4. ПРОЦЕСС ПСИХОТЕРАПИИ - Полуночные размышления семейного терапевта

Панорама психотерапии

Психотерапевт как приемный родитель

Наиболее подходящая метафора для изображения роли психотерапевта — работает ли он индивидуально, с парами или семьями — это родитель. Быть родителем значит и заботиться, и функционировать. То есть недостаточно лишь беспокоиться о благополучии другого, чтобы быть родителем, — нужно добровольно отодвинуть свою личность в сторону, чтобы функционировать, действовать в интересах другого. Подобно тому как родитель не имеет права драться с ребенком в полную свою силу, нельзя, занимаясь психотерапией, быть только личностью. Необходимо поставить свою личность в рамки дисциплины.

Цель родителя-терапевта состоит в том, чтобы предоставить пациенту возможность быть самим собой в большей мере; открывать новые границы своей деятельности, новую свободу быть разгневанным или близким, чтобы стать центром собственного бытия. Эта свобода возникает благодаря тому, что терапевт (родитель) управляет ситуацией, отвечает за безопасность, создает подходящую среду. И тогда пациент может изменять социальные правила и систему контроля, действующие в его повседневной жизни.

Изолированность терапевтической ситуации позволяет пациенту быть сумасшедшим без той дурной изоляции, которая превращает сумасшествие обычной жизни в кошмар. Это сумасшествие в пределах жестких границ, установленных профессионалом. Одна из причин, почему брак так помогает быть хорошими родителями, заключается в том, что брак дает опыт безопасной привязанности, а она является основой для свободы полнее заботиться о ребенке. Если на самом деле основной симптом человека — это бред слияния, иллюзия, что, вступив в союз с другим, мы навсегда излечились от боли одиночества, тогда психотерапия представляет собой избавление из нашей первой тюрьмы, то есть из семьи, в которой выросли. Мы открываем, что возможна другая привязанность, дающая убежище, — искусственная и временная, но все же реальная. И если удается стать самостоятельнее и сильнее, мы можем вернуться в эту семью на положении равных, а не узников.

Образ терапевта-родителя помогает понять и то, что значит быть пациентом. Если ты пациент — делай ставку на свободу. Если же ты терапевт, то помни, что твоя дисциплина, а не только твоя забота, необходимы пациенту. У психотерапии много своих льгот и преимуществ. Одно из них — это постепенное избавление от власти фантазий, препятствующих нашему желанию полнее быть самими собой.

Последствия психотерапии, когда она эффективна или полезна, как и результаты родительского успеха, многообразны. Одно из самых главных — свобода от прошлого, от всегдашнего страха, что “это” случится опять. Есть и другие “побочные продукты” успешной терапии — свобода отзываться на чужие нужды; свобода находиться в контакте с другими; открытие, что существуем на самом деле мы, существуют они и существую я (а то, что мы играем в разных социальных пьесках, не обязательно должно нас уродовать). Развитие способности присутствовать — “изюминка”, которая помогает отличить просто адекватную, компетентную, приспособленную личность от личности цельной. В конечном итоге благодаря психотерапии мы учимся сам процесс жизни проживать как терапию, как процесс непрерывного роста.

Что же мы называем терапией?

Слово терапия может иметь самые разные значения. Существует, например, много вещей, терапевтичных для человека, которые никак не назовешь терапией. Терапия предполагает осознанную роль, как и роль родителя, а терапевтическое действие оказывает все, что влечет за собой рост и цельность. Назвать “терапевтическим” можно многое, например, работу патронажной сестры в деревне, систему адаптации и обучения ходьбе для инвалидов, частично потерявших эту способность, или систему обучения крайне необразованных людей тому, как учиться. Терапевтичными могут быть скучные, нелепые, авторитарные действия. Любой опыт может оказаться терапевтическим. Война чаще калечит, но некоторые люди возвращаются с войны после всех ее ужасов и опасностей невероятно возросшими и цельными.

Высвобождение чувств, когда мы колотим подушки и орем на того, о ком заботимся, или на того, на кого злимся, может быть терапевтичным. Процесс регрессии терапевтичен, будь то игра или настоящая зависимость от кого-либо, когда тебя ласкают, восхищаются тобой, когда ты можешь положиться на других и тебя принимают. Также и процесс присоединения бывает терапевтичным — свидание, участие в спортивной команде, в группе, где обсуждают какой-то вопрос, членство в каком-нибудь клубе. Гипнотически измененное состояние сознания, возникшее самопроизвольно или специально кем-то индуцированное, может быть терапевтичным. Такое явление, как перенос, стимулирует терапевтичность события или является таковым само по себе, когда некая ситуация воскрешает детские отношения с родителями или братьями и сестрами.

И надо ясно понимать, что терапевтическое влияние оказывает не сама ситуация, а ее значение для человека. Ничтожное событие оказывается терапевтичным, а грандиозное ничего не дает для целостности, единства и роста. Любая психотерапия стремится к росту личности, большему единству, цельности, принятию самого себя. Часто это происходит, а нередко ничего не получается.

Другой род терапевтического воздействия относится к категории непрофессиональной психотерапии. Главное здесь — присутствие значимого другого. Для меня в пятилетнем возрасте таким другим был дедушка — пример цельности. Участие в группе — в церкви, на работе, среди знакомых — или участие в какой-нибудь команде относятся сюда же. В любом случае человек или группа видит тебя полнее, чем ты сам видишь себя, и вынуждает тебя этой теплой фантазией или проекцией полнее стать тем, кто ты есть.

Терапевтичными могут оказаться все те события, в которых мы наблюдаем страдания и сложности жизни — физическое насилие, школьная неуспеваемость, отвержение группой или сверстниками, исключение из общества, опыт наркомании, влюбленность, брак, беременность, воспитание ребенка, смерть близкого (или даже неблизкого) человека на твоих глазах. Все эти сложности (они же и новые возможности) как бы навязывают тебе непрофессиональную психотерапию всякого рода, включающую в себя все что угодно — творчество, бедность, физическую болезнь, несчастные случаи, усердную работу, общение с природой, запредельный момент “второго рождения”, годы учебы, привязанность к собаке, автомобильную аварию или внезапную смерть в машине пассажира, которого ты везешь. Все это может оказаться непрофессиональной психотерапией. Одни события происходят по нашей воле, другие — случайно. Иногда их сознательно организуют и как бы исполняют вместе с кем-либо еще. Человек создает возможность “принизиться”, чтобы потом полнее стать самим собой.

Терапия, к сожалению, при усердии и искренности обеих сторон может продолжаться годы, но не привести к желанным изменениям. Сам опыт терапии — сознательный, целенаправленный процесс, происходящий между клиентом (пациентом, заказчиком), который добровольно “принижается” для того, чтобы другой человек, достаточно незнакомый, помог ему полнее стать самим собою. Другой человек — терапевт — исполняет роль, он искусственно, сознательно пытается помочь первому (клиенту, пациенту, заказчику) полнее стать самим собой. Терапевт внимателен и чуток, он направляет усилия пациента стать самим собой в большей степени: более открытым, более сильным, научиться быть зависимым от другого по своей воле и не бояться риска своей открытости, стать инициативным совершенно иным образом, чем прежде, найти мужество не играть никаких навязанных ролей. Процесс образования терапевтического альянса довольно искусственен и основан на технике. А процесс доведения дела до конца — вещь очень личная, и он может привести куда угодно — стать неудачей и хаосом или в большей или меньшей мере успехом.

До появления профессиональной психотерапии катализаторами терапевтического процесса являлись стресс, резко повышающий уровень тревоги, и вместе с ним присутствие профессионала, дающего, поддерживающего, старшего или более терпимого человека. Шаман, раввин, священник или кто-либо еще, оказавшийся в такой роли, занимались терапевтическим действием. Но профессиональная терапия отличается от всего этого. Решение человека, находящегося в состоянии тревоги, пойти к психотерапевту заставляет его добровольно “преклонить колени” — регрессировать ради желанного изменения и просить посторонней помощи.

Сама жизнь часто бывает терапевтичной. Я уже упоминал, что потеря работы, получение наследства, смерть супруга или близкого приятеля, выздоровление после тяжелой болезни или угроза смерти — эти события, становясь символическими переживаниями, могут оказаться терапевтически эффективными. (Под “символическим” я понимаю опыт, несущий для человека особый смысл и ставший рычагом для перемены его стиля жизни.) Все это не требует сознательного намерения и целенаправленного действия, кроме разве что случаев добровольного страдания “назло” жене или ради большей близости с начальником.

Среди видов непрофессиональной терапии выделяются группы взаимопомощи, например, такие как Анонимные Алкоголики (АА), где ясно видна разница между терапевтическим и терапией. Человек, придя в АА, вынужден исповедоваться в своих инфантильных нуждах и просить помощи группы, которая является системой, аналогичной родителям. То же самое происходит и в монастырской общине, и во многих профессиональных группах, ассоциациях, обществах и клубах.

Уникальность профессиональной психотерапии состоит в том, что это процесс сознательный, целенаправленный и структурированный, работа терапевта оплачивается. Приниженность, которую переживает пациент, становясь зависимым и прося о помощи, уравновешивается его противоположной ролью: он превращается в родителя терапевта благодаря тому, что платит деньги за работу. Если терапевт с уважением относится к тому, что его пациент впадает в детство, возникает перенос, с которого начинается процесс изменения; а быть может, изменению помогает искусственная роль, взятая на себя терапевтом. Возникает прямая эмоциональная регрессия. Она представляет собой временное состояние и служит лишь наркозом, необходимым для того, чтобы терапевт мог все больше передавать в руки пациента ответственность за собственную жизнь и за его решения, даже за решение прийти в следующий раз к терапевту. По сути своей, терапевт становится приемным родителем, он как бы искусственен и играет роль, не являясь самим собой в социальном смысле слова, поэтому пациент может смело сражаться за свою силу, свободу и радость.

Есть два вида тревоги — негативная тревога (в конечном итоге, это страх сойти с ума и страх смерти) и позитивная (страх, что ты не сможешь жить на уровне своих собственных возможностей). Аналогичны этому и два вида психотерапии. Традиционно психотерапия представлялась избавлением от чего-то “плохого” — боли, патологического стресса, внутренних плохих привычек — таких, например, как нежелание принять факт смерти своего отца или стремление убегать от неизбежного одиночества.

Но можно взглянуть на психотерапию и совсем по-другому — как на процесс развития или укрепления большего психического здоровья. Здоровье души крепнет при радостном общении с терапевтом, когда пациент чувствует, что его уважают, ценят, почитают в нем личность. Идеи о том, что пациент равен терапевту, что он может дать нечто терапевту для его роста, что пациент всегда будет близок и дорог терапевту, а терапевт может наслаждаться патологией пациента (его оговорками или ошибками восприятия), упиваться личностью пациента, даже победой пациента над ним, — все это способствует здоровью пациента и посему является ценной частью психотерапии.

Вот еще некоторые ценные качества психотерапии: способность принять свое одиночество и даже радоваться ему, чувство собственной цельности, уникальности, своего лица, единства с самим собой, доверие к своей жизни и включенность в ее поток, свобода радоваться своему творчеству и спонтанности (плоха ли она, или хороша, или нейтральна). Все это представляет собой глубокую связь со своим собственным телесным “Я” — с телом, его действиями и даже недостатками. Это опыт здоровья, роста, самоактуализации и открытия своих сил, опыт, который появляется, развивается, празднуется во время психотерапии.

Семейная терапия дает членам семьи прекрасную возможность видеть здоровые стороны своих отношений, а не только ранить друг друга болью.

Один из компонентов здоровья в психотерапии — способность превосходить сам этот прекрасный процесс здоровья, когда мы тепло и радостно смотрим на нелепости, на растерянность и нарушения. Терапевт привносит бездну здоровья, когда позволяет себе смеяться над пациенткой, а пациентку приглашает смеяться над ним самим, и делает это с любовью. Тогда она может ощутить абсурдность своего стремления, созданного и подстегиваемого болью, к тем или иным достижениям. Эта веселость, способность смеяться над жизнью — великая целительная сила психотерапии.

