Глава 2. Проблемы личностной и профессиональной подготовки психолога-практика в современных условиях - Психологическая помощь. Теория и практика - Бондаренко А.Ф.

1. Теоретические подходы к построению функциональной модели личности психолога-практика

На наш взгляд, проблематика профессиональной (в том числе и личностной) подготовки психологов-практиков включает в себя четыре взаимосвязанных аспекта проектирования и становления функциональной личности психолога-консультанта: 1) построение теоретической модели специали­ста, включающей разработку стандартов (норм и нормативов) требований к личности и деятельности психолога-консультанта; 2) первичный отбор профессионально пригодных кандидатов; 3) разработку содержания обучения и развития психологов-практиков; 4) решение проблемы собственного профессионального самоопределения специалистов (проблемы профессиональной идентификации)*.

Профессиональная подготовка специалистов, о которых идет речь, в сущности, представляет собой построение целого социального института психологической помощи со всеми, добавим, как сильными, так и уязвимыми сторонами любого институционального образования, любой институциональной структуры. Иными словами, речь здесь не может не идти о социальных истоках и социальной, если можно так выразиться, органике данной профессии, без анализа которой (уровней и звеньев включения носителя данной профессии в социум, как таковой) некорректно, да и невозможно построение теоретической модели специалиста.

Мы исходим из того, что целостная совокупность всех общественных и функциональных связей, звеном реализации которых является специалист, включает в себя, как минимум, три уровня репрезентации, проявления его как агента или субъекта деятельности в системе общественных отношений. Эти уровни выделяются по критериям социального нормирования, вытекающего из: а) характера общественных отношений; б) производственных функций; в) субъективного (психологического) проявления персонифицированных социальных отношений.

Первый уровень представлен институционально-ролевым функционированием специалиста, включающим звенья: государство — институт — роль. Это уровень идеологической и социально-ролевой нормированности труда специалиста самой системой общественных отношений, их материально и духовно оформленной структурой. Понятием, отражающим объем и содержание положения и деятельности специалиста на данном уровне его репрезентации в общегосударственной системе, скажем, социально-психологической службы, является понятие “социальная роль”. Насыщенное социологическим содержанием, данное понятие фиксирует явление персонификации человеком социальных отношений, когда социальному индивиду его персональность дана только как представителю, носителю логики социальных отношений, порядка вещей, порожденных данным общественным устройством.

Понятие, обозначенное данным термином, характеризует социального индивида в определенном смысле как объект в системе общественных отношений, как агента, а не субъекта деятельности*. Отсюда исходит вполне ясная и непростая по своему содержанию проблематика подготовки специалиста, соответствующая первому из выделенных нами уровней. Это проблематика мировоззренческого обеспечения подготовки специалистов, формирования у них стойкой системы ценностей, которая соответствует профессиональному этикету деятельности.

Следующий уровень анализа имеет своим отправным моментом собственно производственный, “технологический” аспект отрасли общественного производства.

Он представлен звеньями: производство — предприятие — функция. Здесь агент деятельности предстает перед исследователем уже не в качестве абстракции нормативной, а как абстракция функциональная, воплощающая набор и способность осуществления вполне определенных трудовых функций, обусловленных логикой бытия, технологией данной отрасли производства (набором трудовых функций психотерапевта, психолога-консультанта, социального работника и т.д.). Данный уровень выделяет в качестве своей предметной области собственно трудовую деятельность как она задается, разрабатывается, усваивается и осуществляется специалистом на своем участке производства. Основное содержание профессиональной подготовки с позиций указанного уровня охватывается профессиональной квалификацией специалиста и удостоверяется выдачей диплома о соответствующем образовании. Место психологической науки по отношению к данному уровню — подчиненное. Она лишь “обслуживает”, по мере надобности, процесс овладения знаниями, умениями и навыками, требуемыми специальностью.

Третий уровень специальности включает в себя непосредственно общественные, задающиеся, в отличие от предыдущих, не только социально, но психологически звенья: социум — группа — Я. Это те звенья, которые в своей данности социальному индивиду выступают для него как непосредственная, чувственная реальность его социального бытия, как обнаженная, зримая, переживаемая человеком феноменология общественных и межличностных отношений. Этот уровень анализа фиксирует в конкретном социальном индивиде как моменты, относящиеся к его собственно психологическому, чувственно данному содержанию бытия, так и моменты преломления общественных отношений и характера деятельности, отражаемых ранее указанными уровнями в самой личности, судьбе конкретного человека. Если на первых двух уровнях специалист представлен как воплощение социальной роли, идеологически и экспектационно нормированной, как носитель логики и технологии профессионально квалифицируемой деятельности, то последний из выделенных нами уровней вычленяет самое субъективность специалиста из общей внеличностной системы детерминаций его деятельности. Это именно тот уровень проявлений социального индивида, личности, который требует персонализации, который не зафиксирован ни в каких должностных инструкциях и который самым непосредственным образом представляет “человеческий фактор” как он есть. Именно в сфере живого общения с людьми специалист, который по самой сути своей работы связан с людьми, выступает для другого человека всегда как субъект деятельности, как субъект деятельности коммуникативной.

Стержневую проблематику каждого уровня целесообразно выделять на основе главной функции, которую этот уровень реализует. Так, основное содержание первого из них — ценностно-ролевая детерминация сознания специалиста, способов его общественного поведения. Присвоение свойственных данному роду деятельности норм, стереотипов, своеобразного “кодекса чести” профессии есть задача по своему содержанию этико-мировоззренческая. И начинает решаться она еще на этапе принятия данной профессии как таковой на основе стандартов, этических норм, совместимых и соотносящихся с данной профессией. Однако, хотя и с психологическим компонентом по своей обращенности к конкретному индивиду, задача принятия профессии, ее облика не является задачей только психологической, поскольку может быть обусловлена и социально. Своеобразие первого уровня в том, что способ поведения специалиста не может не быть ролевым. Алгоритмы поведения в стандартных ситуациях, этикет и даже социально-психологический лик профессии — все это составляет социальный стереотип определенного рода деятельности. Но дело в том, что специалист, работающий с людьми, должен сам быть больше, шире, сильнее той роли, которую он принимает на себя в качестве должностного лица. Как указывает Г. С. Батищев: “Если же культура индивида ниже или едва равна ролевому минимуму исполнительства, то ролевая логика не поддается его субъективному управлению, надролевые поступки и ориентация на надролевые ценности поглощается инерцией функционального поведения” (Батищев Г. С., 1983, с. 271). И тогда вопрос, кто чем управляет (человек ролью или роль человеком), становится не просто курьезным, а глубоко социально значимым, ведь он затрагивает сам смысл работы с людьми, касается социальных ценностей общества. Формирование у специалистов, работающих с людьми, во-первых, адекватного ролевого поведения и, во-вторых, способности к неролевому поступку — способности, требующей при необходимости сил подняться над ритуалом, — огромная по своей значимости задача. Психологическое звено ее мы видим в разработке проблемы профессионального самосознания.

