем до тринадцати лет, до того дня, когда кто-то сказал мне: “Это не твоя вера, приятель, ты не еврей. Ты для них чужой и принадлежишь Новому Завету”. Так я был исключен из семьи еврейского народа, и все еще грущу на эту тему. Может быть, у меня появился новый шанс стать одним из них — стать одним из детей Натана.

Я скажу про особенности этого особенного человека. Просто перечислю то, что пришло мне в голову. Он был мастер подходить к людям с самых разных сторон. Неким странным образом он один был группой. На одну минуту он становится дедушкой, потом бабушкой, влюбленным мальчиком, мужем, кокетничающим любовником; он так быстро переключался с одной роли на другую, что у меня кружилась голова, когда я смотрел на его работу. Я никогда не знал, был ли он хорош в роли гомосексуального любовника, и тем лучше для меня: я никогда не ходил на любовные свидания с ним, так что не видел его в этой роли. Но эта сторона тоже кажется мне очень важной. Один из моих учеников сформулировал существенное правило терапии: “Если при первой встрече тебе не удалось соблазнить отца, дело плохо”. Есть и другое правило, оно утверждает: семейная терапия похожа на игру в шахматы, лучше не трогать королеву, пока не наступит средняя стадия игры. Часто бывает так, что приходит ко мне какой-нибудь стажер и говорит: “Кажется, я потерял эту семью”. Я спрашиваю, что он сделал с матерью, и он отвечает: “У нас был жаркий бой”. “Очень плохо, — комментирую я, — тебе надо поговорить об этом с твоим психоаналитиком”.

Натан умел по-своему проникать в семью, про себя я называю это партизанской атакой. Он тихо залезал в семью с помощью тысячи разнообразных приемов, обходными путями, делая это так бесшумно, что оказывался внутри семьи, как человек, принадлежащий этой семье больше, чем сами ее члены. Потому что нередко члены семьи не чувствуют, что принадлежат друг другу. Недавно у меня была семья, в которой старший сын приехал с Западного Побережья специально для того, чтобы наладить жизнь матери. Отец умер, и мать запила. Где-то на одной из первых встреч я спросил его, взрослого мужчину, женатого и с детьми, который много лет живет довольно далеко от своих родичей, насколько он принадлежит семье. Он сказал, что не принадлежит вообще, хотя и приехал к родным на несколько месяцев, бросив свою работу. Я тогда спросил его, как давно у него появилось такое ощущение. Он ответил, что никогда в жизни и не чувствовал себя иначе. Тогда я стал задавать тот же вопрос по очереди всем остальным присутствующим, и среди них не было ни одного, кто бы сказал, что ощущает свою принадлежность к семье. И я думаю, что Нат прекрасно знал один секрет: он понимал, что семья есть единое целое, со своим чувством единства, что это самое главное, о чем надо помнить при общении с семьей, особенно при самой первой встрече.3 Если вы не видите их единства, то и они, жившие много лет вместе и не чувствующие себя членами семьи, тоже могут этого для себя не открыть. Они будут жить как если бы оказались рядом по чистой случайности.

Нат умел использовать власть. И делал это так естественно, власти ему хватало, для него не было проблем. Но я хочу сказать всем вам, что это очень важная часть семейной терапии, поскольку семейная терапия, в отличие от терапии индивидуальной, во многом является процессом политики. Это противное слово для современного человека, я прошу прощения, но не могу подобрать другого. Надо научиться понимать, какой властью обладает семья, и если вы не сможете взять над нею верх, вряд ли поможете им чем-нибудь. Давайте это себе вместе представим. Пять-шесть человек живут вместе — в радостях и невзгодах, а невзгод в семье всегда хватает: разводы, смерть, борьба с соседями или атаки со стороны авторитетов общества, бедность или богатство, которое порой хуже бедности, — что ни вообрази себе, они через это прошли. И тут приходит некий тип, который полагает, что с помощью нескольких слов он переменит всю их жизнь. Это просто чушь. Кто-то пришел и всех победил — чушь. Если не верите, поговорите с тренером спортивной команды, легко ли ее держать, чтобы она работала слаженно, или легко ли ее принять после предыдущего тренера. Это огромный труд, это политический процесс в группе, и берясь за такое дело, надо сперва понимать, как важно держать власть, надо знать ходы политики группы.

Есть множество способов. Один из самых важных и самых простых — сделать что-нибудь в начале терапии, чтобы ясно обозначить: правила устанавливаете вы, а не они4. Приходит вся семья, кроме отца. Вы требуете с них оплаты за это время, отказываетесь работать с ними и отсылаете их. Они возмущены и отказываются прийти в другой раз. Вы их теряете. Убеждаетесь в том, какую важную роль играет отец. Это на самом деле очень сложно. Правильно Маргарет Мид назвала отца социальной случайностью: он “случился” рядом. Но в структуре семьи отец — чрезвычайно важная фигура. Если вы теряете его, то скорее всего потеряете и семью. Вот почему терапевту нужно быть в каком-то смысле гомосексуальным или, лучше сказать, гомосоциальным. Если вы смогли стать кем-то значимым с первой встречи, тогда начало положено. Так и Бобби Фишер готовился к своему матчу в Исландии. Вам нужно что-то в том же духе, быть может, не обязательно быть столь же хитрым и создавать напряжение вокруг себя, но что-то такое нужно, и Нат был мастером в этой игре.

Есть еще один очень важный компонент семейной терапии. Здесь я развиваю замечание Хейли о том, что опытный терапевт пользуется косвенным общением. А это, в свою очередь, экстраполяция замечания Эсселина о том, что театр абсурда воздействует на зрителя косвенно, именно скрытые сообщения задают тон, а то, что на поверхности — просто знакомые вещи и ничего больше. Когда я изучал химию, начальные лекции нам читал один старый профессор, великий ученый. Он переходил от неорганической химии к началам органики. Я сидел с открытым ртом и просто восхищался. Так продолжалось шесть недель веселой жизни, а потом был экзамен, и я получил плохую отметку. Тогда-то я понял, что просто сидеть и слушать — недостаточно, надо было изучать предмет. Я думаю, что часто нам кажется: достаточно немного прямой информации, и произойдет изменение. Хочу вас заранее предупредить: все, что вы можете сказать своим пациентам, они слышали уже раз тридцать. Вы не скажете ничего нового за исключением одного — того, что вызовет у них замешательство. То, что приводит в замешательство, может оказаться полезным. Нат был мастером этого жанра. Когда я сбиваю с толку семью, я часто даю людям почувствовать: ради этого они сюда и пришли, я никуда не собираюсь их вести, я хочу только создать замешательство, чтобы они не могли больше жить, как прежде. Однажды в Атланте нас пригласили в центр реабилитации для алкоголиков, где работала группа непрофессионалов. Они рассказывали нам, что делают, а они неплохо работали уже несколько лет. В конце мы услышали такую фразу: “Мы просто пытаемся так все закрутить, чтобы они уже не могли получать кайф от своей выпивки”. И мне кажется, что подобная вещь очень важна в семейной терапии. Если вы можете все так смешать в них, чтобы они уже не могли довольствоваться старым положением вещей, тогда они сами найдут лучшие и более конструктивные пути жизни, приносящие удовлетворение5. Можно посмотреть на действие, сознательно вызывающее замешательство, еще вот с какой точки зрения. Я называю это “вынужденным переносом”. Любопытные вещи происходят, когда при первой встрече вы говорите семье: “Добрый день, кажется, собрались не все, кого-то не хватает, позвоните ему, пожалуйста, чтобы он пришел”. Они не могут дозвониться, и тогда вы говорите: “Что ж, вам придется оплатить эту встречу, а когда вы сможете собраться все вместе, позвоните мне, и мы назначим время”. Дальше происходит примерно следующее.

— Как, вы не собираетесь даже поговорить с нами?

— Нет.

— Но почему?

— Потому что нет семьи.

— Мы все здесь, кроме Джо.

— Прошу прощенья, но без Джо это не семья.

— Но почему вы не хотите поговорить со всеми остальными? Объясните.

— Это будет неправильно.

— Ладно, давайте договоримся на следующий четверг.

— Мне кажется, что нам пока рано договариваться.

— Почему?

— Я не уверен, что ваша семья придет, раз вы не смогли собраться сегодня.

— Да мы приведем его в следующий раз.

— Почему бы вам сначала не обсудить это с ним и не перезвонить мне?

Такое начало удивительным образом показывает, что у вас настоящий, связывающий обе стороны контракт, и в то же время дает им понять, сколь важен тот, кто с ними не пришел. Такой “вынужденный перенос” — тут я на минутку превращусь в христианина — называют в христианском мире Святым Духом. Это ощущение цельности. Чувство, что мы — едины.

Давным-давно Барбара Бетс сказала одну вещь, очень важную, на мой взгляд, и сегодня. Динамика терапии находится в личности терапевта — не в техниках, не в процессе, не в понимании. Я думаю, к Нату очень подходят эти слова. В этом человеке была настоящая мощь, цельность, желание встречаться с замешательством в самом себе и принимать его, пребывая в состоянии неуверенности. В себе я ценю одно качество: крайне подозрительное отношение к собственной личности. Я почти ни во что не верю. Я все время перекраиваю свои теории, каждый раз думая, что наконец-то создал то, что нужно. Когда в 1941 году я изучал детскую психиатрию и уже получил разрешение вести частную практику, одной из первых моих пациенток была трехлетняя девочка. Это было нечто. Стоя в дверях, я здоровался с ее мамой, чуть ли не презирая ее внутренне. Я брал девочку, мы с ней развлекались, а в конце часа я снова отводил ее к маме. Так прошло встреч десять, и тут позвонил ее отец, с которым до того я ни разу не общался. Я еще не знал, брать ли с него 3 доллара за интервью. Он сказал: “Знаете, это просто потрясающе. Моя дочка сильно изменилась, да и моя жена тоже. Я даже и сам стал другим!” Я подумал, что разгадал загадку жизни. Но с тех пор подобные вещи никогда не повторялись. Так что я подозрительно отношусь к собственным теориям.

У Ната была сердечная теплота, которая передавалась семьям, давала людям свободу любить. Чертовски сложная штука. На своем пути я собираю жемчужины, одна из них — маленький ребенок. Можно посадить к себе на колени трехлетнего ребенка, можно поиграть в борьбу с пятилетним, можно вести сексуальные разговоры с девятилетним, можно все, чего вы не можете сделать с родителями; и вы как будто бы ласкаете папу или маму или говорите, обращаясь непосредственно к ним. Вы спрашиваете девочку девяти лет: “Слушай-ка, ты никогда не задумывалась, почему мама так сердится на папу, когда он задерживается на пару часов на работе? Может, мама боится, что он там играет со своей секретаршей после работы?” Девочка говорит: “Что? Папа играет?” “Не знаю, просто такая дикая мысль пришла мне в голову... А как дела у тебя в школе?” — “В школе? Нормально”. Косвенным образом вы поговорили с мамой и папой, и они не могут с вами спорить и не могут не услышать всего этого, так что на следующих двух встречах происходят всякие интересные вещи, например, они больше не появляются у вас. И не стоит ждать, что они придут позже. Оставьте эту проблему им. Может быть, самая важная терапия есть та, которой вы с ними не занимались. У нас недавно была семья из деревни. Отец боялся, что их дочь-тинейджер вот-вот совсем “станет преступницей”. Возможно, он боялся, что дочь будет развлекаться с кем-то без него. Ко второй встрече пассивность мамы по отношению к папиной панике и враждебность дочери по отношению к его ревности произвели маленький взрыв. На следующей встрече папа сказал: “А нельзя ли нам начинать пораньше, а то я теряю свое рабочее время?” Я спросил его тогда, что заставило его прийти вообще. “Я сомневался, идти или не идти, вся эта процедура как будто бы ни хрена не помогает”, — ответил папа. Я спросил: “Так почему бы вам не уйти сейчас? Зачем терять время?” Он сказал: “Нет, я побуду тут”. — “Вы знаете, это вовсе не обязательно. А заплатить за встречу придется в любом случае”. Он возразил, что все равно уже пришел, поэтому может и остаться. Я повернулся к маме: “А что вы скажете, если мы на этом кончим?” “Да мы ведь только начали”, — ответила она. Я сказал, что у папы много работы. Она заявила, что вообще-то не собирается все это терпеть. “А что ты думаешь?” — спросил я у дочери. “А я с самого начала не слишком горела желанием сюда ходить”. — “А сейчас ты хочешь остаться до конца нашего сеанса?” — “Разумеется, хочу остаться, если это последняя встреча”. Так терапия кончилась, они сами закончили ее, поскольку она не помогала. И, по моему мнению, самым важным, что я сделал за эти три встречи, было то, что я отпустил их. Позволил им принять факт неудачи и взять на себя ответственность за собственную жизнь. Семья как бы решила, что им не нужен терапевт, что они сами будут строить свою жизнь, и, возможно, это гораздо важнее, чем тысячи инсайтов, чем обучение общению и так далее. Так что я подозрительно отношусь даже к своим терапевтическим способностям.

А еще Нат был мастером в использовании силы парадокса. Это сила диалектики, благодаря ей тебя невозможно припереть к стенке так, чтобы у семьи оставался лишь выбор или согласиться с твоими словами, или сражаться с тобой. Если удается оставить свои высказывания как бы висеть в воздухе, тогда это уже становится их делом: выкинуть все из своей головы или оставить там свободно болтаться. В таком случае ты не предлагаешь им покупать какие-то свои убеждения. И постепенно семья берет инициативу за процесс своей жизни в свои руки. Очень важная вещь. Думаю, это происходило у Ната потому, что он перерос вуайеристские игры психиатрии и у него не было желания совать свой любопытный нос на семейную кухню. Он хотел, чтобы все развивалось, менялось или оставалось таким, как есть, — само по себе. Для меня это так же. Хорошо, когда семья сама управляет своей жизнью и делает, что хочет. Когда мама хочет быть лесбиянкой, папа — гомосексуалистом, а дети хотят расслабиться и отключиться, они имеют на это право. Правда, у меня есть возражения против самоубийства, поскольку, по моему мнению, самоубийство дает возможность скрытому убийце в семье выполнить свое дело, а это не слишком мне нравится. Почти постоянно на первой встрече женщины задают один и тот же вопрос: “Как вы считаете, разводиться мне с ним или нет?” И у меня есть готовый ответ (готовые ответы вообще являются проблемой людей пожилого возраста). Я говорю: “Вот что я скажу, я женат тридцать шесть лет и десять месяцев. Я решил, что останусь с женой. А как вы хотите поступить с вашим супругом?”

Одной из тактик Ната был процесс вхождения в семью, о чем я уже говорил. И есть еще один компонент того, что я называю хорошей семейной терапией, о котором мы с Пегги Пэпп говорили вчера: как выйти из семьи. Джон Розен умел это делать в совершенстве. Вспоминаю, как Джон однажды разговаривал с шизофреничкой. Он говорил о том, что мать кормила ее отравленным молоком, а он будет кормить ее своим молоком, чистым, как золото, и будет принадлежать ей на веки вечные, всегда будет рядом с ней. Все это говорилось с подлинной нежностью, и тут Джон внезапно обратился к рядом стоящему человеку и произнес: “Ну что, Джо, пойдем сыграем в гольф”. Повернулся и ушел. Первый раз, увидев это, я хотел набить ему морду, думая, что нельзя так обращаться с бедной больной женщиной. С годами я стал понимать всю важность этого трюка, потому что войти и превратиться в еврейскую маму, символически привязанную к семье или пациенту, не так уж сложно. Конечно, войти важно, но если ты не знаешь, как выйти, ты превращаешься в одну из бывших мамаш пациента и не способен ему помочь. Так что очень важно научиться выходить, и мне лично помогает ощущение абсурда моего собственного бытия. Недавно во время скучного разговора с пациентами, когда я пытался подумать о чем-нибудь интересном, я представил себе, что Бог становится слишком старым и хочет устраниться от дел. И если Он попросит меня занять Его место, я придумаю некоторые любопытные проекты: каждые десять лет человек будет менять свой пол. Мужчина станет рожать первого ребенка. Для перемены пола у нас будет мужской член, который можно снимать и надевать. Я много лет мечтал побыть женщиной, и ни разу у меня это не получалось. А тогда я бы смог совершить такой обряд инициации.

Каждый в семье по-своему стремится к индивидуации, к тому, чтобы принадлежать семье, но не быть запертым внутри нее, чтобы отделяться, но не быть посторонним. Так и терапевт должен находиться вместе с другими, любить, страдать от чужой боли, плакать. И в то же время должен уметь в любой момент отделиться. Должен понимать, что между его жизнью и жизнью пациентов пролегает непроходимая граница, это отдельные миры. Он должен уметь входить в семью и выходить из нее, а это с каждой новой встречей становится все сложнее и сложнее, поскольку терапевт становится все ранимее. И здесь его поджидает ловушка. На первой или второй встрече вполне можно оставаться просто техником. Но к третьей, четвертой или пятой ты превращаешься в человека, и надо быть осторожным, поскольку ты не защищен, они побеждают тебя, их больше, они лучше вооружены. Для меня это означает, что надо быть вместе с ко-терапевтом.

Я мало что знаю о Нате как о человеке. Я не был с ним близок. Но предполагаю, что он был полон радости. Сохрани меня Бог от невеселого семейного терапевта, я не смогу относиться к нему столь же серьезно, сколь он относится к себе. Гарольд Сирлс известен многими работами по шизофрении, одно из его высказываний гласит: если шизофреник сможет смеяться над собой, он на пути к исцелению. Я думаю, то же самое можно сказать и про семью. Если семья научилась смеяться над собой, она уже забралась на вершину и дальше продолжает двигаться по инерции. Радость Ната свидетельствовала о его цельности. Я опять обращусь к своему христианскому воспитанию. Я вообще планирую читать лекции о шизофрении и о Христе — с изучением многочисленных случаев. Исаак Зингер писал, что в истории еврейского народа было около трехсот Христов. Христос говорил, что можно достичь Царствия Божия, только став маленьким ребенком, что оно живет внутри нас, в нашем собственном бессознательном.

Как научиться быть ребенком и как научить семью стать детьми? Это дух игры, свободная возможность быть смешным и безответственным. Недавно мы работали с одной парой абсолютно безумных супругов — что-то вроде шизофреногенной семьи. Их дочка год путешествовала по Африке, вернулась, семья была ей не нужна, она уехала учиться в колледже, так что мы работали только с родителями. Несколько недель тому назад они пришли, и мать заявила, что ей не о чем говорить. Я предложил пойти и выпить пива, мой коллега поддержал меня: “Чудесная мысль, пойдемте”. И мы вышли из нашего офиса, спустились на три-четыре этажа ниже, и папа, врач, страдающий от чрезмерного чувства ответственности, сказал: “А как же наша терапия?” “Мама, стукните его скорее, а то он опять скажет что-нибудь в том же духе”, — ответил я. Мы посидели за пивом с гамбургерами. Наверное, это была самая прекрасная терапевтическая встреча за последнее время. На обратном пути папа сказал: “Итак, до следующего четверга”. “Если вы этого так хотите”, — ответил я. Он спросил, будем ли мы еще встречаться. “Если вы убеждены, что это необходимо, то конечно. Но у нас была такая прекрасная прощальная встреча, что будет жалко ее портить”, — заключил я. С тех пор прошло три недели, и они не появились. Конечно, мысль, что они могут без меня обойтись, расстраивает; но многим это удавалось. Своего рода игра, радость, глупость.

Ко мне пришла одна семья с жалобами, что у дочери “слабые границы Эго”. Я нарисовал большой знак “Х” на листке бумаги и собрался делать на нем заметки, а потом отдать дочери в случае, если ей потребуются границы Эго — способ отойти в сторону, отсоединиться и показать семье, как происходит индивидуация. Приведу фрагмент из знаменитой книги: “Куда ты идешь?” — “Туда”. “Что ты делал?” — “Ничего”. Так ребенок отвечает своим родителям, чтобы те отстали, и делает это в изысканном стиле типа “двойной связи”. На это трудно что-нибудь ответить. Терапевт должен овладеть подобным стилем общения.

Еще один шаг в этом направлении, другой способ найти Царство Небесное — быть безумным. Около тридцати-сорока лет назад живопись стала безумной. Затем, через пять-десять лет, стали безумными драма и литература, а потом постепенно и музыка. Наука тоже приняла в себя известную дозу безумия, но с трудом ее переваривает. Сейчас мы живем в такое время, когда допускает безумие культура. Легче стало выходить за рамки одномерной, сумасшедшей, организованной и структурированной жизни, основанной на законах рациональности и разума, и быть по-настоящему безумным. Так что я призываю вас научиться сходить с ума, искать в себе сумасшедшие импульсы, разворачивать их, делиться своей иррациональностью с семьей, и, видит Бог, семья от этого не развалится.

Если есть какой-то один общий закон для любой семьи, так это закон гомеостаза, такого сильного, что трудно себе представить. Я торжественно провозглашаю: вы не сможете навредить семье. Вопрос скорее в том, сможете ли вы оставить хоть какой-то след. Или вся ваша работа превратится в еще один комариный укус, который бесследно пройдет и забудется. Не думаю, что существует опасность серьезно навредить. Помня об этом, вы можете делиться с семьей почти всем, что придет в голову. Я говорю “почти”, вспоминая один случай в Атланте, где мы обучали студентов терапии. Однажды к нам пришла девушка со своим братом, полицейским. Пациенткой занимался наш ученик, откровенный человек, во время терапии он признался девушке, что хотел бы с нею переспать. Это было сказано совершенно честно и, надеюсь, имело символический смысл, но брат-полицейский этого не оценил. Для него подобное предложение не было символическим, оно не было даже и терапевтическим. Так что немного соображения тоже не повредит.

У безумия есть еще одно ценное качество — оно помогает устанавливать симбиотические отношения с пациентом, с идентифицированным шизофреником. Я люблю шизиков, поскольку считаю, что это заболевание связано с ненормальной целостностью: они действительно таковы, и я говорю об этом с уважением, без всякой иронии. Безумие и есть ненормальная целостность и творчество, не терпящие постороннего вмешательства. Проблема только в том, что большинство людей, в конце концов попадающих в психушки, еще и глупы. Я зарабатываю деньги своим безумием, Пикассо не только зарабатывал, но и получал удовольствие. Всем необходимо такое же безумие. У всех сумасшедших имеются возможности жить как Пикассо. Если вы устанавливаете симбиотические отношения с пациентом, это происходит потому, что вы похожи на его мать. Вы с пациентом заперты в вашей обоюдной двойной связи, восьмеркообразной по форме: он держит вас, вы — его. Но в отличие от его матери, которая панически боится сойти с ума, вы, пойманный подобным образом, хотите побыть безумным. Когда вы делаете шаг в сторону безумия, пациент вынужден двигаться к нормальности: это и есть путь лечения шизофрении. И это прекрасно: как только состояние безумия и нормальности стало подвижным, пациент по-новому учится быть здоровым, а вы свободнее пользуетесь своим безумием. Появляется необходимая гибкость. Когда пациент учится быть нормальным, он становится ранимым. Надо находиться рядом и учить его, как с этим справляться, и вы все время движетесь туда-сюда.

Расскажу одну историю. Шизофреничка лет восемнадцати-двадцати держала в постоянном ужасе свою семью, с которой мы работали года полтора. Она шлялась по всяким грязным местам, не раз заражалась венерическими болезнями, и ее приличная семья очень огорчалась. Она много раз вылетала из колледжа, и отец решил, что не может поддерживать ее деньгами, если она не учится. Ей пришлось оставить свою отдельную квартирку и вернуться в родительский дом. Девушка стала приводить мужиков. Когда это было просто свидание, семья не протестовала, но отец перед отходом ко сну всегда говорил очередному парню, что ему пора домой, а пробуждаясь, всегда находил его в доме. Наконец, мать не выдержала и сказала дочери: “Вон из моего дома, больше ты тут не живешь!” Через сутки мать позвонила мне и сказала, что хочет предложить дочери вернуться. Я ответил: “Не говорите об этом мне, скажите ей”. Тогда она позвонила дочери: “Я не права, я не могу выгнать тебя, что бы ни происходило, ты моя дочь”. Еще через двадцать четыре часа позвонили из полиции. Женщина-полицейский сказала: “К нам пришла девушка, чтобы сообщить об убийстве. Она говорит, что убита она сама”. Полисменша ничего не понимала: “Я звонила ее матери, а та посоветовала поговорить с вами”. Я сказал: “Вы можете не беспокоиться за девушку, мы ее давно знаем, она способна отвечать за себя. Поблагодарите ее и отпустите”. Полисменша сказала: “Она хотела бы поговорить с вами. Вы согласны?” Я согласился. И тогда взяла трубку пациентка, я услышал ее обращение: “Мистер Витакер”, — так она всегда называла меня, чем я очень гордился, потому что этим она обозначала, что я для нее не какой-нибудь очередной докторишка. Я произнес: “Очень мило, что вы сообщили об убийстве в полицию. Если вы еще узнаете об убийствах, скажите полиции, полиция должна все знать”. Тут у нее случился приступ чудесного хохота, а потом она сказала: “Огромное спасибо”, и грохнула трубкой. На самом деле произошло вот что. Мать сказала ей: “Я тебя люблю”. Для шизофреника это значит: “Ты мертв”. Так девушка была убита. А я хотел передать ей вот что: “Поздравляю тебя с тем, что ты приняла это убийство. Если ты еще перенесешь подобное, приноси на терапию, потому что до утра может произойти еще два”. Я как бы говорил: “Я еще более безумный, чем ты”, и тут она стала здоровой, подлинной и человечной. Стоит учиться быть безумным, и в то же время необходимо учиться мудрости.

Контрперенос

в семейной терапии шизофрении

Написано совместно с Р. Е. Филдером

и Джоном Воркентином

Витакер считает, что сам по себе контрперенос нетерапевтичен, но терапевт должен при работе с семьей доходить до такого эмоционального накала, при котором контрперенос неизбежно возникает. Без интенсивности взаимоотношений контакт с семьей не приведет к росту и изменению. Похожая ситуация существуют в браке: вежливые и дружелюбные взаимоотношения супругов не способствует росту, гораздо живее отношения иррациональные, где перемешаны любовь и ненависть.

Согласно Витакеру, терапевт в процессе семейной психотерапии постоянно повторяет одно и то же действие: входит в семью, помогает прервать происходящий там процесс, а затем отделяется от семьи. У терапевта есть свои нужды, страхи и желания, в нем также возникают реакции на нужды, страхи и желания семьи. Витакер и его коллеги в настоящей статье исследуют оба вида контрпереноса и предлагают техники для того, чтобы справиться с подобными явлениями и поставить их на службу терапии.

Именно контрперенос, оживление опыта детства, делает семейную терапию страшным испытанием для терапевта, но по той самой же причине в ней заложены огромные возможности для роста. Витакер и его соавторы показывают, как справиться с чувствами контрпереноса, избежав при этом как чрезмерной идентификации с семьей, так и изоляции от нее.

По нашему мнению, контрперенос остается огромной проблемой любого семейного терапевта. Значение, которое многие школы семейной терапии придают техникам и приемам, представляет собой попытку убежать от неприятных чувств, вызываемых контрпереносом. Витакер и его коллеги предлагают свою альтернативу такой позиции холодного техника.

В последнее время в психотерапии заметно оживились дискуссии о контрпереносе. Недавние исследования, включающие в себя аудиозаписи, наблюдение, киносъемку и лингвистический анализ общения открыли много нового. Мы узнали, что терапевт гораздо больше вовлечен в терапевтический процесс, чем мы себе это представляем. В терапии также появилось новое веяние — работа с пациентом внутри его семьи. Терапия, в которой два терапевта работают с одним пациентом, породила работу с супружескими парами, а терапевты набрались смелости и решили встречаться с семьями. Так мы стали лечить шизофреника в его собственной семейной группе. В настоящей статье мы хотим поговорить о проблемах подобной работы, особенно о проблемах, возникающих внутри самого терапевта. Мы не касаемся вопросов, связанных с оценкой состояния пациентов или с самим процессом терапии.

Занимаясь с семьей шизофреника, терапевт неизбежно должен эмоционально резонировать с этими людьми — и со всеми вместе, и с каждым по отдельности, идентифицируясь то с одним, то с другим. Затем он вынуждает их переменить систему связей, в которых они жили прежде, и установить новую — так, чтобы каждый мог отделяться от семьи и взаимодействовать с терапевтом. Он использует свою способность строить отношения. Так что терапевт приходит со своей защитной системой, взятой из семьи, в которой родился. Его переносы, порожденные взаимоотношениями с отцом и матерью, были проработаны ранее в его собственном психоанализе, но это лишь часть его защитной системы. Терапевт работает с семьей, но сам никогда не проходил семейной терапии с семьей, из которой вышел, и в этом кроется опасность.

При терапии с семьей шизофреника проблемы контрпереноса представляют трудности даже для опытного терапевта. Здесь они проявляются сильнее, чем в любой другой форме терапии (Whitaker, Felder, Malone, & Warkentin, 1962). Принимая семью в качестве своего пациента, терапевт неизбежно проявляет незрелые стороны своей личности. Как бы взросло и тепло он ни старался общаться, вопреки своим намерениям он все равно покажет свой инфантилизм, свою психопатологию. Во время встречи терапевт сам, как правило, ничего не заметит, но может обнаружить это позже, слушая запись или разговаривая с коллегой.

Организация и методы терапии

Терапия с такими семьями проводилась нами в частной клинике, где работают девять терапевтов, установившие между собою тесные профессиональные взаимоотношения. Очень часто у нас практикуется работа вдвоем, коллеги консультируют друг друга. Так что у нас сложилась общая рабочая философия психотерапии.

Теоретическая ориентация авторов данной статьи называется терапией, основанной на личностном опыте (Malone, Whitaker, Warkentin, & Felder, 1961a). Под этим названием мы понимаем чередование взаимоотношений переноса с экзистенциальными отношениями, причем последние преобладают на поздних стадиях терапии. Все усилия направлены на то, чтобы сделать более интенсивными экспрессивный и эмоциональный аспекты отношений терапевт-пациент — в рамках клинической оценки ситуации (Auerbach, 1963). Поэтому возникновение контрпереноса при таком подходе является неизбежным.

Мы понимаем под контрпереносом любое проявление эмоциональных нарушений терапевта. Сюда входят не только реакции терапевта на перенос чувств его пациента (то есть семьи), но и реакции на перенос от отдельных ее подгрупп. В понятие контрпереноса мы также включаем те чувства терапевта, которые непосредственно связаны с его собственным переносом. Вся группа, подгруппы, отдельные члены семьи могут символически представлять для терапевта какие-то фигуры из его прошлого: брата, отца, мать или всю семью. Также мы назовем контрпереносом процесс идентификации терапевта с кем-либо, когда, например, шизофреник становится для него как бы другим “Я” и, глядя на пациента, видит самого себя. И, наконец, мы не проводим различий между осознанными и неосознанными чувствами терапевта, поскольку и те, и другие вызывают в терапевте тревогу. Но когда он выражает свои чувства семье, ситуация более удачно, чем когда он их скрывает (Whitaker, 1958).

Заметим, что сам по себе контрперенос нетерапевтичен, но он обязательно появляется при интенсивности взаимоотношений, необходимой для успешного лечения любого пациента с психозом. Зрелый терапевт может дойти до столь сильного накала в отношениях в том случае, если готов прорабатывать свою психопатологию, проявляющуюся в контрпереносе. Только тогда он сможет общаться свободно и станет делать это в интересах пациента. Открытое выражение своей психопатологии семье должно быть уравновешено клинической мудростью. Но часто нежелание поделиться ей с пациентом происходит от гордости и смущения терапевта и тогда создает дополнительную путаницу в их взаимоотношениях.

Мы будем рассматривать терапию семьи как единого целого, несмотря на то, что видимые симптомы проявляет ребенок. Наша клиническая команда в прошлом много работала с группами, парами, а также часто использовала ко-терапию во всех возможных ее видах. Ко-терапия помогает справляться с проблемами контрпереноса терапевта и учит его самого обращаться со своими защитными формами поведения, снижающими качество терапии. Мы изучали проявления контрпереноса с помощью записей работы терапевта и при работе вдвоем, когда каждый терапевт может наблюдать динамику своего коллеги. Как правило терапевт во время встречи не замечает проявлений контрпереноса у себя самого.

Если в нашу клинику обращаются члены семьи, чаще всего мать или отец, мы сразу просим прийти всю семью. Мы не общаемся отдельно ни с шизофреником, ни с его родителями. На первой встрече решается вопрос о том, надо ли приглашать на терапию братьев и сестер. Мы относимся к семье как к единому целому и особенно подчеркиваем: если кто-то один отсутствует, значит, “пациент” не пришел и нам не с кем работать. Для большей выразительности мы говорим, что наш пациент — это группа взаимосвязанных между собой людей или, образно, “салат из людей”. Каждый член семьи сетью взаимоотношений связан с другими, так что все составляют как бы одно блюдо. Например, пациент на вопрос терапевта, собирается ли он покупать машину, ответил: “Мы еще не решили, собираюсь ли я ее покупать”.

Описание семейной терапии — нелегкая задача, поскольку перед нами — совсем иная первичная сцена, не сексуальной природы. Это целостный организм семьи, в котором взаимодействуют два поколения. Ребенок, идентифицированный как шизофреник, является жертвенным агнцем семьи, ради нужд семьи он снова и снова претерпевает распятие. Семейная терапия помогает ему довести свое дело до конца и освободить каждого члена семьи. В результате успешной терапии родители могут отделиться от “салата семьи”, где перемешаны мать, отец и ребенок.

В отличие от индивидуальной терапии мы имеем дело с настоящими домашними взаимоотношениями, в обычной терапии их переносят на терапевта. Ребенок взаимодействует со своими кровными матерью и отцом, к тому же, все втроем они образуют группу, тоже вступающую в особые взаимоотношения с терапевтом. Можно сказать, что индивидуальная терапия основана на символических взаимоотношениях; групповая — на социальной сети связей; семейная же — на том биосоциальном организме, который является основой любого общества. Неудивительно, что терапевты не решались заходить на территорию семьи с намерением изменить ее. Динамика семейного организма начинается с невротической взаимосвязи родителей, с отношения любви, символического и реального, а потом в нее вмешиваются чувства, вызванные рождением и ростом детей и также годами совместной жизни. В отличие от семейной терапии групповая также предполагает перенос чувств членов группы друг на друга и на терапевта. Эти чувства возникают постепенно и носят символический характер. В семейной же терапии взаимоотношения уже существовали много лет. Они переполнены чувствами, не только имеющими четкую структуру, но также и хорошо защищенными от всевозможных вмешательств. У семьи гораздо больше власти, чем у терапевта, который к тому же еще и представляется семье посторонним. В процессе семейной терапии такая мощная группа впервые сознательно начинает разрушать свои защитные сооружения, тормозящие рост.

Динамика

В маленькой статье невозможно описать такую глобальную для психотерапии вещь, как изменение. Мы только хотим заметить, что процесс изменения пациента в индивидуальной терапии — совсем не то же самое, что в семейной. Семейная терапия отличается и от терапии супружеской пары. Здесь мы понимаем под словом “семья” союз, состоящий по меньшей мере из двух, а обычно трех и более человек, и в котором представлено два поколения.6 Присутствие двух поколений меняет динамику терапевтического процесса. Вдобавок современный кризис семьи как социального института вплетает в динамику новые особенности, что мы зачастую наблюдаем у пациентов. Естественный гомеостаз семейного организма усиливается в ситуации терапии благодаря групповой солидарности, которая развивается у людей “перед боем” (Bion & Richman, 1943).

Все мы понимаем, что стабильность мешает росту, но слишком большая текучесть в образовании коалиций и группировок внутри семьи также препятствует ему7. Она в той же мере защитна, как и уступчивость человека, который никогда ни с кем не спорит. Тогда, если один из членов семьи тревожен, другие для сохранения равновесия начинают утешать его или нападают на терапевта. Терапевт, как посторонняя сила в семье, может остановить чье-то взаимодействие. Это вызовет панику и приведет к созданию новых связей между людьми. Он может также переменить равновесие сил с помощью своего антагонизма и символической идентификации и установить новый баланс. Терапевт становится как бы акушером, помогающим родиться всему тому новому, что промелькнуло в момент паники в сознании семьи. Когда гомеостаз таким образом нарушается, развивается вторичная компенсация, и тогда новые виды взаимоотношений интегрируются в динамику семейного целого.

Итак, семейная терапия предполагает разрыв старых лояльных связей, в результате чего не только появляются новые подгруппы, но и выходит наружу неведомое до сих пор напряжение. Терапевт помогает семье совершить этот переход, осуществить процесс разрыва и становления нового. Когда терапевт конструктивно участвует в такой динамике семьи, стресс его достигает примитивного уровня, на котором появляются отношения переноса. (Rosen, 1953).

Виды контрпереноса

Мы говорили о том, что пока контрперенос действует, он является неосознанным. Тем не менее, можно заставить терапевта осознать его действие, “поймав за руку” во время работы или вскоре после ее окончания. Терапевт вносит в семейную терапию свои установки, привычные по отношению к любой терапевтической ситуации. Привыкнув иметь дело с одним человеком, он подходит к семье как к индивидуальному пациенту. Это естественная реакция, связанная с его терапевтическим опытом, но она открывает путь проблемам контрпереноса. Терапевт при встрече с семьей может тревожиться или переживать больше, чем его пациенты. Они представляют собой самодостаточную группу с надежными защитами. За их спиной — многолетний опыт конфликтов с людьми, угрожавшими их целостности. Они привыкли побеждать в таких столкновениях и уверены в своей силе. Так что терапевт теряет равновесие, в то время как его пациент (семья) крепко стоит на ногах: она стабильна и умеет справляться со стрессами.

Некоторые исследования показывают: терапевт работает с семьями для того, чтобы оживить свои собственные тяжелые переживания, касающиеся семьи, в которой он вырос. Он не может изменить прошлые взаимоотношения, поэтому пытается поменять часть социальной структуры. Таким образом, он горит миссионерским пылом,8 пытаясь изменить хотя бы эту семью.

Хотя мы пользуемся привычным термином “контрперенос”, вероятнее, правильнее будет назвать самые иррациональные чувства терапевта просто “переносом”. Он снова переживает детство, иным образом, чем в психоанализе или даже чем у себя дома. Он может наслаждаться инфантильным всемогуществом, контролируя семью, может раствориться в семейной массе или убежать из дома, как Гекльбери Финн. Ему дана идеальная фантастическая семья, и искушение проиграть с ней свои детские мечты становится неимоверно сильным.

Одному терапевту, проработавшему с семьей больше года вместе с коллегой, внезапно во время терапии пришла на ум фантазия отрезать головы отцу и матери. Это продолжалось в течение нескольких встреч с семьей. По нашему убеждению, если бы он умолчал о своей фантазии, терапевтические взаимоотношения оказались бы ослабленными. Высказав свою фантазию вслух, он показал семье, что можно делиться с другими даже самыми кошмарными чувствами.

Нам кажется, что единственным спасением от вреда, который наносит контрперенос, является ко-терапевт. именно он может заметить, как его коллега обращается со своими личными нуждами. В одиночку терапевт будет съеден живьем и растворится в семейном “салате”9.