Направления в психотерапии

В психотерапии можно увидеть разные направления. Я бы выделил три главных.

Первое сводится к избавлению от симптома. Пациент (или семья) приходит эмоционально голодным — как ребенок, выросший слабым, тревожным, неумелым из-за плохого питания, нехватки энергии, плохих условий своего развития. Очевидный ответ на такую ситуацию — забота и питание приемной матери. Такое теплое взаимодействие похоже на отношения ребенка со школьным учителем, который старается, чтобы ребенок полюбил чтение, занятия, творчество и сильнее захотел бы учиться. Тем не менее, при таком подходе своя проблема — синдром “мама знает лучше”. Терапевт добивается изменения своей уловкой, но пациент теряет инициативу. Это означает, что пациент или семья становятся все более зависимыми и неуверенными в себе, а приемный родитель какое-то время наслаждается своим богоподобием. Но потом перед приемным родителем-терапевтом встает вопрос, как выйти из этой ситуации, похожей на ту, когда ребенок покидает семью, оставаясь эмоционально незрелым и голодным.

Второй подход или направление в психотерапии — перемена стиля жизни. В центре такого подхода лежат инсайт, понимание, анализ и попытка доказать, что терапевт знает, как сделать жизнь лучше. Поскольку боль и бессилие мучают пациента, обучение новым техникам жизни может многое значить. Но это опять порождает проблемы зависимости и потери инициативы, в результате чего пациент становится как бы подростком: то борется за свое право быть зависимым, то бунтует против потери своего “Я” и собственного творчества.

Третье направление — передача власти пациенту (или семье). Человек чувствует свою слабость, он хочет с кем-то вместе отвечать за свою жизнь, но попытки достичь это неудачны, и он не знает, как быть. Терапевт скорее напоминает отца — требовательного, верящего в способности пациента и призывающего его делать всевозможные усилия для преодоления проблемы. Роль терапевта состоит в том, чтобы требовать от пациента быть сильным, но не поддерживать его. Это похоже на роль тренера футбольной команды, заставляющего игроков становиться все выносливее и стимулирующего у них развитие спонтанности и инициативы. Терапевт отбирает власть у пациентов и присваивает себе право контролировать какой-либо аспект их жизни. Он определяет, как долго идут тренировки, какие нужны упражнения, когда и где. Если это удается, пациент не бросает “игру в мяч” и набирает необходимую силу. Но существует период, когда “тренер” должен заставить “игрока” взять власть назад в свои руки и самому определить, в какую игру он хочет играть, как, в какой роли он будет выступать наиболее полно и с большим наслаждением. И тогда тренеру-терапевту остается просто радоваться вместе с пациентом и наслаждаться его мечтами и изменениями.

Во всех направлениях психотерапии существует “метапроблема”: как терапевту, играя свою роль, не стать рабом зависимости от своих пациентов или рабом фантазии о своем всемогуществе. Терапевту и матери угрожает одна и та же опасность — почти невозможно переключиться на другую роль и стать на равных с тем, кто был когда-то твоим ребенком!

Обучение технике семейной терапии на практике (поскольку ей нельзя научить отвлеченно) требует ответственности, понимания критики со стороны своих коллег и того, что команда гораздо сильнее отдельного человека: ум хорошо, а два лучше. Это как обучение актерскому ремеслу — постоянные упражнения, выслушивание критических замечаний, репетиции, вечные попытки стать хорошим актером, впрочем, то же самое понадобится и тому, кто собирается быть хорошим конькобежцем или лыжником, игроком команды, терапевтом или — в мире фантазии — прекрасным супругом. Хороший терапевт — это особый баланс личности и роли. Надо понимать, что роль приобретается обучением, а вот возрастание личности — нечто иное, гораздо более неспешное и сопряженное с болью. Изменить свою роль гораздо легче, чем измениться в жизни. Актером быть легче, чем пациентом.

Тайная жизнь наших убеждений

Любая психотерапия основывается на каких-то предпосылках и убеждениях. Одно из таких убеждений, обычно не высказываемое вслух, можно сформулировать так: во сне все мы шизофреники. Наши сны нерациональны. Они говорят символами, отличными от понятий нашей обыденной жизни. Они совершенно неприемлемы с точки зрения наших культурных стереотипов. Предположение, что с этим тайным миром можно что-то сделать во время психотерапии, отчетливо влияет на поведение и подходы психотерапевта. Преднамеренная попытка поделиться с семьей своим сумасшествием, жизнью своих снов и неприемлемыми внутренними переживаниями, требует близости и добровольного желания стать ранимым. Терапевт должен терпеть свое внутреннее замешательство и одновременно создавать замешательство в семье, что возможно вынести только в случае опоры на крепкую близость.

Я думаю, что у всякой семьи есть своя сумасшедшая тайная основа. Семейные мифы и ритуалы, семейные стрессы похожи на психотическую жизнь снов, к которой ночью причастен каждый из нас. Мы живем на этой тайной основе, точнее наше психотическое “Я” проживает нас. Сознание — лишь тонкая корочка на бессознательном процессе, господствующем над нашей жизнью. И важнейшая часть психотерапевтического процесса состоит именно в этих прекрасных моментах свободы, творчества, терпимости, радости, рождающихся из творческих и неразумных сторон жизни семьи. Взаимодействие терапевта с семьей стимулирует появление новой близости, в которой есть место любви, гневу, здоровому соревнованию и целостным отношениям личности с личностью.

За сорок лет преподавания психотерапии я стал понимать, что любой пациент приходит в первый раз со своим набором тайных, несформулированных, но связывающих его по рукам и ногам убеждений — о терапевте, о терапии и ее опасностях. Постараюсь кратко перечислить эти тайные убеждения.

Пациенты думают: то, что случилось с их другом, родственником, соседом или любимым артистом, может случиться и с ними. Подобные мысли могут быть и позитивными, и негативными. Пациенты мечтают о чудесном мгновении изменения, которое переделает всю их жизнь, или же беспокоятся о неприятностях, которые могут случиться: кто-то в семье заболеет, из-за хитрости злого врача они станут совсем беспомощными, лишь на миг ощутят спокойствие и надежность, а потом потеряют их. Пациенты также боятся, что терапевт будет презирать их потому, что они старались изо всех сил и ничего не смогли с собой сделать. Боятся воплощения своих кошмаров, усиления груза вины, боятся, что их выставят на позор, унизят или подвергнут таинственному гипнозу, который лишит их силы.

Я открыл одну еще более серьезную проблему — терапевты плохо осознают свои скрытые убеждения, которые приносят с собой в психотерапию. Они думают, что пациент приходит к ним открытым и с жадностью принимает терапевта, чем избавляет его от чувства бессилия; они думают, что имеют грандиозное значение для тех, кто просит о помощи; их сбивает с толку фантазия, что пациентам можно передать свои знания и что понимание терапевтом самого себя изменит их жизнь, хотя оно и не смогло изменить жизнь самого терапевта. Еще вреднее идея, что целенаправленное сознательное вербальное взаимодействие с пациентом — суть происходящего и основа для желанного изменения. За этой скрытой мыслью лежат совсем невидимые для психотерапевта убеждения, что достаточное количество знания позволит прийти к цели всегда, что люди силой своей воли могут заставить свою жизнь стать другой, что терапевтам по силам заставить пациента заставить изменить свою жизнь. Плохо и то, что за всеми этими невидимыми гипотезами скрыты векторы переноса, влияющие на терапию больше, чем любой явный фактор.

Когда вы первый раз видите пациента, его скрытый контракт (о котором сам он ничего не знает и, разумеется, не выражает его словами и о котором обычно ничего не знает терапевт) гласит: вы будете хорошей мамой и подтвердите, что его плохая мама виновата во всех его проблемах. Тайно вы принимаете этот перенос и соглашаетесь стать желанной мамашей, дающей безопасность и силу; одновременно независимость от своей семьи и полную принадлежность ей. С точки зрения такого переноса, отчасти возникшего еще до вашей первой встречи, любой шаг терапевта становится предательством. Ваше приглашение привести на вторую встречу супруга, родителя или детей совершенно разрушает созданную проекцию. Пациент обычно просит отложить такие изменения терапевтического процесса до той поры, пока его отношения с терапевтом не установятся окончательно, а за этим стоит параноидная идея, что контракт был нечестным с самого начала и терапевт просто занимается манипуляциями. Даже если пациент соглашается с вами, он ощущает, что его шантажируют, и тогда та же ситуация повторится снова на более глубоком уровне и еще болезненней.

Чтобы преодолеть подобную ловушку, надо, договариваясь о первой “встрече с незнакомцем”, установить все возможные способы защиты терапевта. Не стоит начинать никакой терапии, пока не прояснятся границы ответственности каждого и не разрушится фантазия эйфорического переноса. Да и само согласие на терапию условно. Терапевт волен отказаться от дальнейшего после первой встречи. Никогда не стоит предполагать, что терапевт обязан продолжать заниматься с клиентом до бесконечности просто потому, что первая встреча прошла хорошо.

Все это необходимо осознать по той простой причине, что пациент будет структурировать свои отношения с терапевтом в том же компульсивном повторяющемся стиле, как и раньше, при всех своих предыдущих обращениях за помощью. Успех терапевта зависит от того, удастся ли ему вырваться из колеи, невидимо ведущей к неудаче терапии.

Границы между поколениями

Просьба о помощи со стороны пациента всегда означает регрессию. Пациент может просить о помощи по-разному. Младенческая установка как бы говорит в нем: “Мамочка, поцелуй, чтобы перестало болеть”. Если он похож на ребенка, просьба о помощи будет примерно следующей: “Папа, сделай это, пожалуйста. Я маленький, а ты сильный”. Пребывая на уровне подростка, пациент скажет: “Давайте встретимся и вместе сделаем то, что не получается у меня одного”. Иногда пациент может оказаться старше и его просьба будет звучать так: “Помогите мне преодолеть мои победы над самим собой”; “Помогите мне не быть таким преуспевающим”.

Терапевту предоставляется возможность стать приемным родителем или временным взрослым для временного ребенка. Когда граница между поколениями взрослых и детей остается неприкосновенной, у пациента появляется возможность регрессировать в полной мере и наслаждаться своим единством и теплыми отношениями с терапевтом. Постепенно он сможет создавать свою собственную систему ценностей, стать родителем самому себе и оставить временного родителя, чтобы реально строить собственную жизнь.

Простейшие средства для определения границ — административные по своей природе вопросы, которые решает любой профессиональный психотерапевт: кто должен прийти, как долго будет длиться встреча, что на ней будет происходить.

Во-вторых, для определения границ важно избегать общения с пациентом на равных. Терапевт должен говорить на языке родителя. Такой язык можно назвать также языком предположений.

В-третьих, охрана границы требует от терапевта, чтобы он не делился с пациентом своими сомнениями, неясностями, недоразрешенными вопросами. Терапевт должен поддерживать ощущение, что за ним последнее слово, оставляя пациенту возможность соглашаться, не соглашаться или оставаться при своем мнении. К тому же терапевт настаивает, чтобы все свои решения пациент принимал без его участия. Роль терапевта состоит лишь в том, чтобы помочь пациенту думать об этих решениях, несмотря на то, что пациент неизбежно воспользуется выводами терапевта и на их основе будет принимать решения. Если пациент делится своими выводами, терапевту лучше попытаться их опровергнуть.

Стадии психотерапии

Можно разделить процесс психотерапии на следующие стадии: предтерапия, первая встреча, ранняя стадия, рабочая стадия, стадия полного альянса, тупик, тяжелый тупик и заключительная стадия.

Предтерапия. Часто эта предварительная стадия полностью отсутствует. Человек приходит на прием в результате формальной процедуры отбора и приема, в которой вы не участвуете. Вы не можете заранее исследовать ситуацию и войти в нее. Кто-то другой принимает решение. Вы сразу начинаете с обсуждения фрустраций, опасностей и альтернативных ходов в случае неудачи с обеих сторон альянса, осознавая при этом, что сам альянс несовершенен, искусственен и находится под угрозой оказаться абсолютно никчемным.