Уровень “технологической” репрезентации деятельности и положения специалиста, как уже отмечалось, — прерогатива чисто профессиональной компетенции. И здесь существуют, попутно отметим, богатые резервы активизации и совершенствования подготовки и переподготовки специалистов (применение имитационных игр, СПТ, баллинтовские группы и т.п.).

А вот третий из выделяемых нами уровней — это такой “срез” жизнедеятельности, где специалист выступает уже вне ролевых и функциональных рамок, обращаясь своей живой индивидуальностью, феноменологией своих жизненных проявлений к другим людям. Здесь он в принципе не может предстать ни в каком ином качестве, кроме как в качестве субъекта самого себя, как автор и исполнитель своего личностного бытия. Он уже живет другой логикой, не зависимой от его объективной логики деятельности — логикой своего личностного бытия.

Основной функцией этого уровня анализа является функция сугубо психологическая, а именно: представление человеческого “Я” и его личностных способов решения психологических задач, возникающих в мире человеческих отношений, связанных с проблематикой, с содержанием профессиональной деятельности. Это и есть то, что именуется “функциональной личностью” специалиста (в нашем контексте — психолога-консультанта, а если еще конкретнее — социального психотерапевта).

Однако, по глубокому замечанию Б. С. Братуся, “сущность личности и сущность человека отделены друг от друга тем, что первое есть способ, инструмент, средство организации второго и, значит, первое получает смысл и оправдание во втором, тогда как второе в самом себе несет высшее оправдание” (Братусь Б. С. Аномалии личности. М.: Мысль, 1988, с. 58). Этим еще раз подчеркивается, что функциональное “Я” не равно экзистенциальному “Я”.

Формирование личности в целом, следовательно, не может служить задачей психологии, равно как и задачей любой другой отдельно взятой науки или их совокупностей. Личность, сознание человека формируются жизнью, всей совокупностью общественных отношений и житейских обстоятельств, всей тканью социальных, психологических и биологических основ жизни, и экзистенциальное “Я” всегда открыто миру и развитию. Возможно лишь то или иное влияние на экзистенциальное “Я”, влияние, которое вначале созидает, а затем приоткрывает (психоанализу) интимные механизмы личностной саморегуляции. Но в этом моменте или пункте, когда личность психолога раздваивается на “Я” экзистенциальное и “Я” функциональное, формируя новые структуры профессионального и личностного опыта, круг как бы замыкается, поскольку на пути теоретических соображений и вторжений в жизненный мир психолога как человека, а не как профессионала, становится его собственное экзистенциальное “Я”, существование которого возможно лишь в пространстве свободного выбора, поиска и определения своей собственной идентичности, в том числе и профессиональной.

Таким образом, существеннейшей профессиональной особенностью, профессиональным нормативным требованием к личности психолога-практика выступает его способность вбирать новый личностный опыт, способность к совмещению ролевых этических стандартов с большой экзистенциальной “емкостью” собственного”Я” и, главное, способность к свободному выбору, свободному действию в пределах собственного жизненного мира. Поэтому вопросы профессиональной подготовки таких специалистов традиционны на уровнях, свойственных всем остальным профессиям (нормативно-ролевом и “технологическом”), но специфичны и нетрадиционны, диктуя иную логику профессиональной подготовки и профессиональной идентификации, на уровне личностном, где на место внешних предписаний, умений и “техник” становится личностное “Я”, его когнитивный, поведенческий и экзистенциально-смысловой потенциал.

2. Личностное и профессиональное

самоопределение отечественного

психолога-практика

Анализ современных публикаций, так или иначе освещающих проблематику профессиональной подготовки психологов-практиков, показывает, что ведущими темами в них выступают две в равной степени взаимосвязанные и взаимонезависимые проблемы: этическая и “психотехническая”. Подобное положение вещей легко объяснимо спецификой самого содержания деятельности психолога-практика. Получив общее с психологом академической (исследовательской) ориентации базисное содержание образования, относящееся к усвоению знаний и умений, связанных с функционированием психики, ее природы, методов исследования и истории психологической науки, психолог-практик в своей профессиональной работе сталкивается с такими явлениями, ситуациями, психическими и иными проявлениями общественной и личной жизни, которые не идут ни в какое сравнение с экспериментальными исследованиями, скажем, психических процессов, традиция которых была заложена еще в прошлом веке. Пожалуй, излишне даже упоминать о кардинальных различиях в этих сферах деятельности, но стоит, по-видимому, выделить то главное обстоятельство, что реальная жизнь отличается от эксперимента невоспроизводимостью происходящих в ней событий, переживаний и утрат.

Каждый человек со своими переживаниями в конкретной житейской ситуацией, пусть даже типичной, единичен и, уникален и в отличие от экспериментальных условий, не защищен. Ни клиент, ни психолог-практик не могут остановить поток жизни, изменить ситуацию, или, на худой конец, просто констатировать ее безвыходность, как, допустим, исследователь прерывает эксперимент, констатируя его безрезультатность, или изменяет его условия. Отсюда вытекает совершенно иная мера ответственности психолога (да и самого клиента) за ход и результаты консультативного и психотерапевтического процесса. Ее уровень поднимается подчас до высочайшей отметки — самой человеческой жизни, человеческой судьбы, что и выдвигает этическую проблематику на первое место при профессиональной подготовке психологов-практиков (в наших условиях — социальных психотерапевтов). Причем этическая проблематика проявляется не столько даже в каком-то узком смысле, например, в часто упоминаемых этических нормах, стандартах или профессиональном “кодексе чести” практического психолога.

Мы полагаем, что для практикующего психолога проблематика, связанная с этической стороной его деятельности, является, по существу, предельно широкой: это целая совокупность задач, мотивов, смыслов и ценностей, мировоззренческая, теоретическая и социокультурная по своему диапазону; это область, охватывающая личностные структуры психолога в целом, а не просто затрагивающая тот или иной способ решения конкретных затруднений или противоречий, с которыми мы можем столкнуться в профессиональной деятельности. Иными словами, значимость этической проблематики определяется тем, что она играет ведущую роль в формировании особого — деонтологического — менталитета целой профессиональной группы. Так же, как “этичность” выступает смысловым ядром семантического пространства “Я”, а духовность — условием и атрибутом психотерапевтиче­ских воздействий и личностных изменений, забота об этике является не чем иным, как своеобразным показателем профессиональной пригодности психолога к практической работе.

