5. ВОПРОСЫ - Конструирование иных реальностей. Истории и рассказы как терапия - Дж. Фридмен, Дж. Комбс

Каждый раз, когда мы задаем вопрос, мы порождаем возможную версию жизни.

— Дэвид Эпстон в Cowley and Springen, стр. 74

Есть такие вопросы, которые задерживаются в умах клиентов на недели, месяца и порой годы, и продолжают оказывать влияние.

— Карл Томм, 1988, стр. 14

Мы все начинаем задавать вопросы практически с тех пор, как начинаем говорить. Тем не менее, в качестве нарративных терапевтов, мы обдумываем вопросы, сочиняем их и используем иначе, чем раньше. Самое большое различие состоит в том, что мы задаем вопросы, чтобы порождать опыт, а не собирать информацию. Когда они порождают смысл предпочтительных реальностей, сами вопросы могут иметь терапевтический характер по сути и содержанию. Тогда как многие люди (напр., Campbell, Draper, & Huffington, 1988; de Shazer, 1994; Fleuridas,  Nelson, & Rosenthal, 1986; Freedman & Combs, 1993; Lipchik & de Shazer, 1986; O’Hanlon & Weiner-Davis, 1989; Penn, 1985; Tomm, 1987a, 1987b, 1988; White, 1988a) писали об этой идее, она, вероятно, впервые была высказана миланской командой (Selvini Palazzoli, 1980), когда они размышляли над тем, может ли изменение произойти исключительно через процесс интервьюирования, без всякого вмешательства.

Впервые мы начали задумываться над тем, как вопросы могут породить смысл несколько лет тому назад, когда мы, главным образом, использовали идеи из стратегической терапии. *[Мы уже описывали этот опыт в другой работе (Freedman & Combs, 1993). Поскольку он стал точкой поворота в наших собственных историях о себе как терапевтах, мы снова описываем его здесь.] В то время мы работали с семьей, которая пришла на терапию, поскольку их дочь, 12-летняя Кэти, не желала ходить в школу. Ей не нравилось, что некоторые из ее одноклассниц из школы для девочек, которую она посещала, проявляли интерес к мальчикам, алкоголю и наркотикам. У нее была идея, что, если она начнет думать о ком-то из этих конкретных одноклассниц в процессе какой-либо деятельности, она каким-то образом полюбит их. Этот страх привел к некоторым проблемным формам поведения. Например, если мысль об одной из ее одноклассниц приходила ей на ум, пока она  надевала ботинок, она снимала его и надевала его снова. Она повторяла этот процесс до тех пор, пока не убеждалась в том, что ни одна мысль о ее одноклассницах не крутится у нее в голове. Точно так же она подходила к открыванию и закрыванию дверей, включению и выключению света и к другим, постоянно растущим в числе видам деятельности. Поскольку ее одноклассницы окружали ее, когда она была в классной комнате, Кэти приходилось бороться  не только со своими мыслями, но так же и с реальной возможностью услышать их голоса или увидеть одну из них в тот момент, когда она открывала свою парту или надевала спортивные туфли. Из-за этого, она находила невыносимым находиться в классной комнате и отказывалась ходить в школу.

К тому времени, как мы пять раз встречались с Кэти и ее семьей, ситуация не изменилась. Когда они сообщили нам, что двое старших детей возвращаются домой из школы на зимние каникулы, мы договорились о том, что к нам придет семья в полном составе. Во время первой части встречи мы разделили группу: один из нас (Дж. Ф) общался с детьми, а другой (Дж. К) — с родителями.

В ходе беседы с детьми я (Дж. Ф) узнала, что оба родителя были заядлыми курильщиками, и что все дети, в особенности Кэти, были весьма обеспокоены влиянием курения на здоровье родителей. Кэти ужасало то, что они могут умереть.

Казалось, что Кэти принимала более активное участие в дискуссии о курении ее родителей, чем это бывало в любой другой момент терапии, поэтому я захотела использовать этот интерес по мере возможности. Я спросила: “Кто будет подвергаться большей опасности — твои родители, если они будут продолжать курить, или ты, если пойдешь в школу?”

Когда она ответила:  “Мама и папа”, я стала прикидывать, решилась бы Кэти пойти на сделку — пойти в школу в ответ на то, что ее родители бросят курить.

Чтобы проверить свою идею, я продолжала интересоваться: “А не тот ли ты тип человека, который рискнет ради благополучия кого-то, о ком ты заботишься?”

Она сказала, что она именно такой человек, и ее брат и сестра согласились с этим, припоминая случай, когда она вызволила соседского младенца из запертой ванной через маленькое окошко на втором этаже.

“Если тебе придется совершить нечто, что кажется опасным, поможет ли тебе то, что это реально принесет пользу тому, кто важен для тебя?” Она сказала, что конечно.

Я спросила: “Каким образом это поможет?”, и она ответила, что польза для другого поставит вещи на свои места. У нее будет побудительный мотив встретиться с опасностью.

Я спросила: “Ты могла бы пойти в школу, если бы знала, что это может спасти жизнь твоим родителям?”

Она без колебаний ответила:  “Да”.

Я спросила: “Что бы ты сделала, если бы взглянула на кого-то и подумала, что ты можешь стать такой, как они?”

Она ответила: “Просто сконцентрировалась бы на работе и на том, что я там”.

Я спросила: “Даже если это действительно трудно, но ты соглашаешься сделать что-то, ты — человек слова?”

Она сказала, что такая она и есть.

Во время перерыва мы (Дж. К и Дж. Ф) посовещались и согласились с тем, что, поскольку родители неоднократно решались на все, лишь бы вернуть Кэти в школу, они, безусловно, согласятся бросить курить. Когда мы собрались все вместе, мы заявили, что каждому известно, как важно, по мнению родителей, чтобы Кэти пошла в школу. Они уже затратили кучу времени и энергии на это, сначала пытаясь справиться с ситуацией самостоятельно, потом встречаясь с представителями школы, и наконец прийдя к терапии. Мы сказали, что только что обнаружили, как важно для Кэти, чтобы ее родители бросили курить, и она готова отдать свое время и энергию, чтобы это произошло. Затем мы предложили сделку, спросив Кэти, пошла бы она в школу, если бы ее родители бросили курить. Вся светясь, она сказала, что пошла бы. Мы спросили родителей, бросят ли они курить, если Кэти пойдет в школу. Они тоже согласились.

Когда мы встретились снова через две недели, мы были шокированы, узнав, что произошло. Оба родителя все еще курили, а Кэти ежедневно ходила в школу со дня нашей последней встречи! С этого момента и далее, Кэти продолжала ходить в школу, а родители продолжали курить. Хотя она все еще хотела, чтобы они бросили курить, Кэти даже ни разу не угрожала перестать посещать школу. Навязчивое поведение, похоже просто пропало. Все это казалось нам весьма загадочным.

Лишь примерно шесть месяцев спустя мы обнаружили способ обдумывания того, что произошло, который имел для нас смысл. Мы начали размышлять над тем, не пережила ли Кэти ходе ментального поиска, отвечая на мои (Дж. Ф) вопросы, другой вид бытия. То есть, когда я спросила: “Что бы ты сделала, если бы взглянула на кого-то и подумала, что ты можешь стать такой, как они?”, могла ли Кэти живо вообразить себя в контексте школы, концентрирующейся на работе, не страшась, что верх возьмут переживания. Ее ответ, “Просто сконцентрировалась бы на работе и на том, что я там” подразумевал именно такой опыт. Она, должно быть, ощущала себя тем, кто может рискнуть и справиться с опасными ситуациями, сконцентрировавшись на текущей задаче, вместо того, чтобы позволить страху терроризировать ее. Отвечая на вопросы, она, должно быть, вошла в реальность, отличную от той, в которой она обычно пребывала. Она, очевидно, ощущала себя тем, кто мог бы пойти в школу. Так она и сделала.

Нам было интересно знать, что бы случилось, если бы мы не были столь уверены в готовности родителей сделать что угодно, чтобы вернуть Кэти в школу. Если бы мы задали им вопросы, подобные тем, что задавали Кэти, могли бы они вернуться в то ощущение себя, в котором они уже не были бы курильщиками?

Этот случай стал точкой поворота в нашем способе мышления и в практической терапии. Наша эриксоновская парадигма убедила нас в важности ассоциативных поисков, эмпирического научения и альтернативных реальностей (Dolan, 1985; Erickson & Rossi, 1979, 1981; Erickson, Rossi, & Rossi, 1976; Gilligan, 1987; Rossi, 1980a, 1980b; Zeig, 1980, 1985). Тем не менее мы думали, что проживаемый опыт хранится “внутри” людей. *[Помните наши беседы о “ресурсах” с Дэвидом Эпстоном и Майклом Уайтом в Главе 1?] Мы знали, что, задавая вопросы, мы могли помочь людям получить доступ к “богатому ресурсами” опыту и пере-жить его. Например, мы могли спросить кого-то: “В какое время вашей жизни вы чувствовали себя наиболее спокойно?” в надежде, что он придет к реальному опыту спокойствия (или характерному примеру такого опыта) и пере-живет его и будет ощущать спокойствие в настоящем.

Тот опыт, который мы получили при работе с Кэти не соответствовал такому мышлению. Как бы то ни было, из предыдущих бесед было ясно, что Кэти не думала о себе как о человеке, склонном к риску. Пример со спасением соседского ребенка из ванной, рассказанный ее братом и сестрой, мог на самом деле означать для нее, что она послушна (если кто-то предложил ей сделать это), или мала ростом и проворна (поскольку она смогла пролезть в окошко), или, возможно, что она была заботлива. Но лишь в связи с моим вопросом, прошлое событие начало принимать очертания рискованного поступка. Понятие “рисковать” не хранилось внутри Кэти. Она учредила себя, возможно впервые, в качестве рискованного человека, когда она вошла в новую реальность, которую породил мой вопрос.