Теперь предположим, что стадия существует — в форме телефонного звонка. Пациент выражает потребность избавиться от боли и чувства бессилия, а дело терапевта — предполагать, что за этим стоит. Он вполне может кое-что узнать о жизни пациентов: о непрофессиональной терапии, об использовании алкоголя в качестве терапии, о терапевтических ресурсах семьи, о предыдущей профессиональной терапии. Нелишне узнать и о главном кошмаре жизни пациента, его тотальном чувстве бессилия и безнадежности.

На этой стадии мы стараемся узнать что-нибудь о патологии и надежде, определяем, что такое есть терапия, решаем финансовые вопросы и вопрос времени, а также устанавливаем свой контроль над дальнейшими решениями — как если бы кто-то попросил вас вложить деньги в рискованную затею. Станете ли вы предлагать свои ресурсы, не зная, получите ли что-нибудь взамен? Вам стоит отложить все решения на потом, в том числе и решение направить пациента к кому-либо еще, и забросать его вопросами: Почему именно сейчас? Какова проблема? Кто еще вовлечен? Почему ко мне? Вы движетесь туда-сюда между ограниченным пониманием и созданием ясной картины ситуации.

Нормальное развитие стадии предтерапии нарушается из-за таких вещей, как искренность, принятие, эмпатия, соперенос и эмоциональный резонанс, возникающий в ответ на проблему в терапевте, вместо ее исследования и анализа. Нарушается нормальное развитие этой стадии и когда терапевт как бы предлагает образец своей терапии на пробу, устраивая показательное кормление пациента, или когда он пропускает какой-то ключевой факт — богатую тетку, внебрачную беременность, проблемы с законом, негативный перенос. Если в терапевте возникает резонанс в ответ на боль пациента, на его ситуацию, он автоматически попадает в трудное положение. Если же он сам об этом резонансе не знает — положение еще труднее!

Свидание с незнакомцем — вторая стадия психотерапии. Это встреча, где обе стороны крайне подозрительны, что естественно. Но терапевту следует быть более параноидным, чем пациенту, поскольку именно он контролирует встречу. На свидании с незнакомцем терапевт является девушкой, опасающейся “забеременеть”. Эта стадия тщательно запланирована и основана на технике. Здесь структура психологической проституции четко отграничивается от подлинной любви .

Процесс первой встречи похож на родовые схватки, когда болезненные сокращения матки готовят женщину к родам. Сюда входят и сама встреча, и тщательная диагностическая оценка того, что произошло на ней: как развивалась предварительная игра сопереноса с ее защитным отрицанием будущего, удалось ли продвинуться глубже предложенной пациентом нечестности, удалось ли справиться с ловушкой “терапевт останется в дураках”, побыть самому “козлом отпущения”, научить пациента воспринимать тебя как временного родителя. Обучение правилам терапии может (или должно) включать в себя перенос без ответного сопереноса, появляющегося у терапевта из-за страха перед проблемой сопереноса. Фактически это расчищает место для полезного сопереноса терапевта и для его свободы быть сумасшедшим.

Вторую стадию психотерапии искажает нарушение контракта на самой первой встрече. Кто-то из членов семьи не пришел, изменено время или сферы ответственности и т.д. Типичный пример: пациент в конце встречи, когда его просят заплатить, говорит: “Я не знал, что надо платить. Разве первое интервью не бесплатное?” Терапевт нарушил процесс, став благотворителем пациента — как родитель, который дарит ребенку индейку на Рождество.

Процессу психотерапии может помешать и страх неудачи у терапевта, заставляющий его подбадривать пациента, давать наркоз или обнадеживать. Бывают помехи, происходящие от внутреннего чувства вины терапевта за то, что он не может ответить так полноценно, как это требуется пациенту. Когда окружающие ждут от вас волшебного исцеления, нормальное развитие ранней стадии находится под угрозой. Особую тяжесть приносят такие пациенты, как приятельница и соседка вашей тети, мамина школьная подруга, кто-то, направленный вашим любимым коллегой (хотя положение можно улучшить, поделившись с пациентами своими опасениями и предупредив их о сложности ситуации). Эта стадия заключает в себе возможность добиться успеха, признав свое поражение и обсудив свою боязнь неудачи с пациентом.

Средняя стадия. Ранняя часть средней стадии — второе свидание, процесс подготовки к альянсу, репетиция психотерапии, пробный соперенос. Она дает возможность остановить внутрисемейную любительскую психотерапию, выставить на обозрение семейный симбиоз, поговорить о необходимости менять “козлов отпущения” или даже самому поиграть эту роль для пробы. Развитие средней стадии может быть нарушено наркозом поддержки, несвоевременным исследованием будущего, скрытым бредом терапевта или резонансом его эмпатии, разрушительным действием сплетни.

Центральная рабочая стадия. Это, главным образом, слушание, развитие альянса, в котором семья все больше и больше принимает на себя ответственность за каждый новый шаг, за течение процесса, за каждую встречу с терапевтом. На этой стадии необходимо вырваться за культурные рамки языка, поведения и открытости, а также за рамки времени, чтобы не развивались бредовые мысли о том, что психотерапия должна быть короткой или долгой. Есть возможность изменить ход переноса, уйти от установившегося переноса, чтобы стало ясно: вы не усыновили эту семью на всю жизнь, а лишь на время стали приемным родителем. Хорошая возможность игры со своим сумасшествием, и вы можете дать понять, что подобные взаимоотношения — не любовь и вы не сверстник для семьи и никогда им не станете.

Развитие этой стадии нарушается, когда терапевт начинает тревожиться, забывать о необходимости соединиться в команде с другим терапевтом, когда позволяет семье контролировать терапию или сам начинает контролировать жизнь семьи. Надо уважать культурную цельность жизни семьи, иначе она разрушится.

Стадия полного альянса. Терапевт должен следовать за пациентом, разворачивая по горизонтали то, что происходит в настоящее время, разворачивая по вертикали прошлое и будущее, достигая третьего, четвертого поколения. Терапевт делится своими фантазиями, своими снами и кошмарами. Развитие стадии полного альянса нарушается возможным обменом ролями: либо семья включает в себя терапевта, либо терапевт усыновляет семью, по сути превращаясь из временного родителя в родственника.

Тупик. Из тупика, наступающим вслед за полным альянсом, можно выйти, открыв пациенту какую-то частицу самого себя, рассказав о собственной терапии (включая сюда мысль, что вы забыли о своем терапевте), о страхе перед неудачей, о страхе остаться в пустом гнезде, о том, что вы просто играете роль, о факте вашей неизбежной смерти как терапевта и как человека. Разрешить подобную ситуацию мешает стремление обойтись без посторонней помощи или неведение, что вам нужна помощь. Выйти из тупика может помешать то обстоятельство, что терапевт раскрывает жизнь своей собственной семьи; проблемы гордости и роста.

Тяжелый тупик. На этой стадии в качестве консультанта для помощи в терапевтической неудаче стоит пригласить расширенный состав семьи. Консультантом может стать и коллега. Тем не менее, это не снимает с терапевта проблему ответственности за успех, поскольку семья никогда не повинна в неудаче, виноват всегда терапевт. Дело коллеги — помочь в проведении психотерапии, но он не должен ставить диагноз или очаровывать семью. Он ваш (а не семейный) консультант.

Консультантом может также быть бывший пациент, друг семьи, священник, сосед, начальник или секретарша, любовник или любовница или кто-нибудь еще, кто важен и близок для семьи. Терапевт должен сообщить о своей неудаче, признать свое бессилие и принять невысказанное решение семьи закончить терапию. Ход этой стадии нарушается, когда терапевт не умеет принимать помощь и склонен больше обсуждать семью, чем самого себя, когда из-за стыда или вины скрывает свою неудачу.

Заключительная стадия. На этой стадии все решает участие семьи. Члены семьи могут заявить: “С нас довольно”, “Нам стало лучше”, “Нам стало хуже”; у них могут появиться новые переносы во внешнем мире и связанные с ними обстоятельства, например: “Я чуть не забыл о нашей встрече”, “Моя работа идет успешно”, “Мой начальник — славный человек”, “Я влюблен в мою жену”. В сущности, они говорят, что жизнь стала важнее психотерапии.

Вот что может помешать течению заключительной стадии: члены семьи приносят новые симптомы или отрицают, что изменились, подкупают терапевта страхом, что тревоги вернутся, могут появиться такие явления, как символическое нарушение правил (“Джо не придет сегодня, потому что у него футбольный матч”), псевдосимптом у семьи, симптом у терапевта. Мешает развитию последней стадии и ситуация, когда терапевт или семья вдруг обнаруживают скрытую враждебность; мешает недостаток смирения терапевта или его гордость. Успешное окончание стадии оставляет открытой возможность альянса в будущем (если таковой понадобится), позволяет терапевту обсудить свои переживания по поводу пустого гнезда и прямо просить о терапевтической помощи у членов семьи. Терапевт чему-то научился и может делиться частью своей жизни на равных — говорить о работе, о новых пациентах, о деньгах, о фрагментах кинофильма про работу с этой семьей, которые крутятся в его голове. Наконец, заключение является мечтой о величии и мечтой о сумасшествии терапевта, когда он может обсудить с семьей знаменитое изречение Платона, суммирующее все его диалоги — “Учиться умирать”.

Тупик

Критическое отношение к психотерапии обычно так или иначе связано с проблемой тупика. То мы жалуемся, что психотерапия плоха, поскольку пациент ничего от нее не получает — ничего не движется. То скажем, что она дурна тем, что продолжается без конца. Пациенты приходят к терапевту из-за того, что попали в тупик собственной жизни. Так или иначе, они находятся в патовом положении. (Если такое положение продолжается долго, мы назовем пациентов “ригидными”, или “перегоревшими”). Они приходят и потому, что либо начали выходить, либо надеются выбраться, либо должны вырваться из тупика. Психотерапия — микрокосм жизни. Когда она не движется, это часто означает, что наступил пат — нечто вроде холодной войны, в которой скованы и не могут пошевелиться терапевт и пациент.

Проблема тупика касается отнюдь не только терапии. В Соединенных Штатах сейчас наблюдается и культурный тупик взаимоотношений черных и белых. Никто не может сдвинуться с места, и напряжение подобного запертого состояния пугает. Мир все время кричит о тупиковых отношениях детей и родителей. (Готов спорить, они существовали и у пещерного человека). Многие браки сегодня проходят серию тупиков или кончаются разводом. “Десятилетний синдром” или “неудовлетворенность после семи лет” — вот метафоры такого застоя между двумя людьми, группами людей или двумя состояниями бытия.

В тупике есть нечто от симметричного парного танца. Никто не может поменять правила танца и переключиться на создание чего-то нового. Такой танец похож на взаимное неуважение. Процесс становится, как говорят влюбленные, каким-то образом “больше нас самих”. Мы знаем мертвые браки, в которых супруги сидят в своих креслах спина к спине: она читает любовные романы, он — “Плейбой”.

Иногда в тупике находятся трое. Например, папа — толстый, мягкий, раздражительный, “мальчик лет семи”, склонный к истерикам. Шумный тиран, но без изюминки в своих эмоциональных бурях. Мама — немая фурия, каждый мускул зажат, готова взорваться, но это спрятано под ее образом идеальной, благородной и покладистой матери. Завязан с ними обоими и их шестнадцатилетний сын. Язвительная усмешка пренебрежения, покачивания на краю правонарушения сочетаются в нем с унижением папы и с саркастическим приторным брюзжанием при маме. Тупик прелюбопытен. Ни одно сочетание двоих людей в этой семье нестабильно. Папа с мамой начинают ссориться, затем папа дерется с сыном или мама с сыном воспитывают отца. Такой треугольный тупик вертится вокруг постоянной нестабильности, очень стабильной самой по себе.