Однако лишь констатация ценности этики, даже первостепенной ее значимости в профессиональном отборе, личностном и профессиональном росте психолога-практика остается красивым, но общим местом, если не раскрыть содержательно диапазон и возможность тех или иных выборов в пространстве этической проблематики, связанной с социопсихотерапией. Именно содержательные характеристики, объем, степени свободы и способы понимания этической проблематики служат предпосылкой и основой личностного самоопределения психотерапевта и консультанта. При этом следует принять во внимание почти полную неразработанность правовых норм деятельности практикующих психологов в нашей стране*. Поэтому этические нормы вынужденно принимают форму некого нравственного императива, что лишь осложняет дело, так как формируется замкнутый круг: низкий уровень развития общественного сознания и отсутствие правовой защищенности личности не снимают этической проблематики, но последняя не может быть задана произвольно, а способна быть выработана только на основе живой практики социопсихотерапии, которая нуждается, в свою очередь, в правовой и иных видах социальной регуляции. Отсюда возникают и общие соображения вместо правовых норм.

Разделяя взгляды отечественных исследователей в отношении этической проблематики, относящейся к психологам-практикам (Братусь, 1990; Бурно, 1989; Василюк, 1984, 1988; Зинченко, 1991; Эткинд, 1987), мы считаем необходимым для корректной постановки проблемы обратиться к более широкому историко-философскому контексту этических идей.

Как известно, наиболее общие тенденции развития этических теорий сформировались в следующие концепции: утилитарную — когда моральное, правильное, связывалось с идеей пользы или цели (Аристотель, Гоббс, Спиноза, Гольбах, Гельвеций), гедонистическую (восходящую к Эпикуру и Дж. Сантаяне) и контракта, корни которого простираются далеко за пределы “общественного договора” Руссо и “категорического императива” Канта, вплоть до Нагорной Проповеди. Сосредоточенные на практике, индивиде или социуме, эти основные концепции формируют предельно широкую “ориентировочную основу” (если воспользоваться термином П. Я. Гальперина) для выбора того базисного, универсального принципа принятия определенного решения или курса, направления поведения, которым может изначально руководствоваться профессионал. Грубо говоря, психолог-практик, делая свой первый нравственный выбор, определяет свою деятельность либо как получение выгоды (удовольствия), либо как служение (делу или же другим людям). Так формируются личностные смысловые структуры, опреде­ляющие этические мотивы и способы деятельности безотносительно к институциональным стандартам (“кодексу чести”) профессии.

“Кодекс чести” (профессиональная этика, деонтология психологов-практиков) обязательно требует разработки общих правил и принципов поведения, оценки профессионального соответствия, а также соблюдения определенных этических норм, направленных прежде всего на защиту интересов личности клиента. Он включает в себя множество нравственных вопросов, возникающих в нестандартных и вместе с тем обычных в работе практического психолога ситуациях: как распоряжаться личностной информацией при работе с членами одной семьи (супругами, родителями и детьми), при решении конфликтов в производственном коллективе; насколько позволительно делиться собственными взглядами и ценностями, чтобы не допустить навязывания их клиенту или отчуждения клиента; как определить границы принятия мировоззрения клиента и пределы отказа от собственных ценностей без ущерба для собственного “Я” и т.д. и т.п.* И это при всем при том, что “кодекс чести” содержит лишь самые общие правила и нормы поведения, являясь принадлежностью институционально-ролевого уровня описания модели специалиста, и не затрагивает собственно “технологический” аспект его деятельности; взгляды на проблемы жизни и смерти, здоровья и патологии, понимание и трактовку понятия “благополучие клиента”, конкретные познания, относящиеся к профессиональным требованиям к психологу, т.е. экзистенциальные проблемы и смыслы деятельности.

Как отмечает Дж. Вуди, “детерминантой психотерапевтического процесса выступает то, что психотерапевт является не только экспертом, но и личностью. А именно личность мыслит и принимает то или иное решение” (Woody, 1990, p. 143). Ведь в моменте пересечения “Я-функционального” и “Я-экзистенциального” сталкиваются в неповторимом взаимодействии уровни и аспекты профессиональных и личностных проявлений психолога-практика, образуя многомерный и многообразный “жизненный мир” этих профессионалов. Мир, в котором психологически невозможна слишком большая дистанция между обоими “Я”. Мир, который уже в самом начале своего проявления предполагает интенсивную вовлеченность в процессы собственного развития (“интеграции”, “индивидуации”, “компенсации”, “роста” и т.п.). В противном случае возникают раздвоенность, тревожность и, как следствие, неуверенность либо авторитарность; тенденции не к инкорпорированию нового опыта, а наоборот — к обострению и напряжению защитных механизмов: в конечном итоге возникает множество проблем и препятствий на пути личностного роста, если таковой вообще возможен. (Глубокие замечания о профессиональном и личностном самосознании отечественных психологов можно найти в статье К. Роджерса “Внутри мира советских профессионалов”, где, в частности, отмечаются раздвоенность, авторитарность, неуверенность и тревожность советских психологов (Rogers, 1987; см. Зинченко, 1991.)

Обобщив сказанное, можно предположить, что подобные противоречия в личностном и профессиональном самосознании ведут к нарушению личностной и профессиональной идентичности психолога. И наоборот, достижение адекватной профессиональной идентичности снижает тревожность, повышает личностный потенциал, уменьшает дистанцию между “Я-функциональным” и “Я-экзистенциальным”. С целью обоснования данного предположения и построения соответствующей ему гипотезы с последующей ее верификацией мы провели специальное исследование, в котором предметом служил когнитивный аспект профессиональной идентификации психолога, а контролируемыми переменными — степень структурированности знания, соответствующего той или иной психотерапевтической парадигме (А. Ф. Бондаренко, 1993)*.