Вплоть до этого времени, мы представляли себе опыт просто как нечто, что произошло, и мы полагали, что все эти опыты, происходя, накапливались в памяти, через которую к ним можно было получить доступ. Сейчас мы думаем, что опыт окрашивается и формируется тем смыслом, который они ему придают, и что к нему обращаются или нет, в зависимости от его соответствия тем историям, которыми живут люди. Следовательно, когда мы задаем вопросы, вместо того, чтобы быть уверенными в том, что люди могут извлечь опыт с определенным предопределенным смыслом, мы в высшей мере осознаем, как наши вопросы работают в соавторстве с опытом (Anderson & Goolishian, 1990b; Penn, 1982; Tomm, 1988). Они придают движение тому опыту, который они вызывают; они предлагают начала и завершения для опытов; они выдвигают на первый план одни фрагменты опыта, в то же время затемняя или исключая другие.

Наши вопросы не ищут доступа к опыту. Они порождают его (Campbell, Draper, & Huffington, 1988; Freedman & Combs, 1993; Penn & Sheinberg, 1991). Мы вспоминаем об этом каждый раз, когда за одним из наших вопросов следует долгая пауза, после которой человек говорит: “Я никогда не задумывался об этом раньше...” или “Я не знал об этом, пока вы не задали этот вопрос”. Мы думаем, что это не значит, что человек не знал об этом; мы думаем, что это не происходило до тех пор, пока вопрос и человек не сошлись вместе, устроив все таким образом.

Ценности терапевта формируют те вопросы, которые он задает. Так же, как и его истории о людях и терапии. Понимая это, нам представляется интересным снова взглянуть на нашу работу с Кэти. В те времена мы особо не уделяли внимания опыту Кэти пребывания с девочками, которые интересовались мальчиками, алкоголем и наркотиками. Теперь мы были бы весьма заинтересованы в том, чтобы выяснить влияние этого опыта на нее. Мы бы заинтересовались тем, создавали ли социальные затруднения и ожидания атмосферу, которая была невыносима для нее и угрожала ее ощущению себя как человека. Если бы мы задавали вопросы в этом направлении, было бы интересно выяснить,  могло ли отличалось ли то, как семья Кэти представляла ее и ее проблему, от того, как она думала о себе. Теперь мы убеждены в том, что в сущности мы вступили в заговор с социальными затруднениями, чтобы заставить ее посещать школу, не признавая, что она находила социальные затруднения там невыносимыми. Если бы мы могли перенестись назад во времени, мы заинтересовались бы тем, могли бы заручиться поддержкой семьи в борьбе против социальных затруднений. Избегая школы, Кэти нашла способ не позволять социальным затруднениям довлеть над ней. Интересно, могли бы мы принести ей больше пользы, если бы мы задавали вопросы о том, как это удалось бы ей осуществить (или о способах, с помощью которого она могла бы достигнуть этого), пребывая в школе. *[Часть того, что мы пытаемся выразить в этой критике нашей работы, заключается в том, что мы — часть территории, где доминирует принцип “знание — сила”. Мы не можем полностью находиться вне доминирующих практик, но мы можем взять на себя ответственность за работу, позволяющую видеть сквозь доминирующие культурные истории. Это требует того, чтобы мы деконструировали свои практики и поместить свои идеи в сферу опыта.]

В этой работе мы надеемся поставить знание людей, с которыми мы работаем, в привилегированное положение по отношению к нашему. По этой причине, нам представляется важным осознание того, что наши вопросы оказывают влияние на то направление, которое принимает беседа. Один из способов, с помощью которого мы пытаемся уравновесить влияние наших вопросов, состоит в том, что мы периодически задаем вопросы, которые побуждают людей оценить процесс. Например, мы спрашиваем: “Это именно то, о чем бы вам хотелось поговорить?” и “Эта беседа помогает вам? Как она помогает вам?” Мы модифицируем вопросы, согласуясь с ответами. Кроме того, мы задаем вопросы о наших вопросах, к примеру: “Были ли определенные вопросы, которые показались более полезными, и другие, которые вы не находите полезными? Почему?” И опять, мы уделяем внимание ответам.

И хотя мы признаем влияние вопросов на определение сферы “подходящих” ответов, мы полагаем, что взаимодействие главным образом через вопросы помогает нам сохранять привилегии знания людей, с которыми мы работаем. Как пишет Карл Томм (1988, стр. 2):

В общем случае, заявления объясняют темы, позиции или взгляды, тогда как вопросы вызывают темы, позиции или взгляды. Другими словами, вопросы склонны взывать к ответам, а заявления склонны обеспечивать их.

В другом месте Карл Томм (1987а, стр. 4-5) напоминает нам, что, хотя, задавая вопрос, мы можем держать в уме определенную идею, человек, который отвечает на него, определяет, какое направление она примет. Он пишет:

... действительный эффект любого конкретного вмешательства в отношении клиента всегда определяется клиентом, а не терапевтом. Намерения и последующие действия терапевта лишь приводят в действие реакцию; они никогда не определяют ее.

Как мы описывали в Главе 3, в своей работе мы стремимся придерживаться того, что Гарри Гулишиан и Харлен Андерсон называют позицией “не-знания”. Мы пытаемся не задавать вопросы, на которые, как нам кажется, у нас есть “те самые” ответы, или такие, на которые мы хотим получить определенные ответы. То есть, мы не задаем вопросы с позиции пред-понимания (Andersen, 1991a; Weingarten, 1992).

Хотя мы ценим позицию любознательности и незнания, у нас действительно есть намерения или цели. Мы думаем, что все терапевты следуют некоему типу намеренности (интенциональности), даже если их цель имеет весьма общий характер, к примеру, “открытие пространства”. Наши намерения более специфичны. Мы надеемся вовлечь людей в деконструкцию проблемных историй, определение предпочтительных направлений и развитие альтернативных историй, которые поддерживают эти предпочтительные направления. Нарративная метафора формирует нашу любознательность, но не подавляет ее.

Хотя мы посвятили эту главу примерам “типов” вопросов и их структуре, мы можем найти несколько причин, чтобы не приводить эти примеры и эту структуру. Во-первых, вопросы будут отчуждены от контекста. Каждый вопрос, который мы задаем в ходе терапии, вытекает из того, что только было сказано в беседе. Когда, как здесь, мы фокусируемся на определенных типах вопросов, а не на живой беседе, мы склонны забывать, что любой вопрос может принести пользу лишь в определенных контекстах. Взглянув на любую из стенограмм в этой книге, вы можете заметить, что мы не задаем в точности те вопросы, которые здесь приводятся в качестве примеров. Наши вопросы откликаются на минимальные, момент за моментом, сдвиги в беседе, и мы не следуем идеализированным структурам, которые здесь предлагаем.

Во-вторых, примеры иллюстрируют лишь слова, но не тон голоса, не жест или взаимоотношения. Реакции людей гораздо богаче, чем просто слова. Как предполагают Карл Томм (1988) и Мелисса Гриффит (1992а, 1994), огромную роль играет эмоциональное состояние, из которого задаются вопросы. Мы стремимся задавать вопросы с позиций уважения, любознательности и открытости, но мы сомневаемся, что эти позиции могут быть адекватно представлены письменным словом. Мы надеемся, что читая здесь эти примеры, вы подберете нужный тон.

В-третьих, мы знаем, что некоторые люди следуют примерам, как если бы последние руководством к действию. Наши примеры, определенно, для этого не предназначены, и мы искренне надеемся, что они не ограничат ваше творчество.

Вопреки всем нашим сомнениям, мы предлагаем следующие примеры. Смещение от сбора информации к порождению опыта требует неимоверных усилий, и не каждой заинтересованной личности легко его осуществить. Что касается нашего собственного обучения, мы нашли чрезвычайно полезным изучение вопросов, порождающих смысл, которые были разработаны другими людьми. *[Наши копии (с загнутыми уголками страниц) следующих статей, в каждой из которых предлагаются категории и примеры вопросов, были чрезвычайно полезны в процессе нашего собственного обучения: White, 1988a, 1988b (обе эти статьи содержатся в White, 1989); Tomm, 1987a, 1987b, 1988. Кроме того неоценимую помощь могут оказать стенограммы, которые появляются во многих статьях Дэвида Эпстона — см. Epston, 1989a; Epston & White, 1992.] Таким образом, мы останавливаем время и фокусируемся на единственном из всех вопросов по очереди.

Использование нарратива в качестве ведущей метафоры — это еще одно серьезное концептуальное и практическое смещение, требующее вопросов особого рода. Координация как любопытства, так и нарративной метафоры, дополненная одновременным учетом взаимоотношений, поначалу представляется неким жонглированием. Хотя на практике все они работают вместе, очень полезно рассматривать эти компоненты по отдельности.

Главная причина,  по которой мы предлагаем эти примеры, заключается в том, что люди из наших обучающих программ говорят нам, что полезно иметь перед собой примеры, к которым они могут добавить свои собственные, а наличие категорий помогает им организовать свои мысли. Другими словами, для многих людей примеры и категории служат дополнением к практике и обучению.