В терапевтических взаимоотношениях двоих людей тупик возникает в зените терапии, после того как с обеих сторон установился перенос. Терапевт и пациент предлагают друг другу свой образ и прячут по обоюдному согласию за ним свою личность. Они оба наслаждаются, танец идет и идет. Системный аналитик сказал бы, что две единицы, образующие систему, находятся под контролем, и система хранит свое устойчивое равновесие.

Чтобы сознательно противостоять такому процессу, лучше заняться его профилактикой. Это вовлекает в процессе многие аспекты психотерапии. Раннее сознательное развитие ролевой структуры помогает терапевту предотвратить будущие тупики. Когда терапевт держит в своих руках все, что происходит в “операционной”, пациенту труднее загнать его в жесткую ролевую нишу. Когда структура роли установлена, терапевт может с большим уважением относиться к обычному для пациента стилю жизни, не примешивая сюда собственной жизни, а лишь чувства и свою личность. Предохраняют от тупика и всякие комментарии — например объективное обсуждение переноса. Позже, когда возникают экзистенциальные отношения на равных, типичные для поздних стадий нормальной психотерапии, они не будут искусственными.

Ни для кого не является новостью, что можно выражать свои негативные чувства для того, чтобы вырваться из тупика. Поскольку тупик развивается благодаря закрытости некоего особого состояния тет-а-тет, свойственного почти всем видам психотерапии, можно сделать вывод, что раннее приглашение консультанта разрывает эту цепь. Этого же можно достичь, пригласив других членов семьи или даже членов расширенной семьи и рассказав им о тупике отношений в терапии, обратившись к ним с просьбой помочь своим участием.

В ходе психотерапии любой свободный творческий поток общения предохраняет от закрытых патовых ходов. Терапевт волен покинуть сцену эмоционально или даже физически, и это также помогает. Если терапевт смело меняет свой ролевой репертуар, он создает необычные ситуации, после которых его трудно запереть в рамки неподвижной роли.

Простейший способ вырваться из тупика — объявить войну. Когда холодная война сменяется жаркой схваткой, все преображается. Войну может начать, как это часто бывает, и выиграть пациент. Он прерывает терапию, уходит или еще каким-то способом разрывает отношения. Лучше, когда войну начинает терапевт: тогда она может остаться словесной и эмоциональной, превратившись в часть процесса. Когда пациент связал терапевта, холодные взаимоотношения очень сложно разогреть. Тем не менее, возможна и такая сознательная попытка (уже упоминавшаяся) сделать тупик общей проблемой — смиренное приглашение кого-то постороннего.

Рискуя отклониться от темы, я хотел бы объяснить, как происходит рост шизофреника в процессе психотерапии. У шизофреника перенос развивается благодаря тому, что терапевт похож на его мать: его мать создавала двойную связь, то же самое делает и терапевт. Устанавливаются взаимоотношения, при которых терапевт дает двойную связь пациенту, и пациент — терапевту. Связь постепенно становится все теснее и теснее, и в конце концов они оказываются настолько прикованными друг к другу, что оба не могут отвечать за свои движения. В самом деле, каждый из них способен изменить что-то лишь в ничтожно малой степени. Такое состояние было присуще и отношениям пациента с матерью. Мы знаем, что когда каким-то неведомым пока еще образом пациенту удается выздороветь и выписаться из больницы, его мать часто сама попадает в больницу или сходит с ума. Предполагая, что таковы же и отношения с терапевтом, можно понять, что пациент не осмеливается выздороветь из чувства страха, опасаясь, как бы терапевт не сошел с ума. С другой стороны, терапевт вступил в такие отношения добровольно, а моя цель — полнее встретиться со своим собственным безумием. Так что, когда мы с пациентом заперты в тупике нашей обоюдной, восьмеркообразной по конфигурации двойной связи, я намереваюсь поиграть с моим безумием в гомеостазе наших отношений.

Когда я “схожу с ума”, пациенту ничего не остается, как стать противовесом моей шизофрении. Мы в псевдотупике, и каждый из нас способен влиять на другого. Но как терапевт я хочу быть “сумасшедшим”, а он — как пациент — тем самым вынужден стать “нормальным”. Как только мы начали двигаться таким образом, амплитуда движений (если все идет хорошо) становится все больше и больше, пока мы не отделяемся друг от друга. И к этому “танцу” надо добавить еще одну вещь. Поскольку свобода удаляться остается в каждом из нас, мы способны любить друг друга, и эта любовь способна наслаждаться успехом другого (а не только своим). Благодаря этому отдаление, а точнее, движение в мир каждого из нас происходит постепенно, при взаимном уважении к жизни и открытости другого. Любовь продолжается не прекращаясь, но свобода растет.

Когда тупик во взаимоотношениях не наступает, не означает ли это, что нет и любви? Почему бы не начать преодолевать тупики один за другим с каждым психотиком? Я отвечу, почему. Общество борется с моим сумасшествием. Каждый раз, когда я сражаюсь против сил, загоняющих меня в социальные тупики, я боюсь!

Что дает профессиональная психотерапия?

Что профессиональная психотерапия, с ее осознанностью и ее свободой, дает человеку? Очевидно, прежде всего — избавление от симптомов. Но это одновременно является и достижением, и предпосылкой новых мучений. Освобождаясь от психосоматического симптома, человек рискует войти в психоз. Избавление от психоза может катализировать депрессию или приступ мании. А избавившись от депрессии или мании, человек подвержен невротическим симптомам. Так что избавление от симптома — обоюдоострый меч.

Вторая вещь, которую дает психотерапия, это ослабление репрессии. Но и тут ловушка: будучи психологически мертвым, человек легче приспосабливается к рамкам культуры или своей житейской ситуации, а освобождение от репрессии может породить приступ тревоги и множество невротических симптомов.

Третьим побочным результатом хорошей психотерапии является усиление творческой свободы, которая открывает новые возможности выражать себя и вносит в жизнь интуицию правополушарного мышления.

Четвертое — большая интеграция, достижение единства между интуитивным правым полушарием и аналитическим, социально адаптированным левым.

Наконец, пятое, — большая смелость перед лицом позитивной тревоги, способность рисковать, входить в трудные ситуации и получать чистую радость от возможности приспосабливаться к новому или включать новое в себя (новую страну, новый опыт, новый, более трудный и напряженный, образ жизни).

Использую самого себя для иллюстрации. Одним из результатов профессиональной психотерапии у меня стала способность становиться пациентом при первой же возможности. А возможностей на самом деле очень много — рискнуть подойти к другому человеку или войти в новую ситуацию, чтобы к ней принадлежать, усвоить или индивидуировать из нее. Кроме того, что я сам был пациентом психотерапевта, у меня существует множество терапевтических переживаний, связанных с моей профессией. Моя карьера состоит из десяти лет индивидуальной ко-терапии с шизофрениками и преподавания студентам-медикам; десяти лет частной практики вместе с той самой группой, в которой я преподавал; двадцати лет семейной терапии — ее проведения и преподавания; последних нескольких лет, когда я нахожусь на пенсии и могу свободнее размышлять о терапии и выстраивать более цельную картину терапевтического процесса.

Легкость, с которой я становлюсь пациентом, возросла за все эти годы. Это автоматически происходит со мной на семинарах. Я становлюсь пациентом аудитории, когда что-то рассказываю или демонстрирую. Четкое разграничение роли терапевта и жизни происходит во мне лишь до и после тех часов, которые бывают отданы профессиональной работе. Напротив, за обедом, на вечеринке или смотря телевизор я не являюсь ни пациентом, ни терапевтом.

Важно понять, что все терапевтическое, включая сюда и профессиональную психотерапию, требует психологической близости. Для терапии необходима и граница между поколениями — для создания “регрессии на службе эго” (говоря словами Фрейда), чтобы человек, который хочет измениться, мог получить ту свободу, которая сродни игре, свободу все переживать, не неся бремени ответственности. Другой участник этой психологической близости — родительская фигура (или приемный родитель) — берет ответственность на себя — ответственность за контроль, адаптацию и защиту.

Это похоже на игру, предполагающую соревнование, когда игроки не стремятся победить. Для нас с женой игра в пинг-понг не на счет стала занятием, в которое можно погрузиться целиком, без раздвоения мыслей. Подобное состояние большой целостности и свободных мышечных ассоциаций является подходящей метафорой для процесса близости в терапии. Мысли пациента не раздвоены именно потому, что терапевт берет на себя ответственность за его особое положение, и такая ответственность требует раздвоения мыслей от терапевта.

Психотерапия вместо жизни

Кроме всех тех прекрасных вещей, которые мы получаем от профессиональной психотерапии, есть в ней и свои скрытые ловушки.

В современной культуре считается, что, когда у тебя возникают проблемы, надо идти к терапевту и обучаться в его лаборатории, пока ты не научишься, как обращаться с самим собой или с кем-то еще, кто причиняет тебе боль. К сожалению, мало внимания уделяется такому способу изменения жизни, который мыслители прошлого называли “размышлением”. Возможно, это происходит из-за того, что размышления, разум, интеллект в последнее время ассоциируются с ограниченностью логики и одномерностью рациональных процессов. Но на самом деле философы прошлого под “размышлением” часто понимали встречу со своим “Я”. В своей книге “Новое Я: человек и творческое общество” Джон Гарднер говорит о процессе обновления самого себя как о сущности развития. Он исследует этот мотив в жизни тех людей, которые продолжали расти всю свою жизнь, и тех, кто постепенно терял свежесть и умирал, — чтобы на этом мы могли кое-чему научиться. Последнюю категорию людей он сравнивает с золотоискателями, отказавшимися продолжать разработку золотой жилы — золотой жилы роста, изменения и обучения.

Мне грустно глядеть на множество творческих и изобретательных людей, которые увядают, как только начинают поклоняться какой-нибудь школе, идее, направлению. Как писал Шервуд Андерсон в книге “Вайнсбург, штат Огайо”: “Любая истина, которой поклоняются, превращает человека в карикатуру”.

Один из многих способов умереть — стать наркоманом, зависимым от психотерапии, от ее межличностных отношений (будь то терапия индивидуальная или семейная). Тогда процесс исследования жизни заменяет саму жизнь. В сущности, такой наркоман сидит и созерцает свой пупок; он все меньше способен встречаться с новым, в том числе и со своими творческими возможностями. Некоторые пациенты, побывавшие у других терапевтов или где-то еще, приходят ко мне и смотрят на меня как на очередного гуру. Я предлагаю им, вместо того чтобы тратить силы на познание меня, дней на сорок поселиться в изоляции от мира и попытаться найти себя. И на это время отказаться от телевизора, радио, книг, друзей, гостей, от новостей и информации — от всего, что распыляет внимание. Просто пожить во взаимоотношениях с самим собой, сделав их фокусом своей медитации, осознавая сопутствующие телесные ощущения, размышляя о них. Простой факт ухода из обычного мира с его мозаичными переплетениями множества взаимоотношений часто дает ощущение покоя, тишины и новые силы. Одна пациентка рассказывала, как в таком уединении она впервые поняла, что ей не нужны ее приятель, мать и психотерапевт!

Очень часто непродуктивные взаимоотношения появляются в результате отказа от самого себя и соединения с кем-то другим, соединения, похожего на тесный союз двоих шестнадцатилетних, желающих превратиться таким образом в одного тридцатидвухлетнего человека. Люди не понимают, что, когда они кого-то используют, чтобы стать сильнее, другой тоже использует их. Так возникает взаимная ложь: “Позволь мне стать центром твоей жизни, а за это ты будешь самым главным в моей жизни”. На самом же деле главный человек в моей жизни — только я сам, никто другой, хотя я могу создать себе иллюзию, в центре которой будет находиться кто-то еще, и смогу даже поверить в нее. Только я сам помещаюсь внутри моей кожи и, хотя бы и решил отдать жизнь кому-то еще на время или даже навсегда, это не делает другого более важным в действительности — лишь в фантазии.