Едва ли не самыми характерными оказались результаты, связанные с рубриками “эклектика” и “не знаю”, вошедшими в пятерку наиболее мощных кластеров наряду с ответвлениями экзистенциально-гуманистической и поведенческой парадигм. На наш взгляд, полученные результаты весьма недвусмысленно отражают как общее положение в среде практических психологов, по крайней мере в той ее части, которую удалось охватить обследованием (смеем утверждать, что это некий усредненный профессиональный стандарт), так и основную проблему профессиональной подготовки психологов-практиков — проблему профессиональных знаний и, следовательно, проблему профессиональной идентичности. Отсутствие профессиональных знаний (в широком смысле слова, включая и овладение соответствующими техниками работы), осознаваемый или, что хуже, неосознаваемый эклектизм в работе и создают тот личностный дискомфорт (тревожность, неуверенность и т.п.), который затрудняет путь профессионального самоопределения отечественного практикующего психолога. Как следствие, отечественные психологи вынуждены адаптироваться не к той парадигме, которая соответствует им и которой соответствует личность того или иного психолога или клиента, а довольствоваться теми направлениями, техниками работы, которые, попросту говоря, стали им доступны. К сожалению, аргументом в пользу данного утверждения служит исследование семантического содержания кластеров “эклектика” и “не знаю”. Оказалось, что последний на 100% состоит из высказываний отечественных психологов, а первый — приблизительно на 80%. И это при том, что, например, американские психологи, даже идентифицируя себя с тем или иным направлением, открыто говорили о своем эклектизме, в то время как отечественные чаще отдавали предпочтение гуманистической парадигме. В связи с этим мы обратили внимание на противоречия между суждениями в первой и второй частях опросного листа у отечественных психологов. Так, на вопрос о терапевтических целях респондент отвечает в русле адлерианской психотерапии: повышение самооценки, совместные исследования личностной динамики, помощь в поиске новых альтернатив, ободрение; а во второй части (описание принципов и психотехник) приводит техники из гештальт-терапии или роджерианской терапии, центрированной на клиенте (завершение незавершенного, диссоциированный диалог, эмпатия, безусловное принятие и т.п.). Подобные противоречия, за счет которых, кстати, кластер “эклектика” и получился самым мощным, — прямое следствие общего состояния профессиональной подготовки отечественных психологов-практиков в общей массе к настоящему времени.

Для нашей работы важнее, однако, не критический план, а сугубо познавательный — наше предположение о возможных причинах насущных проблем в профессиональной подготовке психологов-практиков стало обретать очертания собственно гипотезы. Именно в целях ее верификации, т.е. проверки на достоверность и обоснованность, мы продолжили упомянутое исследование на втором и третьем этапах, организовав специальное предметно-ориентированное (вначале в гуманистической парадигме, а затем и в других) активное профессиональное обучение по разработанной нами программе с последующим кластерным анализом результатов обучения*.

С учетом необходимости верификации выдвинутой выше гипотезы замечательным представляется именно тот факт, что после специально построенного обучения испытуемые сумели достаточно четко разграничить цели, принципы и психотехники основных разветвлений гуманистической (экзистенциальной) парадигмы, что свидетельствует о высокой степени структурированности полученных ими знаний в данной профессиональной области**.

Полученные данные, на наш взгляд, весьма красноречиво свидетельствуют в пользу выдвинутой нами гипотезы (см. выше). Вместе с тем это положение нуждается в более развернутой аргументации, в том числе и аргументации с привлечением дополнительных исследовательских материалов, хотя сами результаты регистрационного этапа эксперимента (исчезновение кластеров “эклектика” и “не знаю”, высокая гомогенность полученных кластеров) достаточно красноречивы.

Сущность нашей гипотезы заключается в том, что именно профессиональное самоопределение психолога-практика уменьшает дистанцию между “Я-функциональным” и “Я-экзистенциальным”, снижает тревожность, повышает личностный потенциал — становится как бы условием и одновременно стимулом к дальнейшему личностному росту и личностному самоопределению. Иными словами, когнитивный аспект личности определяет ее экзистенциальный, бытийный аспект. “Технологический” уровень представленной модели специалиста детерминирует личностный. А уже этот, последний, возвращает личностное “Я” к институционально-ролевому “лику” профессии. Круг вновь замыкается, начав с “примеривания” себя к роли психолога в социуме, “примеривания” своих мотивов, смыслов, способностей, окунувшись затем в поток профессиональной проблематики и технологии, специалист применяет уже по отношению к себе самому те или иные концепции, техники и в ходе этой, профессионально и одновременно личностной работы вновь, уже с высот своего экзистенциального “Я”, возвращается в “Я-функциональное”, достигая желаемой профессиональной и одновременно тем самым и личностной идентичности.

Таким образом, полноценное профессиональное знание, представленное во всей полноте своей ориентировочной “основы”, позволяет психологам-практикам произвести адекватное парадигмальное и личностное самоопределение в обширном пространстве современной психотерапии.

Достижение адекватной профессиональной идентичности уменьшает раздвоенность, неуверенность, авторитарность и тревожность отечественных психологов — черты, являющиеся, по мнению известных исследователей, их специфическими чертами.

Повышение профессиональной структурированности личностного сознания психолога-практика способствует практическому решению этических проблем профессиональной деятельности, в частности, признанию в качестве основополагающей, в противовес утилитарной и гедонистической, концепции контракта как этической основы психотерапевтической работы.

3. Психологическая помощь личности

как предмет обучения

Задача преодоления фрагментарности, эклектичности, задача обеспечения системности, научного универсализма в профессиональной и личностной подготовке отечественных психологов-практиков (психологов-консультантов, психологов-психотерапевтов) остается актуальной во многих и многих отношениях. Как обеспечить студенту возможность полноценной ориентировки во всем многообразии существующих парадигм и концепций? В собственной личности и “самости”, чтобы суметь “встроиться” в ту или иную парадигму не вслепую, не внешним образом, а органически, чтобы “найти” с ней друг друга или же при необходимости безболезненно воспользоваться преимуществами для данного конкретного случая иной парадигмой и техникой? Как обеспечить такую свою “вненаходимость” по отношению к парадигмам и техникам, когда существующая свобода выбора в равной мере давала бы право как на обоснованный, по крайней мере для самого себя, отказ от каких-либо техник, так и ясность понимания в иных случаях необходимости и желательности включить клиента в определенную психотерапевтическую парадигму со всеми входящими в нее профессиональными понятиями, мифами, смыслами, процедурами и условностями?

Все эти вопросы, равно как и сами общественные и личностные проблемы требуют, и все в большей мере, именно отчетливого психологического разумения, собственно психологического языка и психологических усилий для их постановки и разрешения. Как заметил в заключительной лекции по введению в психоанализ З. Фрейд, “... социология, занимающаяся поведением людей в обществе, не может быть ничем иным, как прикладной психологией. Ведь, строго говоря, существуют только две науки: психология, чистая и прикладная, и естествознание” (Фрейд З., 1991, с. 414).

Исходя из указанных позиций, на основе специальных исследований, проведенных нами с целью реконструкции содержания и предмета психологической помощи личности, независимо от тех или иных представлений и трактовок его в разных парадигмах, концепциях и школах, мы взяли на себя риск в концентрированном виде представить в настоящем учебном пособии научное и одновременно учебное содержание той области знания и практики, которая охватывает проблематику психологической помощи личности и которая, с учетом соотношения уровней и форм терапевтической и консультативной помощи (табл. 1, гл. 2.1), определяется как внемедицин­ская психотерапия (личностная и социальная по своей направленности).