Мы решили, что полезно разделить вопросы, которые мы используем в этом процессе, на пять главных категорий: деконструктивные вопросы, открывающие пространство вопросы, предпочтительные вопросы, развивающие историю вопросы и смысловые вопросы. Границы этих категорий размыты. К примеру, определенный вопрос может как открывать пространство, так и вести к конструированию нового смысла. Кроме того, терапевт может нацелить вопрос на побуждение кого-то к выражению своего предпочтения, а человек, тем не менее, может отреагировать ответом, который начинает развивать альтернативную историю. Приводимые нами категории относятся к намерениям терапевта при постановке вопроса. Они предназначены для того, чтобы помочь терапевту ясно осмысливать процесс нарративной терапии. Тогда как порядок, в котором мы приводим эти примеры действительно следует определенной линейной логике, мы не следуем строгому порядку, когда задаем вопросы в ходе реальных бесед. В конце этой главы мы предложим некоторые мысли, касающиеся того, что и когда спрашивать.

ДЕКОНСТРУКТИВНЫЕ ВОПРОСЫ

Деконструктивные вопросы помогают людям распаковать свои истории или увидеть их под другим углом зрения так, чтобы стало очевидно то, как они сконструированы. Многие  из деконструктивных вопросов побуждают людей помещать свои нарративы в более обширные системы и развивать их во времени. Порождая историю, контекст и влияние нарративов людей, мы расширяем их кругозор, изображая полный ландшафт, который поддерживает проблемы. В рамках этих расширенных ландшафтов может появиться больше (и больше разнообразных) “ярких событий”.

Выявление проблемных убеждений, практик, чувств и установок

Почти весь деконструктивный опрос, который мы проводим, происходит в рамках экстернализующей беседы. Хотя наше намерение состоит в том, чтобы деконструировать проблемные нарративы, ни один из конкретных вопросов не относится к нарративу в целом. Вместо этого, каждый вопрос обращен к чему-то, что является частью проблемно-насыщенной истории или поддерживает проблемный нарратив. В общем случае, слушая проблемные нарративы, мы слышим об убеждениях, практиках, чувствах и установках, и именно к ним обращен конкретный деконструктивный вопрос. Если в ходе изложения человеком своей истории мы ничего не узнаем об убеждениях, практиках, чувствах и установках, мы можем задать вопросы, которые помогут утвердить или выявить их. Такие вопросы могут включать:

* К каким заключениям о ваших взаимоотношениях вы пришли в результате этой проблемы?

* К каким обнаруженным вами формам поведения вы стали прибегать в связи с ситуацией, которую вы описали?

* Пробуждает ли ситуация, которую вы описали, особые чувства в вашей жизни?

* Как вы думаете, какие установки могли бы оправдать/объяснить те формы поведения, которые вы описали? *[Глядя на некоторые из этих вопросов в черно-белом изображении, мы видим, что они могут звучать так, как если бы мы были вовлечены в серьезное противостояние. Это не так. Наше использование экстернализующего языка делает возможным наше взаимное (с людьми, с которыми мы работаем) разгадывание ответов на эти вопросы.]

* Что стоит на пути развития тех типов взаимоотношений, которые вы хотели бы иметь?

Поскольку все эти вопросы помогают людям различить те особые убеждения, практики, чувства и установки, мы спрашиваем о:

1. истории взаимоотношения человека с этим убеждением, практикой, чувством или установкой,

2. контекстуальных влияниях на это убеждение, практику, чувство или установку,

3. последствиях или результатах этого убеждения, практики, чувства или установки,

4. взаимосвязи с другими убеждениями, практиками, чувствами или установками и

5. тактиках или стратегиях этого убеждения, практики, чувства или установки.

Мы задаем все эти вопросы в контексте экстернализующей беседы. Заметили ли вы, что каждый из типов этих вопросов предполагает, что убеждение, практика, чувство или установка изолированы от человека, и служит тому, что, следовательно, развивает экстернализацию дальше? Как вам известно, мы обычно используем экстернализирующий язык каждый раз, когда мы намереваемся деконструировать проблемно-насыщенные нарративы. Это настолько важная часть деконструкции, что мы часто формулируем вопросы с единственной целью завязать экстернализующую беседу. Большинство вопросов, которые мы выстраиваем с “чисто” экстернализующим намерением, ненамеренно затрагивают также по крайней мере одну из других областей, которые мы определили. И наоборот, все вопросы из других областей служат цели экстернализации, совпадает ли это с сознательными намерениями терапевта или нет.

Вышеописанные пять категорий деконструктивных вопросов — не единственные типы вопросов, которые можно использовать для деконструкции нарративов. Они, скорее, представляют те типы вопросов, которые мы часто используем в своей работе. Побуждая к деконструкции нарратива, мы задаем многочисленные вопросы подобного рода, и отнюдь не единственный. Вопрос об одном убеждении, чувстве, практике или установке приводит к другому убеждению, чувству, практике или установке. Поэтому далее мы спрашиваем об этом другом опыте, как иллюстрирует этот краткий отрывок из терапевтической беседы.

Я (Дж. Ф) работала с Луиз, которая перешла на новую работу и готовилась к переменам. “Некоторые коллеги подходили ко мне и говорили, что мне не следует говорить людям на моей новой работе, что я наполовину афро-американка”, — сказала она мне.

“Что вы думаете об этой идее?” — спросила я.

“Я думаю, они правы, — заявила она. — Это не пойдет мне на пользу. Люди будут считать меня черной и будут иметь предубеждения против меня, а, поскольку я не похожа на черную, черные никоим образом не примут меня за свою”.

“Здесь я нахожусь в невыгодном положении... Мне неведомо, что представляет собой ваш опыт. Могу я задать вам еще несколько вопросов об этом?”

“Конечно”.

“Хорошо, как вы думаете, какими убеждениями или установками должен руководствоваться человек, чтобы предполагать, что людям не следует знать, что вы полукровка?”

“Люди, которые говорили мне это были черными, и я согласна с ними. Черные люди более неотесанны и грубы”.

“Я сама этого не замечала, но могу я спросить вас о другой стороне этого дела? Как вы думаете, какое влияние на вашу жизнь окажет сокрытие вашего происхождения?”

“Я не стыжусь того, кто я есть. Я имею в виду, я не была обязана говорить об этом людям на моей последней работе”.

“Да, но я отнюдь не собираюсь говорить, что вам следует делать. На самом деле, я не знаю. Мне просто интересно, если вы будете держать это в секрете, какое влияние это окажет на вас?”

“Возможно, это будет удерживать меня на расстоянии от людей. Может быть, ухудшит мое ощущение, что я — черная. Мне всегда нравилось быть черной”.

Держа в уме, что мы используем несколько этих вопросов вместе, как это начинает проявляться в отрывке, давайте рассмотрим каждую из наших пяти категорий деконструктивных вопросов в отдельности.

История взаимоотношений. Помимо расширения ландшафта, внутри которого существует проблема, постановка вопросов о истории взаимоотношений человека с убеждением, практикой, чувством или установкой может выявить роль доминирующих культурных практик или знаний в поддержке проблемы. Как замечает Линн Хоффман (1992, стр. 14), когда пишет о Фуко:

Как только люди соглашаются с данным дискурсом — религиозным дискурсом, психологическим дискурсом или дискурсом, касающимся пола — они начинают поддерживать определенные дефиниции/определения, касающиеся того, какие личности или темы наиболее важны или легитимны. Тем не менее, сами они не всегда осознают эти встроенные определения.

“История вопросов, касающихся взаимоотношений” могут разоблачить принятые на веру или встроенные практики или знания.

* Как вы были вовлечены в этот способ мышления?

* Где вы наблюдали такие способы реагирования на проблемы?

* Какие переживания прошлого пробудили в вас эти чувства вины?

* Одиночество всегда было вашим лучшим другом?

* В какой период истории идеи подобного рода завоевали признательность? Как их использовали? Как вы узнали о них?

Контекстуальное влияние. Эти вопросы нацелены на отображение текущих контекстов, которые служат системой поддержки для проблемных историй. “Вопросы контекстуального влияния” могут также выявить роль культурных практик или знаний.

* Как вы полагаете, в каких ситуациях идеи подобного рода следует отстаивать?

* Существуют ли такие места, где вы, скорее всего, будете втянуты в пьянство?

* Кто в вашей жизни одобряет, когда гневу дают волю?

* Кто получает выгоду от того, что вещи делаются подобным образом?

Последствия или результаты. Эти вопросы расширяют сферу проблемной истории, показывая влияние проблемы на жизнь и взаимоотношения людей. Видя реальные последствия убеждения, практики, чувства или установки может помочь увидеть их в другом свете.

* Как повлияло на вашу жизнь убеждение, что вы — нехороший человек?

* Каким образом сомнение в собственных силах уговорило вас установить такие взаимоотношения с людьми на работе?

* Как этот паттерн повлиял на других членов семьи?

* Каким образом пессимизм затронул ваши взаимоотношения с самим собой?

* Если бы вам пришлось продолжить этот стиль бытия, как бы это сказалось на вашем будущем?

* Что содержится в идее опоры на собственные силы, внедряемой во взаимоотношения?

Взаимосвязь. “Вопросы взаимосвязи” могут помочь деконструировать паутину убеждений, практик, чувств и установок, которая составляет жизнь проблемы. *[См. работу Рика Мэйзела (1994) по “Вовлечению мужчин в переоценку практик и определений мужественности”, где дается блестящее обсуждение, призывающее мужчин обратить внимание на противоречия между намерениями и последствиями и между идеями (и их последствиями) и предпочтениями во взаимоотношениях.]

* Есть ли еще другие проблемы, с которыми объединяется анорексия? Некоторые люди говорили мне, что, по их мнению, самоосуждение и изоляция — это партнеры анорексии. Что вы думаете по этому поводу?