Одно из извращений психотерапии происходит из-за иллюзии терапевта, что он станет на этот час для пациента важнее всего на свете; пациент превращает эту иллюзию в бред. Он действительно верит, что терапевт ради него отдает свое “Я”, и поэтому он тоже должен отдать свое “Я” ради терапевта. Их отношения кончаются мучительной и ненужной жертвой. Я считаю, что этому явлению противостоит открытие своего собственного “Я”.

Процесс, а не прогресс

Когда мы пытаемся помочь кому-нибудь другому с позиции старшего поколения (как родители, учителя, психотерапевты), рассматривая ли порнографические картинки прошлого (с особым любопытством стараясь понять, как создалось сегодняшнее положение вещей), или — что еще хуже — фантазируя о будущем, появляется опасность раздвоенности мышления. Если я буду двигаться правильно, изменится ли мир? Как улучшить ситуацию? Как создать лучшую среду, лучшее обучение, прогресс в будущем?

Я думаю, это серьезная ошибка, поскольку чем больше раздваивается мышление, тем меньше остается от личности. Чем больше человек погружен в фантазию, тем меньше он находится здесь и сейчас, тем он недоступнее самому себе, своей команде, а также пациенту, семье, жертве, клиенту, заказчику, приемному ребенку.

Противостоит такому двойному мышлению стремление все лучше и лучше играть роль приемного родителя, все совершеннее играть роль профессионального психотерапевта, вплоть до того, что можно будет поговорить с пациентом и о самой искусственности и абсурдности существования такого “родителя понарошку”, называемого приемным родителем. В какой-то мере это обеспечивается структурой времени в терапии — тем, что у сессии есть начало и конец. Часто, где-то посередине, пациент и терапевт начинают верить, что попали в волшебный мир, который будет длиться вечно. Терапевт представляет себе, что пациент использует перенос для потрясающего изменения своего характера, а он (терапевт) — не актер, а приемный или даже биологический родитель этого страдающего человека или этой семьи.

Труднейшая задача для каждого терапевта — так усовершенствовать все мелочи терапевтического процесса, чтобы пациент, не играющий роли (просто человек, старающийся стать самим собой), мог пережить новую свободу, исследовать новые возможности благодаря старанию его приемного родителя воспроизвести те битвы за рост, происходящие в реальной жизни пациента.

Уровни общения в психотерапии

В каждой психотерапии спонтанно развиваются свои уровни общения. Уровень общения интеллектуального студента старших курсов — это совершенный английский с обзорами информации и сложными теоретическими конструкциями. Но в психотерапии, чтобы помочь людям измениться, нужен более глубокий уровень общения. С некоторыми слишком правильными людьми достичь его почти невозможно. Чтобы вырваться из такой узкой колеи общения и перейти к чему-то более личному, терапевт может говорить о своих переживаниях, порождаемых скукой, о переживаниях, возникающих в потоке свободных ассоциаций, о своих фантазиях или телесных ощущениях. Неожиданные ассоциации с событиями собственной жизни — мысли о книге, которую забыл вернуть в библиотеку, о починке водопроводного крана в ванной, о том, что почему-то не нравится новая шляпа, которую купила жена, — все, что придет в голову, можно доверить пациенту.

Перемещаясь на уровень свободных ассоциаций или неожиданных высказываний, терапевт приглашает пациента последовать за собой. Терапевт иногда может, переместившись на тот уровень, на котором пациент уже находится, вынудить его перейти на другой уровень общения. Терапевт может поделиться своими творческими фантазиями, внезапно врывающимися в поле его сознания. Иногда они напоминают сны — такие же неясные, бестолковые, но о них тоже стоит рассказать пациенту. Если у терапевта возникает внезапная тошнота, кишечные спазмы или желание пукнуть, онемение в правой ноге, подергивание левого глаза или зуд за правым ухом, надо поделиться этим с пациентом. Когда терапевт признается в том, что сам не понимает смысла подобных явлений, это помогает пациенту справиться с шоком, но потом пациенту будет уже трудно не пользоваться таким же языком.

Конечно, терапевт при этом должен контролировать свое общение. Некоторые вещи, врывающиеся в сознание, не стоит выражать (по социальным, клиническим или профессиональным причинам), их надо утаить. Важно понять, что наркозом для такой терапевтической операции будет забота терапевта о пациенте. И еще одно предупреждение: нельзя пользоваться подобным общением в стиле свободных ассоциаций на первой встрече или же до того, как вы действительно возьмете на себя заботу о пациенте. Иначе такое вмешательство превратится в чистую манипуляцию, может быть, даже и вредную для пациента.

Язык психотерапии

У разных стран — свои языки. Свой язык у каждой профессии. В языке торговцев много терминов, совершенно непонятных обычному человеку. Свой язык у музыкантов, художников, на бирже, на ферме, у преступников, у полицейских. Язык психотерапии черпал выражения из словарей социологии, психологии, антропологии и медицины. Просьбы пациентов о помощи развивали в медицине свой особенный язык. Если человек говорит врачу, что у него кашель, врач сразу прокручивает в голове десять возможных причин этого кашля — грипп, инфекция верхних дыхательных путей или бронхов, туберкулез, рак и т.д. Набор аналогичных терминов появился и в профессиональном языке психотерапии. Понимание его структуры, грамматики и словаря помогает думать о процессе психотерапии.

В этом особом языке существует такой подраздел, как язык пациента. Хотя это и не всегда бросается в глаза, но при достаточном усилии можно понять, что пациент говорит о боли и о бессилии. “Я страдаю и ничего не могу поделать”. Такая жалоба может быть скрытой и неявной, но как бы она ни маскировалась, ее суть всегда одинакова — установление контакта с тем, кто тебе поможет.

Второй компонент языка психотерапии я называю “языком предположений”. За тем, что я услышал, находится скрытый, косвенный, пугающий или манипулятивный смысл, который можно узнать.

За каждым сообщением, словесным или невербальным, можно различить еще одно содержание. Простое “нет” может означать: “Это невозможно”, “Попроси меня еще раз, и я соглашусь”, “Попроси меня еще раз, и я не соглашусь” или “Я требую, чтобы ты слушал, что я говорю, и верил мне”. И психотерапия очень часто пользуется таким языком предположений. И у пациента, и у терапевта имеются как бы три сферы сознания: известное; то, что можно узнать (когда усилие, страдание, время, забота, пристальное внимание могут превратить неведомое в известное) и непознаваемое (то, что не станет известным никогда; то, что иногда называют “лицом Бога”, а мы — “бессознательным”).

Психотерапевт, используя язык предположений, помогает пациенту перескочить с известного в область неведомого. Оно сейчас неизвестно пациенту, но может прийти в его сознание. Иногда это называют способностью “произносить непроизносимое”, иногда — “шизофренятиной” или “сумасшествием”. Особенно удобно пользоваться таким языком непрямо, бурча про себя что-то чуднуе и как бы не вполне серьезное, но так, чтобы слышал пациент. (Лучше всего, когда таким языком предположений пользуются только в психотерапии и не выносят его за пределы этой особой защищенной субкультуры.)

Разговаривать языком предположений можно и невербально. Например, чтобы улучшить общение и заставить пациента слушать себя, терапевт может отвлекаться от клиента и отдавать свое внимание каким-нибудь игрушкам, головоломками или чему-нибудь в этом роде, тем самым подчеркивая, что терапевт не слишком озадачен или напуган историей пациента. Это помогает разрушить бредовые, сложившиеся еще до первой встречи представления пациента о том, что терапевт будет всегда находиться при нем — всепонимающий и всемогущий. Терапевт тоже человек.

Пациент, побывавший в руках нескольких терапевтов и собравший коллекцию слов, которые были значимы для них, пользуется ими, чтобы устанавливать контакт со следующим терапевтом. Язык боли и бессилия окажется скрытым, усиленным или видоизмененным, если пациент научился манипулировать терапевтом. Задача терапевта — предположить, что это так, и исследовать подобный процесс.

Существует еще один раздел языка психотерапии. Я называю его “языком возможностей”. Думая и говоря о попытках пациента измениться, мы предлагаем разные альтернативы его переживаниям, возможности, о которых он не думал. Пациентка, например, говорит: “Я не выношу мужа, но развестись не могу”. Терапевт предлагает различные варианты, о которых и пациентка могла бы подумать, если бы это не было столь мучительным для нее. Например: она может вернуться к своим родителям, усыновить ребенка, чтобы поменять стиль жизни, найти работу, бросить работу, поменять круг друзей. Это расширяет ее мышление, облегчает боль и даже освобождает от вины и стыда. Тогда у нее появится новое желание обдумать свое положение. По сути дела, пациент показывает рамки своего мышления, а терапевт может их расширять или делать эластичнее.

Еще один род языка психотерапии, я называю “языком несвязностей”. Мысли, не имеющие отношения к разговору, высказывания не по делу, фантазии в стиле свободных ассоциаций, которые кажутся совершенно посторонними, внезапно приобретают особое значение, важность и огромную ценность. Мы обладаем некоторой загадочной способностью, мало используемой, находить ассоциации тому, что сейчас происходит, — неожиданные, непонятные и часто пропадающие зря, поскольку мы не осмеливаемся произнести их вслух. Тот, кто занимается групповой терапией, знает, что слова одного человека в группе всегда имеют смысл для кого-то еще или для всех. И то, что для одного не имеет смысла, может оказаться очень значимым для другого, часто к полному удивлению остальных, никакого значения в этих словах для себя не видящих.

При достаточно хороших отношениях мы можем делиться такими несвязными мыслями, среди которых не только свободные ассоциации или приходящие из ниоткуда фразы, но также и эмоции, возникающие у терапевта. Внезапный приступ гнева, непонятное ощущение, что эта ситуация похожа на предыдущую, явно не обоснованные подозрения, внезапная головная боль или спазм в кишечнике, неожиданная потеря памяти, — все, что на первый взгляд никак не связано с происходящим вокруг, может оказаться ценным для роста пациента.

Наконец, я хочу предложить еще один, совсем новый язык — язык трансформации. К каждой семье стоит относиться как к другому народу. У каждой семьи своя священная культура, на ее создание уходят годы. История семьи включает в себя цепь поколений, а сами члены семьи являются результатом сочетания последних двух поколений, из которых и вышла нуклеарная семья, сидящая перед нами. Они пришли, потому что в семье разлад. События их жизни — рождение, брак, смерть, болезнь, всякого рода напряжения — создают ситуацию, в которой семья буквально парализована, обездвижена трениями между семейными подгруппами, трениями с внешним миром и его культурой, парализована патологическими методами решения этих проблем (с помощью “козла отпущения” или посредством отказа от мобилизации своих сил для изменения). И терапия помогает членам семьи собрать эти силы. Но для такой мобилизации решительно необходимо священное уважение терапевта по отношению к членам семьи — “безусловное принятие” (по словам Карла Роджерса). Когда они приносят свою боль, терапевт отвечает им языком предположений и возможностей. Он должен твердо помнить, что культура семьи уникальна, и настаивать, что именно эту собственную культуру он поможет усвоить и мобилизовать.

Способность общаться на двух уровнях одновременно очень важна для того, кто помогает людям измениться и работает с семьями, в которых нелегко катализировать изменение. Обычное сообщение — это слова, но мы общаемся не только словами. Тон голоса, выражение лица и движения тела — второй уровень общения. Первый уровень связан с разумом и рациональным мышлением, он бесконечно сложен. Двойное сообщение помогает избежать раздвоенного мышления и вам, и пациенту (или семье). Раздвоенное мышление делает общение фрагментированным и малоэффективным.

Когда сила разума и обсуждений потерпела крах, может помочь честный разговор о страхе перед неудачей или об опасностях нетерапевтического альянса. Если мы не вместе — значит не движемся.