Представляется целесообразным выделить следующие уровни репрезентации дисциплины как предмета обучения.

Уровень предметный

(содержание деятельности)

Объект воздействия — личность в психосоциальной ситуации; социум в конкретном локусе психосоциального пространства.

Предмет воздействия — социальная позиция личности, социально-психологическая напряженность группы (пространственный коллектив, семья, община и т.п.).

Решаемые задачи — начальная ориентировка в клиенте и ситуации (диагностика, выделение основных сторон, компонентов, нарушений и рассогласованностей задействованных структур и процессов); развитие субъективности “Я”; обеспечение принятия “Я-перцепции”; психологическая помощь в осуществлении “Я-рефлексии”; обеспечение эмоционального отреагирования и катарсиса.

Феноменология — установление контакта (принятие клиента); динамика эмоциональных состояний клиента и психолога; вхождение в новый опыт; смысловые трансформации.

Уровень психотехнический

(средств деятельности)

Принципы — событийности, квантования активности, онтологизации переживаний.

Модели воздействия — когнитивный диссонанс; символическое замещение и компенсация; прямое и косвенное переобучение (с опорой на обратную связь); непосредственное эмоциональное отреагирование.

Средства воздействия — гиперсемантизация, гипосемантизация, пересемантизация; структурирование и темперирование психотерапевтического высказывания.

Уровень метапредметный

(собственной проблематики)

Проблема отбора и подготовки социальных психотерапевтов (личностное и профессиональное самоопределение; специализированные программы обучения; разработка профильных моделей специалиста и т.п.).

Проблема эффективности и последствий социальной психотерапии (диапазон и глубина личностных трансформаций, положительные и отрицательные результаты социопсихотерапии; динамика и характер смысловых, поведенческих и других измерений; “приложимость” и соответствие тех или иных моделей и средств к личности и проблематике конкретного клиента и т.п.).

Проблемы соотношения и взаимодействия социопсихотерапии со смежными науками, а также вненаучными формами общественного сознания (религия, искусство).

Таким образом, психологическая помощь личности в постсоветских условиях (т.е. социальная психотерапия) зачастую мыслится нами как самостоятельная в содержательном, функциональном и феноменологическом аспектах область деятельности, область социальной практики — с ее конкретным психологическим содержанием, как в специфически узком, профессионально психологическом, так и в более широком контексте.

Если в первом случае она выступает в форме прикладной дисциплины, занимающейся психологической помощью (личности, семье, коллективу и т.п.), то во втором — об этом свидетельствует опыт США — как общественное духовное движение, наполненное собственным ценностным потенциалом. В этом случае проблема профессиональной подготовки специалиста должна ставиться и решаться уже не только как узко профессиональная, но и как собственно духовная, мировидческая, если можно так выразиться, проблема. Иными словами, диапазон социальной психотерапии личности как предмета обучения не может быть ограничен исключительно пределами ремесла. Нам представляется, что наряду с решением насущнейшей задачи подготовки квалифицированных психологов-практиков различного профиля необходимо одновременно ставить и решать задачи духовного возрождения личности как таковой: посредством создания центров духовного развития, работающих в русле традиционных и нетрадиционных психотерапевтических и исследовательских концепций, поиска точек соприкосновения с Церковью. При этом необходимо ориентировать подобные психотерапевтические центры не столько на лечебное, сколько на общеобразовательное и общеразвивающее содержание деятельности, учитывая социально-психологические характеристики возможного потребителя такого рода знаний и услуг. Это могут быть центры семейной психотерапии, трансперсональной психологии, решения конфликтов и т.п. Социальная психотерапия многолика, а там, где ее функции принимает на себя искусство, — необо­зрима. И все же есть в ней именно то содержание, за которое несет ответственность психолог-практик, получающий в свои руки специфические средства психологического вмешательства в жизнь другой личности.

Это содержание охватывает область психосоциальных дисфункций личности, область специфических средств психологического вмешательства и область экзистенциальных последствий психотехнических воздействий, в том числе — и для личностного “Я” самого социального психотерапевта. Ведь личность нуждается не в экспериментальных, а в ценностно-экзистенциальных формах познания и отношения. Поэтому личностное знание, личная ответственность и личностное самобытие выступают подлинным онтологическим содержанием тех гносеологических предпосылок, которые задаются как предмет усвоения при обучении психологической помощи личности: формы (способа) ее экзистенциальной и социальной психотерапии.

Вопросы для самоконтроля

1. Назовите основные аспекты профессиональной подготовки психологов-практиков.

2. Какими уровнями и входящими в их структуру звеньями может быть представлена модель специалиста?

3. В чем специфика каждого из этих уровней?

4. Обоснуйте специфику профессиональной этики практикующего психолога.

5. Как бы вы сформулировали основные проблемы, по крайней мере две, в личностном и профессиональном самоопределении психолога-практика в постсоветском социуме?

6. Какую этическую концепцию можно положить в основу консультативной и психотерапевтической работы?

7. Дайте обобщенную характеристику уровней представленности психологической помощи личности.

8. В каком смысле можно говорить о психологической помощи как о социальной психотерапии?

Список использованной литературы

Братусь Б. С. Опыт обоснования гуманитарной психологии // Вопр. психологии, 1990, №5. — С. 9 — 16.

Бурно М. Е. Терапия творческим самовыражением. — М.: Медицина. — 1989.

Василюк Ф. Е. Психология переживаний. М.: МГУ, 1984. — 200 с.

Василюк Ф. Е. Уровни построения переживания и методы психологиче­ской помощи // Вопр. психологии, 1988, №5. — С. 27 — 37.

Зинченко В. П. Системный анализ в психологии? // Психол. журнал, 1991, т. 12, №4. — С. 120 — 138.

Бондаренко А. Ф. Личностное и профессиональное самоопределение отечественного психолога-практика // Московский психотерапевтический журнал, 1993, №1. — С. 63 — 77.

Эткинд А. М. Психология практическая и академическая: расхождение когнитивных структур внутри профессионального сознания // Вопр. психологии, 1987, №6. — С. 20 — 30.

Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции. — М.: Наука, 1991. — 456 с.

Belkin G. C. Introduction to counseling. — Dubuque (Iowa): W. Brown Publ., 1988.

Corey G. Theory and practice of counseling and psychotherapy. — Monterey: Brook & Cole Publ., 1986.

Rogers C. Inside the world of Soviet professionals // Journal of humanistic psychology, 1987, V. 27, N3. — Рp. 277 — 284.