* Убеждение, что все идет как положено, вызывает прилив гнева или оставляет больше пространства для других чувств?

* Что эта идея заставляет вас делать?

* К каким заключениям по поводу ваших взаимоотношений вы пришли в связи со всей этой борьбой?

* Какие идеи, привычки и чувства питают эту проблему?

* Если мы взглянем на последствия такой установки, согласуется ли она с вашими надеждами в области взаимоотношений?

Тактики или стратегии. Поскольку мы относимся к проблемным убеждениям, практикам, чувствам и установкам как к экстернализованным сущностям, мы можем размышлять о их планах и предпочтительных методах функционирования. Разоблачение этих тактик и стратегий может оказать мощный деконструктивный эффект.

* Как гнев вкрадывается между вами двумя?

* Если бы я решил стать страхом в вашей жизни, что бы мне пришлось сделать, чтобы о моем присутствии знали? Каким бы образом я ухудшал положение? Какие моменты времени я бы выбирал?

* Что нашептывает вам на ухо голос депрессии? Как ему удается достичь такой убедительности?

* Что булимия делает сначала: крутит картинки этих чертовых пышных пирожных перед вашими глазами или дает вам почувствовать этот специфический вкус во рту?

* Какие образы жизни позволяют расизму оседлать себя?

ВОПРОСЫ, ОТКРЫВАЮЩИЕ ПРОСТРАНСТВО

Если ландшафт проблемы был расширен посредством деструктивных вопросов, появляются многочисленные выгодные позиции из которых могут появиться уникальные эпизоды или яркие события — те аспекты опыта, которые лежат вне проблемно-насыщенного нарратива и не могут быть предсказаны в его контексте. Мы используем открывающие пространство вопросы для конструирования уникальных эпизодов.

Поскольку эта глава посвящена вопросам, мы уделяем главное внимание тем вопросам, которые мы используем для выявления уникальных эпизодов у людей. Однако, на практике, люди склонны упоминать уникальные эпизоды или демонстрировать их спонтанно. В таких ситуациях, вместо того, чтобы задавать какие-либо вопросы, открывающие пространство, мы можем просто отреагировать на то, что упомянул человек, скорее всего посредством предпочтительного или конструктивного вопроса.

Если мы не наблюдаем начал альтернативных историй, или если люди, с которыми мы работаем, не рассказывают нам о них, мы можем принять участие в их конструировании, задавая:

1. вопросы об уникальных эпизодах, которые имели место.

2. Или, мы можем спросить об уникальных эпизодах в сфере воображения, используя вопросы гипотетического опыта,

3. вопросы, которые касаются различных точек зрения, и

4. вопросы, ориентированные на будущее.

Мы группируем эти различные типы вопросов уникальных эпизодов вместе под названием “открывающие пространство”, поскольку каждый из них интересуется возможным присутствием открывающего начала, которое, если с ним поработать, может привести к альтернативной истории.

Уникальные эпизоды

Побуждение к поиску исключений из проблемной истории — это самый прямой путь участия в конструировании начала истории:

* Бывали ли такие времена, когда распри могли взять ваши взаимоотношения под контроль, но им это не удалось?

* Приходилось ли вам вдвоем противостоять некоторым из культурных предписаний и решать, что нужно вопреки им делать что-то по-своему?

* В каких ситуациях вы легко принимаете решения?

Уникальный эпизод не должен праздновать триумф над проблемой. Мысль, противоречащая проблемной истории; некоторые непривычные поступки в ответ на проблемную историю (если даже, в конечном счете, проблема доминирует); или подготовка к изменению взаимоотношений с проблемой — все это может стать уникальным эпизодом. Задавая вопросы в этих направлениях, часто полезно признавать власть проблемы, чтобы люди знали, что ее присутствие и влияние поняты. Часто это освобождает их от описания тех случаев, когда она ослабляет хватку:

* Несмотря на то, что булимия убедила вас, что слишком опасно выходить и обедать с другими людьми, сопротивлялись ли вы ее аргументам дольше, чем обычно?

* Я понимаю, что страхи все еще продолжают существенно сужать и ограничивать вашу жизнь, но нет ли у вас ощущения, что вы работаете над тем, чтобы изменить это? Вы можете сказать мне, что именно дает вам это ощущение?

* Итак, в течение двух прошедших недель конфликт продолжался, но не было ли у вас каких-то вопросов, в отношении которых вы, хотя бы на мгновение, чувствовали надежду?

Когда прямыми расспросами об уникальных эпизодах не удается открыть пространство, мы используем другие типы вопросов.

Вопросы гипотетического опыта

Если людям трудно обнаружить исключения из доминирующих историй их прожитого опыта, “вопросы гипотетического опыта” могут помочь им вообразить опыт подобного рода (Penn, 1985; Penn & Sheinberg, 1991). В первой истории, рассказанной нами в этой главе, ответы Кэти на вопросы гипотетического опыта создали начало для альтернативной истории. Как только Кэти вообразила себе, что она делает что-то, не согласующееся с доминирующей историей — посещением школы — она и другие члены семьи смогли увидеть прошлое в свете этого воображаемого опыта. Она вошла в альтернативную историю, которая поддерживала воображаемый, но эмпирически реальный опыт.

Вот некоторые вопросы гипотетического опыта:

* Если бы один из ваших детей родился с серьезным заболеванием, как вы думаете, сплотились бы вы перед лицом кризиса?... И как, по вашему мнению, вы действовали бы как команда?

* Что бы произошло, если бы вы не взяли на себя всю ответственность за заботу о ребенке? Например, чтобы случилось, если бы вы не встали, когда ваш сын не мог заснуть?

* Если бы наверняка обнаружили, что ваша мать берет дополнительную работу не для того, чтобы не посещать ваши игры в Малой Лиге, но для того, чтобы обеспечить то, что вам потребуется в будущем, как это знание изменило бы окружающие вас вещи?

Точка зрения

У нас есть коллега, у которой клиентов больше, чем она может принять. Иногда она спрашивает нас, нет ли у нас времени встретиться с человеком или семьей, которую отправили к ней. Мы обнаружили, что, если мы проявляем большой интерес к работе с людьми, которыми она описывает, она, хотя изначально собиралась передать их нам, к концу беседы решает поработать с ними сама. Мы принимаем этот опыт в том смысле, что она принимает нашу точку зрения. Если мы заинтересованы или взволнованы возможностью работы с конкретной семьей или человеком, она начинает видеть соответствующих людей так же, как и мы, замечать интерес и волнение, которое мы проявляем к ним. Несмотря на то, что у нее всегда мало времени, она не хочет терять эту возможность.

Подобным же образом, когда человек живет проблемно-насыщенной историей, иногда история не позволяет ему видеть уникальные эпизоды, как временные ограничения не позволяют нашей коллеге видеть то, что интересно. Поскольку она живет особой историей, она склонна видеть весь свой опыт в контексте этой истории. Люди, пребывающие вне этой истории, более свободны в том, чтобы наделять другим смыслом те события, которые она переживает. Рассматривая смысл с точки зрения кого-то другого, человек может принять этот смысл как свой собственный (или, по крайней мере, примерить его на себя). Это может дать начало альтернативному ходу истории.

Вопросы, подобные этим, касаются других точек зрения:

* Чтобы ваша бабушка сказала о том, как вы справляетесь со своей дилеммой? *[Линда Бейли-Мартиньер (личная беседа, 1995) предложила задавать вопросы с точки зрения бабушки.]

* Вы можете понять, что, с моей точки зрения, вы готовы взять на себя эту ответственность? Как вы думаете, что я заметил такого, что позволяет мне так думать?

* Как вы думаете, чему учится ваша дочь, когда она видит, что ваш муж принимает почти все решения, касающиеся семьи? Именно этого вы для нее хотите? Что бы вы предпочли, что бы она видела? Бывали ли времена,  когда она видела то, что вы описываете?

* Есть ли у вас конкретные друзья, которые оказывают на вас большее влияние, когда дело доходит до потребления наркотиков? Есть ли у вас другие друзья и знакомые, которые больше влияют на то, чтобы от этого воздержаться? В чем различие влияние этих двух групп на вас? Какие качества видит в вас одна группа, которые недоступны другой?

* Как вы осознаете это, какие ваши качества не может видеть ваша семья в результате всех этих разборок?

Другие контексты

Если кто-то живет историей, где доминирует беспомощность, он, вероятно, думает о себе как о беспомощном человеке. И хотя в его жизни случались бесчисленные события, противоречащие этой истории, эти события могут не стать частью его представления о своей жизни. Поскольку люди живут историями, а не просто перессказывают их, проблемные истории часто закрывают им глаза на значение контекстов, отличных от проблемно-насыщенных. Другими словами, проблемы часто вклиниваются между людьми и их знанием о себе таким образом, что последние теряют предпочтительные аспекты своей идентичности. Поскольку проблемы встраиваются в определенные контексты и ими поддерживаются, уникальные эпизоды можно часто выявить, спрашивая о других контекстах.

* Я понимаю, что гнев действительно встал между вами двумя, тогда как вы вместе строите бизнес, и вынуждает вас говорить вещи, которые не характерны для того, кем бы вы мечтали быть. Но мне интересно, есть ли другие ситуации, в которых вы способны поставить гнев на место.

* Лень влияла на все области вашей жизни или только на школу?

* Я думаю, что понимаю нечто в том, как сомнение в собственных силах лишает вас доверия в школе. В начале, когда мы лишь едва познакомились друг с другом, вы мне представлялись по-другому, когда вы рассказывали об игре в баскетбол. Вам понятно, откуда у меня появилась эта другая картина? (Этот вопрос также относится к вопросам точки зрения.)