Парадокс

Вопрос о том, как работает такая техника терапевтического общения, как парадокс, никогда не был ясен, как и проблема терапевтического общения на двух уровнях (также называемого “double bind” — двойная связь). Отчасти это происходит потому, что парадокс — это психологическая щекотка или подначивание и, следовательно, он требует от пациента соблюдения дистанции. Когда дистанция правильно используется, парадокс ведет к близости. Если парадокс не приводит к близости, значит, эта голая техника не помогала пациенту стать целостнее, поскольку сам терапевт не был цельным и личностным. Он оставался всего лишь техником, стоящим в сторонке и щекочущим пациента, когда тот проходит мимо.

Успешный парадокс — шаг в сторону близости. Когда пациент, изменившись в результате переживания парадокса, ищет большей близости, нужно ее ему дать. Если этого не происходит, значит, терапевт изменил поведение, но не помог пациенту стать более цельным. Тогда парадокс был, в сущности, просто социальной манипуляцией, а не средством настоящей психотерапии. В качестве голой техники парадокс — вещь несимволическая, безличная и холодная. Он помогает приспосабливаться, но не помогает стать цельным. Хорошая психотерапия способствует росту; она должна не помогать приспосабливаться, а возвращать пациенту силу, чтобы он мог делать с ее помощью все, что сам хочет. Любой человек ищет здоровья и целостности — социальной и межличностной. Психотерапия должна искать свое завершение там же.

Ненависть без примеси вины

Многие психологические проблемы, с которыми пациенты приходят к психотерапевту, являются проблемами вины. Стоит различать реальную вину и чувство вины. Реальная вина есть психологическое эхо неприемлемого для человека поведения, например, грубого обращения с ребенком или женой, кражи денег, измены, нарушения договоров или обещаний. Чувство же вины — результат, скорее, фантазии и концептуального мышления человека, чем его поведения. Можно чувствовать вину благодаря своему воображению: так, девочка, у которой умер отец, может представить себе, что это произошло из-за нее (из-за слов, которые она сказала или не сказала, из-за того, что она сделала или не сделала, когда он был еще жив), или кто-то чувствует необъяснимую вину и злобу по отношению к матери, отцу, супругу или ребенку. Чувство вины — процесс внутрипсихической войны и страдания, в отличие от того межпсихического эха, которое появляется при вине реальной.

Психотерапия как чувства вины, так и вины реальной, нередко запутывается в своих собственных попытках понять ее причины и объяснить их происхождение. К сожалению, часто такие инсайты совсем не помогают или рождают лишь видимость выздоровления, его интеллектуальную или социальную подделку — псевдовыздоровление. Я обнаружил, что разрешение проблемы вины достигается легче, когда у пациента есть возможность пережить ненависть к терапевту, свободную от примеси вины.

Мне вспоминается один случай, произошедший в военно-морском медицинском центре, когда в комнату, где совещались пять человек, в том числе и я, привели крайне параноидного моряка. Я исполнял роль консультанта при его лечащем враче и вскоре начал орать на моряка, проходясь по его разнообразным гнусным желаниям, мотивам и чертам характера. Офицеры и другие люди, находящиеся в комнате, не давали ему возможности наброситься на меня с кулаками. Моряк ушел, но, вернувшись с полпути, стал в дверях и выругал меня, а потом повернулся и пошел вниз по лестнице.

Возможно, что эффективность и сила “терапевтического горнила катарсиса в группе” связаны с развитием такой ненависти без примеси вины, ненависти, спровоцированной шокирующими и унижающими высказываниями и нападениями на человека, который в ответ возмущается и хочет постоять за себя.

Психотерапия: административный

и символический аспекты

Любая психотерапия — это и символическое, и реальное взаимоотношение. Реальное отношение часто становится административным процессом принятия решений. Пациентка хочет знать, стоит ли ей разводиться; пара желает понять, хороший ли вы психотерапевт; или они пытаются решить, сколько им нужно часов терапии.

Когда разговор заходит о таких вещах, терапевт тоже должен переключиться и превратиться из приемного родителя — любящего, требовательного, исследующего и пытающегося помочь в меру своих сил — в реального человека. Внезапно он становится работником, нанятым пациентом, а не символическим родителем. Неожиданно от символического мира игровой комнаты для детей или для взрослых он должен повернуться к реальности своего мира — мира профессионального психотерапевта.

Для успеха психотерапии крайне важно, чтобы административные решения принимались прежде любых символических решений. Когда пациентка вдруг перемещает фокус разговора в сферу принятия решений, она пытается порвать двойную связь, присутствующую во всех отношениях между родителями и детьми. Один из способов ответить на такую ситуацию — предложить пациентке уволить вас и объяснить, что она вольна оставить терапию. Можно также отойти в сторону и посмотреть на всю ситуацию со стороны самому или с помощью консультанта. Можно пересмотреть контракт и заново оценить ту роль приемного родителя, в которой вы были пять минут назад. А затем передать решение проблемы в руки пациента, если это не касается прямо вас (например, когда пациент отказывается заплатить). Оплата профессиональной работы — вопрос административный, с ним нельзя иметь дело на символическом уровне, только на реальном. Вам нужны деньги, чтобы жить, кормить семью, вы не хотите быть их благотворителем и т. д.

Такой же процесс встречи с реальностью происходит и в игровой комнате. Когда ребенок после нескольких часов игровой терапии говорит вам: “А у тебя нету новых игрушек?”, или “Надо, чтобы вы поговорили с моим приятелем”, или “Я заигрался в бейсбол сегодня, чуть не забыл, что надо идти сюда” — он говорит о реальности, об административных проблемах. Надо дать ответ в тех же рамках: “Попробуем встретиться еще пару раз, а может, хватит и одного?”, или “Наверное, раз ты можешь играть в бейсбол, глупо приходить сюда и тратить напрасно время”, или “Если ты считаешь, что хватит сюда ходить, то почему бы не закончить, а твоему соседу ты сам можешь сказать, что ему можно прийти сюда, может, из этого выйдет какой-нибудь толк?”

Итак, повторим: административные решения становятся важнее символических взаимоотношений каждый раз, когда пациент ставит вопрос, нужна ли ему психотерапия. На более глубоком уровне пациенту предлагают снова взять свою жизнь под свою ответственность или, если сказать другими словами, ему не позволяют передать свою жизнь в чужие руки. Даже когда у нас создается впечатление, что административный вопрос поднят как средство разрушения символических взаимоотношений, отвечать на него надо на реальном уровне. Потому что наши отношения ненастоящие — это исследование отношений, игра в отношения, и у пациента всегда должна оставаться возможность их оставить. Любая попытка настоять на своей символической роли в такие моменты неэтична, как неэтична попытка матери, боящейся одиночества, повлиять на своего ребенка, чтобы он пропустил школу и остался с ней дома, что способствует развитию у ребенка фобии школы и превращает его в маму своей мамы.

Ловушки обучения психотерапевта

Проблемы обучения психотерапевта многогранны. Когда человек начинает обучаться, ему говорят, что его личность — инструмент профессии. А потом, не разграничивая эти совершенно разные понятия, обучают роли психотерапевта. (Я называю ее ролью “приемного родителя”, поскольку она временна, искусственна, функциональна и содержит в себе подражание ролям кормящей матери и делового отца.) Обучающийся в процессе супервизорства, когда его наставляют, исправляют и направляют в психотерапевтической работе, человек попадает в ситуацию, благоприятную для развития переноса. Супервизор для него — воплощение матери, отца и многих других людей, встречавшихся в школе или среди соседей. Таким образом, на его общение с супервизором влияет власть, подталкивающая к регрессу, к более зависимому и детскому поведению. Перенос дает ощущение безопасности и заставляет подлизываться к своему супервизору.

В то же время супервизор (даже самый опытный) как бы вспоминает свое прошлое, когда он сам искал понимания, совершенства и той защищенности и силы, которые помогли бы ему эффективнее исполнять роль психотерапевта. В той или иной степени у него возникает соперенос, который может сделать супервизора более мягким, похожим на ребенка, неавторитарным, в меньшей степени поддерживающим, ушедшим в процесс сопереноса.

Вдобавок ко всем этим внутренним и межличностным сложностям, на учебную ситуацию накладывается контекст. Контекст обучения, как правило, групповой. Супервизор находится за односторонним прозрачным зеркалом с группой учащихся, наблюдающих за работой одного из них с пациентом, парой или семьей. Происходит процесс не только наблюдения, но и метаобщения между супервизором и остальными наблюдателями. Тогда мышление супервизора неизбежно раздваивается, поскольку, наблюдая за психотерапией, он размышляет о своих комментариях. В дополнение ко всему этому хаосу, учащиеся стараются лучше понять происходящее и повысить свой статус. Они усложняют общение, задавая вопросы или комментируя происходящее в своих попытках походить на супервизора. В процессе обучения супервизор больше склонен поддерживать, тормозить или направлять процесс, происходящий между учеником и пациентом. Это означает, что иерархические отношения и контекст обучающей ситуации вредят аутентичности будущего психотерапевта.

Можно, воспользовавшись метафорой, сказать, что в ситуации терапии присутствует ребенок (будь то действительно ребенок, взрослый пациент, пара или семья), человек, свободный от роли. Он пытается стать в большей мере самим собой, переживая динамические мучительные и незавершенные события своей жизни. Поскольку все это происходит в искусственной ситуации в присутствии ненастоящего приемного родителя — психотерапевта, возникают тени подозрения, нерешительности, иногда даже паники по поводу того, что всплывает из глубин его психики.

Пытающийся справиться с ролью приемного родителя будущий психотерапевт испытывает трудности, похожие на трудности молодой матери или отца — неуверенность, неопытность, сомнение, боязнь критики, поиск помощи и оценки; и эхом отзываются проблемы его личной жизни (беспокойство о взаимоотношениях в своем реальном мире, тревоги о прошлом и будущем по ту сторону психотерапевтической сцены).

А из-за зеркала за ними наблюдает третье поколение — “дедушки”, ответственные за обучение “родителей” обращению с “детьми” (семьей или пациентом). Метафора “ребенок, родитель и дедушка” ясно показывает, что супервизорство не только загружено переносом, но также учит будущего терапевта не доверять себе. Он должен вместо этого ждать подробных указаний (потому что “мама знает лучше”), но, что бы он ни делал, слышит одни назидания, критику и укрепляется в чувстве собственной неумелости.

Если супервизорство перенести легко, роль терапевта как родителя становится более четкой и реальной, роль дедушки-супервизора легче, контекст — теплее и безопаснее. Но остается огромная проблема: как учащемуся отделить ролевой тренинг от своей личности? Для постепенного разрешения этой проблемы важно, чтобы супервизор осознавал, что он — личность, и умел бы и хотел отделять профессиональную роль от реальности своего “Я”. Важно также умение супервизора ограничить себя, чтобы перенос оставался в разумных пределах, иначе невроз переноса может исказить личность будущего психотерапевта.

Для частичного решения этой шахматной задачки: 1) обучающийся терапевт сам проходит психотерапию, лучше со своей семьей — со своими родителями и со своей нуклеарной семьей, чтобы перенос был направлен на кого-то еще, кроме играющего роль супервизора; 2) надо развить отношения на равных в команде с кем-то из других учеников, чтобы не было соблазна пребывать в неврозе переноса после окончания супервизорства; 3) стоит практиковать ко-терапию, тогда человек изучает роль приемного родителя, по крайней мере в составе родительской команды. Он волен двигаться в своей терапевтической роли, поскольку со своим партнером они используют роль приемного родителя по очереди. Тогда их команда обладает своими собственными структурами власти, безопасностью и отделена от супервизора. Вдвоем они могут оценить свой опыт совместной терапии.

Уловки психотерапевтического ремесла

Я убежден, что подготовка профессионального психотерапевта аналогична подготовке профессионального актера или актрисы. Необходимы тренировки, большой и разнообразный опыт и умение тонко различать сценический облик, сценический процесс и реальную жизнь. Я составил список из 36 “уловок”, которые помогут вам укрепить ваш профессионализм.