Начальная фаза: вовлечение

При первых встречах с семьей терапевт переживает сильную тревогу. У него в голове имеется план для новой семьи, для его новой семьи. Может быть, он станет ее родителем и воплотит в ней свои фантазии детства? Какой бы ни был план, все будет не так, как он себе представляет. Благодаря своему рвению, желанию посвятить себя семье, он легко может в ней раствориться, став как бы одним из ее членов. А если так, значит, его перенос уже действует. Перенос может выразиться в желании атаковать гомеостаз этой семьи. Терапевт старается переломить семью примерно в том же смысле, в каком Джон Розен (1953) говорит о необходимости “переломить хребет психозу” при проведении индивидуальной терапии шизофреника. И он может больно ушибиться, пытаясь сделать это, как терапевт, о котором речь пойдет ниже. Вот выдержки из одной встречи с семьей.

Мать. Что вы думаете, доктор, о школе для Пэта? Какую выбрать школу, где?

Терапевт. Дело, по-моему, не в школе. Вы верно заметили, что его проблемы существовали давным-давно, а школа лишь заставляет обращать на них внимание.

Мать. Да, доктор, все так, но дело в том, что у нас не будет никаких перспектив, если мы заберем его из школы. Не может же он бесконечно сидеть дома, он и так пропустил уже два месяца в этом году.

Терапевт. Вы замечаете, что вы делаете, когда так говорите?

Мать. Нет. А что такое?

Терапевт (к отцу). А вы?

Отец. Нет.

Терапевт. А ты, Пэт? (Шестнадцатилетний пациент не отвечает)

Терапевт. Джон, а ты? (к младшему брату.)

Джон. Нет.

Терапевт. Я указывал на эту проблему прямо здесь, на встрече.

Джон (перебивает). Прямо здесь?

Терапевт. Да. Мама сразу после этого отвлекла ваше внимание разговором о том, что делать со школой. Как будто все дело в школе.

Мать. Конечно, он должен получать образование, вот в чем проблема.

Терапевт. Не думаю. Вот что я скажу. Проблема не в этом. Проблема в том, что он поставил свой грязный башмак на мое кресло — 80 долларов! — а папе на это начихать. Вот в чем проблема. (Терапевт злится на отца и на грязь.)

Отец. Что тут можно поделать? (подразумевая: “Что вы, терапевт, можете с этим поделать?”)

Мать. Как этакого большого оденешь в чистое? Ты его просишь надеть, даешь ему, а он не надевает и не обращает на тебя внимания.

Терапевт. Наконец-то мы говорим, как мне кажется, о настоящей проблеме.

Попытка терапевта переместить фокус со школьных проблем на то, что сейчас происходит, провалилась. Пытаясь говорить об отношениях отца с пациентом-мальчиком, терапевт не только ничего не добился, но и сам включился в семейный процесс деперсонализации пациента (“этакого большого”, “оденешь”…) Мать не стала бы говорить так про сына, если бы сначала терапевт не стал соучастником семейной злости на “пациента”. Продолжение интервью показывает, что терапевт подавлен бременем привычной динамики семьи и неспособен освободиться. Если бы рядом присутствовал другой терапевт, он помог бы первому сохранить свою позицию и оставаться самим собой. Тогда бы ему не нужно было превращаться в одного из членов этой семьи из-за того, что он озабочен ее продвижением. Этот терапевт “желает” и “старается”, но слишком спешит. В данном случае лучше сделать полшага: “Насколько ваши семейные проблемы сейчас витают в воздухе этого кабинета?” или “Кто-нибудь из вас молился за меня во время нашей встречи?”, или “Папа, как вы думаете, здесь для вас подходящее поле боя, чтобы довести ваше сражение с семьей до конца?”

Средняя фаза: взаимоотношения

По мере того как терапевт все глубже вовлекается в отношения с семьей, он может вдруг обнаружить, что идентифицируется с ребенком и атакует мать, как бы собираясь защитить ребенка от ее злых импульсов. И вследствие этого он хочет заменить маму во внутренней жизни ребенка и самому стать матерью этой семьи. С другой стороны, терапевт может идентифицироваться с матерью и подобно ей опутывать ребенка двойной связью — либо из-за своего желания его завоевать, либо соревнуясь с ней. Пример:

Мать. Я, конечно, понимаю: бывают вещи, которые ты не хочешь делать. Но иногда случалось, что ты совсем не делал того, что тебя просили.

Сын. Мне кажется, это не...

Мать. Когда мне кажется, что надо тебя о чем-то попросить, я прошу, так же, как и всех прочих. Я давала советы и учила вас, когда вы были младше, да и потом, я думала, кто же вас научит, если не я. И я, конечно, старалась не давать слишком много советов. Я немного говорила о том, о сем, потому что ты не продумал этого.

Сын. Очень важно, доктор, чтобы вы сказали, что вы думаете обо всем этом. Мы ведь не знаем, что вы думаете. То есть если вы молчите, то мы остаемся на прежнем месте, потому что опытный человек не говорит нам, четко и ясно, правы мы или нет.

Терапевт (откашливается). Вот что...

Сын. Наверное, это странно, но мы оба хотели бы услышать, что вы думаете. Если я чувствую неправильно (нет, я знаю, с чувствами все нормально). Чувства мне понятны, а вот если я неправильно думаю, то я хотел бы это знать.

Терапевт. Именно поэтому я и молчу. Я хочу, чтобы вы научились лучше понимать друг друга, чтобы по-новому взглянули друг на друга с моей помощью, как-то по-другому, чем раньше. У меня нет готового мнения. Когда я почувствую, что надо сказать что-то ценное для вас, я сразу это сделаю.

Сын. Я не могу думать, как она, и не знаю, как надо.

Терапевт. Конечно, так и должно быть. Думаю, это еще долго будет продолжаться. Вы не можете измениться за один присест.

Сын. Надо признаться, в прошлый раз на обратном пути от вас мы оба были очень расстроены, наверное, так же будет и сегодня.

Терапевт. На этот счет я хотел бы поделиться своим мнением. В этом я знаю толк. (Откашливается.) Когда вас расстраивает то, что здесь происходит, по дороге домой вы можете поздравить себя с удачей, потому что когда мы просто мирно беседуем с вами, это не помогает.

Мать. Может быть, я не права. Сын говорит, что я всегда недовольна, значит, я и не могу быть довольна, но я могу сказать, что думаю и почему. Когда я говорю Ховарду, что он не прав, сын не обращает внимания, не соглашается, ему кажется, он знает лучше. А если вы ему вы скажете, что он не прав, скажете свое мнение, тогда он прислушается; он должен уважать ваши слова больше, потому что вы специалист и знаете то, чего не знаю я. С другой стороны, я уже давно сюда хожу, и надо быть совсем глупой, чтобы ничему не научиться. Кроме того, у меня тоже накоплен большой опыт во всем, я не хочу давать неверные советы, неправильно учить. В моей семье и так не слушают советов. Ховард тоже, но я все равно не хочу думать неправильно.

Сын. Странно, что двое людей, — конечно, если не принимать во внимание разницу в возрасте, — совершенно по-разному смотрят на одну и ту же ситуацию. Мне кажется, один из нас не прав.

Мать. Мне тоже так кажется, и думаю, что это не я. Может быть, я слишком высоко себя ценю, а может быть — недостаточно. Я обхожу стороной соседей, чтобы не спорить с ними.

Сын. Это так.

Мать. Зачем мне нужны соседи? Вот что я хочу тебе сказать. Ты думаешь, я их слушаю, а это не так.

Сын. Ты что, никогда ни с кем не споришь?

Мать. О, очень часто!

Сын. Никогда не слышал, чтобы ты сказала хоть слово, которое... (Говорят одновременно.)

Мать. Просто не было случая, чтобы ты слышал, как я спорю. Дело в том, что я почти всегда дома и мало общаюсь с людьми...

Сын. Я не о том.

Мать. Так что это бывает лишь иногда. Я так привыкла сидеть дома, что не хочется куда-то идти, такова моя судьба. На самом деле, я никогда не любила появляться на публике, с меня хватало моей работы.

Сын. Доктор, что вы на это скажете? Про отношения между матерью и сыном вообще? Не имея в виду именно нас. Хотелось бы услышать ваше мнение.

Мать. У каждого свое дело. Вообще, это довольно неинтересные вещи, что о них говорить.

Сын. Моя жизнь и ее жизнь — какими они должны быть? Не говоря о нас лично...

Терапевт. Очень важно говорить именно лично.

Сын. Значит, вы не хотите сказать.

Терапевт. Ховард, зачем говорить об абстрактных матери и сыне, когда есть реальные? Я с удовольствием скажу, что думаю о твоих сегодняшних словах, о том, как ты ощущаешь зависимость от матери и ненавидишь это, что является нормальным для мальчика четырех лет. Ребенок зависим от мамы, она его кормит, она — самое главное для него. Но мальчик в то же время ненавидит свою зависимость, потому что хочет стать взрослым мужчиной и уйти в большой мир, и здесь я могу это наблюдать.

Мать и сын захватили беседу, идущую по бесконечному кругу. Сын пытается вовлечь терапевта, мать — вмешаться, потом сама обращается к терапевту. Сыну не понравилось замечание терапевта (”Очень важно говорить именно лично”), и он провоцирует его (“Значит, вы не хотите сказать”). Терапевт превращается в мать и отвечает, приятно опутывая сына двойной связью и тем самым приводя его в замешательство. Он говорит: “Зачем говорить об абстрактных матери и сыне?”, но к концу своей реплики называет пациента в третьем лице. Переход от “ты” к “он” почти незаметный.

Терапевт может также оказаться бессильным и слишком мягким, пытаясь участвовать в балансе власти подобно отцу семьи, и тогда он в один момент провоцирует ребенка на то, чтобы тот стал жертвой, а в другой провоцирует мать, и та начинает доминировать, устанавливая двойную связь (Winnicott, 1949).

Нередко на данной стадии терапии терапевт, пытаясь противостоять своему погружению в “семейный салат”, начинает искусственно изолировать себя от пациентов. Он может думать, что просто является объективным и интерпретирует. Мы думаем, что в семье существует расщепление, и терапевт одновременно устанавливает отношения и с ребенком, и с родительской парой. Семейная терапия — уникальное переживание, часто терапевт многого не замечает из-за того, что имеет дело не с символической исторической ситуацией, а погружен в динамику системы. Обнаружив работу контрпереноса у семейного терапевта, мы настолько воодушевились, что рискнули сделать одно обобщение: терапевт, с динамической точки зрения, есть плод патологии другой семьи, той семьи, где он сам рос. Если это так, то терапевт находится под угрозой снова оказаться нездоровым. Ослабляется его собственный контакт с реальностью, начинают работать защитные механизмы Эго перед лицом опасности, терапевт теряет свою целостность.

Большая часть нарушений взаимоотношения терапевта и семьи происходит тогда, когда терапевт идентифицируется с пациентом. Мы, психиатры, много лет идеализировали шизофреника, его магические чуткость и всеведение, как бы разделяя с ним его манию величия. Мы восхищались его загадочностью, повторяли за ним неологизмы и символы, не поддающиеся пониманию. Мы даже сравнивали его интуицию с интуицией терапевта, фантазируя и воображая, что шизофреник был бы идеальным терапевтом для нашего роста. Мы абсурдно предполагали, что шизофреник понимает жизнь лучше, чем его родители, и это давало нам право купаться в нашем гневе на родителей.

К тому же, благодаря нашей подготовке мы очень ценим и замечаем символические переживания, но в то же время плохо понимаем общение внутри семьи и обвиняем семью в том, что она порождает “больного” человека. И одновременно очень ценим этого больного. Таким образом, мы передаем замечательную двойную связь семье, и, конечно, из-за этого и семья, в свою очередь, нередко связывает терапевта двойной связью, обычно, на невербальном уровне.

Мы часто представляем себе, как шизофреник приносит себя в жертву семье, при этом совершенно упуская из виду его нарциссизм. Мы как бы говорим пациенту: “Ты прекрасен”. “Вы тоже”, — отвечает он. И при помощи такой обратной связи мы становимся рядовыми жертвами ловушек переноса и контрпереноса. Иногда мы советуем пациенту: “Выздоравливай, но береги свое безумие. Это творчество, и мы им восхищаемся”. Похоже, что мы порой слишком поглощены созерцанием этих прекрасных символов и начинаем относиться к пациенту просто как к художнику. Бывает, мы говорим про такого ребенка семье: “Он у вас единственный по-настоящему честный человек”. Но это неправда, поскольку все в семье играют в одну общую игру.

Еще один вид контрпереноса, являющийся развитием предыдущего: мы представляем себе пациента-шизофреника асексуальным существом. Образ превзошедшего половое разделение героя — это отвержение и защита от сексуального контрпереноса. Другая проблема возникает в связи с саморазрушительной тенденцией терапевта. Тогда он как бы усваивает жертвенность шизофреника по отношению к семье и сам становится жертвой: “Вот я. Господи, возьми меня”. Иногда идеализация шизофреника превращается в идеализацию семьи. Тогда мы не слушаем третьим ухом и не замечаем грубой манипуляции во время терапии. Шизофреники умело управляют людьми, делая это сознательно и страстно. Если терапевт поддается на подобные ловушки, он запутывается в ситуации.

Иногда контрперенос терапевта связан с его идентификацией с матерью. Она говорит ребенку: “Как ты можешь делать такое, когда я готова умереть за тебя?”, а терапевт почти повторяет ее слова: “Как вы можете не обращать внимания на меня, на того, кто приносит себя вам в жертву?” Он говорит: “Слушайте меня, иначе вы не достойны моей любви”.

Такая ситуация похожа на положение ребенка в семье, и терапевт запутывается в ней очень глубоко, и тогда развиваются серьезные проблемы контрпереноса. Терапевт реагирует на семейное целое как на семью своего детства, наслаждаясь общением с ней. И тогда он уже не терапевт, а ребенок в семье.

А иногда наоборот — в терапевте возникает напряжение из-за негативных переживаний. Это мешает ему выполнять свою функцию, а порой доводит до того, что он взрывается на терапии. (“Эта семья срывает все мои планы”). Иногда терапевт ввязывается в борьбу семейных подгрупп за власть, либо примыкая к родительской коалиции, либо к другим подгруппам (мать и сын, отец и сын), либо вставая на сторону отдельного человека. В любом случае он бессилен как терапевт. Если ему удалось избежать Сциллы чрезмерного вовлечения, он оказывается у Харибды изоляции. Наконец, происходит такой контрперенос, когда терапевт быстро переключается с одной коалиции на другую в серии переносов, которых не замечает, и выходит из строя в качестве терапевта.

Итак, терапевт оказывается в трудной ситуации. Семья стоит неприступной крепостью, когда он играет свою роль. Его привычная теплота, работающая в индивидуальной терапии, приобретает качество контрпереноса. Он должен вступить в отношения с семейным целым, но не может стать членом семьи. Он должен помочь семье разрушить старые связи, образовать новые подгруппы и постепенно научить каждого “принадлежать” семье, не теряя своей идентичности. (Возможно ли, чтобы какая-нибудь подгруппа семьи была более здоровой, чем вся семья?) В этом процессе он должен быть внутри семьи, но не членом семьи или ее подгрупп. Он должен быть в контакте с каждым членом семьи, но ни на чьей стороне. Он должен принадлежать только себе самому (Whitaker, Warkentin, & Malone,1959).

Заключительная фаза: отсоединение

Довольно трудно понять заключительную фазу работы с семьей. Опыт невелик, ситуация сложная, и даже терапевты, работающие вдвоем, перестают быть наблюдателями, поскольку то, что происходит, значимо лично для них (Whitaker, Warkentin, & Johnson, 1950). Если семейная терапия уже дошла до этой стадии, неуспех может быть только в относительном смысле слова. Многие семьи не дожидаются того момента, когда получат от терапии все, что можно, и уходят. Стоит ли считать это неудачей? Терапия может прекратиться из-за того, что кто-то в семье вступает в брак или отец получает новую работу, семья переезжает или просто теряет интерес к терапии. Мы стараемся участвовать в таких событиях. Мы выражаем все наши предостережения и наше удовлетворение, чувство потери или облегчения, и за всем этим стоит признание права членов семьи решать за себя. Мы сами научили их пользоваться этим правом. Только время покажет, насколько глубоко они изменились.

Если терапия семьи с шизофреником проходит успешно и “семейный салат” меняется, то в средней фазе терапии остаются три человека с достаточно гибкими взаимоотношениями. Каждый из них наделен своей собственной целостностью, может позволить себе отключиться от других и не участвовать в порочном круге патологического взаимодействия. В результате успеха на последней фазе образуется стабильная родительская подгруппа, на которую ребенок может опираться, когда сам того захочет. Он свободен приближаться к ней или отдаляться. Эта пара доступна для него, но не привязывает к себе. А родители могут радоваться своей связи с ребенком, а если он отдаляется, то друг другу. Они свободны и могут бороться за самое главное — за свой брак. Пациент для них — на втором плане. И сами они, наконец, могут быть одновременно и отдельными людьми, и частью организма брака.

Мы видим, что терапевт, чтобы оставаться отдельным человеком, должен преодолеть не только такую проблему контрпереноса, как слишком сильное вовлечение и растворение в семье, но и изоляцию. Чтобы служить образцом, он должен оставаться участником этой группы, должен действительно лично участвовать, а не просто исполнять роль, и в то же время не тонуть в семейном болоте.

Что делать с проблемами контрпереноса?

Разрешение возникающих вследствие контрпереноса проблем имеет по меньшей мере две стороны. Есть специфические проблемы контрпереноса, которые решаются специальными подходами. Но глобально проблемы контрпереноса решаются путем изменения взаимоотношений между терапевтом и его “пациентом”. Тогда динамика, порождающая контрперенос, постепенно уменьшается. Самое очевидное здесь — меры профилактики, где помогают несколько вещей. Самое простое — адекватная подготовка и опыт терапевта: тогда он входит в процесс терапии как зрелый человек, способный устанавливать отношения, не теряя своей целостности, не перенося свою патологию на терапевтическую ситуацию. В процессе обучения терапевт должен пройти личностный рост. Должен научиться рассматривать нужды пациентов с разных сторон. Для этого ему полезно побыть, например, пациентом в группе, поработать с маленькими детьми, побыть ко-терапевтом, когда легче обнаружить в себе тенденции контрпереноса. Ему, конечно, может помочь чуткий супервизор. Обычная терапия тоже учит, как обращаться с явлением контрпереноса и ему противостоять. Конечно, опыт личностного роста должен быть уравновешен достаточным опытом терапевтической работы. Тогда он может стать “профессиональным” терапевтом, не тем, кто занимается психотерапией просто из любви к искусству, кого можно назвать любителем. Он должен глубоко вовлекаться в терапию, до той степени, пока не начнет сам испытывать сильное эмоциональное напряжение и тревогу. На таких переживаниях он учится все лучше и лучше выполнять свою профессиональную функцию.

Поскольку терапевт живет и работает отчасти вопреки социальной структуре, ему необходимо чувствовать свою защищенность в профессиональной группе. Исследовательский институт или сотрудники госпиталя нередко служат ему такой опорой. Если рядом нет коллег, его изолированность от общества может оказаться тяжелым бременем. Когда такая поддержка существует, он начинает смелее путешествовать по темной долине психоза. Возможно, семейная терапия шизофрении вообще невозможна без опоры на такую группу.

Один из важнейших моментов, касающийся предупреждения контрпереноса и умелого обращения с ним — его собственная семейная жизнь. Терапевт, который находится в глубоких и конструктивных отношениях со своей женой и детьми и получает здесь удовлетворение, будет работать с семьями лучше, чем тот, для кого жизнь дома — мучение.

Если терапевт обладает всем вышеперечисленным, то проблемы контрпереноса будут разрешаться — при том условии, что он будет честно делиться своими глубокими переживаниями во время работы. Его честность и открытость станут моделью для семьи; увидев такие качества в терапевте, пациенты тоже сделают шаг в сторону большей честности и открытости. Образ “Я” терапевта послужит прототипом для самовосприятия семьи и всех ее членов в отдельности. Кроме того, терапевту необходим взгляд со стороны на его отношения с семьей — будь то форма магнитофонной записи или живое присутствие коллеги. Даже просто используемые в качестве технической уловки, открытость и честность терапевта, который рассказывает о своих эмоциональных трудностях, меняет качество его взаимоотношений.

Мы обнаружили, что идеальным средством предупреждения проблем контрпереноса при работе с такими семьями является ко-терапия. Возможно, по мере того как терапевт становится все более опытным, нужда в котерапии отпадает. “Если я запутаюсь, хорошо, что ко-терапевт подтолкнет меня или покажет мое неверное движение” (Whitaker, 1958).

Техники

Некоторые специальные техники помогают справиться с проблемами контрпереноса. Важно, чтобы терапевт мог видеть семью в целом, как единый организм. Его эмоциональное отношение к семье как к целому предотвращает развитие контрпереноса к отдельным людям или подгруппам семьи. Но одновременно терапевту необходимо для равновесия установить отношения и с каждым членом семьи, и с ее подгруппами. От терапевта требуются сила и гибкость, чтобы уметь входить в семью и выходить из нее. Для того терапевт должен быть и действовать спонтанно и уникально.

Постоянство в отношениях не столь значимо, как аутентичность. По сути дела, терапевт постоянно вовлекается то в один, то в другой эдипов треугольник, должен уметь по своему желанию время от времени разрывать эти связи и снова восстанавливать их. Тогда он становится терапевтом, профессионально исполняющим свою роль. Одной лишь роли недостаточно для установления терапевтических взаимоотношений, но это необходимое условие для того, чтобы терапевт справился с многообразными проявлениями контрпереноса, неизбежно возникающими в процессе терапии.

Еще одна техника, помогающая разрешить проблемы контрпереноса — сознательная передача инициативы ведения процесса общения в руки членов семьи. Терапевт сходит со сцены, как бы отвергая всю ситуацию, это неизбежно порождает напряжение, которое потом придется прорабатывать, но нередко такой подход абсолютно незаменим. Обычный пример подобной ситуации — работа с семьей, пребывающей в депрессии. У терапевта возникает искушение вмешаться, начать всех подбадривать, пытаться справиться с депрессией и стать спасителем семьи. Но часто такое вмешательство — лишь проявление его контрпереноса. Лучше активизировать депрессию, дать ей углубиться, чтобы пациенты прошли сквозь нее, а не убегали от нее. Терапевт как бы отрекается от каждого члена семьи по отдельности, утверждая свою верность целостному семейному организму.

Когда терапевт смотрит на брак родителей как на нечто пока еще не состоявшееся, это помогает не отрываться от реальности. А родители, когда их считают лишь женихом и невестой, получают свободу строить более здоровый союз.

Когда в терапии участвуют двое терапевтов, для разрешения проблем контрпереноса появляется новая возможность: на время отключиться от семьи и уйти во взаимоотношения с коллегой. В таком случае возникают отношения между двумя группами. Тогда терапевт чувствует, что основные взаимоотношения — это отношение между ним и его коллегой, и освобождается от чрезмерной идентификации с семьей. Возможно даже, что такие взаимоотношения двух терапевтов, несколько “инцестуозные” по своей природе, разрешают вину за инцестуозные взаимоотношения внутри семьи с ее членов и тем самым снимают некоторые проблемы контрпереноса.

Обычно в таких семьях мать при пособничестве отца достигает своей цели, используя жертвенного “козла отпущения” — пациента. С одним терапевтом она легко может реконструировать такую семью, с двумя это у нее не получится, поскольку они образуют свою собственную группу. Когда центральными взаимоотношениями для двух терапевтов являются отношения друг с другом, семья остается со своими несчастьями наедине и потому отдается терапевтическому воздействию.

Когда с семьей работает один терапевт, он может достичь тех же целей, пригласив на встречу консультанта. Без консультанта терапевт легко может запутаться в групповой зависимости семьи. Когда же “семейный салат” теряет свою силу с приходом еще одного человека, терапевт получает свободу совершать движения в семью и из семьи. Он не прикован к ней наручниками. Напротив, беседа с супервизором, используемая для разрешения проблем контрпереноса, малоэффективна, поскольку терапевт не способен прямо выразить свою проблему. Зато аудиозапись встречи может заставить терапевта в достаточной мере снова пережить прежнюю ситуацию, поэтому можно решать проблемы контрпереноса, слушая запись вместе с коллегой. Все это может показаться чрезмерными предосторожностями, но мы понимаем, что терапевт участвует в терапии не как невротик и не как техник. Он погружается в чужую семью всеми своими чувствами, превращаясь почти что в психотика, переживая свой первичный процесс. Это отличает семейную психотерапию от групповой. Семейная терапия главным образом основана на динамике первичного процесса, а групповая в большой степени — на динамике вторичного процесса. Чувства терапевта тут и там соответствуют этим двум разным степеням глубины.

Заключение

Семейные терапевты нашего поколения сами не были пациентами в семейной терапии. В следующем поколении появятся люди, которые пройдут через этот опыт и таким образом разрешат не только свои проблемы переноса, но и особые проблемы отношения к семье как к единому целому. А в настоящее время подготовка терапевта для работы со сверхмощными семьями, в которых вырастает шизофреник, требует прохождения глубокого анализа и большого опыта терапевтической профессиональной работы. И, конечно, такой терапевт должен находиться в значимых взаимоотношениях со своей собственной семьей и чувствовать себя достаточно защищенным. Только тогда он будет свободен от предрасположенности попадать в эмоциональные ловушки контрпереноса. Ему необходима опора в виде группы коллег, с которыми у него сложились сильные взаимоотношения и кого он может приглашать работать своими ко-терапевтами.

Внимательное наблюдение супервизора за семейной терапией — индивидуальное или групповое — помогает избежать многих проблем, связанных с контрпереносом. Терапевт также должен уметь оценивать динамику семьи. Этому невозможно научиться в индивидуальной терапии или в психиатрической больнице, скорее тут подойдут центры профилактической психиатрии или социальные службы, работающие с семьями. Только общаясь с семьями можно научиться не бояться их мощи, подходить к семье с уважением, а не с отвращением, любопытством или же страхом.

Из всего ясно следует, что терапевт, работающий с семьями, развивает в себе своего рода раздвоенность. Он должен участвовать в жизни семьи и одновременно находиться в стороне от нее, должен быть цельной натурой и — членом такой примитивной группы, как семья. Терапевт идентифицируется с ребенком, при этом не делаясь ребенком для семьи. Он вместе с родителями, но не родитель, учится такой открытости и такому соучастию, в которые может свободно входить и свободно покидать. Ему необходимо понимать, какой невероятной силой обладает семья, и в то же время уметь участвовать во всех изменениях семейной ситуации, не теряя себя перед лицом этой силы и не стремясь использовать семью для своих нужд. Поэтому работа с семьями требует от терапевта невозможного, но взамен дает очень многое; это и наиболее опасная форма терапии и — одновременно — работа, приносящая самое глубокое удовлетворение. Настоящая смертельная схватка, где “жизнь, которую ты спасаешь, может оказаться твоей собственной”.

Отыгрывание в поведении

в семейной терапии

Хотя эта статья и была написана раньше, чем статья о контрпереносе, мы поместили ее вслед за первой, потому что отыгрывание в поведении (acting out) и есть поведенческое проявление контрпереноса. Отыгрывание в поведении любого члена терапевтической группы снижает тревогу и потому мешает продвижению терапии вперед.

Здесь рассматривается защитное поведение обеих сторон — и пациента, и терапевта. Но кто бы ни разряжал свою тревогу, это всегда происходит в результате совместного решения всей терапевтической группы. Цель отыгрывания в поведении зависит от стадии процесса терапии. В статье описываются разновидности такого поведения и способы решения возникающих в связи с этим проблем — те же самые способы, что предлагались и для решения проблем контрпереноса.

Практика ко-терапии, начатая в 1945 году для исследования сложных случаев, придала нам неведомое до того чувство силы, так что несколько лет спустя мы решились начать работу с семьями. И столкнулись с новыми проблемами, ранее остававшимися в тени. В нашей группе мы постоянно продолжали обучаться психотерапии, привыкли критиковать работу друг друга, поскольку часто сидели на терапии вдвоем. Поэтому в 1955 году мы осмелились отойти от традиционных форм работы и стали вовлекать в терапию супруга или семью почти с каждым пациентом.

В системе ко-терапии проблема отыгрывания в поведении является проблемой команды, когда же терапевт работает один, подобное высвобождение тревоги превращается в нападение на другого человека. Мы уже писали о разнице между отыгрыванием в поведении и терапевтическим взаимодействием в поведении (Whitaker & Malone, 1963). Отыгрывание в поведении любого члена терапевтической группы снижает эмоциональное напряжение между ними. А терапевтическое взаимодействие в поведении, напротив, не снижает остроту чувств и поэтому помогает терапевтическому процессу. Когда поведение снижает напряжение чувств или тормозит ход психотерапии, его следует отнести к отыгрыванию в поведении, которое представляет собой поведенческое выражение нарушения баланса переноса и контрпереноса. Это необязательно свидетельствует о тупике взаимоотношений, запутавшихся в переносе и контрпереносе. Мы уже упоминали, что любой акт отыгрывания в поведении происходит с молчаливого согласия всех участников. Возможно, что такой неосознанный и тайный сговор касается не только вопроса, кто разорвет эмоциональную связь, но и того, как он это сделает. Оглядываясь в прошлое на свою работу в интернате для малолетних правонарушителей в Ормсбай Виллидж10, я теперь ясно понимаю, что в некоторых случаях парни угоняли машины в ответ на мое скрытое восхищение перед их антагонизмом к социальным структурам. Одновременно такое поведение защищало нас от паники. Они были сильными людьми, я — начинающим терапевтом. Я не чувствовал себя в своей тарелке, равно как и они.

Определение семейной терапии

Существует столько же определений понятия “семейная терапия”, сколько существуют центров, где ею занимаются11. Данный термин может включать или не включать в себя терапию супружеских пар. Иногда под семейной терапией подразумевают ситуации, когда разные терапевты работают по отдельности с мужем и женой или когда несколько терапевтов работают со всеми членами семьи, но каждый сам по себе и в своем кабинете. В некоторых центрах семейная терапия рассматривается как разновидность “многостороннего подхода” к проблеме. Мы предполагаем, что семья есть биологическая единица и именно ее считаем (за редкими исключениями) нашим пациентом. Семья — миниатюрное общество со своей собственной уникальной культурой, обычно незаметной для внешнего мира. Она также представляет собой психологическую и социальную целостность, как и вообще любая малая группа. Но в наших рабочих терминах и в настоящей статье мы будем называть семьей группу, где присутствуют два поколения. Эта группа — наш пациент, и для простоты далее мы сосредоточимся на искусственной группе, состоящей из отца, матери и ребенка (или нескольких детей).

Главная жалоба, с которой обращаются семьи, может быть какой угодно. Сын крадет машины или дочь слишком застенчива и замкнута, а может быть, у взрослых возникают психологические проблемы. Другой вид жалоб — симптом всей семьи. Взрослые решили, что их семья плохо способствует развитию, дома не хватает тепла или слишком напряженная обстановка; в некоторых случаях семьи просто хотят жить лучше или стать более творческими. Третья группа семей приходит к нам, продолжая свою предыдущую, более специальную, работу с терапевтом. Отец говорит: “Мне стало лучше, жене тоже, брак — крепче, но мы хотим, чтобы и дети участвовали в таком росте, чтобы семья получила то же, что получили мы в нашей индивидуальной терапии”.

Терапевтическая цель

Надо точно определить, к чему мы стремимся в семейной терапии. Хотя мы и придерживаемся общего принципа, что любое новое переживание представляет ценность, семейная терапия неимоверно сложна для терапевта. Мы вынуждены признать, что эта работа по силам только команде из двух терапевтов. Хороший хирург легко проведет обычную операцию по удалению аппендикса, но даже самый опытный хирург не рискнет делать сложную абдоминальную операцию без компетентного коллеги. Семейная терапия — это сложная операция. Более того, мы убеждены, что никакая терапевтическая команда не в силах справиться с семьей. Манипуляции помогают при неглубоком вмешательстве, но не при серьезной операции. Мы манипулируем переносом, но невозможно установить контроль за происходящим в семье. Даже понимание семьи невозможно на данном этапе наших познаний. Мы недостаточно опытны, недостаточно мудры и, видит Бог, недостаточно взрослы для того, чтобы субъективно вовлекаться в жизнь семьи и при этом объективно воспринимать нашу субъективность в отношении к процессу, происходящему в ней. Поэтому в семейной терапии перед нами стоит задача — присутствовать, быть в распоряжении семьи, участвовать в ее психологических и социальных процессах, чтобы помочь системе активизировать свои собственные силы исцеления. Мы расшатываем психобиологические процессы семьи в надежде, что природа сделает наше вмешательство конструктивным.

Отыгрывание в поведении

В индивидуальной терапии отыгрывание в поведении происходит в результате тайного сговора пациента с терапевтом. В семейной терапии подобное поведение, притупляющее эмоциональный накал взаимоотношений, может быть проиграно терапевтической командой, всей семьей или одним из терапевтов, какой-то подгруппой семьи или просто одним из ее членов.

Отыгрывание в поведении на семейной сцене похоже на отыгрывание в поведении в группе. Поскольку семейная динамика во многом выражается в межличностных отношениях, динамика семьи почти всегда является динамикой поведенческой. Динамика индивидуальной терапии идет внутри пациента, групповая динамика может и не выражаться в поведении. Силы, действующие в семье, ощущаются всей терапевтической группой, а семья умеет общаться внутри своего организма очень тонко и незаметно. Семья училась своему языку, непонятному окружающим, много лет. Его точность нас иногда изумляет.

Отыгрывание в поведении терапевта

Как было сказано выше, мы считаем, что всякое отыгрывание в поведении происходит по взаимному согласию членов терапевтической группы. Поэтому защитное поведение терапевта или команды терапевтов всегда происходит в результате скрытого сговора с семьей. Чтобы не делать далее бесконечных отступлений и оговорок, мы предполагаем, что двое терапевтов, работающие с семьей, — это достаточно подготовленные, опытные, зрелые люди, у них стабильные, глубокие личные и профессиональные взаимоотношения. Совместная работа двух терапевтов с одним пациентом или с парой служит хорошей подготовкой для их последующей работы с семьями.

И, несмотря на все сказанное, первый и самый очевидный тип отыгрывания в поведении представляет собой раскол внутри терапевтической команды.

Терапевт Джо говорит своему коллеге после встречи с семьей: “Билл, сегодня ты был слишком жесток с матерью этого семейства”. Единство терапевтов нарушено, очевидно, что Джо хочет, чтобы Билл так же бережно относился к матери, как это делал сам Джо. Конечно, если бы они были открыты в большей степени, то по ходу дела поговорили бы о своих отношениях в присутствии семьи, и это стало бы частью терапевтического процесса. Сам факт, что разговор происходит после встречи с семьей, ясно свидетельствует о том, что поведение Джо направлено на снижение эмоционального уровня взаимоотношений.

Второй вид отыгрывания в поведении — административные ошибки. Например, неудачно выбранное время встречи, когда один из терапевтов постоянно опаздывает, что делает семью более зависимой. Или оговорки терапевта, показывающие, что он хочет уйти от взаимоотношений.

В-третьих, терапевт убегает от взаимоотношений, эмоционально разряжаясь с помощью размышлений о семье, фантазируя о ней вне встречи или посредством своего неадекватного поведения во время терапии.

В-четвертых, терапевт может обнаружить, что он создает дистанцию. Или увлекается интерпретацией, или показывает общее безразличие, холодность, недостаток внимания, погружается в “научную объективность”, или просто замыкается в себе.

Пятый вид отыгрывания в поведении проявляется в том, что терапевт или оба терапевта во время работы в техническом смысле слова регрессируют к более примитивным видам помощи: ободряют, вдохновляют, читают лекции или запугивают.

Шестой вид поведения, помогающего избежать тревоги; терапевт вовлекается в тесные взаимоотношения с одним из членов семьи, тем самым убегая от отношений с семьей как с единым целым.

В-седьмых, терапевт во время встречи может проецировать свою злобу достаточно прямо. Например, Джо говорит: “Отец, вы напоминаете мне моего бывшего сержанта”. Или это может быть проекцией сексуальных чувств. Например, Билл заявляет: “Я вдруг заметил, что Сьюзи ходит совсем как моя жена”. И конечно, терапевта может охватить чувство вины по поводу собственной профессиональной неполноценности. Факт бессилия помогает терапевту оправдываться бессилием за бегство от взаимоотношений.

Лучше, если отыгрывание в поведении происходит во время встречи с семьей. Это хорошо, что в данной ситуации все вместе вынуждены работать над данной проблемой, что коллега на основе такого поведения может оценивать терапевтический процесс. Более того, поскольку не всякое поведение является нездоровым, честное отыгрывание в поведении, внесенное в терапевтические взаимоотношения, не только не притупит накал чувств, но, напротив, но может выразить и усилить чувства.

Отыгрывание в поведении семьи

В ходе терапии происходит постепенное объединение семьи, усиливается близость между ее членами и одновременно — близость к терапевтической команде. Отыгрывание в поведении снижает тревогу, и его характер зависит от стадии терапии. На ранней стадии оно препятствует развитию взаимоотношений, на средней — снижает давление, необходимое для изменения, а на поздней — представляет собой попытку отложить окончание терапевтических взаимоотношений. Мы не будем, говоря о проявлениях отыгрывания в поведении, связывать их с определенной стадией терапии, поскольку подобная схема достаточно искусственна и на практике не встречается в чистом виде. Сделаем лишь одно замечание. Поведение “резинового барьера”, о котором говорит Лаймен Вайн, более всего характерно для средней стадии терапии.

Во время терапевтической встречи

Защитное поведение семьи столь же многообразно, сколь разнообразны сами семьи. Оно отражает не только единство и стиль семьи, но и ее структуру. “Псевдовзаимность” на ранних стадиях работы можно ошибочно принять за признак единства семьи. Ничто не может находиться дальше от истины. Это тайная попытка семьи “уработать терапевта до смерти”. Постоянная тема, с которой приходит такая семья: “Доктор, нам нужна помощь, пожалуйста, сделайте что-нибудь”. Та же самая уловка, которую использует пациент с истерическим характером, заявляя: “Я не знаю, как мне быть, помогите, пожалуйста”. На терапевта вываливают гору проблем: это их вклад, а остальное — дело терапевта. Также семья может замкнуться на себе, вообще исключив терапевтов. Они говорят между собою, и разговор носит легкий параноидный оттенок. Если терапевты не очень уверенно себя чувствуют в компании друг друга, то им покажется, что их исключили и объявили бойкот, да это и в самом деле так. Если они выдержат такое испытание, или, говоря другими словами, если они готовы переносить тревогу, следующим шагом семьи будет отрицание своего единства. Тогда встреча превращается в светскую вечеринку, и вся семья единодушно забрасывает терапевтов предложениями вступить в отношения один на один12. Разновидностью такого поведения может быть, как мы ее называем, “групповая проституция”: каждый член семьи начинает обсуждать свои проблемы прошлой недели, ожидая, что терапевт даст ответы на все вопросы и предложит правила на следующую неделю, чтобы она прошла лучше. Поскольку терапия высвобождает тревогу, семья вступает в серию ролевых битв, разнообразие которых просто бесконечно. Это, например, может быть борьба за то, кто должен говорить от лица семьи или за то, кто начнет исповедь о напряженных моментах жизни семьи.