Другие временные рамки

С моей (Дж. Ф) точки зрения, мой дедушка прожил славную жизнь. В возрасте 16 лет он избежал погромов в Восточной Европе, приехав в эту страну с малыми деньгами, но тесными семейными связями. Он был удачлив в своих деловых предприятиях, его прекрасный брак длился 63 года, он очень много путешествовал, он занимался самообразованием и был политически активен, у него были тесные взаимоотношения с семьей и друзьями. Он дожил до того времени, когда смог увидеть, как его дети и внуки реализовали свои мечты, которые он помогал им осуществлять. Тем не менее, он провел свои последние годы в доме для престарелых. Он потерял здоровье и был обуреваем болезненными смятениями по отношению к реальности, его окружали незнакомцы, он был лишен почти всего своего личного имущества. Когда я посещала его в те последние годы, меня буквально бомбардировали образы его более ранней жизни, мучая меня сравнениями. Я помню, как пыталась объяснить одной из медсестер, что этот человек в доме для престарелых, на самом деле, не был им. Для нее, однако, тот человек, которого я описывала, не был, на самом деле, им. Я не знаю, что было реальным для моего деда в то время, но я надеюсь, что когда он осмысливал свою жизнь, он черпал из нее те замечательные годы удовлетворения, взаимоотношений и достижений. Это безусловно те самые времена, которые говорят мне о том, кем он был.

Задавая вопросы для развития уникальных эпизодов, мы придерживаемся знания того, что проблемные истории, которые побуждают людей консультироваться с нами, не представляют их жизнь во всей ее полноте, даже если кажется, что они заполняют все их настоящее. Следующие вопросы представляют собой примеры вопросов уникального эпизода, касающихся различных периодов жизни людей:

* Я слышу, что вы переживаете это как проблему всей своей жизни, но если вы сравните различные  времена в вашей жизни, бывали ли времена, когда отчаяние играло менее важную роль?

* В какой период вашей жизни вы чувствовали себя в наибольшей безопасности?

* В какой период вашей жизни вы менее всего были подвержены панике? Был ли в этот период определенный случай, о котором вы подумали, когда я задавал вопрос? Не могли бы вы рассказать мне об этом случае?

В Главу 6 мы включили стенограмму терапевтической встречи, которая иллюстрирует вопросы деконструкции и открытия пространства. Возможно, вы захотите прочитать эту стенограмму прежде, чем переходить к другим типам вопросов.

ВОПРОСЫ ПРЕДПОЧТЕНИЯ *[Мы благодарны Дэвиду Эпстону и Сэллиан Рот (1994) за название “вопросы предпочтения”. До этого мы называли их “вопросами годности”, поскольку они предлагают людям оценить годность, но мы предпочитаем “предпочтение”.]

Поскольку порой мы со-конструируем альтернативные истории из аспектов опыта, которые не согласуются с доминирующими, проблемными историями, здесь очень важно, чтобы терапевт чаще проводил проверки, дабы убедиться, что направление или смысл этих аспектов опыта служат предпочтительными в контексте этих проблемных историй. Этот момент может показаться излишне научным, однако мы, по крайней мере, не всегда правильно понимаем, что люди предпочитают на самом деле.

Например, недавно я (Дж. Ф) встречалась с семьей, которая была направлена ко мне коллегой, который работал с ними некоторое время, но теперь собирался уехать из Чикаго. По мере того как я вникала в работу, которую они проделали с моим коллегой, я обнаружила, что 45-летний Гленн был вовлечен в то, что он описал как пожизненную борьбу с тяжелой депрессией. Члены семьи рассказали мне о влиянии депрессии на их жизнь и на жизнь их семьи. Они поделились со мной знанием, которое они получили о депрессии — признаки того, что она начинается, каковы ее границы и т.д.

Что я особо отметила в этом описании, это то, что, если временами начинается депрессия, то она также должна и закончиться. Если она имела границы, то должны быть места вне ее пределов. Я начала задавать вопросы об этих аспектах их опыта. Мне было весьма интересно услышать об этих периодах времени, свободных от депрессии.

Тем не менее, члены семьи и в особенности Гленн, казалось, противились тому, чтобы всем сердцем вступить в эту беседу. Я спросила: “Это то, о чем бы вам хотелось бы поговорить, или есть что-то другое?”

Гленн ответил: “Бывают времена, когда депрессия не присутствует в моей жизни, и я думаю, что все мы согласны с тем, что в эти времена происходят очень хорошие вещи. Но фокусирование на них никогда не было особо полезным”.

“Я думаю, это страшно,” — добавила 13-летняя Кэрин.

Этот комментарий показался мне забавным, поэтому я задала еще несколько вопросов об этом и обнаружила, что идеи о том, что Гленн, вместо пребывания в депрессии, мог бы взять ответственность за свою жизнь, и что члены семьи могли бы принять участие в осуществлении этого, не были теми идеями, которые члены семьи предпочитали. Фактически, они считали эти идеи опасными. Когда они испробовали эти идеи в прошлом, депрессия застала Гленна и его семью врасплох. Неважно, насколько крепко они верили, что это дело прошлого, эти воспоминания будут снова всплывать на поверхность.

Их опыт говорил им, что лучше работает для того, чтобы установить другие взаимоотношения с депрессией. Они не думали, что им удастся вышвырнуть ее из своей жизни, но они действительно верили, что они могут сосуществовать с ней. Они научились распознавать ранние признаки ее возвращения и обучились некоторым вещам, которые они могли делать, что бы поддерживать ее на “низком уровне”. Она больше не обладала тотальной властью, но имела свое место в их жизни, которое требовало наблюдательности и быстрых реакций. “Это вроде проблемы с тараканами, — пояснила Маргарет, супруга Гленна. — Она не уходит, но когда делаешь что-то, когда замечаешь, что она выходит за привычные рамки, с ней можно мириться”.

Опыты подобного рода научили нас тому, как важно спрашивать людей, что они предпочитают, а не предполагать, что мы это знаем. Мы задаем вопросы предпочтения в течение всего интервью, чтобы убедиться, что мы движемся в направлениях, которые предпочитают люди.

Тем не менее, это не просто вопрос предоставления людям случая проявить свои предпочтения. Заявить вслух о выборе своего предпочтения — это посвятить себя некоему направлению в жизни. Многие из наших вопросов, такие как “Вы думаете, что обман прекрасно устраивает вас как образ жизни, или бы вы предпочли честную жизнь?”, направлены на то, чтобы люди выбрали между двумя возможностями. *[Когда Майкл Уайт и Дэвид Эпстон подняли эти вопросы в связи с соучастием в проблемном образе жизни, они (Epston, 1989a; White, 1986a, 1986b) назвали их “вопросами дилеммы” или “поднятием дилеммы”.] Когда мы ставим эти вопросы, мы конструируем определенные дилеммы. Временами люди действительно говорят нам, что ни одна из возможностей не является для них предпочтительной, однако мы предполагаем, что большую часть времени приближаются к двум предложенным возможностям, как если бы они были единственными доступными выборами и тянутся к одному или другому, чтобы руководствоваться им.

Как отмечает Карл Томм (1993, стр. 67), “вопросы подобного рода, которые сопоставляют два контрастных мнения... и побуждают клиента заявить свое предпочтение, явно “загружены”. Томм называет их “вопросами разветвления” и полагает, что они полезны в мобилизации и упорядочении эмоциональных реакций человека. Он пишет, что они создают разветвление или ответвление альтернативных смыслов и альтернативных направлений. Когда человек выбирает, различные наборы эмоций ориентируются на каждую из этих ветвей. Предположительно, если человек заявляет, что его устраивает честность, а не обман, его негативные эмоции переориентируются на обман, что может помочь ему бороться с ним, а его позитивные эмоции переориентируются на честность, помогая ему руководствоваться ею.

Иногда подразумевается лишь одна из ветвей. Когда мы спрашиваем: “Вы полагаете, что такой тип мышления полезен?”, мы подразумеваем “Или не полезен?”

Когда-то мы много работали с гипнозом и видели множество людей, которые хотели бросить курить. Когда мы спрашивали их, что более всего помогает бросить курить, многие люди говорили нам, что принятие на себя обязательства бросить было более чем важным элементом. Задавая вопросы предпочтения, мы создаем контекст для принятия обязательств.

Мы часто спрашиваем “Почему?” после того, как люди заявили свое предпочтение. Это побуждает людей подтвердить их выбор и описать свою мотивацию. В ходе своих объяснений, люди имеют возможность прояснить и развить  свои предпочтительные направления в жизни, идентичности и ценностях.

Вот несколько примеров вопросов предпочтения:

* Вы думаете, что эта репутация должна говорить за вас, или вы думаете, что будет лучше, если вы сами будете говорить за себя?

* Это полезная практика? Каким образом? Почему?

* Эта идея устраивает вас? Почему?

* Как вы думаете, кому лучше управлять вашей жизнью, вашему гневу или вам самим? Почему?

* Для вас это хорошо или плохо?

ВОПРОСЫ РАЗВИТИЯ ИСТОРИЙ

Как только открывается достаточно пространства для выявления уникального эпизода или предпочтительного развития, мы можем задавать вопросы, развивающие на основе этого историю. Все вопросы, о которых мы говорим в этой главе, используются для побуждения людей к пере-сочинению историй. Ссылаясь на “вопросы развития историй” в этом разделе, мы ссылаемся на ту часть пере-сочинения, которая превращает события в историю в обычном смысле. То есть, вопросы развития историй предлагают людям рассказать о процессе и деталях опыта и связать их с временными рамками, определенным контекстом и с другими людьми. Таким образом, событие расширяется в пространстве и времени, наполняется людьми и переживается в подробностях. Оно становится историей! Такие истории могут быть сконструированы как из реальных, так и из гипотетических событий.