1. Наиболее очевидная моя уловка заключается в понимании того, что сама игра диалектична. Чем больше ты умеешь играть, тем больше способен быть серьезным. Чем больше ты можешь выйти за рамки — за рамки языка жалоб, языка предположений, языка возможностей или языка несвязностей, тем большей свободой ты обладаешь для перехода на метатерриторию, где происходят изменения второго порядка. В этот процесс входит множество диалектических отношений. Диалектика сумасшествия-нормальности: чем ты безумней, тем свободнее можешь быть двуличным, социально адаптированным и нормальным. Существует подобная диалектика сопринадлежности-индивидуации (иногда ее полюса называют эмпатией и отделенностью). Эта диалектика представляет собой огромную проблему, поскольку люди в своем стремлении найти правильный ответ либо ударяются в индивидуацию и в конце концов требуют помощи, либо стремятся принадлежать до такой степени, что тоже нуждаются в помощи. Индивидуация рождает одиночество и изоляцию. Стараясь принадлежать, человек становится рабом и конформистом, разрушающим свою личность. Есть только один ответ на эту задачу — терпеть агонию и экстаз диалектического процесса, понимая, что в нем никогда не достичь успокоения.

2. Единственный пример, который я могу привести, это я сам. Говорить о себе, пользуясь частичками своей боли для того, чтобы идентифицироваться с болью пациента, — одна из самых часто повторяемых и всегда ценных уловок. Чтобы делиться собой грамотно, необходимо умение не превращаться в пациента и не играть в игру “Я знаю лучше” или “Повторяй за мной”. Терапевт чем-то делится с пациентом (или семьей) для того, чтобы ему было легче увидеть отражение своей ситуации в том зеркале, которое терапевт держит перед своей жизнью. Достаточно маленькой детали вашей жизни, чтобы пациенты увидели цельную картину — доказательство своей цельности и цельности терапевта.

3. Психотерапия требует авторитета и дистанции, подобной границе между разными поколениями. В каком стиле проявлять или использовать авторитет, это каждый терапевт решит сам, но всегда необходимо четко обозначить границы времени, пространства и процесса. Такая уловка, как авторитет, еще полезнее в терапевтическом ремесле, когда она уравновешена особой смиренной искренностью. Терапевт, который свободно смеется над своим авторитетом, как бы показывает его сценическую условность. Эта легкость делает психотерапию совместным проектом, а не просто бредом терапевта, когда пациенту остается либо принять этот бред, подчинившись авторитету, либо с возмущением отвергнуть.

4. У китайцев есть замечательное слово “му”, которое означает действие, обратное вопросу, упразднение вопроса. “Сделай ход назад. То, о чем ты говоришь, не передается словами, ни к чему не относится, не принадлежит”. На английском очень трудно выразить это понятие. Мы претендуем на разумность, а упразднение вопроса — нерационально. Это выход за пределы обычного ответа на вопрос. “Му” иллюстрирует предыдущий пункт 3. “Му” — возможность показать авторитет и одновременно превзойти искусственность терапевтической игры и самой игры в авторитет.

5. Логика и разум — искусственные процессы. Общение предполагает способность выслушать и принять сообщение, а потом на него ответить, как будто “я” воспринимающее и “я” отвечающее — два разных человека. Большая часть общения — это образование, обмен информацией или наблюдениями. Возможно, единственное настоящее общение — это метаобщение, общение, находящееся над обычным уровнем обмена словами, например, разговор о разговоре или слова, рожденные фантазией, а не из желания ответить другому человеку, или какое-то нерациональное раскрытие самого себя. Такое общение, если им правильно пользуются, оказывает сильное влияние, возможно потому, что оно связано с телом или подкрепляется визуально и физически. Им может оказаться даже прямое отрицание общения, как на известном объявлении: “Не читайте это объявление”.

6. Одна из самых хитрых уловок в психотерапии — развитие кризиса, который является чем-то вроде психологического оргазма. Он представляет собой “метасобытие” и несет в себе разрешение оргазма, которое особенно эффективно, когда это метасобытие с оргазмическим оттенком терапевт оставляет висеть в воздухе, не пытаясь справиться с ним на обычном социально приемлемом и лицемерном уровне. Изменение первого порядка — либо усиление, либо ослабление того, что уже есть. Такое изменение хорошо изображает автомобильная метафора: нажать на газ или на тормоз. Но, возможно, единственное стоящее изменение — это изменение второго порядка, переключение скорости. Оно меняет динамику всей системы, а не просто перераспределяет ее силы.

7. Другая чудесная уловка в психотерапии — постепенное осознание и развитие своей способности создавать замешательство. Без замешательства нет изменения. Пока все происходящее укладывается в обыденный жизненный опыт пациента, в его рабочие теории и психологические программы мышления, ничего не меняется. Прибавляется информация, накапливается опыт, но не происходит изменения второго порядка, а значит, нет ничего терапевтически ценного. Ваше замешательство — та ваша часть, которой с наибольшей пользой для пациента можно делиться. На самом деле, не так уж важно, что его создает. Оно само по себе неповторимым образом стимулирует создание мостиков между мышлением и переживаниями пациента. И тогда к пациенту может прийти экзистенциальный момент, — прошлое исчезает, будущее не тяготит, остается только реальность настоящего, из которого пациент перестал ускользать, как он это обычно делал.

8. Еще одна хитрость помогает профессионалу воспитывать себя — попытки описать психотерапевтический процесс на бумаге. Мы пишем, пытаясь передать живой опыт с помощью забавных и бедных символов, в надежде, что сам символический опыт породит творчество, приобретая новую ценность (поскольку он был символически выражен и превратился в метафору). Лучше писать для себя, потому что когда пишешь для других, неизбежно возникает раздвоенность мышления, убивающая подобный опыт. Лучше даже писать иррационально, вплетая в текст свои фантазии и сны, давая возможность выразиться глубинам психики.

9. Профессиональная способность терапевта пользоваться той территорией безответственности, которую мы называем игрой, напрямую соединяет его бессознательное с бессознательным пациента. Много лет назад я случайно открыл у себя дар профессиональной пикнолепсии (способность, никак не связанную с утомлением) — внезапное погружение в сон, ради углубления взаимодействия с пациентом. С годами я научился добывать сны из таких моментов и что-то понимать, основываясь на времени их возникновения и реакции пациента.

Я открыл, например, что это часто происходило со мной, когда у пациентов появлялись их первые сны. Постепенно я понял смысл этих явлений: они говорили мне, что не стоит пытаться играть со сновидениями пациентов, что есть нечто интимное и священное в снах, принадлежащих своему хозяину. Важно, чтобы пациент сам услышал, как он рассказывает свой сон, а не то, как я использую сновидение для исследования его бессознательного. Это нисколько не поможет ему измениться.

10. Еще один профессиональный секрет — никогда не надо становиться сверстником своих пациентов. При отношениях на равных никакая профессиональная терапия невозможна. В этом же смысле актер на сцене никогда не равен зрителям. Эта невидимая граница существенна, и установить ее — дело актера, а не зрителей, дело терапевта, а не пациентов. Если терапевт не установит и не будет хранить этот барьер между разными поколениями, профессиональной терапии не будет, возможны лишь образование или обучение адаптации. Конечно, изменение второго порядка может произойти где угодно, но сейчас мы говорим о сознательном и целенаправленном профессиональном действии, а не о любительских постановках и играх. Мы преднамеренно добиваемся того, чтобы терапевтическое взаимодействие помогало пациентам, а не сидим, ожидая случая, когда оно поможет.

11. Иногда наши уловки дают сбой, и мы теряем контакт с аудиторией, с приемным ребенком, потому что действуем слишком преднамеренно. Целеустремленность — вещь искусственная, ее неестественность разрушает профессиональную игру. Заранее подготовленный план встречи, раздвоенные во время общения мысли создают дистанцию, и тогда оставаться терапевтом почти невозможно.

12. Если вы не можете говорить о моментах вашего прошлого, не можете защитить свое будущее, не стоит выставлять на обозрение и свое настоящее. Настоящее — самое хрупкое время и самое избегаемое, но вы можете пользоваться им только тогда, когда не беспокоитесь о своем прошлом и будущем.

13. Тому, кто занимается профессиональной терапией, всегда стоит опасаться повторения. Компульсивное повторение, одно из великих открытий Фрейда, превращает процесс в мертвое изложение. Повторение воспоминания — это рассказ, а не переживание. Делиться воспоминаниями не значит делиться собой; это бегство от самого себя в рассказы о том, каким ты был, рассказы о прошлом или о том, что ты знаешь.

14. Серьезная опасность для профессионального терапевта состоит в обдумывании того, что сейчас происходит и как привести семью или пациента к “здоровому состоянию”. Это означает, что вы находитесь вне самого себя, отдаляетесь от пациентов и перестаете быть терапевтом. Короче говоря, терапевт должен избегать раздвоенного мышления и использования техник. То, что раньше происходило спонтанно, становится нереальным от повторения или желания воспроизвести бывшее. Надо найти в себе смелость просто ждать, пока не проявится творчество терапевта, открыть простор для полета различных мыслей, а не пытаться придумывать выход, идя таким образом на поводу у пациента, превращаясь в его сверстника или даже соревнуясь с ним. Ожидание дает дорогу свободным ассоциациям, фантазиям, которыми можно поделиться; открывает простор личности, а не просто накопленным знаниям и рациональному мышлению.

15. Терапевт должен определить себя как представителя команды двух родителей, чему помогают даже такие искусственные меры, как запись разговора на магнитофон или присутствие наблюдателя за зеркалом. Но лучше всего — живое физическое присутствие. Пациент видит, что терапевт принадлежит к другому миру, что кто-то для него важнее, чем приемный ребенок под названием “пациент”, и терапевтическая игра в актеров и зрителей — часть реальной жизни, идущей за пределами кабинета. К тому же, это напоминает пациенту, что и у него тоже есть реальная жизнь, от которой он склонен убегать в маленький мирок психотерапии, чтобы не отвечать за все ее страдания.

16. Трудно в нашем деле избежать диагноза. Все наши стремления определить характер диагнозом — хотя бы и системным — это ловушки. Мужчины на самом деле не бывают “холодными”, “теплыми” или “нежными”. Женщины не являются “доминирующими”, “любящими” или “интеллигентными”. Все эти слова — не более чем прилагательные, помогающие забыть, что человек — сложное, не поддающееся определению существо. Лучше всего об этом сказал Бейтсон в книге “Психика и природа”: “Я — это глагол”, подразумевая: “Меня нельзя уловить”. Когда мы пытаемся охарактеризовать кого-либо словами, человек исчезает и остается лишь наша фантазия.

Точнее будет следующее: лучший диагноз семье можно поставить, когда каждого ее члена просят описать взаимоотношения между всеми остальными, кроме себя самого: например, отец расскажет об отношениях между матерью и сыном, мать — об отношениях между отцом и сыном или отцом и его матерью. Никогда не надо позволять матери говорить о ее взаимоотношениях с сыном или мужем, поскольку тогда мы наткнемся на всевозможные рационализации и запрограммированные понятия, присущие любому человеку в его бредовой системе представлений о самом себе.

17. Хотя способность профессионального терапевта наслаждаться ролью приемного родителя и психологическим браком со своим партнером, членом команды, крайне важна, необходимо понимать, что эта радость равна страху или горю пустого гнезда; понимать, что ты стал искусственным приемным родителем на время, и оно когда-нибудь кончится. Процессу терапии угрожает одна пугающая меня вещь — искушение усыновить пациентов вследствие твоей потребности помогать и из-за их потребности найти нового родителя. Это развивается в общую бредовую систему, в которой пустое гнездо кажется невыносимым кошмаром, а “материнство” (или родительство) продолжается вечно.