“Козел отпущения” — очень распространенная роль в семье. В течение долгих лет в семье создается ситуация, когда кто-то один из ее членов несет на себе симптом болезни всей семьи. Чаще всего это бывает ребенок. При защитном отыгрывании в поведении семья возвращается к данному типу поведения. Оно очень разнообразно. Энни, старшая дочка, слишком замкнутая, Сьюзи, средняя — совершенно безответственная, а Бенни, младший, слишком инфантильный, — и на них все нападают. Когда такое поведение становится явным и обговаривается на терапии, члены семьи интегрируют связанную с ним тревогу, и тогда все могут напасть на отца или исключить его из семьи. Маргарет Мид сказала, что отцовство есть социальное изобретение. Не требуется слишком большого воображения, чтобы понять, насколько биологическая связь матери и детей сильнее и глубже, а отец — просто какое-то психологическое и социальное приложение.

В семейной терапии может начаться общий танец, в котором терапевт и отец оба исключаются из семьи. Если процесс работы продолжается, семья начинает защищаться от тревоги, раскалываясь на подгруппы. Или они могут объединиться, защищая одного “слишком чувствительного” человека. Все ведут себя как старая дева, кудахтающая вокруг слабого человека. Таким образом семья удаляется со сцены терапии.

От общего сопротивления семья легко переходит к сражениям разных подгрупп. Дети объединяются против старшего поколения, или отец с матерью вместе критикуют детей, или же мужская часть семьи борется против женщин. За всеми этими механизмами кроется тайный сговор с терапевтом.

Вся группа должна в достаточной степени принимать свою тревогу и в достаточной мере сотрудничать в одном общем деле, чтобы терапия продвигалась и углублялась, невзирая на все эти защиты. И отчасти такой попытке создать терапевтическое единство людей, которые растут вместе, мешают просто блоки общения. Старая сеть общения в семье разрушена, и невербальные сигналы нередко прямо противоречат словам. Глубокое замешательство не дает развиться открытости и честности.

Надо отдавать себе отчет, что наши представления о динамике терапии крайне несовершенны и неполны. Удивительным феноменом являются колебания проекций или игра в прятки членов семьи с терапевтом. В них выражается гнев зависимости, появляющийся, если терапия становится значимой для всех участников.

Вне встречи

Мы искусственно отделили отыгрывание в поведении, происходящее во время встречи с терапевтом, от подобного невидимого для терапевта защитного поведения, которое разыгрывается между встречами. Второй тип отыгрывания в поведении может серьезно нарушить ход терапии. Мы выделили его в отдельную группу еще и потому, что терапевт зачастую дает прямые инструкции семье, чтобы предотвратить подобное поведение. Типичной проблемой является то, что члены семьи как бы продолжают терапию за дверями кабинета терапевта. Члены семьи в течение многих лет так или иначе разговаривали о своих проблемах. В ходе терапии их способность общаться повышается, а это увеличивает тревогу, и естественно, что они подводят итоги, спорят, обсуждают терапию или пытаются помочь друг другу вне встречи с терапевтом. Это уменьшает заряд чувств, который они приносят с собой на следующую встречу, и потому, разумеется, является прекрасным способом справиться с тревогой, — как их собственной, так и терапевта. Поскольку подобная псевдопсихотерапия рождает некоторые инсайты, семья может и не подозревать, что это снижает их включенность в терапию.

Нередко происходит уход к суррогатному терапевту. Семья внезапно решает в воскресенье пригласить бабушку и обсудить с ней все свои проблемы, кто-то идет потолковать со священником, с семейным врачом. Дети могут поделиться своими бедами со школьным консультантом, папа — с партнером по гольфу или с секретаршей, мама — с соседкой или даже с приходящей прислугой. Они спускают пары, и очередная встреча с терапевтом проходит очень спокойно и, следовательно, она почти бессмысленна. Они даже могут преподнести терапевту букетик маленьких инсайтов, собранный в течение недели, в качестве взятки. Разумеется, терапевт не сможет участвовать в таком разговоре достаточно лично и глубоко.

Семья может попытаться избавиться от тревоги еще одним способом — вступив в административную битву с терапевтической командой. С усилением уровня чувств отыгрывание в поведении также приобретает все большую серьезность. Возможны эмоциональные взрывы. Например, Сонни попадает в маленькую автомобильную аварию, и семья не может продолжать терапию, потому что должна платить за машину. Отец теряет работу. В семье у кого-то возникают серьезные неприятности с законом или происходит обострение хронической астмы или язвы желудка. Эмоциональный взрыв порой может привести к ссоре с родственниками. Все это ставит профессионалов в оппозицию к семье.

Как обращаться с проблемами

отыгрывания в поведении

Защита терапии от разрушительного отыгрывания в поведении похожа на защиту от проблем контрпереноса. Лучший подход — профилактика. Терапевт должен ясно дать понять: семейная терапия — это борьба и она предполагает тревогу, — тревогу терапевтов и тревогу семьи как целого. Семья должна понимать, что за любое отыгрывание в поведении — и в кабинете терапевта, и вне его — отчасти ответственна она сама. Члены семьи должны также понять, что исправление последствий подобного поведения — дело не одних только терапевтов, но и всей семьи. Разумеется, терапевт не может четко обозначить такую установку, если сам в нее не верит.

Тревогу можно сделать более терпимой, если во время терапии она свободно выражается. Это возможно только в том случае, когда участники готовы выражать свою патологию во время встречи. Близость требует, чтобы мы отказались от своей гордости, а многие терапевты (благодаря восхищению, которым их окружают пациенты) все больше и больше возводят вокруг себя стену гордости. Не так-то легко признаться перед семьей: “Мы застряли”, а потом объяснить, что отчасти это произошло по нашей вине. Легче сделать это в том случае, если вы заранее объяснили, что любое отыгрывание в поведении происходит с молчаливого согласия всех участников. Достаточно трудно ставить рамки для отыгрывания в поведении, происходящего вне встречи, если не сформулировать специальных правил, превращающих терапевтическую встречу в изолированное переживание. Семья должна нести всю свою тревогу к терапевту.

С защитным поведением семьи легче справиться, если терапевту свойственны постоянные колебания между принятием на себя родительской роли и отрицанием ее перед членами семьи. Терапевт должен опасаться того, как бы его чувства по отношению к пациенту не стали для него центром мироздания. Он сам должен быть своим центром. Когда терапевт борется с защитным поведением, он превращается как бы в пациента, показывая членам семьи образец. Смирение заставляет его открывать перед ними свою собственную патологию, а это провоцирует пациентов на подобное раскрытие. Важно, чтобы терапевт “исповедовался”, когда открывает в себе нечестность. Полезно показывать пациенту свои явно не имеющие отношения к делу ассоциации или фантазии, которые приходят во время встречи с семьей, иногда даже фантазии, возникающие вне этого времени.

Может показаться, что консультант не поможет в столь запутанной ситуации, но часто он способен сделать удивительно много. Он может обратить внимание на разделение двух терапевтов, в результате чего один стал зависимым, а второй — отстраненным. Он может заметить какие-то аспекты динамики семьи, невидимые для терапевтов, настолько погруженных в ситуацию, что они уже перестали различать лес за деревьями. Также мы знаем, что часто пациент получает возможность расти тогда, когда терапевты “сдаются”, тем самым выходя за пределы своего бреда величия. Мы настолько верим в то, что можем помочь другим, что этот бред сам становится динамической силой любого отыгрывания в поведении.

Заключение

Семейная терапия представляет неимоверную трудность для терапевта, и одновременно это прекраснейшая возможность для изучения человека и для его роста. Если бытие есть становление, то действие — это цена, которую платят за право не быть.

Ужасное напряжение такой работы порождает тенденцию выпускать пар эмоций посредством отыгрывания в поведении. Это и есть бегство от бытия в дела. Ему надо противостоять, иначе без достаточной интенсивности конструктивной тревоги не произойдет изменения ни в членах семьи, ни в самих терапевтах.

Мы пытались очертить разнообразие вариантов отыгрывания в поведении в семейной терапии. Приносим свои извинения за то, что все наши объяснения страдают неполнотой, поскольку речь идет о таких сложных предметах. Любая дискуссия об отыгрывании в поведении в семейной терапии напоминает дискуссии о динамике терапевтического процесса. А в понимании динамики семейной терапии мы также крайне далеки от совершенства.

Проблемный подросток: член семьи,

исключенный за неуспеваемость

Настоящая глава показывает, насколько Витакер в семидесятых годах продвинулся в понимании психопатологии как проявления семейной системы. Он выбирает подростка, чтобы на этом примере показать роль семьи в формировании симптомов, поскольку подросток, на первый взгляд, не слишком активно участвует в жизни семьи. Витакер утверждает: нельзя оценить, насколько человек связан со своей семьей, по тому, сколько он проводит в ней времени или как далеко от нее живет.

Семейная терапия предоставляет подростку возможность отделиться от своей семьи и индивидуировать, а не просто физически от нее убежать. Родителям она помогает установить взрослые отношения на равных с выросшими детьми. Когда у подростка имеются какие-либо нарушения, семейная терапия для него — единственный шанс успешного отделения от семьи.

В то время (впрочем, как и сейчас) подросткам чаще всего предлагают индивидуальную терапию. Витакер признает, что подобная терапия нередко проходит удачно, но все же что лучше помочь подростку вернуться в семью и затем научиться новой независимости от нее. Он рассматривает проблемного подростка как человека, исключенного из семьи за неуспеваемость.

Терапию подростков часто рассматривают как что-то среднее между игровой терапией для детей и взрослой аналитической терапией. В пятидесятые годы терапия подростков была хаотичной, поскольку психотерапевты не умели обращаться с его глубокой амбивалентностью: подросток то стремится к зависимости, то через мгновение ненавидит свою зависимость от терапевта и тогда борется за свою свободу и злится на терапевта, который его в этом не поддерживает. Тем не менее, к началу шестидесятых появились мягкие техники терапии для подростков, и это привело к значительным успехам. Умелый терапевт может почувствовать, какую дистанцию взаимоотношений способен перенести данный подросток, и предоставить ему самому сокращать данную дистанцию в поисках близости или удаляться, если ему нужна автономия. Таким образом ни его полная зависимость, ни всевозможные виды отвержения авторитетов не будут нарушать движения терапии.

Тем не менее, в семидесятых годах феномены переноса и контрпереноса при терапии подростков остаются крайне сложными. Современный терапевт сталкивается не только с обычной амбивалентностью подростка, но и с реальностью культурного барьера между поколениями во всей ее сложности. Подросток считает для себя унижением просить помощи у взрослого терапевта, принадлежащего к истеблишменту, поэтому он неохотно соглашается на терапию. К тому же, группа сверстников внушает ему, что взаимоотношения с кем-то из старшего поколения — предательство своей группы, и это приводит к прекращению терапии по инфантильным мотивам. Но возможность получить помощь от своих сверстников для подростка также ограничена. Сверстники могут чувствовать эмпатию очень избирательно, в тех случаях, когда напряжение касается приемлемой социальной роли. С ними легко бывает поделиться злобой или обидами на родителей, но трудно — депрессией или какими-то странными переживаниями. Тем не менее, терапевт, работающий творчески, может научиться преодолевать барьер поколений. При этом он пользуется своей терапевтической юностью и гибкостью в терапевтических взаимоотношениях. Некоторые терапевты используют музыку, жаргон и прочие компоненты, привнесенные в современное общество молодежью, для того, чтобы перешагнуть барьер общения.

Во время Всемирного психиатрического конгресса в Мехико в 1971 году я был потрясен тем, что за полдня, посвященных вопросам терапии подростков, ни слова не прозвучало о семейной терапии. Единственным методом, о котором все говорили, была работа с переносом. А я бы хотел сказать, что семейная терапия — хороший подход к лечению каждого подростка.

Очевидно, что подросток приходит на терапию индивидуально, он страдает от внутрипсихического напряжения, но это не значит, что единственный верный подход к его проблемам — индивидуальная терапия. Хороший врач не всегда старается устранить боль, а индивидуальная терапия, даже когда ей занимается очень заботливый и опытный терапевт, нередко похожа на укол обезболивающего больному, у которого острый аппендицит. Это не решает проблемы, но усложняет ситуацию, поскольку картина возникновения симптома затемняется.

Фрейд с его ревностным изучением внутрипсихических конфликтов взрослого способствовал тому, что мы плохо воспринимаем тот цельный контекст, в котором появляется симптом. И это особенно очевидно при терапии подростка и при проявлении его внутренней боли. Обыкновенный проблемный подросток разорвал связи со своей семьей преждевременно, кровавым образом, и это не приносит в дальнейшем удовлетворения. После такой операции и у него, как и у его семьи, остаются незажившие раны. Часто такой разрыв в эмоционально незрелом возрасте приводит к еще большей зависимости и неразрешимой амбивалентности, к колебаниям между близостью к семейной системе и бегством от нее. Если принять такую картину, то становится очевидным, что терапия должна стать возвратом в семью и работой над завершением травмы потери. Подросток — это тот, кто не смог доучиться в семье на старших курсах, когда был уже близок к статусу взрослого человека и к выпускной церемонии с вручением диплома об окончании семьи. Ему нужно снова вернуться в семейную систему и заново отделиться от нее. И сделать это не на манер развода, а при совместном решении семьи, в среде, где и взрослые и дети свободны от рабства.

Существует гипотеза, что напряженность подросткового возраста — вещь необязательная, и можно конструктивно покинуть семью в форме особой выпускной церемонии так, что все остаются довольны. Это образно выразила одна студентка старших курсов, которая была у нас со своим мужем на супружеской терапии. Они в течение года занимались на терапии тем, что пытались предотвратить узаконенную операцию по разделению сиамских близнецов, именуемую разводом. На последней встрече терапевт заговорил о том, как это прекрасно, что он их больше никогда не увидит. Студентка удивленно сказала: “Я бы мечтала услышать такие слова отца и матери хотя бы один раз. Тогда бы я могла уйти без чувства вины”. Через перенос она вошла в терапевтическую семью и вышла из нее, но ей хотелось сделать то же самое со своей настоящей семьей, со своими родителями. Понятно, что супружеская терапия — не слишком удобная форма работы для того, чтобы вернуться в свою семью и выйти из нее, уже завершив свое взросление.

Каковы же показания и противопоказания для семейной терапии? Я убежден в том, что противопоказаний не существует, при том условии, что семья доступна и терапевт готов иметь с ней дело. Это относится как к подростку, так и к взрослому, но в случае с подростком — особенно очевидно. Именно семья контролирует жизнь подростка, неважно, проводит ли он в ней свое время, живет ли в ней вообще или же находится где-то вдали.

На терапии могут присутствовать и приемные родители, какие-то люди, временно взявшие на себя ответственность за подростка, одинокая мать, уставшая от борьбы за экономическое выживание и от заботы о детях, но все равно семейная терапия имеет дело с внутрипсихической семьей, которая в основном и определяет динамику терапии. Отец-алкоголик, ушедший лет десять назад, остается с подростком и его матерью в виде реально присутствующего призрака. Если на терапию явятся социальный работник, занимающийся правонарушителями, или школьный консультант, они не только усилят терапевтическую команду, но и научат родителей гибкости, а терапевтам откроют незнакомые аспекты работы.

Мужчина сорока пяти лет совершает попытку самоубийства в том самом возрасте, когда ее совершил его отец. Мать звонит своей замужней дочери и одним маленьким замечанием портит ей настроение на целую неделю. У дочери тридцати пяти лет вдруг возникают проблемы в поведении, что заставляет подключиться ее родителей. Все эти бесконечные истории показывают нам власть семьи. Терапевты, культурные суррогаты родителей, должны заполнить в культуре пустое место, образовавшееся после исчезновения ритуалов, в которых подросток превращается во взрослого, когда этот переход празднуется как победа над зависимостью и обретение места среди взрослых людей (Flescher, 1968).

Дж., студент девятнадцати лет, которому в университетской клинике назначили препараты лития и стеллазин по поводу маниакального психоза, переезжал из города в город и начинал работать с различными терапевтами, а затем быстро покидал их. Он прекратил прием лекарств и не хотел ходить к терапевту. И терапевт, в конце концов, решил встретиться с его матерью, отцом и сестрой. В середине этой встречи, продолжавшейся четыре часа, он указал матери на ее хаотичность, и тогда мать первый раз в жизни рассказала своему девятнадцатилетнему сыну о том, как сама пять лет ходила к психотерапевту с того момента, как сыну исполнилось три года, как она скрывала это от своей матери, рассказывая, что ходит — пять раз в неделю на протяжении пяти лет — к стоматологу. Тогда в разговор включился отец и объяснил, что вовсе не занятия наукой мешали ему уделять время и тепло своему сыну. Он рассказал о кошмарных ночах, пережитых им в то время, когда мать лечилась у психотерапевта, и потом, когда их сын находился в психушке. С той поры, как Дж. исполнилось восемь лет, отец старался изо всех сил скрывать от всех ужасную тайну психического нездоровья матери и охранять ее от любых напряжений, чтобы та не сошла с ума снова. Он, разумеется, и в этот раз пытался сделать так, чтобы она ничего не рассказывала. Реакция сына была потрясающей: “Так вот почему, отец, ты всегда готов был меня убить, когда я пытался отстаивать себя перед мамой! Я-то и не подозревал, что тебя вообще кто-нибудь волнует, я или мама, и никогда в жизни не видел, как ты плачешь. Это все переворачивает”.

Такие случаи заставляют задуматься: а можно ли было бы разрешить подобную путаницу чувств самой тщательной работой с переносом? Мне бы хотелось, хотя я этого и не сделаю, процитировать Джима Фремо: “Одно объятие родной матери весомее тысячи объятий терапевта”.

Мама Билла звонит из соседнего городка:

— Я по поводу моего сына, ему восемнадцать. Его терапевт, что занимался с ним четыре года, отказался продолжать работу и дал мне ваш телефон.

— Прошу прощения, я общаюсь только со всей семьей.

— Значит, вы отказываетесь?

— Я занимаюсь с семьей.

— Хорошо, я тоже приду.

— А его отец?

— Это сложно. Мы ведь развелись.

— Тогда вам следует обратиться к кому-нибудь еще.

— Ладно, я приведу его.

— А с кем вы живете вместе?

— С моими родителями.

— Попросите и их прийти.

— Это бред. Они не имеют отношения к моему сыну.

— Тогда найдите себе другого терапевта.

— Ладно, я их приведу тоже.

— А родители вашего мужа живы?

— Но они живут за пятьсот миль от нас.

— Хорошо, пускай ваш муж позвонит мне, если не сможет их сюда вытащить.

И все они собрались за исключением матери отца, которую прихватил ревматизм. Встреча продолжалась три часа, и сначала я, по своему обыкновению, обратился к отцу папы со стандартным вопросом:

— Что творится в семье?

Затем я задал тот же вопрос отцу мамы, матери мамы, затем самим папе и маме. Целый час я не слышал ничего интересного, лишь лозунги лживой семейной солидарности: “Все прекрасно. Мы дружная семья. Непонятно, почему мальчик так расстроен”. Наконец, я обратился к идентифицированному пациенту, к парню:

— Послушай, вся твоя семья какая-то безумная. Никто ничего не видит дальше кончика своего носа. Все говорят о том, какая это прекрасная семья, а меж тем ты уже четыре года сходишь с ума.

Тогда Билл, которому ставили диагноз “шизофрения”, сказал:

— Я могу объяснить вам, в чем тут дело. Мой дедушка, отец моего папы, приходится младшим братом бабушке, матери мамы, и “старшая сестрица” всегда говорит “братишке”, что ему надо делать, с пятилетнего возраста. Я — жертва в этой войне трех поколений, из меня они непременно хотят сделать хасидского учителя, и я не знаю, как мне вылезти из угла, в который я загнан.

Его трудности частично объясняются решением, свойственным многим детям и подросткам, принести себя в жертву ради того, чтобы родителям было хорошо. Трудно разобраться, насколько его эмоциональные нарушения прямо связаны с семьей, насколько — с его психологией, но очевидно, что индивидуальная терапия не могла бы эффективно помочь в этой запутанной ситуации с участием трех поколений. Идентифицированный пациент оказался жертвой войны между слишком могущественными для него силами.

Сью было двадцать лет, и она, без сомнения, находилась в психотическом состоянии. Собралась вся семья, включая взрослых братьев и сестер, уже вступивших в брак и живущих в соседнем штате. Мама и папа рассказывали о том, какая тесная дружба царила в этой теплой семье. Все всегда шло прекрасно, и они не понимали, что случилось с их дочерью. Примерно через полчаса одна из старших сестер сказала:

— Пап, я не понимаю, кому нужны все эти слова. Сью просто не подозревает, в какой семье живет. Мама полгода провела в психушке. Я три года ходила к психотерапевту. А моя сестра к настоящему моменту ходит уже четыре года и будет продолжать. А брат только что начал свою терапию. Почему ты обо всем этом не говоришь терапевту?

Как могла Сью расти в такой скрытной семье? Она никогда не видела честности и открытости по-настоящему близкой и любящей семьи. Семейная консультация помогла Сью понять, что она не белая ворона в своей семье, а родители научились принимать жизнь такой, какая она есть, и выражать свою тревогу и заботу вместо того, чтобы их скрывать.

Идентифицированный пациент чаще всего — лишь верхушка айсберга, и симптом, с которым обращается к нам пациент, показывает хаос в семьи, с которой и надо заниматься как с целостным организмом, больным и страдающим. Семейный симптом может проявиться в психике одного или нескольких “козлов отпущения”. Он может появиться у разных членов семьи одновременно или по очереди. Система контролирует функцию своих отдельных компонентов. Индивидуальная терапия нередко меняет компоненты, но не трогает систему (Whitaker & Miller, 1969).

Билл привел свою жену к терапевту, поскольку у нее были признаки алкоголизма, достаточно тяжелого. Через две встречи терапевт узнал, что Билл коллекционирует репродукции произведений искусства. В их маленьком доме по разным уголкам было распихано около 35000 таких репродукций. Еще через несколько недель выяснилось, что их десятилетний мальчик, наглый и женственный, во многом управлявший семьей, часто пропускает школу из-за фобии. На терапию пригласили школьного консультанта, и он открыл через две недели, что их старший сын семнадцати лет уже полгода как прогуливает школу. Он каждое утро делал вид, что идет в школу, но ни разу не дошел до нее. Семья выглядела такой карикатурой, что я предложил пятнадцатилетнему сыну хотя бы угнать машину, чтобы вписаться в общую картину. Это помогло семье научиться смеяться над собой. А что было бы, если бы я лечил десятилетнего мальчика по поводу фобии школы, мать от алкоголизма или отца в связи с навязчивым коллекционированием? Каждый из них мог бы провести долгие годы в индивидуальной терапии.

Когда подросток уходит из семьи, сам себе придумывая церемонию взросления в виде бунта, когда он рвет отношения с семьей, не разрешая вместе с ними проблемы симбиоза, когда он уходит, не пытаясь вместе с семьей открыто работать над своим отделением (что было бы гораздо лучше, нежели попытки терапевтов облегчить индивидуальную и групповую боль), подросток остается с чувством вины, не имея возможности творчески строить свою новую жизнь. Он вынужден воспроизводить вокруг себя старую семью, чтобы в ней достичь зрелости и совершить свою церемонию окончания детства. И он будет это делать на работе, в игре или в своем браке.

Как же тогда действует индивидуальная терапия? Часто она удается как будто только потому, что перенос оказывается достаточно сильным для изменения динамики всей семьи. Возможно, эффект индивидуальной терапии продолжителен только в том случае, когда произошло изменение в семье. Когда терапия с глазу на глаз с терапевтом оказывается слабее семьи, это ведет к неудачам и не позволяет пациенту расти и отделиться от своей семьи. Вдобавок, такая неудача воздвигает стенку между пациентом и его семьей.

Символическая иллюзия взаимоотношений переноса может в результате индивидуальной терапии стать единственной моделью отношений родителей и детей, но никакая реальная семья, конечно, не способна жить согласно этому бредовому представлению о безграничной любви. И тогда пациент удаляется — географически или психологически — и живет в иллюзорной взрослости, одновременно бессознательно пытаясь вернуться к матери ради несостоявшейся церемонии выпуска из семьи, или же устанавливает новые взаимоотношения. Ярче всего это проявляется, разумеется, в браке.

Встреча с семьей может также послужить основой для ценного взаимодействия с проблемным подростком. Необязательно все, что полезно, одновременно имеет и символическое значение.

Мэри, семнадцатилетняя студентка первых курсов, была направлена на семейную терапию в связи с “потерей границ Эго” и ходит уже три месяца. В воскресенье в 7 часов утра она звонит мне.

— Доктор, мой отец вмешивается в мою жизнь. Он ничего не дает сделать так, как я хочу. Вчера вечером мне захотелось попкорна, а его не оказалось в моей квартире, так что мне пришлось пойти домой, чтобы его приготовить. Я осталась ночевать, и с утра они не оставляют меня в покое, ходят за мной по пятам.

— А вчера вы ходили за ними. Почему бы вам просто не вернуться в свое жилище?

— Это мысль. Я, пожалуй, так и сделаю... Да, у меня еще вопрос: вы меня научите быть настоящей?

— Постараюсь.

— Спасибо вам. Всего доброго.

Совершенно очевидно, что при следующей встрече с семьей разыграется милая семейная драка. С каждым шагом подростка усиливаются колебания маятника близость-автономия между ним и его семьей, поскольку чувство единства и ощущение индивидуации у Мэри и у всех пяти членов семьи постепенно растут. Мэри сначала настолько жаждет любви, что приходит в дом приготовить попкорн, а потом настолько стремится к одиночеству, что уходит к себе на следующее утро. Может ли столь крохотное вмешательство терапевта так же действовать в индивидуальной терапии? Возможно, но велика вероятность, что семья вскоре нейтрализует его эффект. Когда Мэри по своей воле вернулась домой, она прикоснулась к прототипу возрождения к окончательной свободе, к свободе создавать свою собственную семью, не испытывая при этом вечной ненависти к своим родителям и не запутываясь в хаосе треугольных взаимоотношений между будущим мужем и родителями. Терапевт создал новый треугольник, так что теперь Мэри связана не с отцом и матерью по отдельности, но с треугольником родители-Мэри-терапевт. Терапевт помогает Мэри входить в семью и выходить из нее. Так, церемония взросления будет повторяться до тех пор, пока и Мэри, и ее родители не почувствуют себя свободно (Zuk, 1969).

Джим, молодой человек восемнадцати лет, совершил попытку самоубийства в закрытом гараже — почти что успешную. Через три дня после этого события он, его родители, старшая сестра и младший брат встретились с терапевтом в госпитале, где лежал Джим. Стажер доложил о состоянии Джима: в госпитале держится замкнуто, налицо не только признаки депрессии, но и расстройства мышления; мальчик совершенно не может говорить о взаимоотношениях в семье или о причинах попытки лишить себя жизни.

Во время разговора с семьей, когда папа, мама и двое детей пытались описать жизнь дома, пациенту был задан вопрос:

— Кто в семье желает твоей смерти?

— Никто.

— Кто-то должен быть. В самоубийстве всегда участвуют по меньшей мере двое.

— Может быть, папа. Он всегда сходит с ума, глядя, как я общаюсь с мамой.

— Что вы скажете, папа? Вам не приходило в голову, что жизнь стала бы лучше, если бы ваш сын умер?

Семья, разумеется, пришла в ужас. Отец возмущался, но старшая сестра заявила, что может понять, почему я задал такой вопрос. Она также признала, что ее брат отчасти прав. Терапевт продолжал разговаривать с Джимом:

— А если бы тебе удалось себя убить, представь себе это. Долго бы отец оплакивал тебя?

— Две недели.

— А мать?

— Два месяца.

— А твой брат?

— Долго.

— Сестра?

— О, всю оставшуюся жизнь.

— А какие бы тебе устроили похороны?

— Не представляю.

— С красивыми корзинами со множеством цветов, с толпой народа?

— Похоже на то.

— Что они сделают с твоей одеждой?

— Не знаю. Может быть, отдадут брату.

— А что будет с фотографией твоей девушки, с твоими личными вещами?

— Скорее всего, сожгут.

— Что будет с твоей комнатой?

— Не знаю.

— Ты хотел бы, чтобы тебя похоронили рядом с твоими родными?

— Думаю, да.

— Твоя девушка придет на похороны?

— Скорее всего, нет.

— Ты думаешь, тогда у нее появится новый парень?

— Наверное.

Такое исследование динамики ненависти в семье и прямое обращение к внутренней фантазии типа “я умру, а им тогда будет стыдно” представляет собой техники семейной терапии, которые было бы трудно себе представить в индивидуальной работе. Присутствие матери, отца, братьев и сестер вносит в эту фантазию измерение реальности и, возможно, служит прививкой от суицидальных попыток в будущем. Тот факт, что Джим начинает воспринимать враждебное отношение отца и он сам выражает откровенный цинизм, говоря о матери и брате, изменяет внешнюю, а может быть, и внутреннюю динамику взаимоотношений семьи. Терапевт стремится возвратить Джима в семью, чтобы он мог работать здесь над своим полноценным отделением и уйти из семьи в свою новую жизнь, а не на кладбище.

Семьи среднего класса обращаются к терапевту по своему желанию. Бедные семьи обычно делают это под давлением общества: школы или полиции. И с такими семьями терапия, базирующаяся на инсайте, часто не работает. В подобном случае терапевт может манипулировать семейной динамикой для того, чтобы справиться с проблемой.

Билл, мальчик одиннадцати лет, был предметом восхищения своего девятилетнего брата Майка. Зато отец относился к обоим с полным безразличием, равнодушно взирая на бесконечные слезы матери.

Мать. Я ничего не могла поделать с Биллом с тех пор, как ему исполнилось восемь лет. Это был ужасный год. Моя мама умерла, я вам говорила, она жила с нами вместе.

Терапевт (отцу). А вы можете справиться с Биллом?

Отец. Заниматься детьми должна мать. Меня это не касается.

Терапевт (матери). Вам не кажется, что муж иногда подмигивает мальчишкам и смеется над вашими страданиями?

Мать. Нам с ним бывает трудно. Иногда он поступает так, как будто ненавидит меня.

Терапевт. А вашу маму он тоже ненавидел?

Мать. Да, они все время ругались.

Терапевт. А теперь вы — мать, и он ведет против вас холодную войну, используя детей. Может быть, раз уж вы решили быть матерью, то сможете победить мальчишек?

Билл. Если она нас тронет, папа даст ей по морде, как бабушке.

Мать. Замолчи, Билл. Твой отец ни разу не поднял руку на меня и никогда этого не сделает.

Билл. Заткни свою пасть, ма.

(Внезапно отец взмахнул рукой и ударил Била по носу.)

Отец. Мне не нравится, как ты разговариваешь с мамой.

Появились слезы: облегчения — у матери, испуга — у Била. Из-за этого испуга пришлось закончить встречу. Терапия на этом не кончилась, но именно данный момент задал ей направление.

Мужчина тридцати пяти лет, решил показать психиатру свою жену, женщину примерно такого же возраста. Терапевт настоял на том, чтобы он сам также пришел на первую встречу. Тринадцать лет они сражались друг с другом, их совместная жизнь была пропитана атмосферой трагедии и жаждой мести. Терапевт потребовал, чтобы на следующую встречу пришли их дети. Родителям это показалось бессмысленным, но они подчинились. Дети, к удивлению терапевтов, оказались достаточно нежными, общительными, развитыми, тепло относились друг к другу, к своим родителям и двум терапевтам. В начале третьей встречи родители спросили: “И зачем же вам понадобились дети?” Терапевт ответил: “Они перевернули наше представление о ваших проблемах. Теперь вы можете сколько угодно говорить о ваших муках, но мы не поверим, что за ними скрывается серьезная патология”. При первом контакте эта пара показалась очень тяжелым случаем. Дети помогли нам понять, что мы имеем дело с семейной проблемой. Последующая встреча с тремя поколениями помогла понять символическую связь матери со своими родителями, которая и явилась источником ужаса ее взрослой жизни. Разрешение проблемы подросткового бунта у матери по отношению к родителям позволило супругам установить отношения на равных, свободные от симбиоза.

Эти тридцатипятилетние подростки не смогли завершить войну со своими родителями. Но каким-то образом третье поколение пострадало незначительно. Как это моглопроизойти? Комплементарность ли характеров помогла им пережить эти проблемы? Или отчаяние зависимых дедушек и бабушек помешало родителям вовлечь в свои проблемы детей? Об этом мы можем только гадать, но ясно одно: важно собрать как можно больше компонентов семейной системы, если мы хотим ее изменить.

Псевдосемья

Поскольку семья не всегда бывает доступна, иногда мы вынуждены работать со псевдосемьей. Группа сверстников часто похожа на семью. Как и в браке, в такой группе существуют и спроецированный образ семьи, и определенные роли.

Майка направили к нам родители из далекого города. Они рассказали, что его привели домой товарищи после попытки отравиться выхлопным газом. На первой встрече его семья присутствовала, а потом они уехали домой на расстояние в тысячу миль, зная, что Майк будет ходить на терапию со своими друзьями. Эта команда состояла из шести парней и одной девушки; девушка была привязана к Сэму, хотя группа единодушно утверждала, что она просто общий друг. Узнав про попытку самоубийства и чувствуя себя отчасти ответственными за это, молодые люди проявили заботу и решили, что хотят помочь своему другу. Сходство с семьей этой группе придавал тот факт, что они два с половиной года жили в соседних комнатах. Из них только Сэм иногда готовил еду, раза два в неделю. Выяснилось, что он обижен и сердит на то, что за эти два с половиной года ни один человек ни разу не предложил ему хотя бы помочь вымыть посуду.

Выяснилось, что Майк откололся от группы и к их неудовольствию уединялся в подвале, где мог по четыре часа подряд играть на гитаре. Им также было очевидно, что их раздражение на Майка повлияло на его попытку убить себя. Масса обид на Майка и друг на друга в конечном итоге помешала им продолжать участие в семейной терапии. Неудача в попытке вовлечь эту группу сказалась на том, что последующая индивидуальная терапия оказалась менее эффективной; ведь динамика этой группы отчасти создала напряжение, породившее суицидальную попытку.

Можно сконструировать модель семьи, используя окружение идентифицированного пациента — с одноклассниками или с друзьями. Тогда терапия превращается в работу с социальной группой. Привлечение социального работника или сотрудника школы может в конечном итоге вытащить на терапию семью пациента, что крайне важно для успеха.

Современная терапия подростков нередко основывается на идее использования семьи как ресурса для пациента. Тогда перед терапевтом стоит задача сделать его семью более любящей, более доступной, более самоотверженной, чтобы подросток, прежде чем покинуть семью, смог почувствовать, что его эмоциональные потребности удовлетворены. На мой взгляд, подобный подход ошибочен. У других членов семьи есть право на свое существование, право приспосабливаться к семье и право на личную инициативу и свободу. Они не должны ориентировать свою жизнь на бунт подростка. Семье нужна поддержка терапевта, чтобы они могли как ненавидеть, так и любить. Они должны бороться за свои права быть группой и быть личностями. Это побочный продукт семейной терапии. Она помогает “козлу отпущения” вернуться в семью, завершить в ней свою индивидуацию и с соответствующей церемонией получить диплом об окончании.

Политика власти в семейной терапии

В этой главе Витакер исследует начало терапии, тот процесс, который он считает “политикой”. Поскольку семейный терапевт не может пользоваться отношениями переноса, являющимися слишком слабыми в семейной терапии, он полагается на то, что Витакер называет “тактикой власти”. Витакер использует свой прошлый опыт работы с психотиками, чтобы показать различные ходы, которые терапевт делает в начале терапии.

Установлено, что обычная парадигма психотерапии, сотрудничество вокруг невроза переноса, не подходит для работы с семейной группой, состоящей из двух поколений. Пассивное развитие невроза переноса не помогает в работе с психотиками, и в семейной терапии данная модель также не способствует успеху. При индивидуальной терапии психотика двусторонний перенос развивается через постепенно растущие интенсивные взаимоотношения, похожие на отношения матери и маленького ребенка. По моему мнению, во многих проблемных семьях необходимую динамику для изменения должен создавать, контролировать и усиливать терапевт, используя динамику власти в группе. Хорошо, когда терапевт или, что еще лучше, терапевтическая команда, расценивает начало терапии как политику — нечто вроде шахматного дебюта. Захват центральных позиций, защита короля любой ценой, бережное отношение ко всемогущей королеве до середины игры, расстановка всех фигур таким образом, чтобы они защищали друг друга, — все эти метафоры можно использовать для понимания причин успехов или неудач в семейной терапии.

Как установить терапевтические взаимоотношения

Терапевтические взаимоотношения устанавливаются в основном по одному из трех типичных способов. Первый — невроз переноса, описанный Фрейдом. Он типичен для отношений с невротиками.

“Доктор, я так желала с вами встретиться, я расстроена. Я замужем пять лет и вчера убедилась в том, что где-то внутри ненавижу своего мужа, а я ведь так его любила и прожила с ним все это время. Как же я могу его ненавидеть?”

Пациентка приходит уже почти с готовым заранее переносом; сомнения заставляют ее стать зависимой от терапевта, который с первого же момента превращается для нее в символического родителя.

По другому отношения устанавливаются с пациентом-шизофреником. Такому пациенту трудно сразу установить символический перенос. Для него характерно — поворачиваться к людям спиной, сторониться других и быть подозрительным. Общение с ним происходит следующим образом:

(Пациент за все время не произносит ни единого слова.)

Терапевт. Я буду приходить в эту комнату каждый день, как вчера и позавчера, нравится вам или нет, и буду проводить здесь один час. В этот раз вы упустили свой шанс. Если вы плюнете мне в лицо, я, наверное, тоже плюну на вас. Если вы меня ударите, я оттаскаю вас за волосы, как это было вчера, и буду колотить вас по спине, как позавчера. Это было весело; я размялся и, думаю, это пошло на пользу вашим мышцам. Когда я вижу, как вы сидите без слов, без движения весь день, мне хочется вас потормошить. И помните: если вы ударите меня, я тогда не знаю, что сделаю... Может быть, положу вас к себе на колени и хорошенько надаю вам по заднице, как поступил бы с ударившим меня трехлетним ребенком. А если вы дадите мне пинка, то я поверну вас лицом к стене и дам пинка в ответ. И совсем уже не знаю, что сделаю, если вы меня поцелуете. А если вы захотите уйти от меня, у нас будут большие неприятности. Наверное, я не позволю вам этого сделать, буду держать вас, чтобы вы не могли подойти к двери. И, кстати, не стоит щелкать на меня вашим волшебным пальцем, потому что, если я щелкну моим в ответ, вы будете убиты. А я вот он, все еще живой.

(Пациент продолжает молчать.)

В семейной терапии происходит то же самое, что и в терапии психотика: нельзя рассчитывать на столь слабый перенос, который выражается в том, что семья к вам пришла и ведет в вашем присутствии светскую беседу. Даже когда семья честно рассказывает о своей истории, это не означает, что она принимает вас во внимание, доверяет вам, воспринимает ваши попытки помочь им измениться. Семья похожа на психотика, их единство крепнет, когда она противопоставляет себя внешнему миру, поэтому ей ничего не стоит исключить вас или же проглотить.