Когда мы задаем вопросы развития историй, мы надеемся, что люди придут к новому переживанию своих жизней по мере того, как они будут фокусироваться на прежде пренебрегаемых и не облеченных в истории аспектах своего опыта, аспектах, которые лежат вне сферы проблемных историй, в которых они завязают и обращаются к терапии. Поэтому,  представляется важным, чтобы эти истории развивались эмпирически живо и имели побудительный характер (Freedman & Combs, 1993).

Процесс

Задавая вопросы о процессе, мы предлагаем людям замедлить событие и отметить, что вошло в него. По мере того, как человек работает над восстановлением важных элементов, вовлеченных в уникальный эпизод, он пере-живает его. В этом процессе он получает возможность создать карту, которой он впоследствии сможет воспользоваться, когда ему будут брошены новые вызовы. Поскольку эти вопросы предлагают людям описать свои собственные действия, они почти всегда вносят вклад в истории о личном соучастии.

* Какие шаги вы предприняли, осуществляя это? Что вы сделали сначала? А потом?

* Как вы готовили себя к тому, чтобы видеть вещи по-новому?

* Когда вы оглядываетесь назад на это достижение, какие, по вашему мнению, точки поворота сделали это возможным?

* Были ли особые вещи, которые вы говорили себе и которые поддерживали это новое решение?

* Каким образом вы это сделали?

Детали

Детали придают событию живость. Вопросы о деталях предлагают людям возможность вспомнить те аспекты событий, которые, возможно, были игнорированы или забыты. Полные, подробные описания способствуют интенсивности эмпирической вовлеченности, что не характерно для отчетов общего характера. Это верно даже для гипотетических событий. Кроме того, некоторые из возникающих новых деталей могут играть более значительную роль в пере-сочинении, чем те детали, которые наиболее охотно вспоминаются.

* Каково было выражение его лица, когда вы сказали ему, что выиграли приз?

* Какие особые вещи заметил бы я, находись я там, когда вы вдвоем переживали этот прорыв?

* Каково это было — держать приз в своих руках? Слышали ли вы шум толпы или различали отдельные лица?

* Что происходило в другой части комнаты, когда вы начали осознавать это?

* Что в точности она сказала, когда вы сообщили ей новости?

Время

Нахождение исторических предпосылок уникальных эпизодов и предпочтительных аспектов развития может придать особую значительность и доверие предпочтительным историям самоидентификации, которые вытекают из этой работы. Часто уникальные эпизоды имеют исторические корни, которые скрыты от людей их проблемами. “Исторические вопросы” могут помочь людям обнаружить и восстановить их.

* Кто бы мог предсказать, что вы осуществите этот сдвиг в своем понимании? Что могло бы привести их к такому предсказанию? Могли бы они привести конкретное воспоминание или событие?

* Проявляла ли ваша дочь бесстрашие такого рода прежде, в прошлом?

* Было ли это новым обстоятельством, или у вас есть история, когда вы выговаривались в сложных ситуациях? Какая ситуация приходит на ум?

Вопросы, ориентированные на будущее, могут расширить альтернативные истории в направлении будущего, изменяя ожидания людей по поводу того, что их ждет впереди. Как замечает Пегги Пенн (1985, стр. 301), они могут “... вникнуть в идеи предопределения”.

* Как вы думаете, каков мог быть ваш следующий шаг?

* Теперь, когда вы обнаружили эти вещи о ваших взаимоотношениях, вы по-другому видите будущее?

* Эти новые события побуждают вас на какие-нибудь предсказания по поводу  будущей карьеры вашего сына в школе?

* Как вы думаете, через три месяца, кто будет особенно удовлетворен последствиями этого нового понимания? Какие из последствий будут для них особо приятными? (Этот вопрос также подходит под рубрику “люди” на стр. ** — **.)

Вопросы, которые контрастируют с прошлым, а также с настоящим или будущим, подчеркивают те изменения, которые история претерпела во времени. *[Дэвид Эпстон довольно широко применяет вопросы такого рода. По мере того, как люди противопоставляют то, что происходит в настоящем, или то, что они планируют на будущее, прошлому, похоже, что они больше укрепляются в выборе нового направления.] Отвечая на  эти вопросы, люди могут заметить многие перемены и различия, над которыми они, как правило, не задумывались.

* Как это отличается от того, что вы делали раньше?

* Хорошо, на этот раз вы не позволили булимии провести себя и изолировать вас от социальной ситуации. Как это отличается от того, когда булимия контролировала вашу жизнь?

* Похоже, что вы вполне удовлетворены отзывами, которые вы получаете от учителей Джона. А как это выглядело раньше, когда вы ходили на родительские собрания? А теперь...?

Вопросы, которые связывают прошлое, настоящее и будущее, обостряют восприятие временного масштаба и направленности нарратива и повышают степень уместности событий в различных временных рамках.

* Если мы свяжем самоуверенность из вашего прошлого с вашими сегодняшними идеями, как вы полагаете, как вы будете развиваться по этим направлениям в будущем?

* Вы сказали, что в институте было несколько случаев, когда вам приходилось постоять за себя, и что совсем недавно вы снова воспользовались этой способностью, высказав своему лучшему другу то, что было у вас на уме. Если мы подойдем к этим событиям как к некоей тенденции в вашей жизни, как вы ожидаете, что может случиться дальше?

* Кто из вашего прошлого мог бы предсказать это новое событие в вашей жизни? Зная о вашем прошлом, если бы он имел отношение к этому теперешнему событию, чтобы он мог предвидеть в вашем будущем?

Контекст

Истории развиваются в определенных контекстах. Проблемные истории могут подготавливаться или поддерживаться другими социокультурными контекстами, нежели предпочтительные истории. По мере того, как люди конструируют альтернативные истории, новые контексты могут приобрести важность. Некоторые нарративы гораздо больше зависят от контекста, чем другие, но у каждой истории есть окружение. Задавая вопросы о контексте, историю можно “заякорить” в определенном месте и ситуации. Иногда вопросы о контексте предлагают людям распространить истории на новые места и новые ситуации. Вопросы контекста могут также предложить  людям заметить ту роль, которую культура играет в создании и поддержке предпочтительных историй.

* Есть ли конкретные организации или контексты, которые могли бы поддержать ваше новое решение?

* Где это случилось? Что в это время происходило?

* Ваша недавно обнаруженная компетентность проявляется больше на работе или дома?

* Могли бы вы сказать, что обстоятельства поддерживали вас, когда вы это делали? Каким образом?

* Является ли процесс, который вы описываете частью вашей культуры? Дает ли ваша культура знание о том, как отвечать на вызовы подобного рода? *[Группа Справедливой терапии в Веллингтоне, Новая Зеландия, разносторонне работала над тем, чтобы помочь людям восстановить культурные истории и знание. См. Law (1994), Tamasese and Waldegrave (1993), Tapping и др. (1993) и Waldegrave (1990), где приводятся отчеты об этом процессе.]

Люди

В большинстве историй присутствует более чем один персонаж. “Вопросы о людях” предлагают людям собрать набор персонажей, действующих в возникающем нарративе, или задуматься над тем, какую роль определенные люди могли бы сыграть в развитии истории. Эти вопросы указывают на важность других людей в альтернативных нарративах. Они также побуждают людей рассмотреть влияние их альтернативных историй на жизнь других людей — семью, друзей, а иногда даже незнакомцев. * [Помимо важности людей, которые являются частью историй, мы признаем важность аудитории, которая выслушивает истории; то есть вовлечения посторонних людей в события в жизни человека. См. вопросы в Главе 9, которые можно использовать в этом отношении.] Поскольку смысл конструируется в социальном взаимодействии, это согласуется с тем, что истории “наполняются людьми”.

* Кто сыграл роль в том, что вы вернули себе свою жизнь?

* Кто первым заметит, что вы победили этот страх? Как это повлияет на него?

* Ваша переписка с матерью сыграла роль в этом? Что оказалось самым важным из того, что она вам написала?

* Как вы думаете, как долго остальной части вашей семьи придется наблюдать, как вы следуете правилам, прежде чем они успокоятся по поводу этой перемены?

* Если вы, сталкиваясь с этой проблемой, будете сердечно преданы своему брату, что от этого  изменится?

Вопросы гипотетического события

Мы также можем сконструировать историю, которая основана на уникальном эпизоде, добавляя детали, процесс, контекст и людей из области воображения *[См. Roth and Chasin (1994), где приводится описание нарративной работы, выполняемой главным образом в области воображения через драматическую постановку, а не через вопросы.], задавая вопросы о гипотетических событиях или обстоятельствах. Вопросы о будущем всегда касаются гипотетических событий, но они могут быть очень важны в конструировании реальной жизни.

Дайэн Чизмен, член обучающей команды Эванстонского центра семейной терапии, первой освоила использование гипотетических вопросов. После того, как люди отмечают особенности, касающиеся их самих и их взаимоотношений, которые они находят полезными, Дайэн предлагает им сочинить умозрительную историю. Например, в ходе терапевтической беседы с Дайэн, Надин и Хэнк поняли, что, когда они вместе обсуждали родительские обязанности, они с большим доверием относились к этой теме. Поскольку Рене был рожден в предыдущем браке Надин, доминирующие идеи о том, что значит быть “настоящим” отцом, не позволяли Хэнку выражать свои идеи по поводу родительских обязанностей. Доминирующие идеи об ответственности материнства убедили Надин, что ответственность за Рене полностью лежит на ней. Эти двое никогда не сотрудничали, хотя каждый из них часто чувствовал подавленность и одиночество. Когда они поняли, что им обоим хотелось бы поделиться идеями и обсудить свои родительские обязанности в отношении Рене, Дайэн задала им гипотетические вопросы, чтобы развить умозрительную историю. Это были вопросы, такие как “Если бы вы, как только поженились, знали, как замечательно вы можете делиться идеями и обсуждать родительские вопросы, как бы отличались тогдашние вещи, касающиеся Рене, от теперешних?”