Woody G. D. Resolving ethical concerns in clinical practice: toward a pragmatic model // Journal of marital and family therapy, 1990, V. 16, № 2. — Рp. 133 — 150.

Литература для самостоятельной работы

по проблематике раздела III

Бахтин М. М. К философии поступка // Философия и социология науки и техники. — М.: Наука, 1986. — С. 80 — 101.

Василюк Ф. Е. Психология переживания. Анализ преодоления критических ситуаций. — М.: МГУ, 1981. — 200 с.

Вехи. Интеллигенция в России. — М.: Молодая гвардия, 1991. — 462 с.

Вышеславцев Б. П. Этика преображенного эроса. — М.: Республика, 1994. — 368 с.

Из глубины. Сборник статей о русской революции. — М.: МГУ, 1990. — 298 с.

Лосев А. Ф. Диалектика мифа // Лосев А. Ф. Из ранних произведений. — М.: Правда, 1990. — С. 393 — 599.

Поршнев Б. Д. О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии) — М.: Мысль, 1974. — 487 с.

Непостижимое // Франк С. Л. Сочинения — М.: Правда, 1990. — 607 с.

Хоружий С. С. Диптих безмолвия. — М.: Центр психологии и психотерапии, 1992. — 136 с.

Шестов Л. Апофеоз беспочвенности. Опыт адогматического мышления. — Л.: ЛГУ, 1991. — 216 с.

Соколов М. В. Психологические воззрения в Древней Руси // Очерки по истории русской психологии. — М.: МГУ, 1957. — С. 3 — 101.

4. Случаи из практики

Как известно, научная форма сознания отличается от других, в частности, от присущих искусству, тем, что ей свойственно выстраивать и изучать предмет исследования прежде всего аналитическим образом.

Специфика психологического консультирования состоит в том, что это, по-видимому, единственная “онаученная” дисциплина, сфера деятельности которой обращена непосредственно к целостности человека, к его чувственной и биодинамической ткани, личностным и трансперсональным смыслам, что приближает способ психотерапевтического воздействия к способам взаимодействия с миром, присущим искусству.

Неслучайно парадокс работы современного психолога-психотерапевта в том и состоит, что при огромном, необозримом разнообразии психотерапевтических техник, при наличии достаточно глубоко и тщательно разработанных консультативно-терапевтических парадигм всегдашней тайной, всегдашней и профессиональной и личностной загадкой остается один-единственный вопрос: как помочь здесь и сейчас вот этому живому, конкретному человеку? Как посмотреть, что сказать, о чем промолчать? Где провести невидимую черту, освобождающую клиента от излишнего влияния и в то же время дающую ему возможность ощутить живую, пульсирующую связь с другим человеком, равно надежную и необременительную терапевтическую связь, в живительной оболочке которой происходит заживление душевных травм и восстановление целостной и здоровой личности?

Рубрика “Случай из практики”, по нашему замыслу, должна послужить поискам ответов на эти вопросы, предоставляя живой, взятый из опыта автора материал, для обеспечения тонкой личностной и профессиональной ориентировки практикующего психолога в конкретных обстоятельствах, задачах и средствах психологической помощи.

Первая история так и называется:

Случай с Женькой

В большущих синих глазах Женьки стоят слезы. За руку его держит мама — женщина с приятным лицом и внимательными серыми глазами.

Солнечный весенний день, радостное чириканье воробьев никак не соответствуют опечаленному детскому лицу и тревожным глазам матери.

— Что-то случилось?.. — мой голос звучит полувопросительно.

— Да вот, — Женькина мама растерянно улыбается. Не знаю, как и

с­казать.

Воцарилась тишина.

— Вот, к психологу пришли...

Я понял: она нуждается в поддержке.

— Вот и хорошо, что пришли к психологу, — успокаивающе проговорил я. — Когда не работает телевизор, мы обращаемся к телемастеру. Поломка в часах — к часовщику. А если неприятности в отношениях, тогда уж к психологу. Ведь так?

— Так, — согласилась Ирина Степановна (так звали маму мальчика).

Вот уже несколько лет я веду прием родителей с детьми, и почти каждый раз у мам и пап, которые впервые переступают порог психологической консультации, возникает одна и та же реакция тревоги, а то и просто предвзятости: “Да что мой ребенок ненормальный, что ли, чтоб его вести к психологу?”; “А не возьмут ли дитя на спецучет?”

Поэтому почти каждая такая встреча начинается со своеобразного просветительного монолога. Дескать, психолог — не психиатр, он специалист в межличностных отношениях и проблемах человека: его эмоциональных состояниях, конфликтах, особенностях поведенческих реакций. Психолог оказывает помощь клиентам в осознании скрытых причин собственных конфликтов, мотивов поведения, настроений. Это профессионал, подготовленный к поиску и стимулированию внутри- и межличностных ресурсов человека на разных этапах жизни и в различных житейских ситуациях.

Но возвратимся к Женьке и его маме.

— Так что же произошло?

Ирина Степановна на мгновение как бы запнулась.

— Мой сын... вор.

Я взглянул на мальчишку. Женька сидел ссутулившись, словно придавленный невидимой тяжестью. А когда прозвучало это страшное слово, он вздрогнул.

— Погодите, погодите! — остановил я женщину. — Давайте с самого на­чала.

— Вы понимаете, — Ирина Степановна заговорила нервно, но не сбивчиво. Было видно, что она давно уже решила, что и как расскажет психологу. — Прихожу я вечером с работы, а тут звонок. Поднимаю я трубку и слышу голос учительницы Женькиной: “Ваш сын украл деньги!”. Я спрашиваю: “Как украл? Какие деньги?”. А она: “Забрал деньги у детей, те, которые родители дали им на обед”.

Из ее рассказа я понял, что на прошлой неделе, когда все ученики Женькиного класса отправились на урок физкультуры, а Женька в тот день чувствовал себя неважно и остался один в классе, оказалось, что у нескольких детей из портфелей исчезли деньги. Первой заметила пропажу Оля, девочка, сидящая с Женькой за одной партой.

 — оксана Петровна! — громко сказала она. — А у меня деньги пропали.

— И у меня, и у меня! — раздались голоса детей.

Оксана Петровна обратилась к Женьке, который на протяжении урока находился в классе.

— Женя, ты никого из посторонних здесь не видел?

Женя помотал головой: мол, нет, не видел.

— А ты не брал деньги? — спросила Оксана Петровна.

— Нет, — ответил Женька и густо покраснел.

— Честное слово? — переспросила учительница.

— Не брал, — повторил Женька и покраснел еще больше.

Учительница осмотрела Женькин портфель, проверила карманы. Денег не было. На том и разошлись.