Дон Джексон открыл, что семья с патологией способна поддерживать свой гомеостаз еще сильнее, чем обычная семья, поэтому терапевт должен мобилизовать все силы, чтобы хоть немного изменить ее ситуацию. Мы называем этот ранний период терапии сражением за структуру. Терапевтическая команда создает новые правила в семье, охваченной замешательством, иначе семья отразит любые попытки терапевта, направленные на изменение. Первое правило, которое устанавливает терапевт, утверждает, что он и семья относятся к разным поколениям, отделенным четкой границей. Этим он предлагает родителям образец контроля над ситуацией, контролируя самих родителей. Тогда дети чувствуют себя в безопасной зависимости от благожелательной власти.

Пример 1

“Джим, наша работа с этой семьей наткнулась на огромное препятствие. Отец с головой ушел в работу, скоро заработает себе язву. Мама в своем преданном служении детям потеряла человеческий облик, а дети потеряли ощущение, что их родители — живые люди, отец и мать для них — просто Деловой Человек и Кухарка. Меня также волнует, что если мы будем заставлять их полюбить друг друга, они почувствуют себя совсем плохо”.

Терапевт предлагает также образец борьбы между поколениями — в той битве, которая идет между терапевтом и семьей. А для родителей ценной моделью являются взаимоотношения между двумя ко-терапевтами.

Терапевт должен не только контролировать ситуацию в том смысле, что он решает, кто присутствует на встрече, начинает рассказывать об истории проблемы и так далее. Он также обладает правом в любой момент изменять эти правила. Поэтому второе правило можно сформулировать так: “Я решаю, что и как будет происходить во время терапии”.

Пример 2

“Папа, поменяйтесь, пожалуйста, местами с Мэри”.

“Мама, я хочу, чтобы вы слушали, дайте возможность Джону рассказать о ссоре, которая вчера была у вас с мужем”.

Третье правило: инициатива терапевтического группового процесса принадлежит семье. Иными словами, сама семья должна решать, насколько ее члены могут открываться и в какой мере участвовать, какой уровень тревоги им по силам перенести и о каких семейных проблемах они будут говорить на ранних стадиях терапии. Как только они возьмут на себя такую инициативу, терапевт может участвовать в процессе, ни в коей мере не лишая их этой инициативы.

Пример 3

“Ну вот, мы уже встречаемся третий раз, и никто не осмеливается начать. И, поверьте, я могу ждать долго, дольше, чем вы, учитывая то, что я еще не готов заботиться о вас или об успехах вашей терапии, а ваша семья все снова и снова повторяет старые способы общения”.

Четвертое правило состоит в том, что каждый член семьи должен в равной мере участвовать в семейных тревогах. Терапевту не следует смиряться с ситуацией, когда семья предлагает ему поверить, что один “козел отпущения” несет на себе все семейные тревоги. Надо освободить “козла отпущения” от его непосильного бремени и призвать семью разделить между собой всю тревогу и боль. Хороший способ сделать это — научить всех играть данную роль по очереди.

Пример 4

“Мы начали с алкоголизма матери. Она получает одно очко. Сейчас мы открыли кошмарную болезнь отца — страсть коллекционера, ему два очка. Джон рассказал о своей фобии школы и выдал тайну Генри о его проблемах с полицией. Мэри, а как ты будешь разрушать себя? Может быть, тебе стоит стать семейной героиней и нянчить всех больных вашего семейного госпиталя?”

Пятое правило: вне терапии семья должна жить так, как она сама того хочет; терапевт контролирует только терапевтический процесс.

Пример 5

“Разводиться вам или нет? Лично я решил оставаться вместе со своей женой, а вам ничто не мешает делать так, как вы хотите”.

Шестое правило: терапевт в любой момент может отделиться от терапевтической тревоги, и ему необязательно при этом извиняться.

Пример 6

“Что я думаю о ваших словах? Я не слушал. Мечтал о новом парусе для своей яхты”.

Седьмое правило заключается в том, что терапевт сознательно старается обострить кризис до предела, увеличивая тревогу и неуверенность каждого члена семьи.

Пример 7

“Джим, поскольку Мэри пыталась убить себя, чувствуя, что ты был бы рад ее смерти, то не боишься ли ты, что с нашей психотерапевтической помощью это превратиться в намерение убить тебя?”

Разумеется, терапевт отвечает за то, чтобы стресс подобных хирургических действий был уравновешен наркозом заботы и участия. Но он сам решает, в какой степени будет больно семье и сколько крови она потеряет. Демократический процесс принятия решения тут неуместен, он не породит достаточного для изменения накала тревоги.

Пример 8

“Господа, это доктор X. Доктор X., я пригласил вас, потому что мне стало скучно работать с этой семьей. Отец все время говорит, как все чудесно. Мать не выходит из депрессии, а дети предлагают дальнейшие меры по улучшению семейной жизни, за исключением Джо, которому почти удалось убить себя три недели назад. Наверное, они думают, что у него просто дурная наследственность. Научите меня, как заботиться об этой семье и как стать жестче”.

Самое тяжелое для меня в работе — когда семья, твердая как камень, оставляет полное ощущение бессилия. Во мне рождается желание яростно орать на них за то, что они так дурно обращаются с “козлом отпущения”. Это приводит к невыносимой тоске, часто сопровождающейся телесными симптомами или игрой воображения и фантазии. Однажды при встрече с такой семьей мне привиделись кучи дерьма ростом с человека. Я постепенно научился перевешивать эмоциональный груз на их плечи. Я стремлюсь к тому, чтобы совсем не скрывать моего отчаяния, и полностью отказался от всяких теплых слов ободрения, которые не затрагивают семью и охлаждают сердце терапевта, так что в следующий раз пойти на риск в своей заботе о пациентах ему будет еще сложнее.

Пример 9

“Сегодня наша встреча — попусту потраченное время. Ваш терапевт изо всех сил старался помочь вам измениться — и без толку. Он попросил меня побыть консультантом, думая, что он чего-то не замечает или слишком слаб для работы с вами. Но я вижу, что тоже ничем не могу помочь. Ситуация безнадежна. И через десять лет ничего не сдвинется с мертвой точки. Может быть, вы живете, как можете, и нечего делать из этого проблему, хотя выглядит это печально. Одно утешает: невозможно себе представить, что ваша ситуация станет хуже”.

После такого столкновения с семьей я оказываюсь выбитым из колеи на весь день, теряю аппетит и сон. Я надеюсь, им тоже снятся плохие сны или они почувствуют, что у них появился враг. Объявление войны может мобилизовать семью и заставит ее что-нибудь сделать. Бывают случаи, когда такое вмешательство имело хорошее продолжение. Хотя часто оно не работает, но по крайней мере это увеличивает мое чувство целостности, что кажется мне важнейшим средством в моем росте и самым ценным катализатором их единства.

Символическая сексуальность

в семейной терапии13

Процесс терапии любого вида, как индивидуальной так и семейной, с точки зрения Витакера, есть акт противостояния культуре. Терапевтические взаимоотношения свободны от обычных норм вежливости. Терапевт, в частности, нарушает семейные табу по отношению к таким темам, как насилие и сексуальность.

В этой главе Витакер постоянно повторяет, что терапевт может и должен говорить и заводить разговоры о бессознательных фантазиях членов семьи при условии, что он делает это в атмосфере личной заботы о своих пациентах. Открытость терапевта и его готовность принять любое, самое необычное переживание помогают членам семьи стать более гибкими. Витакер рассказывает о своем стиле терапевтического поведения. Этот стиль позволяет ему обсуждать сексуальность и насилие с детьми и с семьями, с людьми, открытыми для подобного разговора, и с теми, кто боится таких тем.

В процессе семейной терапии, стремясь к тому, чтобы семья достигла большей гибкости в своих ролях и требованиях, предъявляемых друг к другу (ролевая гибкость — признак здоровья семьи), мы сталкиваемся с тем, что одно из главных табу в большинстве семей касается темы насилия. Чтобы работать с этой темой, полезно прогуляться по ней вашими собственными босыми ногами и расширить семейную восприимчивость, оживить чувства тепла членов семьи друг к другу и активизировать их переживания. Нужно косвенно, а может быть, и явно, договориться с семьей, что во время терапии вы не будете скованы обычными запретами и предложите всем исследовать территорию сексуальности и других переживаний, чтобы лучше понять, как в семье люди живут друг с другом. Важно на первых встречах определить, кто в семье подогревает взаимоотношения, а кто охлаждает. В каждой семье существует своя структура ролей, и среди них есть и эти роли семейного термостата. Обычно тепло вносят самые молодые, а функции снижения температуры делят между собой отец и мать. Он основывает свои действия на реальности, она — на морали.

Чтобы терапевт мог нарушать семейную структуру запретов, он сначала должен установить с семьей личные отношения и ощутить в себе заботу о ее членах. Тогда его движения в скульптурной группе семьи, где уже есть четко установленное распределение ролей, будут восприниматься как игра, как проявление нежности, как эксперимент. Надо уметь делать это ненавязчиво. Когда движение терапевта связывает пациента, последнему не остается ничего другого, кроме протеста. Поэтому терапевт должен быть готов уйти в сторону, если он видит, что причиняет слишком сильную боль. Этой цели прекрасно служат двусмысленные разговоры. С их помощью терапевт легко может переходить от двусмысленных фраз о жизни к двусмысленностям о доме, о сексуальных переживаниях, о нежности, о духе игры, о ребячестве. Важно, чтобы терапевт и семья понимали всю ценность подобных разговоров, хотя осознание в данном случае не играет никакой роли, а иногда и вредит. Так или иначе, это расширяет спектр взаимоотношений внутри семьи и обостряет чуткость к табу инцеста. Важно помнить высказывание Эсселина: “Прямое объяснение приводит всего лишь к осознанию. Настоящее обучение происходит путем косвенного общения”. Поэтому терапевту не стоит идти в лобовую атаку. Лучше передавать свои мысли обходным путем, в духе наивной непосредственности. Двусмысленность — ценное средство, а не проблема. Разумеется, существует множество способов сказать о чем-либо косвенно. Можно, например, важно вещать, говоря нечто прямо противоположное тому, что имеешь в виду, и подать это в такой манере, что каждый услышит то, что хочет. Или можно с помощью структуры фразы и ее тональной окраски передать недоверие к своим словам, маскирующим подлинное сообщение. Тон вашего голоса как бы намекает: “Это сообщение с двойным дном”, и тогда пациент или семья почувствуют, что вы говорите не то, что хотели. С некоторыми семьями можно постоянно общаться на подобном языке двусмысленностей.

Важно также понять, что дети без вреда для себя могут принимать участие в любых семейных разговорах. Я уверен, что при них допустимо говорить об убийстве, самоубийстве, разводе, измене, инцесте и так далее и это их не травмирует — при условии, что терапевт действительно лично заботится о жизни этой семьи и действительно старается помочь, а не просто удовлетворяет свое любопытство порнографией чужой семейной жизни.

Вы можете без проблем сказать жене мужа, совершившего измену: “А вы не думали о том, чтобы переплюнуть его? Займитесь этим делом, а мужу предложите стать вашим основным заказчиком, со скидкой”. Такие слова услышат все, и в то же время они оставляют свободу. Терапевт не должен ожидать подтверждения своей правоты или согласия, не должен вступать в споры с семьей. Возможности говорить о сексуальности на символическом языке просто неисчислимы. Например, отец сидит рядом с тринадцатилетней дочерью Джейн, мать — с шестнадцатилетним Джимом. Терапевт во время встречи с ними говорит: “Джим, а в каком возрасте ты перестал спать вместе с родителями? И сразу ли тебя заменила на двуспальной кровати Джейн? Или у родителей было немного времени, чтобы поласкать друг друга? Я это спросил потому, что хотел понять, отпустите ли вы ее, или ей придется оставаться в вашем доме старой девой всю жизнь, чтобы стоять между вами, дабы вы не сошли с ума. Ведь ей уже тринадцать, через три-четыре года у нее появится парень, она может выйти замуж или сделать операцию по изменению пола”. Для усиления свободы и открытости семьи можно поиграть в словесный флирт, полный двусмысленностей — с кем-то из маленьких детей, с бабушкой, мамой и (с большей осторожностью) с отцом или с кем-то из мальчишек. Неплохо при этом заручиться позволением супруга, сказав, например отцу: “Вы не против, если сегодня я немного пококетничаю с вашей женой? Мне кажется, она строит мне глазки, и это прекрасно, мне хочется ей ответить, но боюсь, как бы вы меня не побили”. Отец загнан в угол. Он не может сказать “нет” в такой подчеркнуто треугольной ситуации. Подобным образом можно обратиться к матери: “Надеюсь, вы не будете против, если мы, мужики, поговорим о рыбалке или бейсболе? Вам не придется молчать слишком долго”. В одной семье бабушка семидесяти лет пришла с новой прической. В конце нашей встречи я сказал ей: “Ба, только не приходите никогда сюда одна. Ведь аборт — такая дорогая штука”. Все понимают, что такое высказывание — глупая шутка, и в то же время сам факт, что она пришла вам в голову становится комплиментом и учит семью в большей мере радоваться сексуальности.

Пользуясь двусмысленностями и намеками можно при встрече с семьей, потерявшей отца вследствие развода или смерти, научить детей, как помочь матери познакомиться с кем-то еще. Можно начать разговор о том, как маме грустно спать одной, и на возражение детей, которые скажут, что они залезают к маме в кровать, сказать, что это не то же самое, и предложить им поискать для мамы нового папу. Часто складывается ситуация, когда жена жертвует своей жизнью ради детей, а те пытаются сыграть для матери роль отца. На такой порядок вещей можно напасть — или прямо, или пользуясь двусмысленными разговорами.

Зажатые семьи не говорят о зажатости, но можно начать разговор о сексуальности, пользуясь намеками вместо грубого уличного языка. Нетрудно спросить маму, стал ли папа теплее, чем раньше, в последние дни, или между ними все заледенело. Они хорошо провели эту ночь? Мечтают ли они о другом супруге? Как они считают, хочется ли папе найти другую жену? Есть у него подходящая на примете? И так далее.

Можно, опять-таки используя двусмысленность, спросить: “Кто-нибудь в семье планирует быть изнасилованным?” Один из удачных подходов к теме супружеских отношений — разговор о том, какой ужас бывает, когда муж и жена на самом деле влюблены друг в друга, с них довольно того, что они женаты, у них дети, они спят вместе, если же они вдобавок еще и влюбятся друг в друга, это сделает их ранимыми на всю оставшуюся жизнь. Или, чтобы коснуться темы сексуального взаимодействия в семье, можно беспардонным образом заговорить о внебрачной беременности, а затрагивая тайные опасения родителей, что один из их подростков свяжется с дурной компанией, поставить ситуацию вверх ногами, заявив: “Венерическая болезнь? Ничего особенного, просто дурная болезнь”. А можно подобраться к теме сексуальности, завязав разговор с кем-то из детей. Вы, например, говорите девятилетней девочке при всей семье: “Тебе не кажется, что мама сердита на папу, когда он приходит домой на два часа позднее, потому что она думает, что у него свидание с секретаршей?” Девочка ответит отрицательно, и вы можете свободно уйти от этой темы, но мама с папой услышали о своих фантазиях, и теперь сами заговорят об этом потом.

Обсуждая структуру семьи, можно рассказать о чувственной и сексуальной температуре и предположить, что один из супругов ее повышает, а другой понижает, но неплохо бы меняться ролями, постепенно, на какой-то период времени, на один вечер, или даже на час. Такой внезапный взаимный обмен ролями иногда происходит во время супружеской ссоры: сперва он нападает, а она безучастно молчит, и вдруг все становится наоборот. Надо, чтобы супруги научились быстро менять роли и в сексуальных взаимоотношениях.

Можно затронуть структуру эдиповых проблем в семье, предложив супругам просто жить вместе, спиной к спине, для такой жизни надо просто найти еще одну пару в качестве сексуальных партнеров, или, если секс в узком смысле слова не важен, этой парой могут быть просто сын или дочь, или, что еще лучше и гармоничнее, для него дополнительной супругой может стать секретарша, для нее добавочным мужем — дети, или же его мать будет отчасти заменять ему жену, а для нее вторым мужем станет ее отец. Или можно все это сделать еще более хитрым образом: муж вступит в дополнительный брак со своими партнерами по гольфу, а жена — со своим женским клубом.

Иногда один из них может использовать в качестве добавочного супруга своего психотерапевта, с которым работает индивидуально, или же заменителем внебрачной любовной связи может стать любовь к деньгам. Можно ввести символический аспект сексуальности в семейные разговоры, превратив эдипов треугольник в историю о Давиде и Голиафе. В тех семьях, где один из супругов превращается в великана Голиафа, другой супруг вступает в коалицию с ребенком, из которого вырастает новый Давид, готовый убить Голиафа. Это убийство может быть символическим в виде, например, преждевременной сексуальной свободы дочери-подростка, превращающейся в орудие наказания матери или отца по тайному завету другого супруга. А иногда такая ситуация приводит к тому, что сын накапливает горькую ненависть к отцу и в конце концов нападает на него с кулаками, когда тот обижает мать. Можно коснуться вопроса измены, поговорив о том, что при охлаждении взаимоотношений супруги в качестве любительской психотерапии тайно планируют измену. С помощью неосознанных намеков, косвенных слов, произнесенных при чтении газеты или при пересказе какой-нибудь сплетни, они решают, кто будет изменять. Когда один подчиняется и находит себе любовника или любовницу, другой повышает температуру взаимоотношений, устраивая сражение вокруг данного события. Например, решено, что муж будет изменять, а потом сделает так, что жена это обнаружит. Тогда она вправе ненавидеть его, а он переполнен чувством вины, а затем ей становится доступна радость прощения (иногда такое прощение выдается периодически, например, у жены хронического алкоголика). Это может зайти далеко, как описал О’Нейл в одной из своих книг, когда алкоголик входит в бар и говорит товарищам: “Я наконец-то совершил это”. Они спрашивают: “Что совершил?” И тот отвечает: “Убил жену. Она слишком часто прощала меня раз и навсегда”.

Все эти разговоры о сочетании агрессивности и сексуальности в браке ведут к пониманию того обстоятельства, что такие события контролируются системой, они всегда — плод совместного решения супругов и тот, кто изменяет, делает это в согласии с семейной программой. Драка или сексуальное взаимодействие происходит вследствие четкого контракта, установленного между супругами с помощью косвенного и замаскированного общения. Прекрасное изображение данной идеи можно найти в книге “Прагматика человеческого общения”14, написанной Вацлавиком, Бивиным и Джексоном, в том месте, где они разбирают произведение “Кто боится Вирджинии Вульф”.

Техники и процесс семейной терапии

Написано совместно с Огустом Непье

Этот материал, по нашему мнению, отображает новый этап профессиональной зрелости Витакера. В предыдущих работах он всегда исследует отдельные аспекты семейной терапии. Здесь все его прежние идеи соединились в единую конструкцию. Объединяющей является идея разворачивающегося процесса работы с семьей. В мыслях Витакера семья давно уже стала чем-то единым, только ранее в своих работах он не мог ясно сформулировать эту идею.

Витакер обсуждает каждую стадию терапии: предтерапия, борьба за структуру, борьба за инициативу, средняя или основная рабочая стадия, завершение — всему дается описание. В картину включается поведение и семьи, и терапевта. Вдобавок Витакер предлагает читателю особые техники, подходящие к каждой стадии, и описывает типичные ошибки и формы сопротивления, нарушающие терапевтический процесс. Это скорее советы опытного практика, чем набор указаний, созданных на основе концепции. Витакер предлагает читателю путеводитель по стадиям семейной терапии. В то же время описанные техники и стратегии не настолько детально разработаны, чтобы это препятствовало творчеству терапевта.

Он настойчиво советует пользоваться метатехниками и такими структурами, как ко-терапия, встреча с расширенным составом семьи и консультация. По его мнению, это придает силу терапии, делает ее более действенной, помогает терапевту не выключаться из ситуации и снижает риск контрпереноса.

Введение

Семейная терапия — достаточно новая область, хотя изучение семьи и работа с ней, возможно, явления более древние, чем самые древние профессии. Обсуждение техник семейной терапии на современном этапе должно включать в себя как концептуальное понимание процесса, так и практический опыт, без которого разговоры о техниках рискуют превратиться в интеллектуальную игру. Для этого надо дать определение как техникам, так и самой семейной терапии. Иначе эта глава заставит нас вспомнить историю о человеке, который на вопрос друга, умеет ли он играть на скрипке, ответил: “Не знаю. Никогда не пробовал”. Техники в семейной терапии помогают изменить взаимоотношения в семье и также между семьей и терапевтом или командой терапевтов. (Я буду далее говорить о терапевте в единственном числе, молчаливо предполагая, что в семейной терапии всегда лучше работать с коллегой.)

Я называю “семьей” группу живущих вместе людей. Это может быть обычная биологическая семья, но часто мы встречаемся с какими-то измененными ее формами: кого-то недостает либо появляются другие члены, например, мачеха или приемный ребенок. Это порой несколько изменяет процесс, но не столь существенно.

Поскольку терапия стремится изменить стиль жизни пациентов, стоит определить и понятие “здоровая семья”. В здоровой семье люди достигают одновременно и большей степени единства, и большей степени индивидуации. Она одновременно предоставляет и свободу образовывать новые группы, и относительную свободу для развития подгрупп, треугольников, коалиций и посредничества между ними. В ней человек волен уходить и возвращаться, не навлекая недовольства остальных, не боится близости ко внесемейным подгруппам, иногда может включить в свою семью кого-то близкого человека со стороны. Благодаря индивидуации в здоровой семье возникает гибкость функций: каждый выполняет разнообразные роли. Четырехлетний сын может побыть “мамой” своего отца, сорокалетняя мать маленькой девочкой для своих детей. Эта гибкость проявляется в ответ на конкретную ситуацию как реализация творческого импульса в семье.

Я также предполагаю, что семья динамически связана со своим окружением — с “расширенной семьей”, соседями и друзьями. Я не буду обсуждать техники работы с этой средой семьи, хотя считаю их весьма ценными, а подключение расширенной семьи может оказаться эффективным средством семейной терапии.

В моем отношении к техникам существенно важно понимать одну вещь: “одной любви недостаточно”, недостаточно и одних техник. Знаменитого художника однажды спросили, что важнее — самовыражение при помощи кисти и холста или же его технические навыки в живописи. В ответ он крайне разъярился: “Ни то и ни другое! Все важно!” Целью техники становится такая зрелость терапевта, когда он перерастает использование техники.

Серен Кьеркегор говорит, что существует три вида отчаяния.

1. Отчаяние из-за того, что ты не личность.

2. Отчаяние из-за того, что ты становишься личностью.

3. Отчаяние из-за того, что ты есть личность.

Так и терапевт может заниматься семейной терапией, не будучи личностью или становясь личностью. По мере своего роста и постепенного развития новых техник он приближается к тому моменту, когда становится семейным терапевтом, не пользующимся техниками. Он ведет процесс семейной терапии просто в силу того, что он есть. Не знаю, стану ли я таким когда-нибудь?

Позиция терапевта: диалектика

Любая форма психотерапии в той или иной мере связана со скрытыми ценностями терапевта, но в семейной терапии это особенно важно. Растет ли терапевт как личность? Увеличивается ли его близость со своей собственной семьей? Данные вопросы можно опустить при подготовке к индивидуальной терапии, но встреча с семьей требует их постановки. Среди важных тем можно отметить, например, следующие.

Облегчение симптома или рост семьи

Можно работать с семьей на административном уровне, назначая лекарства, манипулируя социальными структурами и окружающей средой, усиливая кризис и доведя его до той точки, когда семья решает проблему и потом продолжает жить по-старому. Терапевт должен решить — как для себя, так и вместе с каждой конкретной семьей — хочет ли он работать вместе с ними лишь для того, чтобы разрешить проблему, или же члены семьи готовы посвятить свое время и силы для того, чтобы семья могла достичь наиболее полного роста во всех возможных областях.

Терапевт исполняет роль или стремится

к своему росту

Семейная терапия ставит терапевта перед вопросом: занимается ли он просто работой или же находится в процессе становления, используя для этой конечной цели свою работу с семьей. Эта философская позиция существенно влияет на нашу работу. Исследования показали, что терапевты работают наиболее эффективно в возрасте от тридцати до сорока лет, и я думаю, эти данные относятся к тем терапевтам, которые поставили себе цель овладеть профессией и получить свою ученую степень или признание. В более зрелые годы технический опыт, как это бывает и в сфере секса, не возбуждает личного интереса к семье. Но я знаю и противоположный пример: один пожилой терапевт сказал, что если он стремится к своему собственному росту, психотерапевтическая работа становится все более и более увлекательной. Он не превращается в апатичного старого солдата, но продолжает меняться. Так, техника плюс личный интерес дают постоянный рост — не технический, не профессиональный, а личностный. Стабильности не существует. Человек либо растет, либо увядает!

Личное участие или тренинг общения

Процесс обучения общению есть разновидность деятельности и как таковой может быть ценным в качестве побочного эффекта поздней стадии терапии. Но он не может заменить присутствия терапевта, его личного участия в психотерапии. Платон прекрасно выразил эту мысль, сказав отцу своего ученика: “Я не могу его учить, потому что он при мне уже год и до сих пор не полюбил меня”. Скорее всего, сам Платон не полюбил юношу. Мне кажется, то же самое относится и к психотерапевту. Когда терапевт не проявляет человеческого участия, пациент ничему не учится по-настоящему. Научиться же он может лишь в конце терапии, после того, как произошло значимое изменение его экзистенциальной позиции.

Единство или индивидуация

Терапевт должен решить, насколько он может быть близок к семье и насколько может отдаляться от нее. Он должен решить, готов ли переживать радость близости и боль разделения, хочет ли войти во взаимный перенос или же останется вне семьи как участвующий наблюдатель и комментатор. Боится ли стать частью семьи и терпеть связанную с этим боль?

Понимание или жизнь (сущность или бытие)

Очень важно понять, ориентируется ли терапевт на понимание или обучение при работе с семьей, поскольку эти цели могут вступать в конфликт со стремлением к целостности. Свобода пойти на столкновение с пациентом соответствует свободе использовать свое собственное здоровье при терапевтической схватке. Терапевт, пытающийся добиться понимания, так же ограничен в своих движениях, как и тот, кто ставит во главу угла тренинг общения. Облегчение симптома может приоткрыть дорогу для роста, но не дает пациенту нужного импульса, не ломает ограничивающие его рамки.

Наконец, терапевт должен понять, что его присутствие, его живая личность гораздо важнее, чем образ терапевта в представлении пациента, иногда создаваемый при содействии терапевта. Психотерапия не начинается на первой встрече. Она начинается, когда терапевт преодолеет в себе иллюзию, что пациенту помогает образ помогающего человека.

Семейная терапия: терапевтическая

команда или один терапевт

Идея работать с семьею не одному, а командой терапевтов, навеяна самой жизнью семьи, где родители вдвоем растят своих детей. Одинокому родителю трудно справиться с такой задачей. Также и терапевт один на один с семьей оказывается в слишком сложном положении. При первой встрече и некоторое время спустя он может работать эффективно, поскольку существует дистанция, но как только он эмоционально вовлекается в процесс — а по моему мнению, это необходимо для изменения семьи, — он сразу оказывается слишком слабым. Семья лучше вооружена, превосходит его числом, и большую часть времени именно семья будет заправлять процессом терапии. Когда семья достаточно здорова и нормально функционирует, опытный терапевт может справиться с ней один, но менее опытный все равно рано или поздно запутается в проблемах контрпереноса и почувствует себя либо исключенным из семьи, либо поглощенным ей. Тогда он или окажется для них посторонним, или потеряется в недрах этой семьи, — в обоих случаях терапевт бессилен на нее повлиять. Даже команда, внутри которой существует напряжение (как это бывает между супругами), лучше, чем отчужденный или же зависимый терапевт. Союз двух терапевтов способствует их творчеству, представляет административную свободу, позволяет разделить ответственность и с большей честностью говорить о возникающей скуке, агрессивных чувствах, об эмоциональных сложностях работы с данной семьей. Сила такой команды намного превосходит сумму сил двух отдельных терапевтов.

Я уверен, что не существует такой вещи, как адекватная межличностная дистанция в психотерапии. Терапевт должен обладать свободой приближаться и удаляться, не превращаясь в пленника той или иной позиции. Кроме своих экзистенциальных качеств, команда дает семье образец честного взаимодействия двух сверстников. И что, может быть еще важнее, представляет обоим терапевтам большие возможности для роста. Если растет терапевт, то и пациент стремится расширить границы своей личности.

Когда семейная терапия

начинается после индивидуальной

Если мой коллега какое-то время поработал с пациентом, а потом решил, что надо включить в терапию, например, его жену, тогда я предлагаю послать жену ко мне и занимаюсь с ней в течение нескольких встреч, а затем мы вчетвером собираемся и начинаем работу с семьей, приглашая вскоре и детей. Раньше я по глупости предполагал, что могу сразу пригласить супруга, с которым раньше не работал, и начать семейную терапию, но это плохо получалось. Мои отношения с терапевтом и его отношения с одним из супругов рождали в другом супруге чувство изолированности. Это можно образно выразить такой метафорой: терапевт — мачеха для супруга своего пациента. Поэтому, когда терапевт работает индивидуально с кем-то одним, а затем решает, что надо пригласить другого супруга, и предлагает ему включиться в уже существующие взаимоотношения, он наталкивается на сложности.

Чтобы не создалось впечатления, будто я противник индивидуальной терапии, поделюсь своими соображениями о том, когда она бывает полезна. Можно сказать, что индивидуальная терапия занимается “козлом отпущения” в семье. Даже когда все члены семьи умерли или не общаются с пациентом, все равно его психологические симптомы — это роль, которую он на себя принял. Марк Твен сказал: “Городской пьянчуга — выборная должность”. Я считаю, что пациент с психологическими проблемами — тоже выборная должность. Он не только стремился к тому, чтобы его избрали, но когда-то происходило и голосование, окончившееся его избранием. Вот почему я предпочитаю начинать психотерапию, собрав по возможности всю систему. Часто, когда мне казалось, что пригласить мать, отца, брата, сестру, дядю, тетю, бабушку или дедушку технически невозможно, практика показывала, что я ошибался. Если я говорю, что это важно, и прошу “козла отпущения” их пригласить, это, как правило, происходит на удивление легко. И почти всегда оказывается очень ценным для терапии. Когда система мобилизовалась и вся целиком участвует в терапии, центр проблемы обычно перемещается с “козла отпущения” на семью. И тогда возможны различные вариации терапии.

Работа с системой предполагает разрешение основных тревог всех ее отдельных членов, подгрупп, треугольников и пар. Тогда реконструктивная внутрипсихическая хирургия для любого члена семьи становится возможной. Последним этапом семейной терапии, прежде чем от нее мы перейдем к индивидуальной работе, станет разрешение проблем во взаимоотношениях супругов. В этом случае вопрос об индивидуальной терапии похож на вопрос, который задает себе учитель музыки: “К какому пределу нам стоит стремиться в занятиях с учеником?” При наличии таланта, заинтересованности и целеустремленности некоторые ученики могут в конечном итоге давать концерты. Не каждый пациент стремится к перемене характера, которую дает углубленная индивидуальная терапия, но в любом случае легче будет работать с тем, кто предварительно прошел семейную терапию.

С технической точки зрения, неразумно переходить к индивидуальной терапии, когда не удалась или была прервана семейная. Если члены семьи хотят идти дальше, каждый из них должен решить этот вопрос независимо от семейного терапевта и его рекомендаций. Когда терапия с семьей проходит неудачно, а потом я принимаю кого-то из ее членов как пациента, я открываю дорогу разрушительным фантазиям семьи, а тот, кто станет моим пациентом, обречен страдать из-за своего отчуждения от семьи15.

Техническая сторона процесса терапии

Рискну опустить вопросы семейного диагноза и нозологии и не буду пытаться изображать развитие патологии в семье. Сосредоточусь на технической стороне процесса терапии. Прежде всего, назову три обобщения, которые могут показаться таинственными, но мне представляются существенными для терапевта (или команды), который хочет успешно работать с семьями. Первое: изменение начинается тогда, когда семья оставляет попытки измениться. Я имею в виду переход от попыток семьи решить проблему к текучему неопределенному состоянию бытия. Во-вторых, встает вопрос: а что же может добавить в этот процесс профессионал? Я детально поговорю об этом ниже, а пока замечу очень важную вещь: мы представляем для семьи бульшую ценность, когда не пытаемся помочь. Может быть, главное, что приносит терапевт, есть его “животная вера”. Том Мелон сказал однажды пациенту: “Не злитесь на меня, я не собираюсь вам помогать”. Сам взгляд сверху вниз человека, который хочет помочь другому, есть вещь разрушительная. (Не буду распространяться о том, насколько это было в последнее время доказано политикой Соединенных Штатов на радость правительствам других стран.) Барбара Бетс произнесла, по-видимому, верные слова много лет назад: “Динамика терапевтического процесса лежит в личности терапевта”. Или я могу процитировать дзэн-буддистское высказывание: “Стараниями ты этого не достигнешь, но ты не можешь и перестать стараться”. Третья важная вещь заключается в том, что семейная терапия представляет собой не взаимоотношения двух людей, а взаимоотношения терапевта или команды — с системой. И потому по своей природе семейная терапия в большей мере является процессом манипуляции и политической игрой, чем индивидуальная терапия. Здесь нельзя полагаться на благие намерения, на искренность, на то, что вас радуют глубокие взаимоотношения.

Из этого можно сделать простой вывод: терапевт в своем взаимодействии с семьей должен пользоваться властью. Он должен понимать обыкновенную динамику функционирования семьи и уметь ей манипулировать для того, чтобы семья двигалась к росту.

Предтерапия

В моей работе первый контакт с семьей начинается с телефонного звонка. Мать, например, говорит: “Я хочу привести к вам моего сына” или “У моего мужа депрессия”. Я отвечаю: “Хорошо, приходите с ним вместе. А кто еще живет в вашем доме?” И каков бы ни был ее ответ, говорю: “Пусть они тоже приходят”. На ее протест я могу ответить временной уступкой и согласиться принять первый раз, скажем, отца, мать и “козла отпущения” либо отца и мать без детей. Но еще во время телефонного разговора я дам понять, что буду работать со всей семьей и, позволив им прийти в неполном составе, делаю одолжение лишь для первого раза.

В том случае, если семья уже ходила к терапевту — неважно, была это семейная, индивидуальная или супружеская терапия — я категорически настаиваю на том, чтобы в первый раз пришли все. Я могу отказаться принять их, если они приходят в назначенное время без одного кого-то. Я отправлю их домой поразмышлять о том, действительно ли им требуется моя помощь, или же кто-то хочет ее получить, а другие намерены сражаться против изменения. Таким образом я хочу ясно обозначить, что не намерен начинать работу, пока не буду убежден, что весь народ на моей стороне. Семейная терапия — большой риск, и я не хочу его начинать, если против меня кто-то бастует.

На первой встрече я стараюсь общаться с цельным организмом семьи. Я пользуюсь при этом концепциями теории систем. Обычно я начинаю с общего вопроса: “Что происходит с вашей семьей?”, обращаясь сначала к отцу, потом к другим членам семьи, обычно к младшим детям. Я стараюсь, чтобы разговор шел о семье с самых разных точек зрения. Начинаю с отца, поскольку он обычно является самым посторонним человеком и вдобавок именно он способен сопротивляться терапии в том случае, если на ранней стадии не установит контакта с терапевтом16. Я пытаюсь приостановить игру вокруг “козла отпущения”, говоря, что мы уже знаем, что у него депрессия или неприятности с полицией, так что давайте потолкуем об остальных. Обычно семья отвергает мои первые попытки исследовать ее патологию, и я усиливаю напряжение, обращаясь к каждому члену семьи с просьбой помочь мне представить себе цельную картину. Я работаю по той же схеме, что и Вирджиния Сатир, когда она пытается обозначить границы между разными поколениями с помощью разговоров о том, как отец познакомился с матерью, как они ходили на свидания, как родители жили до появления детей. Недавно я стал применять обычай одного знакомого мне терапевта, который просит дедушку или тех членов семьи, которые не пришли на встречу, передать кассету с записью рассказа о семье или о своей жизни. Я также пытаюсь приравнять к “козлу отпущения” тех членов семьи, у которых имеются физические болезни, кто закатывает сцены или страдает от бессонницы. Я стараюсь обнаружить расклад подгрупп в семье: кто утешает мать, когда та плачет? Кто заступается за отца, когда он ругается с мамой? Кто провоцирует сражение между братьями и сестрами или между матерью и старшей дочерью? И что происходит, когда все мужчины этой семьи восстают против женщин?

Я пытаюсь уже на первой встрече дать представление о том, какой будет семейная терапия. Я говорю о боли, которую им придется испытать, о том, что я нарочно буду приводить их в смущение, о том, как я ценю безумие, о моей вере в команду терапевтов, сила которой заставит семью двигаться в сторону роста, о том, что я мечтаю в конце концов создать терапевтическую среду внутри самой семьи, чтобы наши встречи не продолжались вечно.

Сражение за структуру

Я стараюсь обозначить рамки терапии, чтобы и мне, и семье было ясно: моя операционная комната, и я сам определяю, что когда происходит. Я называю это сражением за структуру. Я говорю о моем праве пригласить консультанта, определять порядок действий, решать вопрос о том, кто должен присутствовать на встрече, определять время, короче, задавать правила нашей работы. Доктор Дэвид Рубинштейн называет этот процесс утверждением целостности терапевта. А на языке Мюррея Боуэна это называется утверждением Я-позиции. Я убежден, что терапевт должен чувствовать свободу вступать в терапевтическую группу и покидать ее, входить в семью и оставлять ее. Такая борьба за структуру может происходить не только на уровне административных решений, но и во время встречи. Так, например, однажды я разговаривал с девятнадцатилетней девушкой, а ее отец, с явными признаками социопатии, прервал наше достаточно глубокое общение. Я взорвался и накинулся на него, сказав, что он никогда не должен прерывать меня в тот момент, когда я говорю с кем-то из семьи. Когда терапевт проигрывает такие битвы — во время первого телефонного разговора или на первых встречах, — терапевтический процесс оказывается под угрозой. Ни один пациент не может положиться на терапевта, который не умеет показать свою власть человека старшего поколения, человека, не чувствующего себя уверенно в роли родителя. Большинство семей подвергают терапевта такой проверке. Она начинается с телефонного звонка и продолжается в течение некоторого времени. Если я проиграл первую битву, то должен удвоить ставку в следующий раз и выиграть. Если бы я позволил отцу прервать мою беседу с дочерью, это нарушило бы ход всего терапевтического процесса, поскольку я показался бы “слабаком”.