Как только такая история упрочивается, люди могут размышлять о  процессе, деталях, контексте и людях. Эти гипотетические прошлые события, будучи пережиты, часто оказывают реальное влияние на настоящую жизнь людей.

Далее следуют примеры “вопросов гипотетического события”, которые могут быть использованы в развитии истории:

* Если бы ваша мама не умерла, как, по вашему мнению, отличался бы для вас процесс вашего взросления?

* Если бы вы взяли на себя такой проект, с чего бы вы начали?

* Как бы представили себя в роли студента? Вы бы изменили свой стиль?

ВОПРОСЫ СМЫСЛА

Через вопросы развития историй люди намечают действие и содержание своих предпочтительных историй. Через вопросы смысла мы вовлекаем людей в позицию размышления, из которой они могут рассматривать различные аспекты своих историй, самих себя и своих разнообразных взаимоотношений. Эти вопросы воодушевляют людей на то, чтобы рассмотреть и пережить подтексты уникальных эпизодов, предпочтительных направлений и опыта, превращенного в новую историю. Давая названия смыслам этих опытов, они конструируют их.

Когда Марта пришла на терапию, она описывала проблему, как ощущение того, что она ни на что не годится, и о ней никто не заботится. Она думала, что это связано с двумя значительными опытами в ее жизни. Во-первых, ее мать умерла, когда ей было 14, и она верила, что ее мать была единственным человеком, который действительно любил ее. Во-вторых она была полукровкой. Ее этническое происхождение не явствовало из ее наружности. Этот факт приводил к тому, что она часто задумывалась о том, как меняется ее восприятие людьми в зависимости от того, знают они или нет о ее этнических корнях. Она часто ощущала, что не встраивается ни в одну из культур ее родителей. Чтобы справляться с чувствами неприкаянности и заброшенности, Марта заведенным порядком приспосабливалась к идеям других людей. Она часто подолгу поддерживала неудовлетворительные взаимоотношения, потому что считала, что это лучше, чем пребывать в одиночестве.

В один прекрасный момент она поразила себя, когда у нее брали интервью при приеме на работу. Она основывала свои ответы на том, что она думала, а не на домыслах о том, что от нее хотел бы услышать интервьюер. Я (Дж. К) задал ей вопрос смысла об этом: “Что говорит о важных для вас вещах тот факт, что во время интервью вы говорили то, что думали, а не то, что, возможно, хотел бы услышать игнтервьюер?” Она обдумала мой вопрос несколько мгновений и затем сказала: “Я полагаю, что хочу нанимать себя сама, а не играть для кого-то еще”.

Это было значимое представление смысла для Марты. Она сказала, что не узнала бы об этом сама, если бы она не поразмыслила над интервью в ответ на поставленный вопрос. Это самопознание позволило ей выявить и другие примеры опыта, когда она умела постоять за себя, что также было весьма важно обнаружить. Через эти открытия Марта познакомилась с другой стороной себя. Мы не намерены предполагать, что это представление смысла было самодостаточным, или даже стало точкой поворота в терапии. Это был, тем не менее, значимый опыт, который помог Марте понять, что (хотя доминирующие идеи и практики культуры отторгли ее опыт и ее идентичность) она может сделать свой выбор и отстаивать свои мысли и  идентичность, и что этот выбор благотворно на нее влияет.

Мы задаем вопросы смысла об ответах на вопросы “открытия пространства”, “предпочтения” и “развития историй”. Кроме того, задаем вопросы “открытия пространства”, “предпочтения” и “развития историй” в связи с ответами на “вопросы смысла”. Вопросы смысла вплетаются (и вытягиваются из них) в эти другие типы вопросов. В особенности, это касается вопросов развития историй.

Кроме постановки вопросов об общем смысле и подтекстах разворачивающихся историй, мы также спрашиваем о личных качествах, особенностях взаимоотношений, мотивации, надеждах, целях, ценностях, убеждениях, знании и научении, которые люди извлекают из своих развивающихся нарративов.

Смысл и подтексты

Вопросы о смысле и подтекстах — это вопросы смысла, имеющие наиболее открытый характер. Ответы вполне могут говорить об особенностях, ценностях или других из вышеописанных категориях. Через эти вопросы люди формируют смысл в той форме, которая им более всего присуща.

* Какой смысл будет заключен для вас в том, что ваш партнер сделает это?

* Если бы вам пришлось сейчас применить этот знание в своей жизни, в каком контексте оно произвело бы наибольшие перемены? Какие перемены оно бы вызвало?

* Что эта новая перспектива говорит вам о самом себе?

* В чем состоит важность того, что вы как  семья здесь вместе говорите об этом новом начинании?

Особенности и качества

Спрашивая  об особенностях и качествах людей и взаимоотношений, мы фокусируем смысл на собственном имидже или “имидже взаимоотношений”. Эти вопросы очень полезны, для оценки того, насколько идентичность человека или взаимоотношения соответствуют моменту развития альтернативной истории.

* Если бы вы это сделали, что это говорит о вас как о человеке? Какие особенности здесь проявляются?

* В свете того, что вы добились этого совместными усилиями, как бы ваш партнер описал тип взаимоотношений, которые между вами существуют?

* Какие свойства вашего сына очевидны для вас теперь, когда вы услышали о тех шагах, что он предпринял, чтобы смирить свой нрав?

Мотивация, надежды и задачи

Вопросы о мотивации, надеждах и задачах побуждают людей отмечать, как определенные события отражают более обширные жизненные проекты. Конструируя два этих аспекта как связанные между собой прибавляет важности этим событиям.

* Как вы думаете, что мотивировало его на совершение этого шага?

* Как вы думаете, то, что вы с таким рвением взялись за эту задачу, отражает ваши надежды относительно себя как пары?

* Мы только что перечислили ряд вещей, за которые вы взялись и сделали по этому проекту. Окидывая взглядом этот список, вы более ясно понимаете свои задачи в этой области?

Ценности и убеждения

Вопросы о ценностях и убеждениях могут побудить людей взглянуть за границы специфических событий и поразмышлять о своих моральных, этических или духовных измерениях. Я (Дж. Ф) консультировала одну семью в течение одной двухчасовой встречи, а шестью неделями позже выслушала Элизабет, дочь. Члены семьи были белыми, католиками ирландского происхождения из среднего класса. Когда Элизабет обручилась с Джаредом, мусульманским студентом технического колледжа из Ирана, семью охватил страх. Похоже, их страх подогревался фильмом “Не без моей дочери” об иранце, который женился на американке. Иранец в этом фильме казался любящим мужем, пока пребывал в этой стране, но оказался склонным к насилию незнакомцем, когда семья посетила Иран. Американке едва удалось бежать вместе с их ребенком. Вторым явлением, которое подливало масло в огонь страха, стал шквал звонков от родственников и друзей, все из которых знали людей, которые знали других людей из американо-иранских пар, чья совместная жизнь оказалась сущим бедствием. В-третьих, церковь не признала бы брак, как полагала Элизабет.

В целях упрощения иллюстрации, я ограничу свои комментарии кратким отрывком из нашего телефонного разговора, который состоялся через шесть недель после консультации. Элизабет позвонила, чтобы сообщить, что ее родители действительно собираются познакомиться с Джаредом, в чем они совершенно не были заинтересованы прежде. Я спросила ее, что могло измениться, чтобы это стало возможным. Она сказала, что самой важной вещью стало то, как ее родители ответили на конкретный вопрос. Вопрос, который я задала, состоял в следующем: “Вы сказали мне, что решили, что этот брак не имеет к вам никакого отношения; и все же вы — здесь, и вы просите вас проконсультировать. Что из представляющего для вас ценность побудило вас обратиться к терапии?”

“Когда они обдумали этот вопрос, они, похоже, растаяли”, — сказала Элизабет. “Они были заморожены, настроены против меня месяцами, но когда они услышали этот вопрос, они начали говорить о том, как сильно они меня любят, как они хотят стать частью моего будущего, как они хотят для меня только лучшего. Казалось, что мои родители вернулись ко мне. После этого они предприняли некоторые шаги, чтобы действительно познакомиться с Джаредом. Сейчас мама называет их дом Объединенными Нациями”.

С помощью этих вопросов мы узнаем у людей, каким образом уникальные эпизоды отражают их ценности и убеждения:

* Почему этот новый способ мышления подходит вам больше, чем старый?

* На основе того, что я услышал, что бы я сказал о том, что вы цените в дружбе?

* Теперь, когда мы рассмотрели, что произошло в школе вашей дочери, как вы думаете, в чем она должна быть убеждена, встав в эту позицию?

Знание и навыки

Поскольку мы часто рассматриваем терапию как “восстание (возможно, здесь опечатка: не insurrection, a resurrection — не “восстание”, а “восстановление”. Прим. перев. для редактора.) утерянных знаний”, мы убеждены, что важно выявить специфическое локальное знание людей, касающееся уникальных эпизодов и предпочтительных направлений в жизни. Это в особенности верно, когда доминирующее  культурное знание приложило руку к составлению их проблемно-насыщенных историй. Вот несколько вопросов, которые мы можем задать, чтобы обозначить те навыки и знание, которые противостоят проблеме:

* Возвращаясь к тому событию, что вы тогда знали о своих взаимоотношениях, в которых вы потом каким-то образом сбились с пути?