В тот же день Оксана Петровна позвонила Женькиным родителям. Взволнованная Ирина Степановна ничего не сказала мужу и решила сама доискаться до истины.

Однако беседы с Женькой заканчивались ничем. Он стоял на своем: не брал, и все тут. К чему только ни прибегала Ирина Степановна. Она упрашивала сказать правду, уверяла сына, что так будет лучше, угрожала... Наконец сказала: “Если ты сам не желаешь сознаться, я отдам тебя в милицию. Мне такой сын не нужен!”

Услышав эти слова, Женька вначале разрыдался, а потом еле выговорил сквозь слезы: “Ладно, мама, отдавай меня в милицию. Я не боюсь, потому что денег не брал”.

Тут Ирина Степановна спохватилась. “А если и вправду ребенок не брал эти деньги? — подумала она. — И что я мучаю собственного ребенка, допрос устраиваю?”.

Ирина Степановна решила посоветоваться с учительницей. На следующий день, когда после уроков она зашла в класс, Оксана Петровна молча достала из ящика стола небольшой пакетик, свернутый из листочка ученической тетрадки. В нем было 19 рублей.

— Деньги взял Женька, — грустно констатировала учительница. — Сегодня, проверяя домашнее задание, я заметила, что в Женькиной тетради по математике не хватает двух страничек. Они вырваны как раз с серединки. А пакетик этот уборщица вчера нашла в школьном туалете. Она принесла его в учительскую. Утром я увидела на столе этот пакетик и сразу же тетрадку проверила. Что будем делать?

Ирина Степановна почувствовала, как где-то под сердцем холодной гадюкой зашевелился страх. Ладони покрылись липким потом, ноги ослабели — она вынуждена была сесть за детскую парту. Под веками сделалось горячо, по щекам потекли слезы.

“Боже милостивый, — молнией пронеслось в голове, — что же это? За что?”

— Ирина Степановна, успокойтесь. Прошу вас! — учительница сочувственно прикоснулась к ее руке. — Давайте обдумаем наши дальнейшие действия.

Тут только Ирина Степановна заметила, что Оксана Петровна совсем еще молоденькая, вероятно, ей не больше 24—25 лет. Скромная прическа и учительское поведение делали ее старше. К Ирине Степановне сквозь стыд, страх, отчаяние, сквозь пелену слез доносились, словно издали, слова учительницы: “Успокойтесь, пожалуйста! Очень обидно, что так случилось. Но это еще не беда. Еще можно найти выход из ситуации. Ведь воспитание ребенка — дело очень непростое. Тут полно подводных рифов”.

— Да стыд-то какой! — ужаснулась Ирина Степановна. — Узнают дети, по домам разнесут...

— Ирина Степановна! — учительница твердо и спокойно глядела в заплаканные глаза женщины, — еще раз говорю вам: возьмите себя в руки. Ни­кто ни о чем не узнает. Это же ребенок! Семь лет. Как вы могли подумать, что мы, учителя, будем делать из этого какую-то уголовную историю? Не об этом надо думать! Давайте вместе подумаем, как нам быть.

— Что вы советуете? — Ирина Степановна с надеждой взглянула на молоденькую учительницу.

— Я знаю вашего Женю уже почти два года. Ни разу ничего подобного не было. Способный мальчик, аккуратный, правда, на мой взгляд, несколько слишком уж серьезный как для семи лет. Настойчивый. Как захочет чего, так уж добьется, будьте спокойны. Для меня, скажу откровенно, — оксана Петровна на минуту задумалась, — для меня этот поступок Жени полнейшая неожиданность. Я полагаю, было бы полезным обратиться за консультацией к нашему школьному психологу. Думается, это и в ваших, и в моих, а главное, и в Женькиных интересах. Ведь у меня в классе их 30, а психолог часто работает с одним-единственным ребенком. Разбираться в душевных состояниях — его хлеб. Я убеждена, что вам будет полезно поработать с психологом. А за Женьку и за свою репутацию не волнуйтесь. Деньги я возвращу детям. И никто не будет поднимать шума. Ведь главное — сберечь душу ребенка, а не травмировать ее, вы согласны?

Ирина Степановна молча кивнула. В тот же день, узнав расписание работы психолога, она, возвращаясь домой, едва ли не впервые за последние несколько лет задумалась о своей жизни. Так ли она живет, как следовало бы? На то ли, на что надо, тратит время?

Дома она вновь ничего не сказала мужу, а тот за газетой да за телевизором и не заметил, что супруга чем-то встревожена. На следующий день она зашла за сыном и направилась в психологическую консультацию.

— Давайте сделаем вот что, — сказал я. Сегодня вы, Ирина Степановна, слишком взволнованы, вас поглотило само событие, это понятно, и мы не смогли как следует поговорить. Событие — это всего лишь внешнее выражение глубинных течений, скрытых пружин поступков. Я бы попросил вас с Женей к нашей следующей встрече выполнить небольшое домашнее задание.

При этих словах на лице Женьки промелькнуло любопытство, а у его мамы — непонимание.

— Домашнее задание? — переспросила Ирина Степановна.

— Да, именно так, — подтвердил я. — Начнем с тебя, Женя. Ты мне нарисуй на завтра, пожалуйста, вашу семью. У тебя же есть цветные карандаши дома?

Женя кивнул.

— Ну вот, — продолжал я. — Ты один у родителей?

— Нет, — помотал головой Женя. — Сестричка у меня есть. Она уже

большая.

— Учится в техникуме гостиничного хозяйства, — добавила Ирина Сте­пановна.

— Так вот, — продолжал я. — нарисуй мне цветными карандашами всю вашу семью, хорошо?

— А Володю рисовать? — спросил Женька.

Я посмотрел на Ирину Степановну. Она смутилась.

— Это парень, с которым встречается Оксана.

— Ты нарисуй всех, кого хочешь, но только тех, кто живет в вашей семье, понял? — уточнил я.

— А вы, Ирина Степановна, пожалуйста, найдите время и дайте ответы вот на эти вопросы. — Я подал ей брошюрку личностного диагностического опросника. — Если заинтересуется ваш супруг, для него я тоже припас брошюрку, — и я рассказал, как надо заполнить листок ответов. — Завтра приносите ответы, а с Женей мы встретимся отдельно. Я буду ждать вас...

И я назвал день и время встречи.

На другой день, как мы и договорились, Женька принес мне свой рисунок. На нем в разных углах листа были нарисованы: огромный черный дядька с широким ремнем и длинными руками (“Это — папка”, — объяснил ребенок), красного цвета девочка (“сестричка”), маленькая женская фигурка с растрепанными волосами и сумкой в руке (“мама”) и маленький домик, в окне которого виднелось чье-то лицо (“это — я”).