Сражение за инициативу

Когда структура терапии установилась, на начальной стадии происходит то, что я называю сражением за инициативу. Определив мою целостность, мое господство на территории собственного кабинета, я считаю очень важным определить целостность семьи — Я-позицию семьи. Я хочу, чтобы все члены семьи сознавали: их жизнь и их решения принадлежат только им самим. Например, мать говорит на второй встрече: “Как вы думаете, не развестись ли мне с таким человеком?” Я отвечаю: “Для меня все ясно. Я женат и не собираюсь разводиться. Вы тоже в состоянии решить, продолжать вам жить вместе или разойтись. Меня заботит только одно: чтобы вы приходили сюда в назначенное время. Так что если развод означает окончание терапии, почему бы не прекратить ее прямо сейчас?” Борьба за инициативу означает также, что, поскольку мы покончили с историей семьи, решение о том, куда нам двигаться дальше, принадлежит только семье. Я хочу в этом участвовать, но не желаю, чтобы они были пассивными. Мяч они держат в своих руках и, хоть я и тренер, но не могу пытаться жить за них лучше. Я не просто отказываюсь принимать за них решения — я стараюсь ясно обозначить, что мне неинтересно, разведутся они или нет. Мне неинтересно, обращаются ли они в полицию, когда бушует их сын. Это их мир, где они живут. Я не считаю, что мой образ жизни более ценен и важен, чем их. Они не смогут изменить своего стиля жизни, если сначала не станут такими, какие они есть. Подражание не научит их жить.

Раннее прекращение терапии

Когда семья определила свои проблемы и начала их решать — ссоры между отцом и матерью, поведение наглого Джима или замкнутой в себе Мэри — она, возможно, захочет справиться с ними своими силами, без помощи терапевта. Семья чувствует, что происходит, и думает, что может это изменить. Терапевт должен понимать, что это, вероятно, шаг к единству. Члены семьи начинают говорить: “У нас все налаживается”, “Мы слишком заняты”, “Терапия стоит дорого”, “Мэри (“козел отпущения”) замечательно себя ведет”. Подобные высказывания — признак того, что семье хочется прекратить терапию и попробовать решить проблему своими силами. Я принимаю это всерьез, не пытаюсь их отговорить, предполагаю, что они и в самом деле способны справиться без меня, но также даю понять, что они всегда могут ко мне вернуться: завтра, через неделю, через пять лет. Я стараюсь не устанавливать “двойную связь”, хотя это столь естественная реакция для нас, “мамаш”; мы боимся, что у ребенка что-то не получится!

Это совсем не то же самое, что интервенция в кризисе, когда определяется состояние кризиса, терапевт помогает с ним справиться и затем подводит терапию к окончанию. Я подчеркиваю стремление семьи к росту, принимаю их стремление уйти от меня как проявление здоровья и выражаю свое доверие. Я верю, что такой уход — не просто защитное поведение. Их неявные попытки вместе справиться с источниками семейной тревоги выражаются самыми различными способами. Члены семьи могут, например, заговорить о том, как чудесно на этой неделе им помогали дети. Терапевт может сфокусироваться на данном утверждении, чтобы семья лучше почувствовала свою готовность оставить терапию. Они могут спросить, не хочет ли терапевт таким образом избавиться от них, не надоели ли они ему? Я ободряю их, потому что стремление к самостоятельности соединяет их семейную группу. Если же они прекратят терапию, семья может продолжать собираться без терапевта или же просто продолжать жить. Если потом они увидят себя хаотичной раздробленной группой или набором подгрупп, то почувствуют новый вид отчаяния, отчаяние перед лицом своего небытия, отчаяния из-за того, что они не семья. И тогда можно вернуться. Такой возврат не только приносит новое единство, которого не было прежде, но также и создает новое единство в команде терапевтов. Это похоже на встречу старых друзей. Второе свидание юноши и девушки всегда отличается от первого. Терапевту в этом случае легче проявлять заботу, поскольку семья пришла к нему как целое, а не кто-то один притащил за собой всех остальных на терапию.

Дети в качестве семейных терапевтов

На ранних стадиях семейной терапии дети нередко играют для родителей роль семейных ко-терапевтов. Родители, иногда из чувства вины, иногда из-за своей зрелости, более способны услышать своих детей, чем терапевтов. А дети — в гневе или любви — гораздо свободнее называют вещи своими именами. Это создает странную ситуацию: дети становятся родителями своих собственных родителей, или, как я иногда им об этом с изумлением сообщаю, своими бабушками и дедушками. У терапевта возникает искушение их остановить, поскольку они вмешиваются в его работу, или возмущаться тем, что это ставит детей в неестественную позицию. Хочу успокоить читателя. Когда родители станут адекватнее и преодолеют свой кризис идентичности, они составят хорошую команду и поставят детей на должное место. Создание четких границ между поколениями проходит болезненно, но несет семье счастье. Дети освобождаются и могут быть самими собой, а родители отвечают за охрану границ поколений. Поэтому, когда происходит такая символическая кастрация, подгруппа родителей взаимодействует между собой, двигаясь в сторону роста и исцеления. Тогда терапию пора заканчивать.

Двое терапевтов как образец

В начальной стадии терапия во многом основана на том, что два терапевта показывают родителям пример честных взаимоотношений взрослой пары. Они делятся друг с другом возникающими в данный момент чувствами: “Да, эта шайка сильна. Они не только могут заставить Джона угнать машину. Они также способны ввергнуть мать в глубокую депрессию, и, похоже, та помышляет о самоубийстве”. Или: “Гус, сейчас опять начнется драка”, или: “Мне настолько нравятся эти люди, что мне надо относиться к себе подозрительно, или ты следи за тем, куда меня заносит моя симпатия”. Терапевты также могут обмениваться своими наблюдениями за семьей и сомнениями, возникающими по поводу искренности их намерений сотрудничать в терапии. Они могут, например, сказать: “Знаешь, почему собственно они должны нам доверять? Я тоже не доверяю отцу семейства. Похоже, он будет вести себя нечестно. У него такой вид, словно он пришел сюда просто ради того, чтобы прогуляться”.

Мне кажется, что терапевт на начальном этапе терапии должен как можно дольше оставаться для семьи незнакомцем или гостем. Самое нелепое, что можно делать в подобной ситуации, это выражать ложное дружелюбие или профессиональную докторскую доброту, что заставляет семью подозрительно относиться к нам, гадая, что же мы там на самом деле думаем. Может быть, такова черта моего характера, но я полагаю, что не стоит имитировать заботу, когда ее не чувствуешь. Терапевты также должны в присутствии семьи свободно разговаривать о своих чувствах: о бессмысленности, о отчаянии или страхе, что ничего не получится. Иногда терапевтам полезно бывает поговорить о своих старых ранах и о картинках из прошлого, чтобы открыть свои чувства. Например, я говорю коллеге: “Гус, когда он рассказывает о своей дочери, я вспоминаю о своих отношениях с дочерью, а это было жутко”. Или: “Эта семья похожа на ту, что была весной, когда у нас ничего не получилось. Как тебе кажется, тут ситуация лучше или нет?” Терапевты могут также показать семье, что они отдельная группа со своим единством. “Гус, эта встреча будет тяжелой. А я все еще зол на тебя за вчерашний вечер”. Или: “Знаешь, мне скучно с этой семьей, может быть, потому, что я сейчас думал, как было бы здорово нам с тобой в воскресенье покататься на яхте”. Такие открытые разговоры увеличивают тревогу семьи, но им также будет легче положиться на силу союза двух терапевтов.

Попытка семьи произвести раскол

в команде терапевтов

Обычно, когда тревога семьи снижается, их следующим шагом становится попытка произвести раскол среди терапевтов: “Пускай отец с матерью подерутся”. Динамика власти терапевтической команды направлена против власти семьи, и те могут выиграть битву, если им удастся разделить между собой двух терапевтов. Папа может сказать: “Гус, а вы добрее, чем Карл. Он издевается надо мной. Если он не сможет прийти на следующей неделе, вы примете нашу семью без него?” Здесь встает один технический вопрос. Пока процесс терапии не идет хорошо, двум терапевтам лучше не разлучаться. Если один из них не может прийти, лучше отложить встречу до следующего раза, когда они будут вдвоем. Позже возможны различные встречи подгрупп, не нарушающие всего хода терапии, но я всегда думаю, что отсутствующие становятся подозрительными, если не могут в чем-то убедиться сами.

Средняя стадия

Развитие единой команды и культура заботы

Когда процесс терапии установился и движется к серьезной работе изменения, возникают некоторые проблемы, о которых должна знать терапевтическая команда. Самая важная из них — опасность раствориться в семье. Терапевт может почувствовать себя настолько уютно и хорошо, что превращается в родителя, ставшего единым со своими детьми. Тогда семья и терапевт становятся группой сверстников вместо союза двух поколений, а такая группа плохо функционирует. Другая опасность — отстраненность или равнодушие терапевта к своему “пациенту”, семье, тогда он превращается в родителя, не способного побыть ребенком и радоваться своим детям, играть с ними. Такая суровая семья похожа на мужа с женой, живущих друг с другом спина к спине.

Если удалось избежать этих двух опасностей, терапевту следует приблизиться к семье, чтобы создать культуру заботы, хотя в этот момент он особенно рискует быть съеденным семьей. Нельзя ожидать от семьи открытости, когда просто терапевт сидит где-то вдалеке и наблюдает. В индивидуальной терапии терапевт показывает свое человеческое лицо, когда делится своими свободными ассоциациями, тогда пациенту уже не так страшно открывать себя. В семейной терапии также важно показывать свои чувства и личность. Терапевт может говорить о своем одиночестве в данный момент, о подозрениях, о чувствах агрессии или любви. Когда один из терапевтов готов соединиться с кем-то из семьи или входит в семью, тогда и член семьи вступает в терапевтическую команду и делится своим отчаянием, тем, что мешает ему стать личностью. Сью говорит: “Папа, я согласна с терапевтом: когда ты так поднимаешь брови, ты очень сердишься. Мне тоже так кажется, и я похожа на тебя. Когда я сержусь, я, как и ты, скрываю свои чувства”. Удивительно, что в такой момент один из терапевтов может покинуть терапевтическую команду и на время присоединиться к семье. Он может придвинуть поближе к ним свое кресло или вдруг ощутить чувство единства с семьей. По сути дела, терапевты исследуют свою свободу отделяться друг от друга и вступать в контакт с членами семьи или с семьей в целом. Когда это произошло, второму члену семьи будет легче вступить в союз с терапевтической командой.

Возможно, два терапевта и двое присоединившихся к ним членов семьи создают критическую массу, и тогда все начинает двигаться. Семейная система вынуждена меняться под воздействием этой вновь образованной надсистемы. Терапевтическая команда соединилась с семьей, и в то же время она свободна отделиться от нее. Семья едина с терапевтами и в то же время не чувствует, что потеряла свою автономию. Возникает один интересный побочный эффект: терапевты иногда тоже вынуждены менять свои взаимоотношения. Семья, например, говорит: “Вы, похоже, сердитесь друг на друга. Наверное, Карл думает, что вы слишком мягки, а я думаю, это он слишком холоден”. Семья тем или иным способом выражает свое восприятие взаимоотношений терапевтов и свое желание их изменить. К такой обратной связи стоит внимательно прислушиваться, она может оказаться весьма полезной для команды терапевтов или для каждого из них по отдельности.

Техники крупным планом

Для средней стадии семейной терапии существуют особые ценные техники. Некоторые из них помогают разрушать семейные мифы. Одной из таких техник является переопределение смысла симптома как знака стремления к росту. Например, мать подозревает отца в неверности. Затем команда открывает факт, что супруги пребывают в отчаянии холода в их браке. Пара бессознательно решила, что один из супругов должен повысить температуру взаимоотношений с посторонней помощью. На эту роль был избран отец. Когда факт его измены обнаружился, жар ярости повысил температуру брака. Если бы супруги не были готовы к изменению, то не осмелились бы пережить боль, выводящую из тупика. Подобным образом психоз у одного из членов семьи определяет как попытка уподобиться Христу: “Я стану никем ради того, чтобы вы с отцом были спасены”. Когда кто-то в семье испытывает отчаяние, это можно расценить как знак того, что семья достаточно заботлива. Лучше передавать такие вещи, пользуясь намеками, чтобы столкновение с мифами семьи не оказалось слишком болезненным.

Когда взаимоотношения установились и создалось “над-объединение” терапевтов и семьи, можно использовать многие техники, которые были бы рискованными в индивидуальной терапии, но являются ценными при работе с семьей. Причем можно не бояться навредить, поскольку семья прекрасно умеет брать то, что ей нужно, и защищаться от всего остального. Например, мужу, жена которого мучается головными болями, можно смело предложить отшлепать ее, чтобы вылечить от этого недуга. Или жене, которая лезет на стенку из-за нытья детей или холодности мужа, можно предложить на неделю уехать к своей матери и предоставить остальным самостоятельно готовить себе еду.

Другой ценной техникой является предложение фантастических альтернатив для решения реальных проблем жизни. Например, женщине, совершившей попытку самоубийства, можно предложить пофантазировать на тему: “Если бы вы задумали убить мужа, как бы вы это сделали?”; или: “Предположим, решив покончить с собой, вы сначала захотели убить меня. Как вы это будете делать? С помощью пистолета, ножа, яда?” Все это примеры той свободы, которая возможна в общении с семьей и редко бывает доступна при отношениях с глазу на глаз. Так семья учится пользоваться фантазией, расширяющей эмоциональную жизнь, не увеличивая степень риска реального насилия.

Четвертая техника — отделение межличностного напряжения от фантазии. Например, пациентке после суицидальной попытки предлагают поговорить вслух о том, на ком бы женился муж, если бы она убила себя, как быстро это произойдет, как долго он будет оплакивать ее, будут ли горевать дети, кто получит ее страховку, как переживет ее смерть свекровь и возьмет ли она к себе детей с согласия отца и так далее. Такое перенесение фантазии в межличностные рамки очень ценно, поскольку фантазия бледнеет от соприкосновения с реальностью. Это также открывает семье новые возможности общения, поскольку они видят, что можно произносить все самые страшные слова, и это не конец света.

Пятая техника — усиление отчаяния члена семьи до такой степени, что семья соединяется вокруг него. Это особенно хорошо получается по отношению к “козлу отпущения”. Так, например, я говорю пациенту-шизофренику: Ты думаешь, “если ты отдашь всего себя, станешь никем и проведешь остаток своей жизни в психушке, то родители будут счастливы, скажем, через двадцать лет? Или они будут набрасываться друг на друга, как сейчас? Ведь тогда окажется, что ты совершенно напрасно жертвовал собой”.

Шестая очень мощная техника — организация революции в семье. Так, например в одной семье, куда после года путешествий автостопом вернулся Билл, он увидел, что его сестра Мэри не в себе, и решил пожить дома. Мы отметили, что мать может быть близкой с сыном, и предложили, чтобы Билл и Мэри привлекли мать на свою сторону, тогда они смогут защититься от любого другого члена семьи. Отец и его коалиция третировали остальных в семье, но с нашей помощью мать с двумя детьми смогли это изменить.

Можно научить семью рассказывать друг другу свои сны. Лучше всего это получается, когда сам терапевт рассказывает свой сон и просит у семьи помощи в его интерпретации. Точно так же, чтобы научить семью произносить вслух свои свободные ассоциации, терапевт сначала делает это сам.

Одну ценную технику мы называем “эмоциональным прыжком”. Терапевт делится внезапно возникшим в нем чувством абсурда ситуации или позволяет себе выражать любовь или злость импульсивно, без предосторожностей, которыми мы обычно пользуемся при работе с пациентами. Так терапевт учится играть с членами семьи или со всей семьей, несколько дразня их. Сюда же входят шутки или двусмысленные дразнилки, произнесенные в стиле двойной связи. Тут можно дать полную свободу своему юмору, и хотя некоторые спонтанные шутки вроде бы и не имеют отношения к делу, терапевт в большинстве случаев обнаруживает, что они рождаются в ответ на что-то значимое в семье и что они гораздо более ценны, чем кажутся с первого взгляда. Думаю, что такая игра на равных помогает терапевту не зацикливаться на технике, не скучать и не копить злость. Когда терапевт получает удовольствие, пациент растет.

Очень важно при работе с семьями пользоваться примитивными способами общения, которые мы редко применяем в индивидуальной работе; телесное прикосновение, использование вульгарного уличного языка или безумных слов. Такие приемы хорошо показывают пациентам, что мы вышли за пределы интеллектуальной социальной игры или игры в доктора и больного.

Встреча с расширенным составом семьи

Когда возникает или подготавливается возможность пригласить родственников — членов расширенной семьи, а еще лучше — всех, кого только можно, терапия пойдет быстрее, станет более всеобъемлющей и творческой. Такая встреча выполняет несколько функций. Она помогает семье почувствовать себя единым организмом, в котором даже те, кто живут далеко, занимают важное место, проявляют свою заботу, что-то значат для каждого по отдельности, для всех вместе и для многочисленных подгрупп большой семьи. Встреча с расширенным составом семьи создает хорошую среду для роста. Именно благодаря этому подобные семейные собрания были так популярны в прежнее время. При напряжении терапевтической работы столь ценным оказывается присутствие тети Минни, дядюшки Генри, двоюродного брата Билла или бабушки. Их замечания настолько уместны, так глубоко проникают, как никто бы от них не ожидал. Такая встреча не является терапией для остальных родственников. Не надо стремиться изменить бабушку и дедушку, но они могут помочь той семье, которая приходит к нам на терапию. Лучше, когда у такой встречи нет заранее определенной и объявленной темы. При отсутствии четкой структуры большая семья сама будет двигаться в той мере, в какой готова переносить тревогу, пользуясь интуитивным пониманием самого важного. Нет нужды открывать большой семье все сведения, которые мы узнали во время терапии. Цель подобной встречи — эмоциональный вклад участников, это не публичная исповедь. Во время встречи не нужны семейные схватки. Они часто возникают, но обычно самопроизвольно иссякают, не требуя вмешательства терапевта. Достаточно его присутствия, достаточно того, что он — символ этой встречи. Динамика встречи расширенной семьи очень сложна, самое важное заключается в том, что терапевт берет на себя роль посредника в этой большой семье, роль, которая раньше переходила из рук в руки или принадлежала какому-нибудь незаменимому родственнику. И это отсутствие избранного посредника открывает новые возможности для самовосприятия большой семьи. Возможно также, что семейное единство усиливается благодаря присутствию терапевтической команды, олицетворяющей собою чужое они. Семья собирается как бы перед лицом опасности.

Так присутствие “противников” в лице терапевтов усиливает чувство единства большой семьи. Семья начинает воспринимать отдельных людей сообразно их возрасту и зрелости, а не как фигуры детских интроекций. Родители могут увидеть настоящий возраст своих детей. Подобное изменение восприятия очень ценно.

Консультант и ситуация тупика

Использование консультанта в качестве одной из техник семейной терапии остается для многих непонятным. Возможно, появление любого постороннего человека в тот момент, когда терапия зашла в тупик, ценно. Консультантом должен быть ваш знакомый или коллега. Им может стать почти любой человек, которому терапевт вместе с семьей рассказывают о своих отношениях и о том, почему они зашли в тупик, такую же роль может играть видеозапись (ее потом можно просмотреть) и даже аудиозапись. В любом случае важно, чтобы терапевты, поняв, что оказались в ситуации тупика, честно рассказали об этом — прежде всего семье, а потом, если этого окажется недостаточным для того, чтобы сдвинуться с мертвой точки, признались бы в этом коллеге, которого ценят, тому, кто мог бы исправить ситуацию или по крайней мере покритиковать их недостатки. Это усилит единство между двумя терапевтами и семьей. Консультант похож на мачеху: он человек посторонний, но достаточно по-родительски вовлечен в ситуацию, поэтому несет в себе эмоциональную угрозу. Отчасти тупик разрешается тогда, когда мы открыто признаем нашу неудачу. Я называю это “уловкой бессилия”. Я говорю пациентам: “Я старался как мог, но боюсь, что вскоре ничего не буду чувствовать по отношению к вам. И когда это произойдет, я смогу сделать не больше, чем вы. Мы с вами сможем лишь приносить сюда свои чувства”.

Поздняя стадия

Если терапия приходит к состоянию постоянного изменения, значит, семейное единство уже установилось, субгруппы становятся подвижными, треугольники — достаточно гибкими и не причиняют прежней боли, посредник оставляет свою роль спасителя семьи, и семья тоже становится гибкой, текучей группой. На такой поздней стадии семье для работы не требуется ничего, кроме времени и места. Семья занимается терапией сама с собой, а терапевт, подобно родителям старших подростков, чувствует себя лишним.

По сути дела, сама семья стала терапевтической средой. За время, отведенное для терапии, они работают сами по себе, а терапевтам кажется, что они могут выйти, и это ничего не изменит. Действительно, иногда семья за встречу может ни разу не заметить присутствия терапевта. Тот чувствует во многом свою ненужность, поскольку семья начала выходить из теплого терапевтического союза. Семья может, и даже очень сильно, влиять на своих членов. Если терапевт способен помогать семье, сохраняя нелегкое равновесие, оставаясь уверенным в себе, так что ему не нужно отнимать чужую власть или требовать сделать что-то, чего семья не желает или в чем она не нуждается, тогда завершить терапию несложно.

Завершение терапии

Многие плохо понимают процесс завершения семейной терапии. Семьи очень по-разному заканчивают лечение. Обычно это бывает похоже на отвержение своего родителя. Семья начинает отчуждать от себя ценности терапевта, иногда, как дети, они присылают другую семью — как бы взамен себя. Важно не оставлять без внимания тревогу, возникающую при отделении. Терапевту следует воспользоваться одним простым средством: поговорить о своей грусти по поводу разлуки с семьей. Он действительно имеет возможность получить помощь от семьи. Важно, чтобы терапевт не приукрашивал свой образ, делая вид, что занимается психотерапией из альтруизма. Когда семья дает обратную связь команде профессионалов, тогда члены семьи строят свое самоуважение и избавляются от чувства вины перед беднягой терапевтом, старающимся для них изо всех своих сил.

Когда приходится закончить терапию из-за тупиковой ситуации или из боязни больше навредить, чем помочь, инициатива должна принадлежать терапевту. Он может:

1. Отказаться от продолжения работы с одними только родителями, вместо этого предложив семье жить и радоваться тому, что они получили.

2. Отказать здоровому члену семьи, который хочет прекратить терапию, тем самым отрезая себя от семьи.

3. Пригласить профессионала в качестве консультанта или же собрать для той же цели семью в расширенном составе.

4. Начать работу с группой взаимодействующих семей.

5. Открыто сказать семье, что опасается ее зависимости от терапии и что завершение работы менее опасно, чем продолжение.

Иногда весьма ценным является то обстоятельство, когда на последних встречах появляются элементы равенства отношений взрослых со взрослыми и когда терапевты дают понять, что они смогут жить дальше без семьи, — или потому что к ним придет другая семья (новый ребенок), или потому, что им хорошо вдвоем.

Заключение

Я еще раз подчеркну, что лучшая модель для семейной терапии — это рост в обычной семье, и два терапевта представляют как бы двух родителей из далекого детства, которые готовят детей к самостоятельной жизни. Можно дать хорошее сексуальное воспитание только тому, кого любишь. Если ты не любишь семью, с которой работаешь, ты не только упускаешь золотую возможность, но и делаешь вид, что ничего не произошло там, где на самом деле нечто произошло. Семья, достойная того, чтобы с ней работать, достойна и того, чтобы ее любить, а разлука — это сладкая печаль.

Семья в трех поколениях

В этой главе Витакер всесторонне исследует и расширяет одну-единственную мысль, о которой упоминал раньше: необходимо подключать третье поколение к работе с семьей. Он считает, что это и его личная потребность, потребность расти, и также потребность семьи, которой необходимо осознать свою связь с прошлым. Ко времени написания этого текста Витакер стремился в каждом случае семейной терапии так или иначе использовать поколение бабушек и дедушек.

Переход Витакера к работе с тремя поколениями можно было предчувствовать по его более ранним статьям. Он как бы видит, что следует включить в терапию всех доступных людей разных поколений, связанных с семьей, но по техническим причинам не может этого требовать. Кажется, что настаивать на участии дедушек и бабушек Витакера вынудило ощущение бессмысленности и однообразия в его работе с обычной семьей, где представлены два поколения. Как и раньше, Витакер резко меняет свой терапевтический стиль, следуя своим потребностям личностного роста, а не новым концепциям психотерапии.

Двадцать лет моей работы — игровая терапия с детьми, терапевтические взаимоотношения с юными нарушителями закона, материнский уход за сомневающимися в себе невротиками, глубинная терапия с хроническими шизофрениками — все это перестало радовать, зашло в тупик. Терапия супругов тоже становится все скучнее и скучнее. Как пожилому терапевту сохранить в себе живую жизнь? Даже ко-терапия, в которой мы превращаемся в родителей для своих пациентов, после двадцатилетнего употребления кажется бессмысленной и однообразной. И мне стало ясно, что лишь мое собственное стремление к личностному росту должно стать главной целью любых взаимоотношений. Если терапия, основанная на личностном опыте, делает меня живым, тогда я могу быть подлинным образцом для своих пациентов. Раз могу измениться я, могут рискнуть и они. Время моей жизни ограничено; брак глубок, продолжителен и разносторонен; а для семьи временных рамок не существует, она живет в измерении вечности.

Чтобы понять семью, нужны три поколения

M., сорокалетний мужчина, отец троих детей, оставил свою жену и ушел к другой женщине, у которой тоже было двое сыновей. Он всегда делал то, что “доставляет удовольствие”. Вступление в брак ничего не изменило в его сексуальной жизни. Он прожил год в деревне в Европе со своей подружкой, шлюхой с двумя детьми, чей муж “четыре года как не помогал ей”. Когда сожитель ее бросил, M. стал жить с этой женщиной, чтобы она “могла прийти в себя”. Бесконечная борьба за то, чтобы две женщины в его жизни были счастливы, заставляла M. лгать и изобретать всевозможные хитрости, хотя он при этом никогда не нарушал законов. Сам человек ревнивый, он убеждал обеих женщин в своей верности. Иногда он подумывал о самоубийстве, по этой причине проходил курс гипноза и обращался к консультирующему психологу, но это не избавляло его от “кошмарной неуверенности”.

У М. есть брат и две сестры, намного старше его, родители его живут вместе. Они “хорошие люди”, но пациент отмечает, что жизнь с отцом бывала “тяжкой”. Жена не возбуждает его. Его любовница знает двадцать способов, чтобы его завести, а жена не может придумать и одного, чтобы его удовлетворить. Тем не менее, когда он предложил ей жить отдельно, женщина смогла успешно существовать и без него, что ввергло его в сильную панику.

План терапии

“Две женщины, с которыми вы спите, связали вас. Пускай обе они придут на нашу встречу. Мне потребуется ко-терапевт. Мы постараемся решить проблему вашей троицы. Женщины страдают так же, как и вы. Каждая из них лжет вам настолько же, насколько вы лжете им. Почитайте “Мачту здоровья” Харвея Клекли, послушайте запись “Дон Жуан в аду” Джорджа Бернарда Шоу. Дон Жуан думал, что все эти женщины любили его. Позвоните мне, когда поразмыслите над этим”.

Если M. приведет своих женщин и всех пятерых детей, то мы с моим коллегой будем настаивать на такой встрече, на которую придут его родители вместе с братьями и сестрами. Без этой дополнительной тревоги, возникшей из-за столкновения с родителями, с семьей, где он вырос, M., возможно, будет все время убегать от своей целостности, скрывая свое лицо за маской здоровья, помогающей ему притворяться перед самим собой, что он представляет собой двух разных людей в двух разных домах. Третье поколение увеличит напряжение его жизни, спровоцирует в нем состояние, похожее на психоз, которое поможет стать ему единой личностью, а не тем, кто разрушает себя и одновременно ищет внешние стимулы для своего существования.

Моя работа с двумя поколениями семьи началась в 1945 году. Я решил, что разуверился в отдельных людях. Они все больше и больше стали казаться мне фрагментами семьи. А затем я услышал, как в дверь стучится призрак бабушки. Каждый отец старается воспроизвести семью своего детства, используя жену и детей в качестве кукол. Каждая мать также стремится возродить тепло своего бывшего дома. Почему бы не собрать вместе эту систему трех поколений и не начать процесс взаимного приспособления друг к другу интроецированных реальностей двух семей? Соединение мифов поможет освободить поколение внуков от тирании семейной мифологии. А может быть, бабушки и дедушки тоже наконец покончат с воспитанием детей, чем они занимались последние тридцать лет, и начнут жить. Я больше не верю в отдельного человека и в его свободу выбора. Меня подмывает сказать пациенту по телефону, когда мы договариваемся о первой встрече: “Приводите три поколения, или не стоит и начинать”.

Многим непонятно, нужно ли приглашать третье поколение на семейную терапию и зачем это надо. В качестве пациентов? Для того, чтобы идентифицированный пациент или один из супругов смог выражать свои глубокие чувства или сражаться с мифами своего прошлого? Самая важная причина, по которой мы приглашаем родителей мужа и жены, заключается в следующем: они могут дать молчаливое разрешение сделать терапевта объектом переноса.

В индивидуальной терапии перенос возникает в контексте тайной или явной оппозиции родителям. Психотерапия противостоит культуре и потому предполагает разрыв с образом жизни родителей. Когда мы приглашаем родителей на первую встречу, пациент в меньшей мере чувствует себя непослушным ребенком, а терапевт с большей уверенностью может двигаться в направлении, противоположном образу жизни родителей. Содержанием самой встречи может стать чисто социальный разговор или выражение поддержки, совсем не обязательно касаться каких-то значимых тем. Родителям не нужно при этом узнавать, что пациент гомосексуалист, что он изменяет жене или мечтает о самоубийстве17. Эта встреча просто предоставляет родителям возможность познакомиться с человеком, который заменит их, чтобы они добровольно могли передать ему заботу о своем ребенке.

Джим и Мэри обратились к психотерапевту по поводу двух проблем: развод и невозможность справиться со своим трехлетним ребенком. Мэри хотела развестись с мужем из-за того, что у Джима ужасная мать. Она рассказала, что та все еще хранит у себя деньги, оставленные для Джима его отцом, а также сбережения Джима, отложенные им за то время, пока он был в армии, за два года до вступления в брак. Ее ярость за последние годы возросла, потому что мать Джима посылала им грошовые подарки на Рождество или ко дню рожденья своего внука. В течение нескольких лет я выслушивал эти жалобы и в конце концов настоял на том, чтобы бабушка приехала из далекого города и вместе с ними пришла ко мне.

Во время встречи Мэри набросилась на свекровь с упреками за дешевые подарочки. Та ответила, что всегда считала их символическими, поскольку каждый раз к ним прилагался чек на 100 долларов. Она также прислала им денег на покупку нового пианино после того, как они отвергли ее предложение взять пианино напрокат за ее счет.

В результате этой встрече образ суровой свекрови, не отдающей своему сыну его деньги и посылающей копеечные подарки, сильно изменился. Джим осмелился защищать свою мать от нападений жены; я получил возможность указать Мэри на ее злобу по отношению к собственной матери, спроецированную на свекровь; Джим и его мать смогли завершить роман прошлых лет; бабушка получила свободу от запутанных отношений в треугольнике, где бушевала война.

Вскоре после встречи терапия закончилась, и на протяжении пяти лет все идет хорошо.

В.M. развелась с мужем через год после свадьбы, потому что тот ее избил. Она была на шестом месяце беременности. После этого она в течение нескольких лет успешно работала с терапевтом, и тот послал ее ко мне, чтобы наладить их взаимоотношения с десятилетним сыном. На протяжении шести лет мы втроем встречались в летнее время от одного до пяти раз ежегодно. Это помогло установить границы между поколениями: обозначить, что мать и сын — отдельные личности и принадлежат к разным поколениям в этой семье с одним родителем.

Когда сыну исполнилось семнадцать, мать захотела привести своих родителей, чтобы проработать взаимоотношения с ними. Она пришла со своей матерью, но не привела отца. На вопрос, куда подевался отец, женщина ответила, что его присутствие не требуется, кроме того, он сам не захотел прийти. Я отказался принять их в тот день, и через неделю пациентка появилась с обоими родителями. Через двадцать минут после начала встречи между ними с отцом возникла физическая драка. Когда она кончилась, отец заявил терапевту: “Я подумал, что нападение дочери было притворным”. Я же возразил, что это похоже на драку супругов. Тогда дочь вспыхнула и стала проклинать своего бывшего мужа, этого “ужасного типа”, которого она не видела восемнадцать лет за то, что он бил ее. Я настоял на том, чтобы она привела и его. Пациентка позвонила мужу, и тот приехал через всю Америку, прибыв за три дня до нашей встречи. Супруги встретились, и теперь уже она била его. Затем у нас было три прекрасных встречи, когда во многом удалось распутать хаос трех поколений. Ну почему я не сделал этого на шесть лет раньше?

Переживание взаимной паранойи пациентки и ее бывшего мужа помогло ей перестать отождествлять отца с мужем. Это также изменило кошмарный интроецированный образ семьи у семнадцатилетнего сына. Теперь он мог видеть взаимоотношения своей матери с ее родителями и с “человеком, который был раньше его отцом”.

Вспоминая свою работу в индивидуальной терапии, я недоумеваю: как я мог так работать и помог ли я хоть кому-нибудь измениться на самом деле? Меняет ли супружеская терапия взаимоотношения, меняет ли она людей? Или просто их исцеляло время, и менялся лишь репертуар ролей? Чем отличается терапия, при которой на первую же встречу приходят все три поколения? Не попробовать ли так? И как тогда она работает?

Шестнадцатилетняя Сью провалила экзамен в школе, она не ночевала дома, а вернувшись, стала мрачной и раздражительной. Ее младший брат был очень замкнутым, мама — в депрессии, а отец — в тихом бешенстве. Он требовал, чтобы Сью лучше занималась и подчинялась домашнему распорядку. Поскольку в это время в семье гостила бабушка, ее тоже попросили прийти вместе со всеми. Когда ее спросили о семье, она ответила: “Я не сую нос в семейные дела дочери”. На вопрос о дедушке бабушка ответила, что тот погиб восемь лет назад. “Как это случилось?” — “Разбился на мотоцикле”. “Он помышлял о самоубийстве?” — “Ну, раз об этом зашел разговор... Я не задумывалась, но он постоянно попадал в аварии, когда ездил”. “Вы его боялись?” — “О да. Несколько раз он меня избивал”.

Так отец мог увидеть, что жена боится его гнева. Он признался, что и сам боится своей ярости, и рассказал, как в старших классах в безумной драке чуть не убил одноклассника. Семья согласилась с тем, что дочь должна научить маму сопротивляться отцу, а отец — получать удовольствие от своей агрессии, не выражая ее в форме самоубийства или избиения матери.

Скрытые темы

Все мы понимаем, что во многих браках семьи жениха и невесты относятся друг к другу с тайной или явной враждой, и это продолжается годы. Шутки про тещу не смешат. Это реальность: “Он чем-то ужасен, этот парень, укравший нашу дочь”, “Мать, не слишком ли воображает из себя эта Эдна перед нашим Джимом?”

Когда представители всех трех поколений сразу же приходят на терапию, это решает многие проблемы. Становится понятно, что в ситуации замешано много людей, даже если проблема заключается всего-навсего в стремлении к росту супругов. Во-вторых, во время такой встречи происходит заключение неявного контракта, облекающего терапевта властью. Ему как бы передают ответственность за боль и за проведение операции. Если беседа проходит хорошо, и участники один за другим делятся своими сомнениями, болями, страхами и надеждами, между семьями дедушек и бабушек нередко возникает тепло, которого не было раньше. Но даже когда между ними остается стена отчуждения, семья их детей ясно понимает: за свою судьбу отвечают только они сами.

Мэри только что выписалась из психиатрической больницы после четырехмесячного периода тяжелого психотического состояния. Муж был достаточно черствым человеком, и троим детям, шести, восьми и одиннадцати лет, было очень трудно снова привыкнуть к матери после ее долгого отсутствия. Родители мужа и родители жены не виделись и не общались друг с другом с самого момента их свадьбы — одиннадцать лет. И тем, и другим не нравился выбор их ребенка. За два часа не было достигнуто никаких результатов, все рассуждали об обычных источниках напряжения внутри семьи, но никто не осмеливался заговорить о чем-то более серьезном. Все боялись подумать о том, что будет в случае еще одного эпизода психотического поведения, и вся консультация казалась неудачной. Тем не менее, на следующей встрече Мэри произнесла: “Теперь я понимаю, почему мой муж такой “правильный”. Раньше я не видела его матери. Она совсем такая же, как сын. При ней мне хотелось ходить по струнке. Я подумала, что мой муж вроде старой девы”.

В результате этой консультации жена простила мужу его скрытую злобу и патологическую “нормальность”; родители мужа, когда-то не пожелавшие приехать на свадьбу, подружились с родителями жены; война супругов за то, чья семья будет воспроизводиться, разрешилась компромиссом; с детей был снят груз вопроса, каких дедушек и бабушек надо слушаться, теперь им уже не надо выбирать между мамой и папой. Семьи мужа и жены сложили с себя родительские обязанности и могли просто наслаждаться игрой со своими внуками. И, наконец, надежды на то, что следующего приступа психоза удастся избежать, возросли, поскольку семьи родителей готовы поддержать семью своих детей в стремлении построить здоровые взаимоотношения.

А что меняется в том случае, если вы уже начали работать лишь с двумя поколениями? Мне кажется, что разумнее показать символическое значение третьего поколения еще при самом первом визите. Позднее присутствие кого-либо из родителей, или всех сразу, может выполнять функцию консультации в процессе терапии. Терапевту не надо раскрывать секреты или даже выспрашивать о детстве мужа и жены. Сам факт, что у этой встречи есть цель (плюс присутствие “семейного терапевта с его рентгеновской проницательностью”), делают ее значимой. Даже разговор об истории взаимоотношений бабушки и дедушки откроет дорогу актуальным темам жизни их детей и часто имеет значение и для внуков. Пускай они сами таскают свой мяч. Они сами знают, что могут перенести и что им навредит.

А как быть при разводе? Приглашайте всех! Приоткрыть старые двери, напомнить, что родитель никогда не перестает быть родителем, всегда полезно, и ни разу еще я не видел, чтобы это причинило кому-нибудь вред. А если они отказываются? Продолжайте настаивать, попросите носителя симптома убедить их прийти, чтобы помочь терапевту. “Мне вы нужны не в качестве пациентов. Я не собираюсь вас судить. Мне просто требуется ваша помощь в моей терапевтической работе”. А как быть с тетушками, дядями, двоюродными братьями и сестрами? Чем больше народу, тем лучше. Мне приходилось работать с семейной группой из тридцати человек, которые вместе провели три дня подряд, много раз я работал с семьей из пятнадцати-двадцати человек. Огромная группа в меньшей степени нуждается в терапевте. Семейная система не в такой мере зависит от лидера, как это бывает при групповой терапии или при собрании большой социальной группы. Достаточно одной искорки, чтобы все вспыхнуло; а семьи, в которых не припасено огниво для высекания искр, встречаются редко.

Когда семейная терапия заходит в тупик и терапевт хочет для укрепления терапевтической власти пригласить нового члена семьи или консультанта, с тем же успехом можно позвать кого-то из родственников. Их надо приглашать в качестве ассистентов терапевта, а не как пациентов. Иначе, например, дедушка с бабушкой подумают, что на них накинутся, будут обвинять за все плохое, что происходит в семье их сына или дочери. Но когда терапевты, в процессе подготовки этой встречи, говорят семье: “Нам нужна их помощь, у нас без них ничего не получается”, тогда они придут и помогут. В начале встречи им говорят о том, что терапия идет неудачно: “Мы не справляемся с нашей задачей, пытаясь помочь этим людям получать большее удовлетворение и живее включаться в процесс жизни. Поэтому мы ищем помощи везде, где только можем”. Если после подобного предисловия не рождается ответ, терапевт может попросить старшее поколение поделиться своими наблюдениями по поводу семьи их детей, в прошлом или настоящем, а может быть — надеждами и тревогами перед лицом будущего. Когда не помогает и это, терапевт может предложить им рассказать об их собственных проблемах или достижениях в браке, поскольку это может оказаться полезным более юным поколениям. Надо ли приглашать их еще раз, когда такая консультация окончится? Обычно я приглашаю их приходить, когда им этого захочется — хоть каждую неделю, коль скоро они этого желают.