* Есть что-то такое, что могло бы обучить вас тому, что могло бы быть важным в других аспектах вашей жизни?

* Когда вы видите, как далеко вы зашли, что вы узнаете о себе?

* Размышляя над этим происшествием, что, в результате этого, вы узнали из того, что “друзья само-ненависти” не хотели бы, чтобы вы знали?

КОНСТРУКЦИЯ ИСТОРИИ

Мы могли бы рассматривать “вопросы развития историй” и “вопросы смысла” как наши вопросы для конструкции истории (а не для деконструкции, или открытия пространства). Они основаны на уникальных эпизодах, побуждая людей использовать уникальные эпизоды и предпочтительный опыт как основу для развития альтернативных историй и смыслов.

Хотя мы рассматриваем истории, которые развиваются в процессе терапии как собственные истории людей, мы также размышляли и над тем, что Карл Томм (1993) выявляет в обсуждении работы Майкла Уайта. Он пишет, что Уайт отбирает события, которые предлагает людям превратить в историю, и что этот отбор в огромной мере определяет тип историй, которые будут сконструированы. Очевидно, что вопросы, которые задает терапевт, играют свою роль в том, какие события, как пережитые, так и воображаемые, будут превращены в истории. Уникальные эпизоды, которые становятся

кандидатами на развитие истории, отбираются терапевтами, когда они задают больше вопросов о них, но они также отбираются и людьми, с которыми мы работаем, когда они называют их предпочтительными событиями в ответ на вопросы предпочтения.

Наши ценности, нарративная метафора и наш опыт влияет как на наш выбор вопросов, так и на наши решения в отношении того, на каких “ярких событиях” фокусироваться. Поскольку наш выбор участвует в формировании типов историй, которые конструируются, важно, чтобы мы поставили себя в определенные рамки. Для этого нужно сделать наши ценности, идеи и опыт достаточно ясными, чтобы люди могли понять, что они не нейтральны (White, 1995). Мы предлагаем свои идеи как идеи, основанные на определенном опыте, а не как истину в последней инстанции. Кроме того, в ходе работы с людьми мы предлагаем им задавать вопросы о наших вопросах и наших намерениях. (См. Главу 10, где приведен более детальный отчет об этом процессе.)

В контексте терапии, определенные направления нарратива выбираются и уплотняются посредством челночного движения между развитием истории и осмыслением. То есть, когда некто начинает развивать альтернативную историю, мы задаем вопросы, которые побуждают его представить смысл этой истории. Затем мы можем спросить, какие пути развития истории вытекают из появляющегося смысла, и так далее. Таким образом сплетается кружево путей развития историй и их смыслов. В Главе 6 мы предложим стенограмму, которая иллюстрирует этот процесс плетения.

Мы хотели бы отметить, что наши понятия “вопросы развития историй” и “вопросы смысла” отличаются от аналогичных понятий, принятых Майклом Уайтом от Джерома Брунера (1986). Уайт (1991, 1995), за которым следуют многие другие терапевты, использует термины “ландшафт действия” там, где мы используем развитие истории, и “ландшафт сознания” там, где мы используем смысл. Он также использует третью категорию, “опыт опыта” для вопросов, которые побуждают людей принять точку зрения другого. *[Ранее в этой главе мы описали использование этих вопросов под рубрикой “точка зрения”, когда нашим намерением служит открытие пространства.] Вместо того, чтобы помещать эти вопросы в отдельную категорию, мы включили их в рубрику “вопросы развития историй” или “вопросы смысла”, в зависимости от нашей цели постановки вопросов. То есть, мы называем эти вопросы вопросами развития историй либо вопросами смысла, в зависимости от того, развивают ли они историю, либо смысл с точки зрения другого человека. Например, мы назвали бы вопрос “Если бы мне довелось быть там и видеть, как вы сделали этот шаг, как вы думаете, как бы я описал то, что видел?” вопросом развития истории, а вопрос “Если бы мне тогда довелось сказать кому-то, что, по моему мнению, привело вас к этому шагу, как вы думаете, какие бы ваши качества я назвал?” — вопросом смысла.

ЧТО СПРАШИВАТЬ И КОГДА

Нас беспокоит, что представление списка типов вопросов в определенной последовательности может вызвать мнение, что эти вопросы следует задавать именно в этой последовательности. На самом деле, кажется, что некоторым людям полезно держать в уме определенный порядок при изучении и практике вопросов подобного рода, и, поскольку есть необходимость в порядке, порядок, в котором мы их выписали, не так уж плох. Тем не менее, мы хотим подчеркнуть, что другие  порядки могут работать не менее успешно.

Мы начинаем лишь немного понимать людей как людей, отнюдь не в связи с их проблемами. Как отмечают Вики Дикерсон и Джефф Зиммерман (1993, стр. 229), “Это важный шаг а понимании членов семьи как людей, изолированных от своей проблемы, и как экспертов в области их собственной жизни”.

Далее, мы нашли полезным и удовлетворительным следовать интересам людей. Часто беседа естественным образом подводит их тому, что привело их в терапию. Если это не происходит, мы можем поинтересоваться. Затем мы, как правило, выслушиваем описание проблемы, *[Мы обсуждали это под рубрикой “деконструктивное выслушивание” в Главе 3.] и пока мы слушаем, в некоторый момент мы начинаем задавать деконструктивные вопросы.

Недавно, когда мы представляли семинар вместе с некоторыми коллегами (Adams-Westcott и др., 1994), *[Нашими коллегами были: Дженет Адамс-Уэсткотт, Вики Дикерсон, Джон Нил и Джефф Зиммерман.] кто-то спросил: “Сколько деконструктивных  вопросов следует задавать?” Джефф Зиммерман ответил: “Столько, сколько потребуется”. Мы привыкли систематически задавать деконструктивные вопросы (в особенности, “вопросы относительного влияния”), однако теперь мы предпочитаем начать задавать “вопросы развития истории” каждый раз, когда присутствует начало истории. Мы можем всегда вернуться к деконструктивному выслушиванию и опросу, если этого требует ситуация.

В ходе конкретного интервью мы можем совсем не использовать некоторые типы вопросов. *[Существует множество типов вопросов, которые мы вообще не упомянули. “Опрос интернализованного другого”, разработанный Дэвидом Эпстоном и Карлом Томмом (Epston, 1993b) и вопросы “повторного приветствия”, разработанные Майклом Уайтом (1988b), которые используются при работе с людьми, страдающими от скорби, относятся к этим типам вопросов.] Мы склонны использовать вопросы деконструкции и открытия пространства на начальной стадии беседы, касающейся конкретной проблемы. Мы используем вопросы предпочтения в ходе всего интервью, в особенности в отношении уникальных эпизодов. Если предпочтительный уникальный эпизод определен, мы задаем вопросы развития истории и смысла, часто перемежая их, или задавая несколько вопросов развития истории, а потом вопрос смысла, за которым следуют еще несколько вопросов развития истории. Тем не менее, существует множество исключений из этой общей формы. Например, мы часто опускаем вопросы предпочтения, руководствуясь, вместо этого, тоном голоса, выражением лица и прошлыми заявлениями о предпочтениях.

Если члены семьи начинают терапию с описания того, что они хотят, или на что надеются, мы, как правило, реагируем на это как на уникальный эпизод и предлагаем им сочинить историю — порой даже не выслушивая или деконструируя проблемную историю. На выбор, мы можем спросить о проблемной истории через вопросы развития истории, которые противопоставляют прошлое настоящему или будущему таким образом, что сочинение альтернативной истории и изложение проблемной истории переплетаются в ходе всего терапевтического процесса.

Иногда мы движемся между проблемными и альтернативными историями с тем, чтобы установить связь с опытом людей. Может случиться, что человек начинает жить альтернативной историей, но потом его что-то останавливает. Он чувствует себя заблокированным или отброшенным назад. В этой ситуации мы можем либо спросить об альтернативной истории, чего может быть достаточно, чтобы снова включить его в нее, либо мы можем слушать и задавать деконструктивные вопросы о том, что отбрасывает его назад. Для некоторых людей предпочтительней второй вариант. Похоже, что они пере-сочиняют направление истории, потом обнаруживают другую проблему, пере-сочиняют это направление и т.д., пока они полностью не погружаются в альтернативные истории.

В Главах 8 и 9 продолжаем обсуждать идеи для развития историй и для набора аудитории для историй. Когда все эти вопросы запущены, для людей становится привычным использовать терапию, в первую очередь, как контекст для изложения своей развивающейся истории. Мы продолжаем задавать вопросы, но наша роль все больше и больше напоминает роль слушателя и писца — документирование, дача показаний и представление смысла предпочтительной истории по мере ее развития.

По мере того как люди все больше и больше вовлекаются в переживание альтернативных историй, в определенный момент они обычно решают, что могут прекрасно обойтись без терапии. Часто, вместо того, чтобы принять единственное определенное решение “завязать”, они хотят оставить дверь открытой для консультации “по случаю”. Как бы то ни было, поскольку мы оговариваем условия следующей терапевтической встречи в конце каждого сеанса, окончание терапии обычно представляет собой “естественный” и легкий процесс.

В ходе “завершающих встреч” мы обычно задаем людям вопросы, которые побуждают их дать обзор развития истории — в особенности, вопросы, противопоставляющие настоящее прошлому. Мы также задаем вопросы, ориентированные на будущее. А иногда мы устраиваем торжество!