18. Каждый родитель, изо всех своих сил стараясь помочь родному ребенку как можно полнее развиваться в этом мире, мучительно осознает свое бессилие. Сначала я думал, что бессилие приемного родителя, профессионального психотерапевта — просто хитрый ход. Ход, состоящий в том, чтобы его признать: бессилие — это факт. Когда я понял его реальность, мне стало ясно, что, как сумасшествие или самоубийство, так и ситуация бессилия требует двоих участников. Она неизбежна и заключена в духе самой психотерапии. Взаимодействие приводит к бессилию — не только терапевта, но и пациента. Опыт бессилия важен сам по себе. Когда им делятся, терапевт и пациент понимают, что этот опыт у них — общий. Он также становится метасобытием, поскольку они оба вышли за рамки своих отношений и вместе смотрят откуда-то сверху. Готовиться к встрече с метасобытием — это совершенно не то же самое, что пытаться найти потерянную силу.

19. Пожалуй, лучший способ научить другого свободным ассоциациям — самому быть творческой личностью. Способность делиться ассоциациями, фантазиями, теми мгновениями, когда вы перескакиваете от общения к своему бытию, освобождает пациента от его двоящихся мыслей о том, как вас ублажить или глубже вовлечь в сражение. Мы можем для этого, в частности, играть в своего рода “свободные мышечные ассоциации”, кидая воображаемый мяч, трогая игрушки, спонтанно что-то рисуя, перемещаясь из мира двух людей, сидящих за столом и обсуждающих радости и ужасы жизни, к переживаниям человека, становящегося в большей мере самим собой и приглашающего тем самым другого видеть себя и тоже стать самим собой.

20. Оскар Уайльд как-то сказал: “Ничто не реальнее, чем ничто”. Молчание — это общение. Метасобытие, пробуждение, свобода от социальных рамок, свобода от зацикленности на прогрессе. Оно ведет к индивидуации и к свободе быть вместе. Потребность играть в социальные игры и заполнять паузы может оказаться серьезной проблемой для терапевта, выросшего в городской культуре с ее бесконечными требованиями, а не в культуре, где хватает места для одиночества, медитации и бездумья (я называю такое состояние растительным).

21. Существенно важно лишить “козла отпущения” его ведущей роли. С самого начала мы то же самое проделываем и со всей семьей, устанавливая свою роль приемного родителя. Следующим шагом следует убрать со сцены “козла отпущения” ясно показать, что наружность, симптом, фасад, маску, предлагаемые семьей, вы принимаете просто как искусственное покрывало, за которым прячется боль. Хотя я не вижу необходимости открывать эту боль, но уверен, что нельзя позволить семье жить в бредовом убеждении, что боль — это проблема. Проще простого помешать тому, кто играет “козла отпущения”, оставаться в центре внимания: достаточно не слушать его и не обращать внимания на разговоры о нем. Можно перенаправлять разговоры, переходить от языка боли к языку предположений, намеков, исследования. Терапевт может даже поделиться своими фантазиями, смеясь над тем, насколько они неприложимы к реальному миру семьи. Тогда он упраздняет семейные игры с “козлом отпущения”, сам занимая его место и вовлекая членов семьи в борьбу против терапевта. Научившись справляться с “козлом отпущения”, которого играет терапевт, они учатся справляться и с членом семьи, играющим эту роль.

22. Односторонне-прозрачное зеркало часто помогает стать профессиональным психотерапевтом. Человек, находящийся по ту сторону зеркала, становится для семьи уже не приемным родителем, а третьим поколением. Семью опекает терапевт, выступающий в своей родительской роли, а ему помогает заботится о детях бабушка, которая рассказывает, что может случиться, что надо делать, что было сделано хорошо, а что плохо. И возникают любопытные взаимоотношения разных поколений. Говорят, что бабушка и внук сходятся, потому что у них общие враги. Здесь происходит то же самое. Третье поколение, за зеркалом, идентифицируется с семьей, а терапевт превращается в их общего врага, так что “бабушка” вместе с семьей объединяются в родительскую команду, несмотря на то, что один из них обладает верховным авторитетом, хотя и пытается говорить о своем равенстве с терапевтом.

23. На самом деле функция супервизора может воплощаться в лице бабушки, разговаривающей с терапевтом о своем прошлом. Она заходит в кабинет, чтобы в присутствии семьи рассказать о похожих случаях, предполагая, что те имеют отношение к происходящему между этой семьей и приемным родителем. Такой подход требует своего рода смирения со стороны супервизора, понимания, что его прошлый опыт может оказаться непригодным, неподходящим для нового поколения. Кроме того, необходимо крайне бережно относиться к достоинству и неповторимости терапевта. Терапевт — человек, а не жертва. У него свой жизненный опыт, и на нем-то и основывается его стиль работы, а не на обучении и не на опыте супервизора. Границу между супервизором — с его концепциями, убеждениями, творческими фантазиями — и терапевтом должен устанавливать супервизор. Тогда он превращается в консультанта.

24. Помощь консультанта — важнейший фактор любой психотерапии. Лучше всего, когда консультант появляется уже на второй встрече, поскольку тогда семья сразу понимает, что терапевт не работает сам по себе. Он часть команды и открыт для вызова, для изменений, для посторонней помощи, а терапевтическая роль бесконечно разнообразна, гибка, подвержена переменам. Консультанты могут появиться и с другой стороны. Семья может привести дедушек или бабушек, братьев и сестер родителей, подружек или друзей младшего поколения. Устарелый стереотип “аналитик и пациент на кушетке” может быть изменен на тысячу ладов, и каждое такое изменение чаще обогащает, чем ограничивает ситуацию.

25. Горько признать, но это факт: любая неудача в психотерапии является неудачей терапевта. У пациента не может быть неудачи. Он страдает от неудачи терапевта. Терапевт — это роль. В театре у публики тоже не бывает провалов. Все зависит только от актеров и характера пьесы. Аудитория — это tabula rasa, пустая табличка. Тот факт, что кто-то писал на ней до тебя, не означает, что она непригодна; это означает лишь, что терапевт не сумел оставить своего отпечатка.

26. В работе профессионального психотерапевта очень часто путают ответственность и отзывчивость. Отзывчивый терапевт лучше поможет пациенту. С другой стороны, он отвечает за терапевтический час и за свою отзывчивость в это время. Его ответственность абсолютна. Он должен контролировать все параметры терапии и повелевать. В драматическом контрасте со сферой ответственности терапевта и в то же время в прямом соответствии с нею находится полная ответственность пациента за свою жизнь, свои решения, за неспособность принять решение, за амбивалентность перед решением и за последствия решений. Он может отзываться или не отзываться по отношению к терапевту или терапии, но всегда сам отвечает за свою жизнь.

27. Когда терапевт создает и целенаправленно структурирует условия для изменения, семья отвечает одним из двух возможных способов, называющихся сопротивлением или податливостью. Оба эти ответа представляют собой проблему, а иногда — ошибку. Сопротивление просто означает, что пациент начинает принимать на себя больше ответственности, не позволяя отвечать за себя терапевту. Это ценно. С другой стороны, податливость пациента к излюбленным методам воздействия терапевта может значить, что терапевт стал жертвой переноса пациента. Податливость может оказаться прелюдией к игре, воспроизводящей его детскую борьбу с мамой и папой.

28. Одну из самых прямых, честных и сильных своих хитростей терапевт может выразить очень простыми словами: “Я просто зарабатываю себе деньги”. Это высказывание можно развернуть, чтобы преодолеть фантазию пациента: “Я беспомощен, а вы удивительный человек”. Терапевт честно признает тот факт, что он — психологическая проститутка. Можно к этому добавить и вариации: терапевт признается, что находится здесь для своего собственного роста, изменения, интеграции, для борьбы со своими проблемами — чтобы сделать жизнь богаче.

29. Исполняя свою профессиональную роль, терапевт не должен превращаться в псевдотерапевта и застывать в своей роли, чтобы она не стала искусственной, подражательной. Такое бывает у актеров, которые сначала привязываются к одному определенному жанру в сознании публики, а потом и в своем собственном. Когда Боб Хоп — только юморист, а Мерилин Монро — секс-бомба, такая тюрьма механизирует игру и лишает ее глубины, силы и подлинности. Чтобы справиться с этой проблемой, терапевт может искусственно менять жанр: внезапно обратиться с просьбой о помощи к пациенту по поводу кусочка своей патологии, всерьез поделиться с пациентом или семьей тревогой из-за своего собственного бессилия, неудачными попытками поменяться, надеждами и страхами перед лицом будущего.

30. Можно сделать общим переживанием саму ситуацию психотерапии, обозначив проблему тупика: “Что-то дело идет туго”, “Кажется, мы стоим на месте”, “Я крайне недоволен собой”, “Мой консультант ничем не помог, или надо его вызвать” или “Надо, чтобы вы привели кого-то”. Когда тупик обозначен, возникает триангуляция. Оказывается, что вы оба работаете над чем-то третьим, внешним для вас обоих, но одновременно как бы присущим духу терапевтической ситуации.

31. Обычно терапевты боятся, что терапия повлечет за собой какое-нибудь опасное последствие или что в кабинете произойдет что-нибудь страшное. Конечно, продуманные действия терапевта могут кое-что предотвратить. Например, когда муж и жена начинают драться физически, терапевт может справиться с этой ситуацией очень просто: встать и выйти. Когда он покидает их без комментариев, динамика изменения и войны моментально становится совершенно иной — публика ушла.

32. Страх профессионального психотерапевта, что пациент убьет себя, совершит убийство или сойдет с ума, всегда значим и не стоит смотреть на него просто как на фантазию. Но справиться с ним помогает мысль о том, что в таких драматических событиях всегда два участника. Ваш пациент не совершит самоубийства, если в его мире кто-то еще не хочет его смерти. Я предполагаю, что этот “кто-то еще” обычно является либо членом семьи, либо носителем переноса, психотерапевтом. Не думаю, что человек, прошедший обучение и ставший профессиональным терапевтом, все еще носит в себе такую патологию. Так что я не верю в большой риск самоубийства пациента, о котором заботится терапевт, готовый открыть свою заботу партнеру-консультанту.

33. Вопрос о конечной цели нашей работы становится яснее, если мы вспомним, что смерть — единственный универсальный симптом. Кроме того факта, что мы родились, нас всех соединяет неизбежная реальность смерти. Именно в этом направлении движется терапевт, и оно требует к себе внимания. Смерть присутствует в воспоминаниях, в тревогах о неизбежности смерти моего “Я”, или смерти близкого, который представляет мое “Я” символически, или в отрицании всяких переживаний, связанных со своей смертью и смертью близких. Когда в семье вспоминают о чьей-то смерти, быстро переходят к вопросам: Кто будет следующим? Что тогда будет с семьей? Кто подумывает о самоубийстве? Может быть, оно уже запланировано?

34. Для изменения существенно важно, чтобы стресс в команде терапевта и пациента стал невыносимым. Тогда пациент сделает необходимые для изменения шаги. А когда терапевт способствует исчезновению симптомов и напряженность спадает, изменение не происходит, потому что пациент наслаждается избавлением от боли, а не стремится к росту. Бежать быстро можно только тогда, когда за тобой гонится разъяренный бык.

35. Важно понять, что где жизнь — там и безумие. Жизнь — не социальная адаптация. Жизнь — не кабинет психотерапевта. И не какая-то ситуация межличностного взаимодействия. Жизнь — выражение цельного “Я” человека; внутренняя индивидуация, движение творческое и личное. Она отвергает гнет разумности, гнет конформизма, гнет культуры, времени, пространства и страха.

36. Последняя уловка нашего ремесла — умение игнорировать прогресс. Когда терапевт озабочен прогрессом, он замутняет процесс изменения и вместо этого оказывается втянутым в игру, которая прогрессивно увеличивает его бред о самом себе. Многие родители так и не понимают, что не они организуют прогресс ребенка, что, пытаясь ускорить его прогресс, они лишают ребенка возможности самому направлять свой прогресс. Процесс терапии — это завершение попытки профессионального психотерапевта стать актером; попытки полностью вложить в эту роль свою творческую энергию, пытаясь стать хорошим приемным родителем, а не членом семьи или любителем, плененным своим бредовым желанием помогать.

4. ПРОЦЕСС ПСИХОТЕРАПИИ - Полуночные размышления семейного терапевта - Витакер К.