У такой консультации много символических целей. Терапевт не смотрит на бабушку с дедушкой как на извергов. Это может удивить родителей. Оказывается, люди старшего поколения способны относиться к своим детям как ко взрослым. Обычно родители открывают в таком столкновении с реальностью, что их “предки” сильно отличаются от своих интроецированных образов двадцати-тридцатилетней давности, а это ослабляет власть могущественных образов над их жизнью. Родители могут понять, что их собственные родители способны сами жить своею жизнью. Это освобождает родителей от перевернутого с ног на голову чувства ответственности за своих родителей. Супруги могут увидеть, что дедушка с бабушкой не оспаривают их независимости, не возражают против того, что они принадлежат к более юному поколению, позволяют им самим воспитывать своих детей. Так и супруги, и их родители становятся свободнее для того, чтобы жить своей жизнью. Две семьи могут отделяться друг ото друга — и потому могут принадлежать друг другу.

Я должен особенно подчеркнуть, что, устраивая такие встречи на протяжении многих лет, ни разу не видел, чтобы они кому-нибудь принесли вред, хотя бывает, что люди старейшего поколения выходят рассерженные. И не было ни раза, чтобы это не приносило пользы. Часто я даже сам не понимаю, почему. Постоянно растет моя уверенность в том, что встречи с третьим поколением полезны во всех случаях, практически всегда.

Джим, отец семейства, провел четыре года в индивидуальной терапии, но это не избавило его от замкнутости в себе и от застенчивости. Его жена, школьная учительница, тоже оказалась у психотерапевта, обратившись к нему по поводу приступов психоза, появившихся вследствие переживаний о своих четверых приемных детях. После года лечения ее психотерапевт оказался гомосексуалистом и покинул город. Женщину направили ко мне, я попросил терапевта отца стать моим ко-терапевтом в терапии этой семьи. У матери произошло три психотических приступа в следующем году. Однажды она выскочила на середину улицы и получила несколько переломов в результате столкновения с машиной, после чего несколько недель провела в больнице. За это время ко-терапевт настоял на том, чтобы в терапию включились отец мужа и мать жены, а также сестра мужа. В последующие два года к нам на каждую встречу приходили муж, жена, четверо детей, дедушка, бабушка и тетка. Если кто-то из них отсутствовал, мы не соглашались принять семью.

Терапевтический процесс главным образом был направлен на то, чтобы помочь дедушке и бабушке постепенно выйти из своей изоляции и включиться в жизнь. Скрытые психотические черты мужа также вышли на поверхность, и он мог их интегрировать. Дети превратились из бунтующих бестолковых зверей в людей, умеющих жить творчески. Взаимодействие с родственниками стало живым и гибким. У матери повторялись приступы психоза, но постепенно они становились все менее серьезными. Вся система трех поколений стала единым целым.

Присутствие третьего поколения прибавило нам силы для того, чтобы помочь справиться как с проблемами идентифицированных пациентов, так и со многими семейными проблемами. Работая с тремя поколениями, терапевт также может свободно входить в семью и выходить из нее. Это жизненно важно: как только терапевт затерялся в семье, он уже ничем не поможет. Процесс терапии трех поколений помог каждому: четверым детям, двум родителям, сестре родителя, бабушке и дедушке. Нам также удалось избежать полной неудачи предыдущих терапий: индивидуальной терапии родителей, супружеской терапии и терапии детей.

Как начать работу с такой группой, где присутствуют три поколения? Вначале обычно в деталях описываю свое собственное бессилие: “Семейные системы обладают огромной силой. Любое изменение может произойти только в результате группового решения. Команда семьи проигрывает во всех соревнованиях. Я, как тренер, хотел бы научить их побеждать, но мне не хватает власти. Я не могу даже выйти с ними на поле, я просто новый тренер. Как лучше всего им помочь? Вы, дедушка, сталкивались раньше с подобными проблемами? Откуда они?” Я всегда приглашаю семью приходить в любое время, а если есть желание, то и на каждую встречу. Иногда все члены семьи продолжают ходить, и это само по себе уже есть революция. Если они не могут приходить регулярно, я прошу разрешения пригласить их еще раз — всех вместе или отдельные подгруппы. Они могут прийти по своей инициативе, почувствовав, что это необходимо, или я позову их, когда, с моей точки зрения, будет нужно.

Новое в психотерапии чаще всего появляется достаточно случайно. Профессионалы, как правило, не стремятся вводить что-то новое до тех пор, пока их к этому не вынуждают терапевтическая забота или творчество пациентов. Чувствуя свою неуверенность при индивидуальной работе, я стал работать с супругами, а для того, чтобы преодолевать тупики супружеской терапии, стал приглашать семью. Один носитель симптома породил такую лавину телефонных звонков, что в результате собралось 35 человек (из 45 приглашенных членов расширенной семьи), чтобы три дня воевать друг с другом в присутствии терапевта. Цель встречи — остановка кровотечения у одной семьи.

Особенность такой работы с широким кругом семьи состоит в следующем: чем больше присутствует людей, тем меньше требуется вмешательство профессионального терапевта. Его роль — создание времени и места встречи, от него даже не требуется быть посредником. Тревоги и мысли о предстоящей встрече, мелькающие в голове каждого ее участника и в беседах между родственниками, заранее создают условия для разговоров о разных семейных секретах. Вопрос только в том, кто достаточно смел, чтобы начать. Терапевт может в качестве предисловия поговорить о теории систем, может также разрушить их фантазии о том, что он будет активно во все вмешиваться. Но как только началось движение и раздался первый выстрел, обычно со стороны старшего поколения, битва разгорается, а терапевту остается только сидеть и наблюдать. Часто напряжение настолько велико, что он ничего не может добавить, поскольку ситуация слишком горяча и прикосновение к ней обжигает. Обычный многосторонний подход или работа в виде регулярных встреч здесь излишни, поскольку у такой большой семейной встречи своя неповторимая динамика. Кроме того, следующую встречу трудно будет организовать по техническим причинам — причинам пространства и времени. Но можно сделать так, чтобы встреча продолжалась несколько полных дней, и за это время достичь значительного облегчения подавленных чувств, открытия новой реальности, можно разбить застарелые треугольники взаимоотношений, восстановить порванные связи между группами, в прошлом близкие, приостановить семейные войны.

Цель такой встречи — преодолеть разъединенность отдельных подгрупп и, что не менее важно, дать возможность членам большой семьи узнать друг друга, своих родственников: кто они, как живут, как действуют. Это и есть процесс интеграции. Если меня спросят, пытаюсь ли я изменить всю организацию большой семьи, я отвечу, что не ставлю перед собой такой задачи. Тем не менее, новое чувство принадлежности к большой семье, ощущение сети кровных связей, на которые можно положиться, многое меняет в жизни людей, чувствующих себя одинокими в городской социальной среде обитания, манипулятивной и холодной.

Когда семейная группа видит, что я действительно верю в то, что они знают себя лучше, чем я, появляется новая открытость. Они могут пригласить священника, к которому раньше обращались за помощью, или рассказать о том, что сказал их врач во время последнего астматического приступа у кого-то. Одна семья пригласила нового мужа матери, который, как подозревали, в драке убил прежнего отца семейства. Еще одна семья пригласила соседа как бы только для того, чтобы он, ко всеобщему удовольствию, выложил на стол перед всеми семейное грязное белье.

Часто терапевту разумнее всего держаться в тени, разве что иногда просить прощения за свою личную ограниченность: “Извините, но я не католик”, или “Хотел бы я понимать ваш фламандский язык”.

Один побочный эффект такой встречи трех поколений появляется почти всегда — растущее чувство родового достоинства: “А у нас, Джонсов...” Оно вместе с осознанием своей истории создает ощущение взаимосвязи прошлого и настоящего, чего не дают обыкновенные семейные праздники, свадьбы или похороны. Часто знакомство дедушки и бабушки со своими внуками ведет к взаимному прощению и оживотворяет группу, что потом надолго исцеляет изолированную семью от обычных напряжений. Нервное истощение матери, живущей в пригороде, фанатичная преданность отца работе — это, действительно, огромные проблемы, которые трудно разрешить одинокой семье с их терапевтом.

Еще один побочный эффект такой консультации — теплое чувство целостности, противоядие тому культурному отчуждению, столь прекрасно названному Кейзером18 “бредом слияния”. В то же время оно позволяет каждому отвагой ощущать свое одиночество и ограниченность рамками времени.

Общение трех поколений ясно определяет границы между разными поколениями и одновременно смягчает их. Терапевту нетрудно предложить старшим вспомнить старое доброе время, а это позволяет внукам познакомиться с семейными ритуалами и наслаждаться, созерцая картинки прошлого. Каждое поколение приходит к пониманию того, что можно быть лишь на своем месте и тогда проще понять, чего от тебя ожидают другие, а это способствует развитию новых функций. Взаимодействие двух полов — флирт бабушки и внука или дедушки с внучкой — снимают тяжесть эдиповой вины с семьи и включают любовь и сексуальность в единую радость бытия.

Взаимодействие двух семей — родителей мужа и родителей жены — особенно ценная вещь. Обе эти семьи тайно претендуют на потомство своих детей, приписывая все неудачи, реальные или воображаемые, семье партнера своего ребенка. Так может возникнуть война ревности, и ее дух заразителен. Семейная встреча самим фактом, что на всех можно поглядеть, часто уничтожает эти противоречия. Открытие другого поддерживает в человеке чувство своей собственной ценности, непохожее на самоуважение преуспевающего человека. Каждый заново открывает свою Я-позицию в семье своего детства, сюда добавляется третье измерение, место человека в большой семье, состоящей из трех поколений.

Каждый может, стихийно или осознанно, представить себя самого, каким он был двадцать пять лет назад, или себя через двадцать пять лет, и такое спроецированное время позволяет открыть новый смысл настоящего, интегрировать его с помощью правого полушария головного мозга, а этого невозможно достичь при использовании любой возможной формы работы с терапевтом. Некоторые даже начинают делать пробные шаги в пространстве новой для себя зрелости. Функции становятся гибче, роли — разнообразнее. Подростки говорят мудрые вещи, взрослые безответственно резвятся, как дети, мужчины становятся нежными, между супругами возникает новая любовь. А бабушки и дедушки впервые в жизни превращаются в товарищей по играм.

Когда система трех поколений собрана вместе — для профилактики патологии, для исцеления, в качестве консультации для терапевта, подавленного тяжестью ситуации, для заключения перемирия в гражданской войне трех поколений, — то, что такая встреча дает семье на долгие годы, сильно превосходит ее непосредственную ценность. Гибкость ролевых требований возникает почти что автоматически, часто меняются равновесие взаимоотношений и расстановка сил в тайных коалициях. Участие в мета-игре изменения рождает новые зрительные интроекции отдельных людей и подгрупп, а это меняет внутрипсихическую семью каждого человека. Открывая, что он принадлежит к целому и не может игнорировать эту связь, человек обретает новую свободу принадлежать другим, и, разумеется, свободу быть самим собой.

Теория — помеха

в клинической работе

В этой главе Витакер решительно утверждает, что терапевт должен быть в большей мере человеком, чем теоретиком или техником. Витакер предостерегает нас: теория убивает творчество и интуицию, а иногда разрушает и терапевта. Привязанность к теории снижает уровень тревоги, но терапевт должен отказаться от такого пути, тогда он может научить переносить тревогу и семью.

Вера в теорию приводит, по мнению Витакера, к тому, что терапевт полагается на техники и пытается манипулировать семьей, чтобы достичь какой-то узкой цели. А терапевт, отказавшийся от техники, желает просто быть вместе с семьей и дает им свободу двигаться туда, куда хочется им. Такой терапевт отказывается играть раз и навсегда установленную роль в семье и таким образом учит членов семьи ролевой гибкости. И прежде всего он показывает образец целостности и роста.

Данная статья отражает самую суть того, что Витакер хочет донести до психотерапевтов. Но большинство психотерапевтов не готовы это принять. Возникает опасение: вдруг терапевт будет вести себя бестолково и навредит своим пациентам? По мнению Витакера, опасность угрожает в большей мере с противоположной стороны: слишком сильная преданность теории опасней, чем пренебрежение теорией. Психотерапевт изучает теории много лет, и работа Витакера предлагает противоядие тем, кто отравился в процессе обучения. Терапевт должен стремиться преодолеть пределы техники, выйти за их рамки, но это предполагает наличие своих теорий и техник.

На мой взгляд, все теории разрушительны, и я знаю, что интуиция разрушительна. Печально, не правда ли? И никаких оправданий себе не придумаешь. Как сказал Берт Шейнбек:

Гляди

дело хуже,

чем ты думаешь,

а если думаешь,

то совсем плохо.

Теории

Теория — это попытка сделать непознаваемое познаваемым. Теория стремится заставить левое полушарие мозга управлять правым. Этому уже было дано определение много-много лет назад: “Человек может увидеть лицо Божие лишь через темное стекло”. Теория пытается понять невозможное. Была создана теория, что все мы зачаты во грехе. Существует и другая гипотеза: все мы рождаемся невинными. Тиллих говорит, что бытие есть становление и мы убегаем от бытия, пытаясь действовать. Мы все время что-то делаем, чтобы убежать от бытия. Согласно моей теории, все теории плохи, они пригодны лишь для начинающего игрока до того момента, когда он может смело отбросить теории и просто жить, потому что уже давно известно, что любая форма зависимости от теории ограничивает и связывает.

Успехи в психотерапии невротиков привели к появлению теории, что развитие способности обговаривать те ситуации двойной связи, которыми мы пользуемся для самообмана, исцеляет пациента. Но этим запасным выходом не воспользуешься во время психотерапии пациента с серьезной патологией, и он совсем не применим по отношению к семьям. Тем не менее, психотерапевты очень восприимчивы к такой болезни, как мета-общение. Мы так умело говорим о разговорах и думаем о мыслях, что можем потерять свободу говорить или мыслить.

К тому же, сочетание мета-общения и профессиональной объективности приводят к тому, что мы теряем способность заботиться. Мы говорим об “объекте любви” или о поисках техники для “социальной манипуляции”. Это все равно что говорить о “параметрах тела человека”. Зависимость от теории часто возникает из-за того, что пациентам становится лучше. Некоторые невротики выздоравливают даже и в результате научного исследования этиологии и психопатологии их невроза. (Тот факт, что психотикам такие обследования не помогают, просто попадает в рубрику непонятных дополнительных данных.) Но технические подходы не прививаются терапевтам второго поколения. Роджерианская теория, столь успешно практикуемая Карлом Роджерсом, не приносила тех же плодов у его последователей и учеников. В результате многие из них оставили теорию Роджерса и стали самими собою вместо того, чтобы стать дешевым изданием своего учителя. То же самое случилось с Лазарусом, который ушел от теоретической структуры Вольпе, стал самим собой и даже написал книжку под названием “За пределами поведенческой терапии”.

Теория симптома

Медицина понимает, сколь опасно лечить симптом вместо болезни. Каждого студента-медика предупреждали: нельзя давать обезболивающее, когда пациент жалуется на боль внизу живота справа: это может привести к прободению аппендикса. Тем не менее, в психотерапии много усилий направлено именно на то, чтобы устранить неприятный симптом. И действительно, иногда это сильно облегчает жизнь пациента. А если симптом возник в ответ на патологическую культурную или семейную ситуацию? Тогда помочь пациенту лучше приспособиться к такой ситуации — значит, сослужить ему дурную службу, может быть, это убьет в нем стремление к росту и интеграции. Может быть, симптом — это драгоценный опыт регрессии на службе Эго, и в подобном случае “добрый“ терапевт притормозит этот “экзистенциальный прыжок” (Эйзенберг), который мог бы принести плод, не только обогатив пациента двухнедельным “пиковым переживанием” (Маслоу), но и глубоко изменив его личность — и внутренне, и в отношениях с другими. Может статься, избавление от боли не дало вырасти чудесному цветку.

Теория замораживает интуицию и творчество, а в психотерапии ситуацию ухудшает тенденция ставить во главу угла избавление от симптома, то есть адаптацию к культуре, к семье, к напряженной ситуации. Но психологические симптомы подобны болям в животе, нельзя их устранять, иначе пациент может умереть от гнойного перитонита. Про пациента, который освободился от симптома за счет того, что его стремление интегрировать конфликтующие силы было разрушено, можно сказать, что “операция прошла успешно, хотя больной умер”.

Привести пример? У Джо психоз. Это его попытка стать Христом для своей матери и показать ей, что она может справляться с ночными кошмарами. Попытка удалась: мать успокоилась, хотя, конечно, стала больше переживать за своего сына.

Семейная терапия должна освобождать от рабства культуры. Требования культуры похожи на требования матери: культура требует, чтобы мы, связанные с ней симбиотической зависимостью, ей принадлежали, чтобы мы стали рабами ее обычаев. И вдобавок, культура стремится загипнотизировать нас, чтобы мы не знали об этом симбиотическом рабстве. Семья также использует и другое требование культуры: чтобы все люди отличались друг от друга — вместо того, чтобы быть самими собой. Если мне успешно внушили, что я не похож на вас, тогда я могу думать, что я — это я. Открытие себя через отрицание — одна из скрытых пружин стремления к разводу. Раз я уже не часть другого человека, значит, я нашел себя — тонкий бредовый самообман, ведущий к дурному одиночеству.

Заратустра обличал зависимость западных людей от дихотомии Бог-дьявол. Людей разделяют на хороших и дурных, на основании поведения человека решают вопросы жизни и смерти. Преданные теории люди помещают поведение терапевта и пациента на разных полюсах. В интерпретациях слышны бесчисленные оттенки осуждения. Свобода общения существует лишь за рамками такой системы, там, где нет полярностей правильно-неправильно.

И в частности, ориентация на теорию превращает терапевта в наблюдателя. А тогда он не только убегает от возможности становиться человеком и расти самому, но вдобавок учит и семью убегать от смелости бытия, от смелости быть. Коан Тиллиха “Бытие есть становление” превращается в “Действие защищает от бытия”. Многие очень занятые и деловые семьи убегают в дела потому, что они как бы решили: будем функционерами, чтобы убежать от тревоги. Это парализует стремление к интеграции, стремление к целостности. Каждый становится наблюдателем и актером на сцене, каждый хранит дистанцию от людей и боится плохо сыграть свою роль. Так возникает больная, неподвижная, нерастущая группа.

Студент, обучающийся психотерапии, нередко не может включиться в страдания пациентов, потому что это вызывает невыносимую тревогу. Неудачи оставляют осадок в виде ощущения своего бессилия, успехи вызывают эйфорию, с помощью которой легче скрыть ужас перед появлением следующего пациента. Подручные диагнозы помогают нейтрализовать эти сильные чувства. Первые теории очень просты: ее не любила мать, его отец был жесток, родители не хотели третьего ребенка. За три года обучения концепции усложняются: игровая терапия должна облегчать накопленную агрессию; физический контакт можно эффективно использовать в ответ на эмоциональный голод при синдроме сироты; все женщины, которым за тридцать, невротички, а все мужчины в этом возрасте ко всему равнодушны. Именно так новички отыскивают причины всего, с чем сталкиваются в рабочем кабинете.

И мы, работающие в институтах специалисты, достаточно интеллектуально вооружены, чтобы дать им сложные и всеобъемлющие ответы на вопрос о том, почему пациент страдает. В курсах по теории детского развития описываются многообразные формы патологии родителей, их неудачи, возникшие в результате того, что они позволяли ребенку делать все, что тот хочет, неудачи вследствие слишком слабых или слишком жестких границ между поколениями, авторитарной атмосферы, недостатка близости между родителями и нежеланными детьми.

Должен быть какой-то ответ. Несчастный стажер терзается противоречиями. Где истина: у Фрейда, у Юнга, у Роджерса? Кто из них прав? В идеях Адлера что-то есть, но и в мыслях Ранка или Рейха — тоже. А может быть, психологию вообще следует оставить, не вытесняет ли ее биология? Одно лекарство не действует, может быть, другое окажется эффективными? Или “они” — Кто есть эти они? — придумают новое средство от тревоги? Растет опыт работы с пациентами, разрастаются и теории, становятся глобальными, окруженными броней подтеорий: пациент не готов к терапии; здесь имел место эдипов комплекс, но смерть отца делает разрешение этой ситуации невозможной задачей. Иногда подобные объяснения столь же запутаны, как теологические конструкции богослова, создавшего ответ на свои тревоги систему, а иногда — две или пять.

Эту дилемму обучения психотерапевтов можно решить тремя способами. Либо бросить психотерапию, либо стать фанатиком какой-то одной системы, либо обречь себя на вечный поиск. Период полураспада переноса по отношению к каждой теории может быть разным, но в целом их значение с годами снижается, когда терапевт видит, что спонтанные выздоровления происходят не менее редко, чем выздоровления, согласующиеся с теорией. Проблема заключается в бредовой теории о том, что наука исцеляет, что достаточное количество знаний и информации разрешат все жизненные сомнения, проблемы и страдания. Это, конечно, сильно отличается от большинства систем философии или терапии на Востоке. По сути дела, йога — не метод терапии. Терапия человека происходит внутри культуры, и в таком случае йога помогает ему расширить границы своего “Я” после того, как он уже живет в ладу со своей культурой и умеет обращаться с самим собой, после того, как он уже прошел битвы за свой рост.

Разумеется, и на Западе терапия происходит внутри культуры, вопреки мнению многих изданий по психотерапии, утверждающих, что непрофессиональная помощь — вещь плохая, нереальная или вредная. Без сомнения, множество детей, с младенчества предрасположенные стать шизофрениками, могут, если им удается познакомиться с любящей соседкой или даже с доброй соседской собакой, научиться любви, быть самими собой и близкими с другим. Это обычно называют дружбой, но более честно — социальной терапией. Бабушка, угощающая девочку при каждой встрече вкусностями, старый плотник, зовущий соседского мальчишку с собой на рыбалку, начальник, устраивающий разнос своему подчиненному или супервизор, строго следящий за работой будущего профессионала, — все они могут оказаться терапевтичными для кого-нибудь. Хотя, кажется, за последние десятилетия культура становится менее терапевтичной, чем прежде. Раньше, например, в воскресный день в доме бабушки могли собраться в честь какой-нибудь даты многочисленные родственники, сегодня такая естественная психотерапия встречается нечасто.

Как же может действовать начинающий терапевт без помощи теории? Психотерапия — это искусство. Развить интуицию правого полушария своего мозга нелегко; техники лишь с огромным трудом высвобождаются из-под навязчивого господства левого полушария, словесного и запугивающего. Хороший супервизор и защита от ситуаций, когда тебя охватывает тоска из-за того, что растишь слишком уж изуродованного ребенка, способствуют тому, что в молодом терапевте пробуждается чувствительность к мукам заботы. А затем постепенно приходит и жесткость, необходимая для отделения от пациента и для того, чтобы можно было переносить все время повторяющийся синдром пустого гнезда. Если молодой терапевт не научится быть жестким, он неизбежно будет удаляться на безопасную дистанцию от каждого своего пациента. Когда молодая мать учится кормить и любить свое дитя, ей требуются нежность, поддержка мужа и своей матери; так и молодому терапевту необходимы профессиональные товарищи и опека старшего человека.

У нетехнической или нетеоретической семейной терапии есть различные аспекты. Один из них, может быть, самый ценный, позаимствован у дзэн-буддизма, построенного на том, чтобы разрушить запрограмированность человека его собственным прошлым с помощью постановки перед ним невозможной задачи. Дзэн учит не адаптации, а смелости, он учит, как реагировать на невозможную проблему, подталкивает ученика к новой целостности, отнимая у него все логические, теоретические, заученные способы постижения. Ученик должен ответить на парадоксальный вопрос, называемый коаном. Самый известный коан: “Хлопок двумя ладонями громок, а как звучит хлопок одной ладонью?” Размышления над ответом могут занять много месяцев, и для этого надо выйти за рамки привычного мышления. Один из возможных ответов утверждает, что звук хлопка одной ладони — это Ом, звук вселенной.

В процессе нетехнической или нетеоретической семейной терапии мы сознательно стремимся увеличить уровень тревоги. Терапевтическая команда выражает свою заботу, а это позволяет семье тревожиться, не убегая от своих чувств, не пользуясь привычными защитами. Терапевт устанавливает с некоторыми членами семьи Я-Ты отношения, модель гибких взаимоотношений подлинной заботы, помогающих семье терпеть тревогу. Терапевт говорит с семьей на своем тайном языке, которым разговаривает сам с собой, делится своими метафорами, свободными ассоциациями и фантазиями. Однажды мне представилось, что от мочек ушей семейного “козла отпущения” идет леска к ушам всех остальных членов семьи. Эта фантазия, когда я о ней рассказал, помогла семье сделать шаг к единству, о котором все они мечтали, оставив надежду его когда-нибудь воплотить.

Семейная терапия начинается с борьбы, в которой семья испытывает терапевта, проверяя, можно ли положиться на этого чужака, дабы он хранил их стабильность в то время, как они меняют семейную систему, для исцеления “козла отпущения” и достижения большей индивидуации. Когда битва за структуру или битва за границы поколений между пациентом и терапевтом свершилась, наступает новый этап: семья требует, чтобы терапевт сказал им, как надо жить, что хорошо, что плохо, настаивает, чтобы он возглавил эту семью. Когда терапевт предан какой-либо теории или просто верит в теорию психотерапии, он склонен подавать ее как теорию изменения, теорию роста или даже теорию правильной жизни. И, как бы тонко или осторожно он ее ни преподносил, в результате пациент или семья, приняв эту теорию, либо оказываются зависимыми, либо бунтуют, и в терапии уже мало чего можно добиться.

В идеале в этот момент должен наступить ролевой переворот: терапевт установил свою позицию, он отказывается от всяких теорий и вынуждает семью творить свою собственную теорию, свою систему, организующую их жизнь. Он утверждает, что его собственная жизнь ему кажется необъяснимой, поэтому необъяснима и жизнь семьи. Тем не менее, семье надо принимать решения, от этого никуда не денешься. Такой ролевой переворот, внешне похожий на парадоксальную интенцию, на самом деле является проявлением родительской заботы терапевта, бесконечно уважающего неповторимость каждого человека и уникальность семьи в целом. Как внутренняя жизнь отдельного человека неповторима, так неповторима и межличностная жизнь каждой семьи. Когда удалось утвердить этот факт и семья начинает понимать, что у нее свое особое строение и терапевт действительно не знает, как им надо жить, тогда он может присоединяться к семье, становясь ее консультантом, может входить в семью и выходить из нее в индивидуацию. Терапевт выходит из семьи, чтобы обозначить, что у него есть своя жизнь, и только его дело, как с ней обращаться.

Этим терапевт показывает образец. Конечно, показывать образец можно и на чисто техническом уровне. Тогда возникает некто вроде доброй мамаши, всегда готовой дать свою грудь. В худшем случае это рождает симбиоз, в лучшем — зависимость и психопатическую манипуляцию, стремление получить как можно больше молока. В сущности, это похоже на наркоманию, где наркотиком для семьи или пациента становится терапевт. Такой вседающий терапевт, добившийся зависимости пациента, сам становится скучающим автоматом, который живет в мире мета-общения и не общается. Кроме того, это огромное бремя для семьи: она должна играть в его игру, чтобы выжить.

Теоретический подход рождает эффективную технику, с помощью которой семья включается в терапию. А далее, если процесс не идет и семья остается зависимой, бунтует или прерывает терапию, страх перед неудачей превращает терапевта в холодного наблюдателя. Он теряет способность к подлинной близости и сотрудничает с пациентом, предавая самого себя. Терапевт становится кем-то вроде технической проститутки.

Нетехнический терапевт или терапевт, не полагающийся на теорию, действует гораздо гибче и свободнее19. Он разрушает мифы, созданные о нем в семье, показывая свою непредсказуемость. Он то присоединяется к семье, то отделяется от нее. Его забота в обоих случаях ясно прослеживается, но он также показывает, что заботится в большей мере о самом себе, чем о семье. Пациенты чувствуют, что он работает с ними для того, чтобы научиться лучше заботиться и раздвинуть границы своей личности. Показывает им ценность безумия, этой навязчивой ненавязчивости, и учит их быть самими собой, учит творчеству — и каждого по отдельности, и подгруппы семьи, и ее целое. Он превозносит безумие семьи, отправляющейся в путешествие на машине с намерением пересечь всю Америку, безумие одиночки, изучающего психиатрию, который раз в месяц одевается клоуном и слоняется по городу, делая глупости, как бы становясь кем-то другим; безумие нескольких подростков, которые вместе уходят заниматься своими делами, предоставляя родителям сражаться за свое супружеское единство. Показывая пример игры, терапевт с помощью своей собственной регрессии создает регрессию в семье во время встречи. Иногда встреча семьи с терапевтом проходит без какой-либо определенной цели.

Также терапевт своим поведением разрушает мифологию психотерапии. Когда правила терапии определились, он может пригласить ко-терапевта, консультанта или кого-то из своих детей. Он может превратиться в пациента и решать свои проблемы, может пригласить другого пациента или даже еще одну семью. Осколки психопатологии терапевта, кусочки его неуправляемого и нецелостного “Я”, истории из детства — все идет в дело на средней стадии семейной терапии, где должна царить полная свобода от теоретических рамок, где нарушается всякое привычное, укоренившееся и всосанное с молоком матери поведение.

При таком нетеоретическом подходе очень ценно, терапевт может не требовать от семьи прогресса, даже не стремиться к этому. Он просто участвует в бытии семьи, семья участвуют в бытии терапевта, и это разрушает их собственные теории изменения, теории надежды на будущее или теории последствий прошлого. Наконец, в процессе перемены ролей терапевт может выразить свое желание стать “козлом отпущения”, и семья может выбрать его на эту роль. Он может также показать, как надо уходить из семьи, о чем мечтают некоторые ее члены. На самом деле они не хотят уходить. Они хотят такой свободы, когда можно было бы уходить и возвращаться по своему желанию.

Нам надо представить себе цель психотерапии, чтобы говорить о ней. Мы полагаем, что семья приходит потому, что люди в ней не могут быть близкими и, следовательно, сами собой. Они приходят, чтобы научиться заботиться, чтобы увидеть, как можно быть друг с другом в тесном симбиозе, но не являться пленниками, страдальцами и жертвами. Они хотят справиться со своей злобой.

В результате семейной терапии создается группа людей с такой ролевой гибкостью, что каждый по обстоятельствам может принять на себя любую роль. Здоровая семья дает свободу любым своим подгруппам. Например, отец с дочерью или мать с сыном играют в супругов, и это не возбуждает ревности ни у взрослых, ни у детей. Мать или отец превращаются в ребенка, и семья остается единым целым. Папа приходит с работы с головной болью и предлагает своему сыну или дочке побыть его мамой, и мама может после трудного дня побыть маленьким ребенком для своих собственных детей.

Тем не менее, в семье должны установиться четкие границы между поколениями. Хотя родители — отдельная подгруппа внутри семьи, их роль определяется тем, что они относятся к старшему поколению. В хорошей семье треугольники не нарушают мира и являются подвижными, так что когда папа с дочкой объединяются против мамы или мама с дочкой — против папы, это временное живое образование, а не что-то застывшее и мучительное.

Нормальная семья большей частью живет в настоящем времени. Призраки прошлого и надежды будущего не отравляют настоящего. Каждый член семьи установил свою Я-позицию и является целостной личностью. Все в такой семье понимают, что центр жизни каждого лежит внутри него самого, хотя семья и включается в его открытое “Я”. Семью обогащают связи со старшим поколением: с семьей матери и с семьей отца. В нормальной семье есть подлинная взаимная любовь, семья способна принимать чью-то борьбу за индивидуацию или за отделение как часть жизни, без темного фона отчаяния. Члены семьи с удивительной свободой регрессируют, когда это нужно, и проводят время вместе, как дети, открытые, свободные от интеллектуальной тяжести мета-общения.

Мастерс и Джонсон свели все сексуальные проблемы к двум основным типам поведения: человек или боится выступления на сцене, или удаляется, чувствуя себя наблюдателем. Эта прекрасная формулировка может послужить отправной точкой для того, чтобы выскочить за пределы бесконечных теорий, появившихся за последние пятьдесят лет (причем каждая из них приводила к очередному терапевтическому успеху). А может быть, наши теоретические конструкции — это просто самообман, позволяющий нам убежать от ощущения бессилия?

Объективная оценка патологии и сознательное усилие, направленное на коррекцию отклонения — все это не приложимо к семье. Теории происхождения психопатологии, выводящие ее из инфантильного характера и развития личности, — это абстракции, не объясняющие развитие семейной системы и ее патологии.

В рабочую теорию семейной патологии должны входить семейные и культурные мифы. А на деле у терапевта есть свои неосознанные теории, основанные на мифах семьи и культуры, в которых он вырос. Исследование происхождения невротических проблем отдельного человека зачастую приводит к освобождению от патологии, но в семейной терапии этого явно недостаточно. Главный изъян терапевтов — то, что им не хватает власти. Терапевт бессилен. Отчасти такое бессилие происходит из-за того, что терапевт привык думать в терминах линейной причинности, а изучение семейной системы ясно показывает, что причинность — вещь циркулярная. Никогда нельзя сказать, что патология семьи происходит оттуда-то, как нельзя указать на причину Первой мировой войны. Хотя теории помогают объяснить различные процессы и представляют определенную ценность в начале любой работы, хороший чертеж — это еще не то же самое, что хороший дом.

В хорошей терапии замешаны физиологические, психосоматические, психотические и эндокринные реакции терапевта, погруженного в глубокие взаимоотношения. Его свободу проживать подобно шаману первичный процесс должны охранять профессиональный ко-терапевт или поддерживающая группа коллег. Психотерапия противостоит культуре, и если терапевт не защищен, общество погубит его.

Преданность теории в семейной терапии — это, по сути дела, обман, маскирующий сам процесс терапии. Это бегство через запасной выход от чудовищного напряжения, возникающего между терапевтической командой и семьей. Многие считают, что интеллект создает структуру, с помощью которой можно вступить во взаимодействие с семьей, но не запутаться в ней. Я так не думаю. Теория — абстракция левого полушария, объясняющая действие всего мозга. Теория стремится к объективности, чтобы защитить терапевта от контрпереноса, а на самом деле — просто переноса, и это такие же пустые слова, как и концепция необусловленного принятия Роджерса, утверждающая, что любовь покрывает все.

Теория очень мало влияет на реальную практику психотерапии. Это прекрасно иллюстрирует история групповой терапии в армии во время Второй мировой войны. Под командованием одного группового терапевта находилось еще тридцать человек. Они старались предотвратить возникновение психозов у летчиков, которые каждый день отправлялись бомбить Германию. Особенно их беспокоили штурманы, поскольку в трудных ситуациях они могли лишь пассивно сидеть и ждать, и потому сходили с ума гораздо чаще, чем остальные члены экипажа. Терапевты представляли самые различные школы и направления: там были ортодоксальные фрейдисты, ученики Салливана, последователи Мелани Кляйн; среди них находились и педиатры, получившие трехмесячную ускоренную подготовку, и доктора, до того работавшие только преподавателями. Их шеф за два года такой работы в интенсивной групповой терапии заметил интересную вещь: успехи или неудачи в работе зависели только от личности терапевта. Иными словами, и тот, кто был прекрасно подготовлен, долгое время участвовал в групповой терапии, и тот, кто был совсем новичком, работали хорошо ровно в той мере, в какой являлись людьми в своих группах. Таким образом, эффективность оказалась величиной, не зависящей от технической подготовки. Шеф также пришел к выводу, что неопытных людей можно смело использовать при условии, что есть супервизор, который защитит их от постоянных проблем контрпереноса.

Вместо теории можно пользоваться своим накопленным опытом вместе со свободой, позволяющей устанавливаться взаимоотношениям, и тогда мы способны быть самими собой, имея минимум предубеждений и максимумом открытости ко всему настоящему и к нашим собственным импульсам роста. Мы также должны уважать целостность семьи: только она сама творит свою судьбу. Человек имеет право на самоубийство, так и семья имеет право разрушать себя. Терапевт не должен и не может подчинять семью своей воле. Он их тренер, а не игрок в их команде.

Тот факт, что пациент — и особенно семья — объявляет себя бессильным, когда просит о помощи, не значит, что они действительно слабы. Слабость, появляющаяся в начале терапии, представляет собой просто проявление переноса; никоим образом это не означает, что им нужен лишь нежный пассивный слушатель. Вместо этого заботливый терапевт может положиться на свою эмпатию и верить в силу семьи, тогда прямое столкновение людей друг с другом окажется эффективным и ценным.

Терапевту необходима сила, чтобы вмешаться в жизнь семьи, вступить с ними в сражение. И одновременно ему не следует бояться быть самим собой и делиться с другими своими безумными мыслями и ассоциациями. Он должен раздвигать границы своей личности, показывая семье, как они могут расти. Семейная терапия похожа на психотерапию психотика: при длинных размышлениях зажигается индикатор: “Это вранье”, одинаково чувствительный и у психотика, и у семьи. Чтобы пробить запрограммированный ум семьи, терапевт должен освободиться от своих программ и стремиться к пределу своего роста. На глубокое общение на уровне первичного процесса терапевт может лично ответить только одним образом — собственным первичным процессом, то есть своими свободными ассоциациями. Свободные ассоциации требуют немедленного отклика от собеседника, и это создает близость взаимоотношений, которую даже маниакальному пациенту или заумному параноидному шизофренику трудно отвергнуть или подавить. Когда терапевт делится глубинами своей психики, сначала создается симбиотическое “Мы”, союз человека нормального и больного, а вскоре они могут поменяться ролями. В результате обмена ролями оба движутся к индивидуации, и после этого наступает последний шаг, завершающий цикл выздоровления, когда оба независимы друг ото друга и одновременно — могут любить. Близости не бывает без ранимости, поэтому терапевт показывает свои ценности, свой стиль жизни и даже осколки собственной психопатологии. Барбара Бетс много лет тому назад сказала: “Динамика психотерапии лежит в личности терапевта”. Почему семья должна подставлять под удары свой незащищенный нежный живот, когда терапевт играет с ними, отойдя на безопасное расстояние и надев специальный костюм?

Медики считают, что фанатичная преданность врача науке и человечеству имеют право на существование. Только почему-то те, кто выбирают профессию врача, часто становятся одержимыми работой жертвами инфарктов, а психотерапевты нередко решают свои проблемы путем самоубийства. По моему личному мнению, и инфаркт, и самоубийство лучше, чем полная омертвелость при жизни. Но есть еще одна альтернатива, и вот набор правил, которые помогут терапевту оставаться живым.

1. Поставь любого из твоих значимых других на второе место.

2. Научись любить. Флиртуй с каждым встречающимся тебе малышом. Необусловленное приятие, возможно, не встретится тебе у ребенка старше трех лет.

3. Проникнись уважением к своим импульсам и подозрением — к поведенческим стереотипам.

4. Радуйся своей жене или мужу больше, чем детям, и веди себя с ней (или с ним) по-детски.

5. Ломай ролевые структуры — сознательно и почаще.

6. Научись уходить или двигаться вперед с любой позиции, которую ты занимаешь.

7. Береги свое бессилие как один из самых мощных видов оружия.

8. Строй продолжительные взаимоотношения, тогда ты сможешь ненавидеть без опасений.

9. Прими тот факт, что ты будешь расти до момента смерти. Развивай в себе ощущение блаженного абсурда жизни — твоей собственной и окружающих тебя людей, — и тогда ты научишься выходить за пределы мира переживаний. Если нам удается отбросить миссионерский пыл, тогда менее вероятно, что нас в конце концов съедят людоеды.

10. Культивируй жизнь на уровне первичного процесса. Побудь безумным вместе с кем-нибудь, с кем ты в безопасности. Создай “теплую профессиональную группу”, чтобы дома не разбрасывать мусор, который ты принес с работы.

11. По словам Платона, “учись умирать”.

Семейная терапия:

символический подход,

основанный на личностном опыте

Написано совместно с Дэвидом В. Кейтом

Этот довольно объемистый текст дает наиболее полную картину техник и процесса семейной терапии в понимании Витакера. Но, читая его, терапевт должен помнить слова предостережения, написанные выше, слова об опасности теорий и техник. Как всегда, на мета-уровне Витакер дает понять, что не достаточно ни техники, ни искусства по отдельности; на деле и то, и другое может навредить пациенту. По словам Витакера: “Гляди, дело хуже, чем ты думаешь, а если думаешь, то совсем плохо”.

Помня обо всех этих опасностях, мы, тем не менее, найдем перечень техник, которые кажутся Витакеру и Кейту ценными, а кроме того, — указания на обыкновенные технические ошибки в терапии. Витакер и Кейт подробно описывают терапевтические факторы своего подхода. Они делят терапевтические факторы в семейной терапии на символические и реальные. И первые, и вторые важны, хотя их значимость на разных стадиях терапии меняется. Этот текст подводит итоги развитию идей Витакера за его долгую профессиональную жизнь.

Показания и противопоказания

Главное противопоказание для семейной терапии — отсутствие семейного терапевта. Есть и другое, относительное, противопоказание — отсутствие семьи, то есть родных. Наш подход — семейная терапия. Мы не просто занимаемся семейной терапией — мы являемся семейными терапевтами. Любое психотерапевтическое действие должно начинаться со встречи с семьей. Если семья недоступна, стоит пригласить каких-то значимых людей из мира пациента, хотя бы на первую встречу. Вовсе не тип проблемы, с которой к нам приходят, определяет, стоит ли в данном случае заниматься семейной терапией. Это зависит от того, в какой мере члены семьи могут разделить наши невысказанные убеждения о мироустройстве. Если они верят в семьи — с ними проще работать. Семейная терапия меньше поможет тому, кто не верит в семью.

Семьи, для которых такой подход

с большей вероятностью окажется терапевтичным

1. Безумные семьи, обратившиеся к нам для своего удовольствия и столкнувшиеся с многогранной проблемой, в которой замешано много участников.

2. Терапевты, которые хотят испытать на себе семейную терапию, или психологически мыслящие семьи.

3. Семьи с психологическими проблемами. Дело не в интеллектуальном понимании, а скорее во взаимодействии, в их способности пользоваться метафорами, в личной включенности каждого.

4. Семьи, пребывающие в кризисе.

5. Семьи с “козлом отпущения”, представляющим серьезную проблему, например, с шизофреником (и до начала психоза, и в остром состоянии, и в хроническом).

6. Семьи с маленькими детьми, по нашему опыту, больше получают от терапии. Мы превращаемся в родителей таких новых семей.

7. Семьи с многоуровневыми проблемами.

8. Семьи высокопоставленных или очень важных людей.

9. Семьи, подпорченные культурой (например, семья, в жизни которой слишком большую роль играет связанный с ними социальный работник или консультант по проблемам алкогольной зависимости). Мы пытаемся усилить ощущение единства семьи, чтобы избавиться от постороннего вмешательства.

Семьи, не поддающиеся семейной терапии

Семьи, ничего не получающие от символической семейной терапии, основанной на личностном опыте, обладают как бы врожденным иммунитетом к нашей заразе. Мы не умеем предсказывать заранее, будет ли терапия с данной семьей удачной, или нет. Наш подход сначала применялся к биологически целостным семьям. Он эффективнее в тех случаях, когда можно собрать три поколения семьи. Он менее эффективен, когда кто-то из членов семьи не может прийти по причине смерти, географической удаленности или просто потому, что этого не желает. Мы относимся к последнему случаю как к проявлению семейной хитрости. Мы стараемся приспособиться ко всяким ситуациям, но в данном случае возможность что-то получить для семьи снижается. Мы работаем с расширенным составом семьи, куда включаются бабушки и дедушки, с социальным окружением семьи, с разводящимися супругами, оба из которых изменяют, с разведенными родителями, которые приходят вместе в связи с кризисом ребенка, с парами лесбиянок или гомосексуалистов. Кроме того, назовем семьи, невосприимчивые к нашей терапии:

1. Те, кто панически боятся спонтанно выражать свои чувства. Например, супруги вскоре после развода, когда раны только еще заживают и прикосновение к ним слишком болезненно.

2. Семьи с застарелой патологией и слабой мотивацией меняться.

3. Семьи, в которых “козлом отпущения” является приемный ребенок.

4. Мы часто работаем не применяя лекарства с шизофрениками, находящимися в состоянии острого психоза, но это не всегда получается в терапии с пациентами, пребывающими в остром маниакальном состоянии.

Вопрос о направлении к другим специалистам

Мы, как правило, не направляем кого-то к другим специалистам, коль скоро уже начали семейную терапию. Если члены семьи решат, что не нуждаются в нашей помощи, тогда мы советуем им самим выбрать, к кому обратиться. У нас есть заместители — ко-терапевты и консультанты, благодаря которым эти проблемы отчасти устраняются.

Примеры

Богатая и благополучная семья воевала против помолвки их дочери с чернокожим преподавателем. Терапевт пригласил себе в помощь черного ко-терапевта.

Педиатр направил к нам семью с ребенком, который, по его мнению, был аутистом. Терапевт пригласил на терапию своего коллегу, детского психиатра. Когда с этой семьей уже установился рабочий альянс, пациентов направили на обследование для того, чтобы лучше понять стратегию образования этого сложного ребенка. Семья продолжала терапию и после консультации.

Двое мужчин-терапевтов работали с семьей, где воспитывался подросток с шизофренией. Мать была недовольна тем, что в кабинете находится слишком много мужчин и лишь одна женщина. Тогда на три встречи была приглашена женщина-консультант.

Мы направляем на индивидуальную терапию в том случае, когда завершена терапия семейная. Если мы подозреваем неврологические проблемы, то посылаем к невропатологу. В случае острого маниакального состояния мы назначаем препараты лития. Мы не стремимся заменять семейную терапию чем-то иным. Так, однажды к нам на терапию попала супружеская пара, оба шизофреники. Жена жаловалась на непереносимую тревогу. Она требовала назначить ей лекарства. Терапевт сказал, что не верит в лекарства и не будет их назначать. Тем не менее, ему казалось неправильным произносить свое окончательное решение по этому вопросу, и он сказал, что если она желает пить лекарства, то готов рекомендовать психиатра, к которому можно обратиться. Семейная терапия продолжалась, хотя и потеряла для терапевта некоторую живость.

Ситуации, в которых не рекомендуется

семейная терапия

Семейная терапия не рекомендуется в следующих случаях:

1. Когда семья уже прошла терапию и успешно ее завершила. Когда появляются новые или прошлые проблемы, мы приглашаем семью на одну консультацию. Если вся семья оживляется в этой ситуации и решает свою проблему, значит, нет нужды снова заниматься терапией. Такая ситуация похожа на тренировочную пожарную тревогу: семья проверяет свою способность справиться с кризисом, а также нашу готовность прийти на помощь.

2. Семьям, перенасытившимся терапией (профессиональные пациенты), мы советуем прекратить поиск помощников. Им предлагают приходить в случае кризиса.

3. Семьи, которые ищут “хорошего терапевта” и пришли к нам вследствие негативного переноса. Мы отсылаем их назад, говоря, что будем рады служить консультантами предыдущего терапевта, если он того пожелает.

Есть ситуации, в которых мы прерываем или не начинаем терапию, хотя она в данном случае и показана. Если семья посылает к нам лишь некоторую свою часть, например, мужа с ребенком, мужа и жену или жену с одним из детей, мы предлагаем им обратиться к кому-нибудь еще. Когда отец является противником психотерапии, мы также предпочитаем не вмешиваться. Члены семьи могут относиться к нашему отказу так, как они того хотят. Мы, например, говорим, что семья может вернуться на семейную терапию, как только отец на это согласится. То же самое касается и ситуации, когда семья испытывает слишком мало тревоги, чтобы действительно чего-то пожелать. Тогда мы тоже предпочитаем отложить терапию: это лучше, чем пытаться тревожиться за них.

Структура процесса терапии

Очень важно начать терапию сразу со всеми членами семьи. Таким образом терапевтическая команда получает от всей системы разрешение на изменение ее частей. Если в самом начале нам не удается собрать всю семейную группу, мы организуем процесс так, чтобы как можно скорее пригласить на встречу расширенную семью, бабушек и дедушек. Когда они приходят, проекции друг на друга у членов различных поколений семьи пересекаются, меняются и в конечном итоге теряют силу. После этого присутствие третьего поколения на терапии перестает быть необходимостью, хотя мы приглашаем приходить всех членов семьи, когда они могут. Но хорошо, чтобы люди, живущие вместе под одной крышей, приходили на каждую встречу.

Наше настойчивое требование прийти всей семьей есть начало “битвы за структуру”. Она начинается с первого телефонного звонка, с обсуждения вопросов, когда и с кем мы встречаемся. Мы никогда не общаемся с одним из супругов отдельно на первой встрече, но иногда допускаем встречу с ними без представителей других поколений. Когда родители в панике из-за возможного развода или в связи с открывшейся изменой мужа и не хотят приводить на терапию детей, мы говорим, что для первого раза это возможно, но на вторую встречу следует прийти вместе с детьми. Врач направил к нам полицейского, у которого возникали тяжелые приступы тревоги на работе. Он сказал, что не сможет говорить о некоторых вещах в присутствии жены. В данном случае Кейт для соблюдения равновесия организовал первую встречу следующим образом: он 20 минут говорил наедине с мужем, 20 минут — с женой, а потом —20 минут с обоими вместе. Такая структура продолжалась в течение трех встреч, а потом можно было работать только с парой.

Второй пример, непохожий на первый, касается местной знаменитости из Лос-Анджелеса. Он хотел переехать в наши места со своей дочерью. Он был разведен, и бывшая жена жила неподалеку от нашего центра. Он беспокоился за свою дочь, которая прошла подробнейшее психологическое и медицинское обследование в Лос-Анджелесе. Заключение специалистов было неопределенным: нечто среднее между шизофренической реакцией и истероидной личностью. Он с дочерью обратился к семейному терапевту, и по его мнению, терапия оказалась неудачной. Он решил переехать поближе к своей бывшей жене. Его направили к нам. “Вы посмотрите мою дочь?” Кейт ответил: “С удовольствием, если вместе с ней придете вы со своей бывшей женой”. “Да, но я бы хотел, чтобы с ней работали индивидуально, помимо семейной терапии”, — заявила знаменитость. “Извините, так я не работаю”, — возразил я. “Вы согласитесь встретиться только со мной и с дочерью?” — вновь спросил он. “Нет, мне нужны и вы, и ее мать. И, кроме того, пускай на первую встречу придут обе бабушки”, — я продолжал настаивать на своем. Больше эта семья к нам не обращалась. Кейт установил жесткую структуру терапии по той причине, что отец пытался сам назначить себе терапию. Он отнюдь не был девственным в смысле психотерапии и уже прошел через неудачный опыт семейной терапии. Поэтому Кейту надо было изначала действовать со всей доступной ему силой. Лучше совсем не начинать, чем начинать неудачно.

В ходе терапии мы настаиваем на присутствии всех членов семьи на каждой встрече. Мы также предлагаем “консультацию” с участием трех или четырех поколений семьи и других значимых для семьи людей, включая девушку сына или ухажера дочери, любовника или любовницу, соседей, предыдущих психотерапевтов. Это позволяет резко повысить уровень тревоги в большой системе. Иногда мы назначаем также игровую терапию для детей или работу с какими-то подгруппами.

Мы открыли — и все больше и больше в этом убеждаемся, — что для любого изменения семьи, будь ее проблемой шизофрения, развод или постоянные драки, необходимо повысить эмоциональное напряжение в большой системе. Индивидуальная терапия или работа с подгруппами приводят к развитию параноидальной подозрительности между теми, кто участвует, и теми, кто не участвует в терапии, поэтому она малоэффективна по сравнению хотя бы с и небольшим изменением всей огромной системы. Мы стремимся внедриться в наибольшую доступную нам систему и получить от нее разрешение на изменение. Иногда это разрешение выдается открытым текстом, хотя чаще оно косвенно предполагается самим фактом встречи большой группы. Мы стремимся избегать всяких фаворитов семьи, поэтому, например, не встречаемся индивидуально с “козлом отпущения” семьи, будь он черной овцой или белым рыцарем.

Комбинации различных терапий — не слишком хороший подход, но опять-таки здесь нет жестких правил. Вероятность неудачи повышается, когда с семьей работают несколько не взаимодействующих между собою терапевтов. Чтобы терапия была эффективной, надо дать возможность пациентам сосредоточить всю свою эмоциональную энергию в одной точке. Иногда мы сознательно разделяем функции. При работе с анорексией педиатр измеряет вес и оценивает физическое здоровье, а терапевты занимаются семейной терапией. Иногда при обращении к нам кто-то уже принимает психотропные средства. Тогда мы поручаем другому психиатру следить за лекарственной терапией, чтобы не казаться семье волшебниками. В нашей практике мы очень мало пользуемся лекарствами, редко их назначаем, но и не отменяем препаратов, назначенных другими врачами.

Семейная терапия хороша как начало любой формы психотерапии. Необходимо, чтобы члены семьи осознали, насколько их жизни взаимно переплетаются. Индивидуализм без индивидуации (то есть отсутствующее присутствие кого-то в семье) — распространенная психическая болезнь нашей культуры. Терапевтические переживания особенно ценны тогда, когда они происходят в кругу значимых других. Через это они воплощаются в жизни, а не остаются просто внутренними озарениями.

Если причинность циркулярна, то и изменение тоже. Каждый в семье меняется, если где-то что-нибудь изменилось. Группа из нескольких поколений обладает большей способностью к изменению. Дедушки и бабушки обладают неимоверной символической силой, и эта сила мощнее действует тогда, когда они отстранены от процесса терапии. Если их приглашают на встречу с семьей, сила гомеостаза меняется, можно использовать ее для изменения семейной системы.

Трудно заниматься терапией, ориентированной на процесс без детей. Они гибче, более честны и эмоционально более отзывчивы, чем их родители. Терапевт может воспользоваться ими для того, чтобы проникнуть на территорию семьи. С детьми терапевт может показать родителям образец свободы, позволяющей отделяться и снова присоединяться. Дети учатся у терапевта совершать такие движения, нападая на стремление родителей сохранить жесткое постоянство. Когда дети отсутствуют, их священная роль в семье превращается в ритуал, и семья не меняется.

Поэтому наша ориентированность на переживание требует присутствия детей на терапии. Иногда изменение рождается в тот момент, когда терапевт играет с детьми, наслаждаясь ролью родителя. Это позволяет родителям превратиться в детей, оставив свои гордые взрослые роли. Особенно важно это для отца, поскольку культура предписывает ему жизнь в изоляции. Мать может почувствовать, что пора отложить утомительные сражения за порядок и вступить в борьбу за свою индивидуацию. Играя с детьми, мы можем обнимать их, посадить к себе на колени, гладить по плечам и спине или бороться с ними. Родители радуются такому телесному контакту. Когда массируют плечи одиннадцатилетнему сыну, мать тоже начинает двигать в такт плечами. Дети обычно растут в процессе семейной терапии. Вряд ли им это хоть чем-нибудь вредит. Как правило, их тревоги за семью уменьшаются. Детские фантазии и кошмары намного сильнее, чем любые реальные события.

Ко-терапия

Как правило, мы работаем вдвоем с коллегой. Обычно два терапевта на время работы с данной семьей вступают как бы в профессиональный брак, но бывают и другие варианты. Терапевт может работать в одиночку, используя время от времени своего коллегу в качестве консультанта. Консультант приходит, когда его вызывают. Терапевты могут собраться, чтобы обсудить какие-то конкретные случаи или проблемы.

Существует много причин, почему мы предпочитаем работать командой. (1) Работа вдвоем способствует проявлениям творчества и увеличивает разнообразие наших ролей. А это придает бульшую силу команде. (2) Психотерапия противостоит культуре, и важно иметь рядом с собою коллегу, чтобы не чувствовать деперсонализации. Когда двое терапевтов собираются вместе ради терапевтического изменения, они приобретают невероятную духовную силу. Когда два человека делятся с семьей своими субъективными впечатлениями, от них не так легко отмахнуться. (3) Патология терапевта меньше нарушает ход терапии. При структурированном методе работы эта проблема не так важна. В терапевтической команде каждый терапевт может использовать самого себя и свою субъективность, потому что коллега служит как бы его противовесом. (4) Присутствие ко-терапевта помогает мыслить. Пока один из терапевтов активно работает, другой может несколько отрешиться от происходящего и наблюдать развитие ситуации со стороны, размышлять, открывать что-то новое. (5) Ко-терапия позволяет терапевту не отнимать от семьи ее члена для того, чтобы превратить его в своего помощника. Семейное единство нарушается, и “козел отпущения” становится еще более одиноким в семье. (6) По нашему мнению, ко-терапия снижает вероятность того, что терапевты будут выносить свои эмоции за пределы встречи с семьей. Менее вероятно, что терапевты станут сдерживать себя во время работы с семьей, а потом разряжаться с помощью супервизора, в случайных разговорах с коллегами, со своей женой или с кем-либо еще. (7) Ко-терапия снижает остроту чувства потери при уходе семьи. Снижаются до минимума защитный уход в себя при встрече со следующим пациентом и тоска, нарушающая процесс завершения терапии. Расставаясь с семьей, терапевты остаются друг с другом. Таким образом, работа с коллегой способствует профессиональному развитию и росту компетентности, а также позволяет терапевту с большим удовольствием заниматься семейной терапией. Проще говоря, вдвоем терапевтам гораздо легче сохранить свою целостность и верность поставленным задачам перед лицом угрозы ухода семьи. (8) Наконец, ко-терапия позволяет одному из терапевтов устанавливать личные взаимоотношения с одним из членов семьи в присутствии остальных, и семья не чувствует, что ее покинули. Это может продолжаться в течение одной или нескольких встреч. Такие особые теплые взаимоотношения между одним членом из терапевтической команды и одним человеком из семьи не разрушают процесс терапии, как это произошло бы с одним-единственным терапевтом, пытающимся поймать двух зайцев.

Такая форма работы имеет и явные недостатки. Семье приходится платить больше денег, сложнее становится назначать время встреч, у каждого терапевта уменьшается ощущение собственного величия, между ними могут возникнуть межличностные проблемы. Брак — ценная метафора для нашего понимания работы ко-терапевтов. Сутью брака является борьба каждого из супругов за то, чтобы оставаться самим собой, быть независимым, и одновременно — соединиться во взаимозависимости общего “Мы”. Такая борьба — важная тема как для семьи, так и для терапевтической команды.

Как правило, мы работаем в наших кабинетах, хотя бывают и исключения. Пространственное расположение при семейной терапии — простая, но достаточно значимая вещь. Семья, приходящая с просьбой о помощи, находится в зависимом положении и является для терапевта как бы ребенком. И хорошо, когда двое терапевтов сидят рядом, не смешиваясь с семьей. Благодаря двустороннему переносу между командой и семьей появляется сверхсемья — что-то вроде расширенной семьи. Последующая конференция с расширенной семьей происходит на основе данного переноса и позволяет самой семье быть более гибкой в своей структуре. Чередование движений близости и отделения между терапевтической командой и семьей происходит с большей ясностью, когда между ними существуют пространственные границы. В середине комнаты у нас остается место для игры — для детей или взрослых, поскольку в процесс терапии входит физическое взаимодействие (борьба рук, перемена позы, игровая терапия на полу).

Обычно мы не ставим перед собой временных рамок. Это приходится делать лишь под давлением реальности: когда семья должна переехать в другой штат, когда у членов семьи нет страховки или они озабочены финансовой стороной терапии. Временные рамки полезны также людям, которые сами не могут понять, нужна ли им психотерапия или они просто хотят пережить что-то интересное. Например, стажер по психиатрии и его жена могут просить о терапии по поводу проблем своего ребенка или чтобы самим пережить опыт роста, но они не мотивированы двигаться дальше.

Мы стараемся уловить все те моменты, когда семья выражает желание взять в свои руки ответственность за собственную жизнь и за терапию. Если терапия проходит успешно, мы говорим: “Лучше остановиться сейчас, пока все идет хорошо”. А если терапия топчется на месте, мы спрашиваем: “А может быть, стоит прекратить это занятие? Стоит ли оно того напряжения, которым вам приходится расплачиваться?”

Отсутствие временных рамок позволяет семье менять свои цели, подобно тому, как меняются цели ученика музыкальной школы, который начал заниматься на фортепьяно без особого энтузиазма, но потом увлекся и через пять лет исполняет Бетховена. Если в семье зарождается желание стать более гибкой и более творческой, мы не видим причины завершать терапию по достижении первоначальных целей. Может пройти год, пока творчество расцветет и интерес к Бетховену принесет плоды. На практике в вопросе длительности терапии у нас существует большое разнообразие. Многие семьи приходят десять-пятнадцать раз и заканчивают терапию, добившись положительного результата. Некоторые значительно позже просят нас об одной-двух консультациях. Большой процент семей приходит только на консультацию или в связи с состоянием кризиса. Такие семьи появляются у нас один, два или три раза и больше не возвращаются.

Чаще всего мы встречаемся раз в неделю, хотя в тех случаях, когда уровень тревоги слишком низок или семья чрезвычайно ригидна и плохо переносит тревогу, мы можем встречаться раз в две недели. И напротив, при высоком уровне тревоги мы назначаем ежедневные встречи.

На ранних этапах терапии все решения относительно времени и структуры принимает терапевтическая команда. Так начинается любая форма психотерапии. Семья похожа на маленького ребенка, лишь в очень малой степени отвечающего за себя. Семье нужна структура. Мы часто говорим участникам семинаров и ученикам, что терапевт всегда имеет право принимать односторонние решения. Природа таких решений зависит от каждой конкретной семьи. Свобода принимать односторонние решения снижается по мере того, как появляются взаимоотношения близости с семьей. В начале терапии это свободные решения, а на более поздних стадиях их принимают, как правило, под давлением фрустрации.

Некоторые критики полагают, что мы отталкиваем людей, слишком сильно структурируя ситуацию и предъявляя слишком много требований. Нам так не кажется. Мы не хотим завлекать людей в терапию ценою нашего согласия на все, чего они пожелают. Фактически, мы ставим под вопрос их мотивации, чтобы пациенты либо вошли в процесс терапии, либо отказались от нее, если сомневаются. Но выиграв битву за контроль, мы становимся намного мягче. Это похоже на воспитание детей. Постоянный контроль сильно замораживает любовь между детьми и родителями. Так что в конце концов от этого проигрывают и родители, и ребенок.

В середине терапии решения принимаются с обоюдного согласия. А в конце их принимает одна семья. По мере создания надсистемы терапии семья все больше и больше берет ответственность в свои руки, предоставляя терапевту возможность отдохнуть от роли родителя, воспитывающего ребенка. В конечном итоге, семья в своей целостности обретает способность изменять сама себя, так что им уже не требуется помощь постороннего. И опять, прообразом такого процесса являются взаимоотношения родителя и ребенка. Это переход от состояния младенчества к завершению подросткового возраста, когда дети берут в свои руки инициативу и сами отвечают за свою жизнь.

Роль терапевта

Терапевт действует как тренер семейной команды или как бабушка. Для обеих ролей необходимы структура, дисциплина и творчество, а также и забота и отзывчивость. Баланс между всеми этими качествами можно установить на основе опыта работы. Наша способность отзываться на нужды пациента отличает нас от биологических родителей тем, что не требует всей личности терапевта.

Как терапевты мы очень активны. Мы бываем директивными и можем использовать такое необычное действие, как молчание, чтобы повысить уровень тревоги. Терапевт открыто контролирует первые несколько встреч. Он ведет себя весьма активно, нападая на семью и исследуя темы, которые вызывают сильную тревогу, но при этом он обычно недирективен. Мы стремимся взаимодействовать с семьей. Не запрещая членам семьи разговаривать друг с другом, мы считаем, что главный процесс происходит в отношениях между семьей и терапевтической командой.

Мы предпочитаем работать с ко-терапевтом. Терапевтическая команда похожа на супружескую пару с детьми. Семья — это младенец, который (если ему повезет) станет ребенком, подростком и, наконец, покинет дом. Двое “родителей” распределяют между собой функцию “делового или педагогического управления” и функцию “поддержки и питания”, как их называют в литературе о распределении ролей в малых группах. Эти роли во взаимоотношениях с семьей могут оставаться постоянными, но обычно терапевты меняются ими в течение одной встречи или при переходе от ранней стадии терапии на следующую ступень. Третий терапевт в терапевтической команде, в ее Мы, (или — с другого конца — в параноидальном Они) функционирует как центр обсуждения и принятия решения.

Роль терапевтической команды меняется по ходу терапии. На ранних стадиях терапии она всемогуща, но вскоре после этого терапевт признает свое бессилие, свою неспособность сдвинуть семью с мертвой точки. Терапевтам нужна семья, чтобы управлять большой надсистемой. Терапевтическая команда отражает все попытки навязать ей роль волшебников или мудрецов, знающих, как надо жить. У каждой семейной культуры свой неповторимый стиль, и наша задача — помочь семье его усовершенствовать и открыто продвигаться в своем собственном направлении — все равно что обучать игре в теннис опытного игрока. Нельзя изменить стиль его игры в целом, можно лишь помочь ему использовать свои сильные стороны и исправлять слабые.

На второй встрече семья спрашивает: “О чем будем сегодня говорить?” Терапевт отвечает: “Не знаю. Что вы хотите изменить?” — “Мы уже говорили об этом в прошлый раз”, — заявляют они. “Знаю, но все могло измениться. Мяч в ваших руках, а мы будем рады вам помочь”, — вот мой обычный ответ.

На средней стадии терапии команда терапевтов-родителей усиливает напряжение, расширяет границы роста и стимулирует творчество. На этой стадии, если семья чувствует себя достаточно защищенной, терапевт может сказать матери: “Знаете, когда вы так говорите со своим мужем, то как будто разговариваете с вашими собственными матерью или отцом. Может быть, вы хотите, чтобы он поиграл с вами в эту игру?” — это косвенные слова о том, что супруги играют свои роли с общего согласия. Жена инфантильна не только потому, что так ей хочется, но и потому, что это нужно мужу. Разница между начальной и средней стадиями хорошо, когда на встречу приходят родители мужа и жены. Обычно происходит одно из двух. Первый вариант: вся семья начинает вести себя так, как если бы это первая встреча с терапевтом. Общение превращается в социальную семейную беседу. И второй вариант: подсистема семьи, уже имевшая опыт терапии, делает скачок вперед, так что бабушки с дедушкой сразу оказываются в средней стадии терапии. После этого мы часто слышим мнение старшего поколения: им кажется, на встрече ничего особенно важного не происходило и вряд ли она чем-то помогла. Произошло слишком много всего или слишком мало — вот частые комментарии по поводу такой встречи.

На подростковой или поздней стадии терапевтам ничего не надо делать, лишь присутствовать и наблюдать. Ко-терапевты обеспечивают время и место для семейного собрания. Конечно, они готовы прийти на помощь. Терапевты переложили всю инициативу на плечи семьи и не должны вмешиваться, даже если видят, что могли бы внести свой ценный вклад. Терапевты похожи на родителя, с гордостью смотрящего на успехи семьи и отпускающего бразды правления. Это родитель взрослеющего подростка, собирающегося покинуть дом. Родители, пытающиеся в этот период воспитывать своих детей, совершают серьезную ошибку. К независимости подростка мало относиться просто с уважением, перед нею надо благоговеть. Так должна относиться терапевтическая команда к семье на поздних стадиях терапии. Например, когда мать говорит отцу: “Я думаю, что все же надо нам развестись”, терапевту хочется сказать что-нибудь вроде: “Вы восемнадцать лет не собирались этого делать. Не понимаю, почему вам хочется так поступить сегодня”. Или, напротив: “Мне кажется, вы больше научились любить друг друга. Не знаю, почему вы говорите о разводе”. Такие слова адекватны на ранней и средней стадиях терапии, но совершенно неуместны на поздней.

Мы часто используем самораскрытие, рассказывая о мелочах нашей жизни языком метафор, показывая ограниченность нашей собственной роли. Мы делаем это особым образом, обычно делясь с пациентами какими-то кусочками или гранями нашей жизни, которые уже проработали и преодолели с нашими психотерапевтами, (Fellner, 1976). Выход за рамки ролей мы совершаем осторожно, чтобы не получилось обмена ролями, когда терапевт становится организатором воспитания, а семье не предоставлена полная возможность проявлять свою инициативу. Самораскрытие, как и юмор, используется для усиления межличностного фокуса, для того, чтобы расшатать слишком стабильный гештальт, и никогда — для снижения тревоги.

Терапевт может включаться в ситуацию полнее после прохождения начальной стадии, используя свои фантазии, пришедшие на ум во время работы с семьей, или фрагменты собственной жизни. Когда семья привыкает к такому поведению терапевта, он с большей свободой может вести себя иррационально, отдаваясь свободным ассоциациям, двигаясь за фантазиями, нападая, используя парадоксальное поведение во всем его многообразии. Например: “Папа, не беспокойтесь из-за того, что всем стало так хорошо в вашей семье. Это ненадолго. Они снова запрут вас в вашем одиночестве и нападут на вашу жену на следующей неделе или, самое позднее, через две недели”. Или: “Мама, я просто счастлив, что не женат на вас, глядя, как вы обращаетесь с вашим мужем. Я бы, наверное, сбежал от такой жены”. Или обращаясь к одному из детей: “Знаешь, как отец смотрит на тебя, когда говорит: уберись в своей комнате, а не то получишь по заднице? Мне бы в ответ на такие слова захотелось удрать в Сан-Франциско и накачаться там наркотиками”. Ценная вещь — обращать внимание на свои телесные реакции в процессе общения: “Вы так на меня взглянули, что у меня закололо в шее”.

Другая форма самораскрытия используется нами в разговорах между ко-терапевтами. Это может быть сделано в форме шутки, понятной только нам, или в виде разговора о нашей внетерапевтической жизни. Можно вместе с коллегой предаваться детским воспоминаниям. Или ко-терапевт спрашивает, как, на мой взгляд: не слишком ли сильно мы осуждаем мать. Терапевт делится частицами себя, но не просит при этом помощи. Необходимо заметить, что он не задает вопросов семье, на которые надо отвечать, но делает утверждения о самом себе, о том, что его касается. Он не заставляет их что-то принимать, отвергать, не вынуждает бунтовать или быть зависимыми.

Терапевт не может отказаться от присоединения к семье. Если семья продолжает приходить к нам, это потому, что терапевту отведена в ней своя роль. Мы активно входим в семью, полагая, что наш перенос по отношению к ее членам является анестезией, необходимой для того, чтобы вытерпеть тревогу на средней стадии. По ходу терапии от нас требуется и присоединяться, и отделяться. То есть терапевт должен уметь оставить роль по своей инициативе и снова вернуться к ней. Терапевт как бы перепрыгивает к семье через “резиновый барьер” (Wyne, Ryckoff, Day, & Hirsch, 1958), обменивается рукопожатиями, а потом прыгает за барьер. Терапевт то “внутри”, то “вне”. И таким способом он представляет основную проблему роста в семье. Процессы присоединения и индивидуации — это и постоянный источник напряжения всей семьи, и колеблющееся переживание каждого отдельного в ней человека и семейных подгрупп. Терапевтическая команда соединяется с семьей и тогда превращается в подгруппу терапевтической надсистемы.

Последовательные движения то внутрь, то вовне очень важны. Это похоже на общение с детьми. Отец может разъяриться на детей, а вскоре после того испытать по отношению к ним любовь. То же самое у нас происходит и с семьей. Если Кейт сердит, он не будет этого скрывать. Когда он шутит с сыном по поводу его романа с мамой, он одновременно может сочувствовать отцу, покинутому в печальном одиночестве. Хороший образец подобного поведения дает Дон Хуан, учитель Карлоса Кастанеды (1975). Он изображает серию полуреальных полуметафорических ситуаций, в которых учитель то приближается, то отдаляется, исчезает и внезапно снова возникает. Прекрасная модель для семейного терапевта. Сложная техника, которой должен овладеть опытный терапевт. Менее опытный терапевт часто не замечает, когда он находится внутри или когда можно позволить себе удалиться. Мы делаем это каждый в своем стиле. Витакер нередко позволяет себе стать равнодушным, внезапно вступить в глубоко личное общение с кем-то, а потом также внезапно заговорить о постороннем или отключиться. Кейт действует более осторожно. Он неспешно подходит к столкновению, вовлекается во взаимодействие, а затем еще медленнее отходит в сторону.

Роль терапевта также меняется по ходу терапии. Вначале это учитель и нянька для малышей. С этой позиции доминирующего и все отдающего младенцу родителя он движется к роли приятеля “понарошку” для дошкольника, затем становится советчиком и помощником для ребенка постарше и, наконец, превращается в родителя в отставке, вырастившего взрослого человека. По мере того как семья обретает все большую независимость, терапевтическая команда становится более личной, более похожей на учителя и обитающей вне семьи. Когда в семье созревает желание завершить терапию, мы относимся к этому с уважением, как к реальной, а не символической инициативе. Мы всегда готовы закончить терапию вместе с ними, не разбирая причины, по которой семья хочет нас покинуть, и начинаем планировать окончание терапии, как только эта тема была затронута.

Техники семейной и супружеской терапии

Ранее мы упоминали о том, что устанавливаем структуру встречи косвенным образом. Впервые встречаясь с новой семьей мы стремимся получить представление о ее системной истории. И активно исследуем эмоциональную систему семьи: что вызывает напряжения, у кого появляются симптомы, каковы структуры характера отдельных людей, какие тяжелые моменты переживала семья в прошлом? Мы пытаемся увидеть личный стиль каждого человека и лицо всей семьи, а также лицо каждой из ее подгрупп; спрашиваем о родителях мужа и жены. Где они? Как они живут? Что думают о теперешней ситуации? Мы предлагаем пригласить их на встречу расширенной семьи. Когда они смогут прийти?

Мы следуем определенным правилам на первой встрече с семьей, говорим, что дадим каждому слово, чтобы увидеть разные стороны жизни семьи. Начинаем обычно с самого психологически далекого от семьи человека, чаще всего это отец. После отца мы обращаемся к детям, оставляя последнее слово матери. В большинстве случаев мать знает, что происходит в семье, и ей свойственно быть носителем симптома. Такой стиль общения может показаться неестественным, идущим вразрез с инстинктом многих терапевтов, но он задает семье нужный тон взаимодействия и потому очень ценен для терапии.

Когда кто-нибудь из членов семьи прерывает говорящего, мы вежливо просим его подождать своей очереди и повторяем, что каждый сможет высказаться. Когда возникает привычный для семьи спор, мы просим сдержать себя, потому что не хотим создавать лишние проблемы — только пытаемся узнать, что происходит в семье. Собирая семейную историю, мы постоянно меняем структуру их разговоров, решая, кому предоставить слово, придавая небольшое значение одной сфере и проявляя пристальный интерес к другой.

Присоединение к семье

У семейного терапевта должна появиться эмпатия к семье. Хорошо, когда в проявления его переноса входят чувство идентификации, сопереживание их боли и отчаянного усилия семьи исцелить себя.

Мы изо всех сил стараемся завоевать семью на первой встрече. Если терапевту удалось установить связь с отцом, то семья скорее всего не бросит терапию. Если нет — они уйдут. Вероятность потерять семью увеличивается также и в том случае, когда у терапевта возникают слишком сильные взаимоотношения с матерью на ранних этапах терапии. Такая чрезмерная вовлеченность происходит по нескольким причинам: (1) в результате сексуальной привлекательности; (2) терапевт относится к матери как к идентифицированному пациенту, тем самым отнимая ее у семьи; (3) терапевт провоцирует в ней злобу.

Другим способом, с помощью которого терапевт становится членом семьи, является двусторонний перенос. Мы начинаем говорить на их языке, усваиваем их произношение, ритм. Поза терапевта может отражать позу одного из членов семьи. Мы слушаем их метафоры и пытаемся ими пользоваться.

Игра с детьми — еще один важный способ присоединения к семье. Необязательно эта игра должна быть какой-то значимой, но часто, к нашему удивлению, она действительно очень значима. Мы уже описали эту технику выше.

Особые техники

Наша обычная техника, применяемая на ранних этапах терапии, состоит в том, чтобы запретить в семье заниматься взаимной псевдотерапией, что свойственно каждому браку. Мы признаем все успехи родителей, которых они достигли за то время, когда пытались исправить друг друга. Мы объявляем конец такой терапии, ее провал и просим передать терапевтические функции в наши руки. Мы запрещаем членам семьи плакаться друг перед другом, обсуждать болезни, симптомы или свои взаимоотношения где угодно, кроме терапевтического кабинета. Когда мета-общение удалено из жизни, домашние разговоры приобретают сильный привкус реальности. Это разрушает типичное для брака превращение супруга в родителя. Для супругов становится труднее по очереди изображать из себя маленьких детей, чтобы другой стал родителем (терапевтом). Эту технику можно начать применять в середине первой встречи, когда отец говорит: “Видишь, Мэри, я то же самое тебе говорил”. Терапевт отвечает: “Помолчите! Это моя работа. Мне не нужна ваша помощь. Вы все лишь испортите. Кроме того, подумайте, как приятно вам будет больше не слушать, как она ноет”. Этот специфический запрет описывает то, что скорее всего произойдет вне терапии.

Изменения семейной структуры часто происходят, когда терапевтам удается вмешаться во взаимодействие внутри семьи. Особое значение мы придаем не обучению и не пониманию, а таким вещам, как парадоксальная интенция, предложение диссонантных моделей, провокация, насмешка над семейными концепциями и их разрушение, введение эго-синтонных идей. Например, мать говорит: “Я несчастлива с моим мужем”. Терапевт предлагает ей найти мужчину помоложе, поскольку она энергичная женщина. Может быть, стоит выбрать профессионального атлета, который любит физические упражнения? Или ей стоит подумать, не забрать ли все деньги мужа и не двинуть ли в Сан-Франциско, где жизнь более яркая и где легче найти свое счастье?

Мы любим пользоваться конфронтацией, в том числе и разговорами о том, как нам скучно: “Миссис Цилх, когда я увидел, как вы, разговариваете с мужем, я обрадовался, что не женат на вас. Не знаю, сдался бы я и сбежал бы из дома или стал бы с вами сражаться, но даже меня, человека постороннего, сильно расстроило то, что я видел”. Подобным образом, когда мать жалуется на то, как она слаба в семье, мы говорим о ее силе, которую могли заметить. Она воспитала пятерых детей, которые рождались каждый год, а ее мужа в то время не было рядом, и это просто чудо, что она от усталости не валяется в бесчувственном состоянии и не сошла с ума.

Цель этих техник — вызвать трансцендентные переживания, помочь семье выйти за пределы боли и напряжения, чтобы наслаждаться смешными сторонами ситуации, о которых говорит терапевт, или получать удовольствие от того, что смотришь на вещи с совершенно непривычной точки зрения. Мы стремимся помочь членам семьи совершить “экзистенциальный прыжок” (Ehrenwald, 1966), обращаем внимание на действия пациентов, которые те совершают для того, чтобы соответствовать проекциям. Например, жене нужна мать, и она строит из себя ребенка, а муж послушно соглашается играть в эту игру, хотя оба прекрасно понимают, что она в результате не получает подлинной заботы.

Мы делаем ставку на переживания, которые люди испытывают во время самой терапии, потому неудивительно, что мы редко даем домашние задания, за исключением запретов нарушать границы поколений. Мы пытаемся положить конец их занятиям псевдотерапией друг с другом. И советуем привести к нам расширенную семью и давим на них, пока этого не произойдет. Мы иногда советуем каждому супругу по отдельности посетить дом своих родителей, чтобы вызвать регрессию на службе у семейного Эго. Если бабушки и дедушки не могут прийти и невозможно посетить их дома, мы предлагаем супругам послать своим родителям чистые аудиокассеты, чтобы записать разговор об их жизни до рождения детей.

Эти техники мы мягко используем в самом начале терапии, чтобы проверить, на что способна семья, как она переносит боль. Позже мы становимся настойчивее. Вот техники, которые кажутся нам особенно важными.

1. Переопределение смысла симптома и нахождение в симптоме стремления к росту. Затем мы расширяем картину психопатологии и приписываем ее всей семье. Создается абсурдный образ семьи. Мы стремимся снять клеймо психопатологии с человеческих переживаний. Жена жалуется, что муж хочет от нее избавиться: “Знаете, он никогда не любил меня. Он обещал разрезать меня на части. А однажды угрожал мне пистолетом”. Терапевт отвечает: “Вы говорите, что он вас не любит. Почему же тогда он хотел вас убить?” Психоз члена семьи можно определить как попытку стать спасителем семьи, подобным Христу: “Я стану никем, чтобы вы с отцом спаслись”. Раздражение кого-либо из членов семьи можно переопределить как знак того, что семья достаточно заботлива. Легкая степень несерьезности речи при данной технике помогает снизить боль такой конфронтации.

2. Предложение фантастических альтернатив реальным житейским сложностям. Женщине, которая пыталась покончить с собой, можно предложить пофантазировать на тему: “А если бы вы захотели убить мужа, как бы вы это сделали?” Или: “Предположим, решив покончить с собой, вы сперва захотели убить меня. Как вы это сделаете? Возьмете пистолет, нож или отравите меня цианистым калием?” В семье с сыном-шизофреником отец беседовал с дочерью, и терапевт углядел в их разговоре эротическую игру. Семья была возмущена и сконфужена таким предположением. В конце встречи, тем не менее, отец нежно обнял свою дочь и покачал ее на своих руках. Так, использование фантазии может обогатить эмоциональную жизнь без опасности реального насилия или сексуального отыгрывания.

3. Отделение межличностного напряжения от внутренней фантазии. Например, пациентке после суицидальной попытки предлагают поговорить вслух о том, на ком бы женился муж, если бы она убила себя, как быстро это произойдет, как долго он будет оплакивать ее, будут ли горевать дети, кто получит ее страховку, как переживет это ее свекровь, что они сделают с ее личными вещами и так далее. Подобное перенесение фантазии в межличностные рамки очень ценно, поскольку фантазия бледнеет от соприкосновения с реальностью. Оно также открывает новые возможности общения для семьи, поскольку пациенты видят, что можно произносить вслух все эти страшные слова и мир из-за этого не разваливается.

4. С технической точки зрения, как только установились взаимоотношения и начинает действовать надсистема, состоящая из семьи и терапевтов, можно добавить множество разных конкретных техник, немыслимых в индивидуальной терапии, но совершенно безвредных в контексте семьи, поскольку семья берет то, что хочет, и прекрасно умеет защищаться от всего остального. Так, мужу, чья жена страдает головными болями, можно смело посоветовать нашлепать ее, чтобы избавить от болей. Или жене, которая лезет на стенку из-за нытья детей или холодности мужа, можно предложить на недельку смыться к своей матери и предоставить остальным самим готовить себе еду.

Это ставит вопрос о домашних заданиях. Мы мало пользуемся ими, поскольку хотим, чтобы семья несла все свои переживания на терапию. Кейт любит абсурдные предписания типа положительной обратной связи, он может предложить супругам командовать по очереди, меняясь ролями, или сказать, чтобы мать, у которой возникли проблемы с дочерью-подростком, поменялась с ней спальнями. Наше самое главное домашнее задание — не обсуждать дома то, что происходит у нас в кабинете.

5. Мы усиливаем отчаяния члена семьи до такой степени, что семья соединяется вокруг него. Это особенно хорошо получается по отношению к “козлу отпущения”. Например, мы говорим сыну-шизофренику: “Неужели ты думаешь, что если отдашь всего себя, станешь никем и проведешь остаток своей жизни в психушке, то родители будут счастливы? Или же они будут продолжать набрасываться друг на друга, как сейчас? Ведь тогда окажется, что ты совершенно напрасно жертвовал собой”.

6. Аффективное столкновение. Оно обычно происходит между нами и родителями, чаще всего, когда мы защищаем детей. Это как перемена тона, которая происходит в игровой терапии, когда ребенок, до того игравший кубиками, вдруг берет кубик и швыряет его в оконное стекло. Восьмилетний ребенок и терапевт шутя дрались во время семейной терапии. Родителям это казалось излишним, и они все время пытались остановить ребенка, как если бы он был инициатором игры, хотя на самом деле им являлся терапевт. Через несколько минут, наслушавшись родительских замечаний в адрес мальчика, терапевт почувствовал злость и попросил их заткнуться. Он сказал, что играет с их сыном и не хочет, чтобы ему мешали.

7. Дети для нас есть дети, а не ровесники. Маленькие дети иногда любят подразнить нас или побороться с нами физически. Мы наслаждаемся этой игрой и всегда побеждаем их. Мы хотим быть теплыми с подростками и понимать их, но также ставим им жесткие рамки. Вопреки нашей открытости и способности принимать других, мы можем стать строгими моралистами, когда говорим с грубым по отношению к нам подростком.

Выбор техники

Решение применить определенную технику в определенный момент основывается на клиническом опыте. Каждый терапевт находит подходящие по стилю дебютные ходы для начала терапии. Именно в своем начале любая терапия наиболее структурирована и представляет собой профессиональную работу, а не личную встречу. Тем не менее, на средней и завершающей стадиях терапевт должен полагаться на свое живое творчество, спонтанно проявляющееся в данный момент, а не на заранее запланированные и продуманные разумом ходы. На этих стадиях чудесной техникой является использование свободных ассоциаций или фантазий. Парадоксальное поведение, часто используемое нами, обычно рождается из неудовлетворенности простой терапией взаимоотношений или же возникает в ответ на абсурд жизни данной семьи. Мечта о волшебном исцелении, уверенность в том, что вся патология заключена в одном человеке, неспособность понять или хотя бы принять тот факт, что существуют иные точки зрения, — все это выражает абсурд, суженное восприятие реальности. Спорить с абсурдностью — абсурдно. В ответ мы сами начинаем вести себя абсурдно, чтобы уравновесить узость этой семьи. Часто мы выражаем сомнение относительно всей ситуации, стараемся выбить почву из-под ног семьи или какого-то ее члена, чтобы разрушить заранее созданные представления о нас. Мы настойчиво непоследовательны, чтобы пустить под откос поезд рационализаций и избежать бесконечных пустых споров. Сознательно пользуемся молчанием, чтобы прервать болтовню, эту болезнь разума, и порой уходим из ситуации физически, чтобы выразить нашу неспособность принять в ней участие. Одним из наших ответов на фрустрацию является уловка бессилия, заключающаяся в прямом признании, что мы, как терапевты, ничего не можем поделать: “Я ничем не могу помочь вам, господа. Сражаться друг с другом для вас столь важно. Вы так чудесно научились обвинять друг друга, что я не способен избавить вас от этого, и, может быть, вам так и надо жить дальше. Предлагаем вам продолжать в том же духе, пока не случится что-нибудь еще или пока такая жизнь не станет для вас более радостной”.

По отношению к семье в целом наша главная задача — вызвать регрессию посредством замешательства. Можно простимулировать развитие регрессии с помощью сообщения на двух, а то и на трех уровнях (символическое утверждение на вербальном уровне, противоречащее невербальному сообщению). Терапевт говорит с теплом в голосе: “А вы не задумывались над тем, что если убьете себя, семья будет счастлива?” Такие двойные сообщения несут в себе ненастоящее игнорирование пациента: “Если бы вы были моей женой, я бы, чтобы привлечь вас к себе, наверное, удвоил бы денежные расходы на вас”. Подобным образом можно вызвать регрессию непоследовательными высказываниями, словами, которые лишь “по касательной” или метафорически относятся к тому, что сейчас происходит с семьей. Это могут быть фантазии или случайные мысли, забредшие в голову терапевта, это может быть ответ на какие-то события в семье, противоречащие теме разговора или не имеющие к ней отношения. Такую же регрессию может вызвать неразумное поведение или даже совсем иррациональные сцены, когда терапевт щекочется, играет или шутит. Мы не обязаны делать лишь нечто осмысленное и можем наслаждаться нашей непоследовательностью. Можно слушать, что говорит мама, и одновременно тереть папину шею или качать ребенка. Подобным образом, терапевт сознательно пропускает мимо ушей непристойную брань, как если бы ему предлагали этими словами поиграть с ребенком или бы выражали ими любовь к матери. “... твою мать” он переводит как “Я тебя люблю”. Таким же образом в требовании матери, чтобы молодой человек прекратил непрерывное сидение у телевизора, терапевт может услышать: “Я ревную из-за твоей близости с нашим телевизором”.

Сопротивление

Нам трудно принять обычную концепцию сопротивления. Она предполагает, что терапевт должен как-то бороться с сопротивлением. Может быть, лучше говорить о нечеткой мотивации к изменению или о недостаточно критическом положении семьи. В семейной терапии сопротивление, нечеткая мотивация и амбивалентность относительно терапии представляют проблему всей системы. Один человек выражает такое сопротивление за всех остальных, но мы предполагаем, что это воля всей семьи. Через несколько встреч подросток, “козел отпущения” семьи, говорит, что семейная терапия — пустая трата времени и лучше ее закончить. Обычно он выражает семейную амбивалентность. Семья наблюдает, как терапевт отреагирует на такое заявление подростка, а потом отдельные фракции семьи начинают говорить о своей амбивалентности.

Мы не рассматриваем сопротивление как чью-то личную проблему: для нас это всегда заявление семьи о том, что теперешнее положение вещей их устраивает. Можно усилить остроту ситуации, согласившись с негативной стороной амбивалентности и предложив семье закончить терапию: тогда семью соединяет победа над терапевтом, от которого удалось отвязаться. Другой ход — усилить семейные разногласия по этому поводу и сказать, что семья не может быть единым целым, пока ее члены сражаются друг с другом. Можно драматизировать это событие, предложив семье голосовать, чтобы узнать, кто из них желает убить Большого Брата. Матери, желающей закончить терапию из-за того, что муж ей неверен, мы предлагаем иные возможности. Она может развестись, может оставаться дома и пилить его, может завести себе любовника или пожаловаться его матери и всем соседям в их городке на то, что ее муж — гомосексуалист.

Когда происходит заметное терапевтическое изменение большой системы, оно неизбежно касается каждого. Такие изменения чаще всего непроизвольны и касаются поведения — в широком смысле этого слова. С другой стороны, не каждый член семьи должен принять решение об изменении своего поведения. Мы хотим, чтобы все присутствовали на встречах, но не каждый обязан быть пациентом. На деле, когда на смену пациенту, выбранному семьей, приходит другой, это хороший знак. Каждый член семьи имеет возможность измениться по его собственной инициативе. Если кто-то стремится к индивидуальной терапии, он ее получает — в присутствии остальных членов семьи. Мы защищаем право каждого не меняться, оставить все по-прежнему. Каждый имеет право быть собой: меняться просто потому, что кому-то еще этого хочется, нелепо. Мы в самом начале терапии требуем от членов семьи, чтобы они оставили попытки что-то получить от семьи. Если против нас борется вся семья, мы обычно сдаемся и отпускаем ее, предполагая, что победа над нами может оказаться не менее ценным терапевтическим достижением, чем наши вмешательства.

Технические ошибки

Каковы же самые распространенные и наиболее серьезные ошибки терапевта при таком подходе? Важная часть работы — использование наших собственных эмоций и нашей интуиции. Некоторым кажется, что наш подход опасен и ему нельзя научиться. Возможно, он и правда опасен, но научиться ему можно. Учиться ему трудно, поскольку потребуется какое-то время побыть подмастерьем, и, кроме того, необходимо желание меняться самому и расти во взаимоотношениях со своей собственной семьей. Психотерапия — мощное средство, и потому она опасна. Тем не менее, нам кажется, что надо учить людей, как эффективно помогать другим, а не только тому, как избежать опасностей. Хирургия — тоже опасное занятие, но это не повод отказываться от ее применения.

Обычные технические ошибки относятся к одному из двух уровней. Первый, мета-уровень, имеет отношение к позиции терапевта. Ошибки второго уровня более специальны, они имеют отношение к тому, как терапевт действует. Начнем с мета-ошибок.

1. Ошибочное стремление, чтобы тебя приняли в семью. Терапевт наслаждается общением с семьей, он теплый и дружелюбный. И в результате он в такой мере становится членом семьи, что не способен помочь им измениться.

2. Другая серьезная ошибка — быть слишком профессионалом, настолько чужеродным для семьи, что существует опасность всегда оставаться на дистанции, пользуясь только техническими навыками тренинга общения, применяя интерпретации, а все это слишком слабые средства для того, чтобы совершить изменение, к которому мы стремимся. Терапевт предлагает семье наркоз перед операцией по изменению: свою эмпатию, сочувствие их боли и неприятные чувства, рождающиеся в ответ на семью, — но в любом случае терапевт эмоционально погружен в ситуацию, и это дает ему возможность включиться в подлинном смысле данного слова. Именно его чувства являются наркозом для семьи, позволяющим делать с ними то, что ему кажется правильным в данный момент. Игра в заботу или игра в изменение семьи нередко оказывается полезной на группах встреч или в гештальт-группах, занимающихся ранними переживаниями семьи или отдельного человека, но эти игры создают такую дистанцию, такой холод, что чувства терапевта теряют свою остроту. И тогда семья устанавливает вокруг себя “резиновый барьер”; терапевт может подойти к ним настолько близко, насколько они захотят, а потом его отбросит назад. Тогда семья возьмет в свои руки контроль за своим изменением, а они не захотят подойти к терапевту ближе, чем он — к ним.

3. Другую ошибку совершает терапевт, делающий вид, что не испытывает затруднений и всегда дееспособен. Например, белый терапевт, работающий с черной семьей, обманывает сам себя. Ему трудно быть чутким по отношению к этой семье. Чтобы стать к ней ближе, нужно пригласить черного ко-терапевта. Подобные проблемы возникают при сильном отличии вероисповеданий или при других несовпадениях культуры терапевта и семьи. Терапевт будет работать с уроженцами другой страны менее успешно, поскольку у каждой культуры свой невербальный язык и терапевт более эффективно работает с людьми своей культуры.

4. Семейные терапевты стараются увести семью с их привычных путей, к которым их привязывает тревога. Так мы работаем всегда. Мы сознательно манипулируем семьей, чтобы “козел отпущения” не мог продолжать играть свою роль или чтобы семья была вынуждена попробовать какое-то новое для себя поведение. Эти вмешательства могут взорвать привычное положение вещей и вызвать сильную тревогу в семье или вне ее. Так, в одной семье у отца, врача по профессии, бывали вспышки маниакального психоза. Мы начали семейную терапию, моментально появился острый параноидальный психоз у матери. Семья благоразумно отказалась от продолжения терапии, благодаря чему удалось избежать серьезной неудачи.

5. Еще одна проблема появляется в том случае, когда терапевт играет в инсайты. Он думает, что семья способна использовать его интеллектуальное понимание для того, чтобы превратить его в изменение. Мы не верим, что так бывает.

6. Терапевт ошибочно предполагает, что семья живет в его системе ценностей, и обращается с ними так, как если бы это была семья, в которой его самого растили. Например, терапевт путает психологическое исследование с психотерапией или терапевт протестантского происхождения предполагает, что у католической семьи такая же культура, как и у него.

Далее мы приводим ошибочное применение метода. Эти ошибки не могут повредить семье, скорее, они просто приведут к неэффективности попытки вмешательства.

1. Терапевт движется слишком быстро, не замечая реакции семьи. Это похоже на преждевременные интерпретации в индивидуальной терапии.

2. Терапевт забывает, что интуиция — это только интуиция. Ему в голову приходит идея, порожденная свободными ассоциациями, а семья не воспринимает ее или отвергает. Терапевт должен помнить, что интуиция — всего-навсего его субъективное восприятие. Она может не соответствовать точке зрения семьи. Если семья сопротивляется, лучше сразу же бросить эту идею.

3. Терапевт не может оценить свою степень близости к семье. Тогда терапия походит на слишком затянувшуюся первую встречу. Терапевт не осмеливается эмоционально погрузиться во взаимоотношения и боится покинуть семью, чтобы пациенты не восприняли это как отвержение.

4. Отношение к кому-либо из членов семьи как к “козлу отпущения”. Терапевт может идентифицироваться с семейным “козлом отпущения”, а потом превратить в “козла отпущения” мать, отца или их брак. “Козлом отпущения” может быть вся семья, включая три ее поколения.

5. Другой ошибкой терапевта является следующее: он находит один определенный эмоциональный тон, одно состояние Эго, и стабильно пребывает в нем. Необходимо при работе с семьей пользоваться большим разнообразием состояний при работе с семьей. Например, семья пришла, терапевт ведет социальную беседу о погоде и дороге, а затем постепенно переключается на символическое общение, или замолкая, или произнося какие-то слова с символическим смыслом.

6. Последняя проблема возникает из-за того, что терапевт не понимает, что он может отказаться кого-то лечить.

Завершение терапии

Обычно терапия кончается, когда спадает напряженность. Члены семьи постепенно ослабляют давление друг на друга, их совместная жизнь приносит больше удовольствия, а разговаривать о жизни кажется им пустой тратой времени. Они выражают желание пореже ходить к терапевту или ведут переговоры о встречах с подгруппами семьи. Терапевт находит символический симптом, говорящий о снижении его собственной эмоциональной включенности в терапию данной семьи, и поднимает вопрос о том, сколько еще встреч им нужно предоставить. Семью всегда приглашают вернуться, если они того захотят. Терапевт может согласиться поработать с кем-то индивидуально, когда его об этом попросят. Встреча с расширенной семьей также может стимулировать завершение терапии.

Отделение терапевта от семьи происходит довольно просто в том случае, когда он работает с коллегой: поскольку “родители” остаются вдвоем, они не нуждаются в детях. Дети же понимают, что для них важнее отношения с реальными родителями, чем с терапевтами. Терапевт начал отделяться от семьи еще на первой встрече и в течение всей терапии мог свободно двигаться в семью и из нее. Первый контакт возникает на основе заботы терапевта о семье, но терапевт отражает всякие попытки вторжения в собственную личную жизнь или в сферы его ответственности. Терапевт поддерживает границы своей функциональной роли таким же образом, как это делают родители. Когда он ощущает свободу присоединяться и отделяться, завершение терапии становится простым процессом. Терапевт говорит о том, что ему скучно, пациенты все в меньшей мере зависимы от него, им стало легче, все больше их интерес привлекает реальная жизнь.

Обычно терапевт старается уловить символические сообщения от семьи, намекающие на то, что пора заканчивать терапию. Молодые люди говорят, что скоро начнется футбол. Мать может признаться, что чуть не позабыла о встрече с терапевтом, потому что играла в бридж. Отец жалуется, что ему из-за визитов сюда трудно зарабатывать деньги. Или кто-то еще начинает рассказывать о проблемах чужой семьи. Все это на символическом языке говорит о том, что семья теряет интерес к работе над своими проблемами; если семье удалось что-то изменить в процессе терапии, тогда это признаки близкого окончания.

Бывают и другие признаки. Кто-то не приходит на встречу или опаздывает. Бывает и так, что символическую готовность окончить терапию показывает поведение терапевта. Он может забыть о времени встречи с семьей и пригласить по ошибке на это время кого-то еще, может заснуть посередине встречи, обнаружить в себе потерю творчества и преподавательский тон при общении с семьей, все это говорит о том, что семья находится в позднем подростковом возрасте и готова покинуть дом.

Желание семьи завершить терапию никогда не рассматривается на символическом уровне. Если семья хочет прекратить терапию, мы соглашаемся. Если мы попросим объяснить нам, почему это так и превратим метасообщение своих пациентов в материал для терапии, то окажемся в тупике псевдотерапевтических отношений. Похожая ситуация возникает, когда подросток намерен оставить родителей, но откладывает выполнение своего решения. Родитель может понять, что уже сделал все, что мог, и, хотя дети никогда не бывают полностью подготовлены, ребенка следует отпустить на свободу, чтобы он продолжал расти самостоятельно.

Терапевтические факторы

в символической семейной терапии,

основанной на личностном опыте

Прежде чем произойдет исцеление, семья должна почувствовать себя единым целым. “Мы все играем вместе, и что-то у нас не ладится: нападающий не на высоте, мы стали проигрывать игру за игрой, защитник дерется с вратарем”. Мы предлагаем идею изменения, происходящее незаметно, косвенным образом, причем симптом нас почти не интересует. Семьи, которые не могут почувствовать себя единым целым, чаще всего уходят от нас.

Мы не думаем, что инсайт необходим для изменения, хотя он часто бывает побочным продуктом изменения. Понимание истории и происхождения проблемы иногда помогает измениться. Но не стоит преувеличивать значение инсайта, поскольку понимания недостаточно для того, чтобы чему-то научиться. Настоящее обучение основывается на опыте и на его оценке. Чаще всего обучение происходит после того, как достигнуто изменение. Мы пользуемся инсайтом для того, чтобы поменять у семьи ее представление о себе и чтобы изменить Я-образ отдельных людей. Когда нам попадаются интеллектуальные семьи, нелегко пробиться в их систему представлений с помощью простой интерпретации или прямого обучения. Бульшей ценностью обладают интерпретации метафорического характера.

Самый важный инсайт относится к пониманию взаимодействия между людьми. Хорошо, когда он связан с опытом взаимодействия во время терапии. Самый распространенный вид такого понимания касается совместного участия людей в одной проблеме. Например, муж жалуется на сексуальную холодность жены. Мы предполагаем, что женщина холодна по той причине, что он становится импотентным именно в тот момент, когда она горит желанием. Такой инсайт в сфере взаимодействия разрывает паутину взаимоотношений в семье, так что каждый становится свободнее от гнета системы.

Интерпретации не кажутся нам чем-то важным. Иногда нам помогает знание истории проблемы. Но все же интерпретация, инсайт или история нередко становятся препятствиями для терапевтичных переживаний. Мы обычно оставляем эти технические средства для поздней стадии терапии. Так, работая с аутичными детьми, Кейт на ранних стадиях не направляет их на обследование. Его главная цель — установить терапевтический альянс с семьей как с единым целым. Это дает семье символическое переживание, не превращая источник их тревоги в мертвый предмет. На более поздних стадиях он может направить их к специалистам на обследование и для определения подходов к обучению ребенка. Это пример того, как мы перемещаем фокус стремлений семьи на то, что кажется существенным нам, и при этом не следует обращать внимания на проблему, с которой пришли наши пациенты.

Мы не учим их новым видам поведения. Мы предлагаем исследовать свои возможности и расширить их репертуар. Например, жена говорит: “Я хочу развестись”. Терапевт отвечает: “И где вы тогда будете жить? Вернетесь к маме? Вы думаете, она предоставит вам вашу бывшую комнату? А как Фред, снова женится, или ему помешает горечь первого брака?” На поздних этапах терапии семья иногда просит научить ее чему-то конкретному, и тогда терапевт предлагает им информацию, небрежно, говоря как бы уже о совершившемся в прошлом. Когда семья, например, просит объяснить психодинамику, которая привела их к терапевту, когда пытаются разобраться во взаимоотношениях с предшествующими поколениями, обсудить свои отношению к окружающим людям или выражают желание изменить внутрисемейные границы, терапевт может ответить им прямо, опираясь на сильные чувства, которые уже пропитали взаимоотношения с семьей на прежних стадиях терапии. Он может свободно выражать свои мнения, не пытаясь управлять семьей, не навязывая им чужеродной точки зрения. К этому моменту семья способна сама обучаться тому, чему хочет, и включает понимание терапевта в рамки своего восприятия реальности. Члены семьи могут видоизменить совет терапевта, пропустить его мимо ушей или использовать — в зависимости от того, кажется ли он им ценным. А на ранних этапах эта же самая информация воспринималась бы на символическом уровне, поэтому было бы опасно ее предлагать.

Терапевт получает награду в процессе терапии — свое психическое здоровье. Его личностный рост и место, которое он занимает в жизненном цикле, имеют прямое отношение к его профессиональной эффективности. Если терапевт не получает от своей работы терапии для себя, значит, мало что получат и его пациенты. Разница между пациентом и терапевтом в данном контексте заключается в том, что пациент, погружаясь в терапию, приносит всего себя, а терапевт себя ограничивает, чтобы выполнить свою функцию. Другими словами, в конечном итоге динамика терапии заключена в личности терапевта (Betz & Whitehorn, 1975).

Присутствие двух терапевтов не только обеспечивает разнообразие способностей, но и показывает семье особые взаимоотношения. Мы думаем, что ко-терапия представляет семье очень важный метаопыт. Близость, которую достигают между собой члены семьи во время терапии, может казаться даже меньше той близости, что существует между терапевтами. В терапевте мы ценим личностную зрелость, способность заботиться, умение сочетать любовь и жесткость, безумие и порядок, готовность отпустить пациента, способность быть непоследовательным.

Две часто используемые нами концепции иногда вызывают возмущение у других терапевтов. Первая — безумие; вторая — ценность непоследовательности терапевта. Безумие или сумасшествие иногда означают незрелость и симбиотическую привязанность к другому. Безумие, которым пользуется терапевт, свободно от любой симбиотической привязанности, он добровольно пользуется им как частью своей личности. Необязательно быть незрелым, чтобы мыслить иррационально. Необязательно быть незрелым, чтобы пользоваться несвязными свободными ассоциациями и фантазиями. Необязательно быть незрелым, чтобы говорить на шизофреническом языке. Все это может делать свободный здоровый человек, не связанный культурными запретами, избавившийся от уз переноса и и умеющий быть инфантильным. Известный психоаналитик Райох (1944) сказал много лет назад: “Зрелость — это способность быть незрелым”. Другими словами, зрелость есть способность действовать на уровне регрессии на службе терапевтического процесса, подобно тому как многие наши пациенты регрессируют на службе у Эго семьи или невротики — на службе своего личного Эго. Сознательная регрессия в терапевтических целях — вот что часто происходит с нами на терапии. Тогда наш пациент, семья, вынужден принять на себя роль “нормального” в этом большом Мы, в надсемье, состоящей из семьи и терапевтической команды. Терапевты, получающие удовольствие от безумной части этого Мы, одновременно дают пациенту (семье) позволение быть безумным в нужное время, в нужных обстоятельствах, с соответствующими людьми и освобождают его от симбиотической связи с фобией матери, страшащейся психоза (Whitaker, 1978).

Разумеется, мы в то же время бываем более зрелыми в наших функциональных взаимоотношениях с пациентами, чем во внешнем мире с нашими собственными семьями или с коллегами. Когда мы работаем вдвоем, рациональная и иррациональная части личности становятся доступнее благодаря безопасности, которую создает присутствие коллеги. В ко-терапии у нас появляется надежная субкультура: принадлежность к Мы, сопротивляющемуся внешней культуре, принадлежность, которая требует, чтобы мы были нормальными, рациональными, разумными и альтруистичными людьми.

Чтобы эффективно помогать другим меняться, терапевт, по нашему мнению, должен научиться быть непоследовательным и жить в мире со своей непоследовательностью. Наш образец — родитель, решившийся принять свою непоследовательность при воспитании ребенка. Последовательный, по его собственному мнению, родитель либо бредит, либо ведет себя последовательно с детьми вместо того, чтобы быть с ними самим собой. Непоследовательность терапевта помогает разрушить стремление семьи жестко установить узкие рамки своей жизни.

Техники важны для неопытного терапевта и на ранних стадиях семейной терапии любого рода. Тем не менее, техники, которым ты уже научился, становятся автоматическими, и их надо оставить. Важно включить техники в общий план игры. Допустим, молодой защитник в футбольной команде научился хорошо посылать мяч на дальнее расстояние. Он менее ценен, чем защитник, у которого в голове имеется план поведения в ситуации игры и который может использовать разные приемы, чтобы в конце концов забить гол. Более важными, чем простые техники, являются метатехники, например, умение выбрать правильное время, расставить акценты, понять, когда надавить, а когда отступить или когда надо быть осторожным.

Техники, которым терапевт научился, становятся автоматизмами и бледнеют. Конечной целью всех техник является устранение техники, выход за ее пределы, подобно тому, как любовь превосходит изученные техники полового акта.

С нашей точки зрения, психотерапия не может совершаться без переноса, но перенос становится действенным только в том случае, когда происходит с обеих сторон. Феномен переноса в семейной терапии усложняется, поскольку в кабинете терапевта присутствуют много людей и подгрупп при постоянно меняющихся состояниях Эго. Мы не стремимся охранить их от нашего переноса, хотя бывают особые ситуации высокого напряжения, где это надо делать ради достижения терапевтического выигрыша. Мы предполагаем, что и перенос между двумя терапевтами — это очевидная реальность, ценная часть взаимодействия надсемьи.

Контрперенос опасен в семейной терапии тем, что блокирует взаимоотношения переноса, то есть действует против переноса. Можно рассматривать контрперенос как систему действий, не предполагающую альтернатив. Так, например, первые годы своей работы Кейт вовлекался в схватку с матерью на ранних этапах терапии. Это не вредило семье, но часто вело к их уходу. Теперь он научился откладывать такие сражения на более поздние этапы терапии. Он стал работать эффективнее и получать больше удовлетворения от терапии. Контрперенос не представляет большую опасность в том случае, когда о нем открыто говорят и превращают его в часть процесса работы. Почти все чувства, переживаемые в терапии, связаны с переносом в его разных проявлениях. Мать переносит на старшего сына чувства, которые испытывала к мужу, подобным образом она перенесла на мужа отношение к своему отцу, а ее дочка переносит чувства к матери на ко-терапевта. Все это важная часть семейной терапии.

Когда Кейт начал работать с семьями, каждая терапия казалась ему неудачей, пока он не убедился в том, что люди меняются. Через несколько лет он понял, что не все меняются явно. Ценность терапии для семьи представляется более сомнительной в тех случаях, когда кто-то из семьи отказывается меняться. Надо вовлечь каждого члена семьи достаточно глубоко, чтобы в процесс терапии вошла его тревога за самого себя, за подгруппы семьи и за всю семью в целом. Мы думаем, что мужчины — безнадежный народ: они в такой мере ориентированы на факты и на время, что почти потеряли способность к близости и не чувствуют красоту. Часто отцы как будто не меняются, но остальные члены семьи перестают относиться к ним с ужасом. Они любят отца и относятся к его отчужденности как к его частному безумию.

Часто мы не замечаем изменений у “козла отпущения”. К тому моменту, когда семья приходит к нам, структура его характера уже прочно установилась. Кажется, что “козел отпущения” не поменялся, но стал занимать меньше места в семейном бессознательном. Тем не менее, нередко к моменту завершения терапии, изменившей семью, у него остаются старые симптомы.

Так называемый здоровый член семьи часто страдает той же формой психопатологии, что и психотерапевты. Он стремится делать добро, помогать другим, и в результате может потерять свое “Я”.

Маловероятно, что мы добились разрешения семейной проблемы в тех случаях, когда никто не изменился. Мы настаиваем на том, чтобы даже и те члены семьи, которые не желают быть пациентами, посещали терапию. Семейные проблемы отражают не только положение вещей в системе, на них накладываются, усиливая их, и проблемы каждого отдельного человека.

Одним из самых сильных факторов, определяющих успех или неуспех терапии, является давление всей семьи на ее членов. Когда расширенная семья единодушна в своем ощущении, что “нам надо что-то сделать”, это обнадеживает. Усложняют работу ситуации, когда к нам приходят чужие по крови люди: приемный ребенок, повторный брак, небрачный союз, треугольник, включающий любовника или любовницу одного из супругов.

Далее. Если люди, с которыми мы работаем, не живут вместе, уровень их тревоги больше, а стремление измениться — меньше, чем у обычной семьи. Возможность успеха заметно снижается и в тех случаях, когда пациенты имели дело с терапевтами раньше, в индивидуальной терапии, или, что еще хуже, в семейной, — и этот опыт был неудачным. Развиваются цинизм и ощущение безнадежности. Такие люди легко используют психологический язык — все это мешает терапии.

Ригидные и социально приспособленные пациенты с параноидными чертами характера трудно поддаются семейной терапии: они слишком сильно верят в отдельного человека и в индивидуализм, и в этом их часто поддерживают окружающие. Хроническая устоявшаяся форма патологии ограничивает возможности изменения. Представляет трудности и работа с психосоматическими семьями. В такой работе можно выделить две составные части. Первое: надо помочь семье переключиться в своих поисках исцеления с соматической медицины на психотерапию; и второе: терапевт должен научить их перейти с языка телесных симптомов на психологический язык. Важно не форсировать изменение, имея дело с такими семьями и работать с ними с помощью административных структур или метафорического влияния.

Трудными являются и те ситуации, когда семья не очень беспокоится о положении вещей или несколько человек озабочены, а остальные, которым кажется, что все в порядке, противодействуют им. Как уже упоминалось, симптомы, существующие в семье постоянно на протяжении многих лет, стали привычными для семьи, и их стремление измениться оказывается ложным. Возможности успеха в терапии сильно снижаются в тех случаях, когда кто-то из членов семьи перестает посещать терапевта. Чем меньше людей приходит, тем меньше надежды на удачу. Это вынуждает терапевта отказываться от продолжения терапии в ситуации, когда один или несколько членов семьи говорят, что не будут ходить на встречи. Это верно даже и в том случае, когда терапию покидают здоровые люди и терапевту кажется, что их можно отпустить, поскольку у них все в порядке. Оставшимся сложнее изменяться после того, как они потеряли своего героя или героиню. Семья без инициативы — это, в сущности, семья, не способная меняться. Терапевту остается признать тот факт, что он не может им помочь совершить значимое изменение. Когда члены семьи хотят изменения, терапевт может их к этому стимулировать своими усилиями, но если нет инициативы, мало что можно сделать.

Наконец, самый главный фактор изменения или неудачи при работе с семьей — уровень их тревоги и отчаяния. Когда члены семьи чувствуют, что так жить больше нельзя, они меняются, когда этого нет — ничего не происходит. Помогают двигаться к изменению личная заинтересованность членов семьи и их способность переносить парадоксальную двойственность (любовь-ненависть, тело-психика и другие неоднозначные гештальты).

Удачное завершение терапии похоже на взросление подростка. Иногда оно происходит постепенно и спокойно, а иногда подросток уходит, хлопнув дверью. Большинство окончаний терапии происходит у нас резко. На очередной встрече мы замечаем, что семья пребывает в “здесь и теперь”, и предлагаем им уйти в самостоятельную жизнь. Некоторые семьи соглашаются и уходят, другие сопротивляются, и тогда завершение происходит постепенно, мы ждем, когда они сами примут решение уйти. Подобно подросткам, некоторые семьи уходят, обещая на Рождество посетить своих родителей, а затем не могут выполнить свое обещание или попросту забывают о нем в самостоятельной жизни.

Можно заметить следующие признаки успешного завершения терапии: семья живет в “здесь и теперь”, усиливается терапевтический процесс в пространстве “здесь и теперь” во время встречи, они могут принимать решения без помощи терапевта, могут поправлять ошибки терапевта и даже терапевтами по отношению к нему, семье легко быть неразумной, мирной, члены семьи могут свободно отделяться и быть вместе, им несложно вступать в телесный контакт с терапевтами.

Другого рода успех происходит в ситуации, когда семья покидает нас на ранних стадиях терапии. Мы думаем, что такой шаг к самостоятельности всегда ценен. Он означает, что семья, под влиянием своей злости или переживания успеха, решила переделать свой стиль жизни. Терапия, даже если это была одна-единственная встреча, помогла им принять такое решение, и, возможно, это даже лучше, чем длительная работа. Научиться вовремя ощущать признаки того, что семья хочет уйти или взять ответственность в свои руки, — важное умение для любого терапевта.

Плохое или неудачное завершение происходит в том случае, когда семья прерывает терапию в результате одностороннего решения и обращается к другому терапевту, который начинает с ними работать в течение ближайшего месяца. Подобная ситуация напоминает повторный брак вскоре после развода. В таком союзе человеку трудно участвовать целиком и полностью.

Динамика завершения в семейной терапии все еще не очень понятна. Процесс терапии отличается от поездки на автобусе до конечной остановки. Мы не ставим себе задачу достичь полной нирваны. Мы стараемся сделать жизнь семьи на десять процентов полнее. Как пример приведем историю работы с семьей, в которой было четверо детей, а родители должны собирались окончательно развестись через два месяца. К нам эту семью направил педиатр, потому что у их четырнадцатилетнего сына появились признаки депрессии. Мы встречались с семьей всего три раза, и по нашему впечатлению это было бесполезной рутиной. Через две недели после окончания терапии отец позвонил педиатру, чтобы извиниться за то, что слишком мало ему помогал. Он был доволен результатами нашей работы, поскольку перестал чувствовать отчуждение между собой и детьми. Теперь он обрел с ними контакт и признался, что даже и не подозревал, насколько их будет недоставать ему после развода.

Семьи заканчивают терапию по-разному. Как правило, происходит типичное отвержение родителей в том или ином виде. Иногда они забывают о назначенной с терапевтами встрече, могут отвергать систему ценностей терапевта или, как это делают дети на игровой терапии, направить к нам новую семью как бы вместо себя.

Часть V. Семейная терапия - За пределами психики. Терапевтическое путешествие Карла Витакера - Автор неизвестен