— А отчего же ты в домике? — поинтересовался я.

— Когда я вырасту, — сказал Женя, — построю себе домик и буду там жить.

— Ты хочешь жить сам? Отдельно от всех? — уточнил я.

Женька кивнул.

— Буду себе там жить. Кого захочу, впущу. А кого не захочу, — он посмотрел на черного дядьку, а потом перевел взгляд в окно, — не впущу.

Тест Ирины Степановны (супруг, конечно, отказался от подобных “глупостей”) показал: повышенная тревожность, эмоциональная напряженность, склонность к поверхностным контактам, чрезмерная уступчивость, слабость собственного “Я”.

Постепенно картина прояснялась. Деструктогенная семья, где каждый — сам по себе. Отец рано утром уходит, приходит поздно вечером, не всегда трезвый. Воспитание детей понимает просто: не голодный, отец есть, мать есть, что еще надо?

Несколько раз дело доходило до развода. Ирина Степановна даже второго ребенка родила, чтобы удержать мужа. Разговоры дома одни: где что давали, что почем, и — деньги, деньги, деньги. Мать в семье ощущает себя беспомощной. Контакта с дочерью нет. Та живет своей жизнью. В голове только мальчики. Теперь вот с Женькой...

Целый узел проблем. К сожалению, подобная ситуация почти в каждой второй семье.

— А почему ты не сознался тогда, что взял деньги? — спрашиваю Женю.

— Боялся, — коротко отвечает мальчуган.

— И выбросил их, потому что страшно было? — спрашиваю я дальше.

Женька кивнул, потом, чуть погодя, добавил:

 — отец узнал бы, убил бы.

— А зачем тебе было брать чужие деньги? — расспрашиваю дальше спокойно и доверительно.

— Чтоб много было, — серьезно отвечает мальчишка.

— У родителей не хотелось просить?

Женька отрицательно машет головой. Вот в чем, возможно, коренится причина поступка: отчуждение ребенка от родителей, родителей от ре­бенка...

— А зачем тебе много денег?

— Я вырасту, заработаю денег и куплю себе квартиру.

— А кем же ты хочешь быть?

— Таксистом. У них всегда деньги есть.

Я смотрю на Женьку, внимательно слушаю его и думаю: “Боже правый, с кого же нам спрашивать, что детская душа в семь лет хочет идти в таксисты, чтобы заработать себе на квартиру! На кой черт создавать такую семью, больную, в которой должен страдать маленький невинный человек?”

Мне грустно, но работа есть работа.

— А кто тебя любит больше всех? — спрашиваю я Женьку.

— Бабушка, — улыбается мальчуган.

— А ты ее любишь?

— Люблю.

— Давай вот что, напишем ей письмо, хочешь? — говорю я Женьке.

Глаза ребенка вспыхивают. Письмо! А ведь верно, здорово же!

— Но я не умею, — тут же звучит сомнение и неуверенность в голосе ребенка.

— Я помогу, — поддерживаю я Женьку. Маленькая искра любви, не гаснущая в детском сердце, — едва ли не самое ценное сокровище души человеческой.

 — о чем будем писать? — спрашиваю я ребенка.

Женька задумывается.

— Я пятерку по арифметике получил! — вдруг радостно восклицает он.

Через полчаса крупным детским почерком выведено:

Дорогая бабуся! Здравствуй!

Я тебя люблю. Я получил пятерку по арифметике. Целую.

Женя.

Мы сговариваемся с Женькой, что завтра, когда придет мама, они вдвоем допишут письмо, положат его в конверт, заклеят, напишут адрес и Женька сам опустит письмо в почтовый ящик. И поезд повезет его далеко-далеко в село, к бабушке.

Каждый раз, когда ко мне приходит Женька, я радуюсь. Я вижу, что и он рад нашей встрече. Мы с ним говорим про все — про все. И у нас есть свои секреты. И мы давно уже не вспоминаем о тех деньгах. Надеюсь, детское сердце, в котором живут любовь и дружба, не позволит проникнуть в себя обману или соблазну.

Для Женьки я — просто старший друг. Для его матери — психолог. Для учительницы — помощник. Жаль только, что для отца Женьки я пока еще — никто...

Вопросы для самостоятельной работы

Из возрастной психологии известно, что мелкое воровство, особенно относящееся к небольшим суммам денег, составляет поведенческую норму, в частности, в подростковом возрасте, когда складывается потребность в автономии.

Герой рассказа принадлежит к возрастной группе младших школьников.

l Можете ли вы сформулировать наиболее вероятный мотив кражи денег данным ребенком?

l Допускаете ли вы, что мать просто забыла дать Жене денег “на завтрак” и он подчинился вначале одному мотивационному вектору, а затем, по инерции, другому (мотив — “иметь”)?

l Прокомментируйте поведение ребенка в ситуации кражи, исходя из теории Курта Левина о полевом поведении.

l Согласны ли вы с объяснением мотива и цели своего поступка самим ребенком?

l В чем, на ваш взгляд, заключается суть психотерапевтической работы с Женькой? Ситуативной? Глубинной?

l Ваше видение возможной психотерапевтической работы с семьей Женькиных родителей.

Три встречи

Встреча первая

Татьяна Николаевна закончила урок, и теперь, уставшая, она сидит за столом, почти автоматически прощается с детьми, группками и по одному покидающими класс. Сегодня было пять уроков. Конец этой проклятой третьей четверти, которая, казалось, будет длиться вечно...

А впереди еще родительское собрание, неприятные объяснения с отцом Наташи и мамой Володи, педсовет, педагогические чтения... Домой идти не хотелось. Затягивающийся ремонт превратил их небольшую квартирку в хроническую свалку, то нет одного, то нет другого, батарея течет, новой нельзя ни купить, ни достать... Дочка уже вторую неделю кашляет, у мужа опять командировка...

Татьяна Николаевна подошла к окну. По грязной мартовской улице, так и не узнавшей в эту зиму снега, ветер нес обрывки бумаг, вздымал то здесь, то там вихри желтой, с песком, пыли. Мальчишки, кажется, все тот же Володя Колесов и другие из параллельного класса устроили соревнование: кто дальше бросит ранец и первым добежит до него. Они бегали туда-сюда, орали, кривлялись...

Она чувствовала, как всю ее захлестнуло раздражение. Покурить, что ли? Усмехнулась про себя: “А еще национальный учитель!” Достала зеркальце, подышала на него: из маленького, в серебристой оправе овала на нее смотрели какие-то чужие усталые глаза. Веки полуопущены, лицо блес­тело...

“Господи, да я же загнанная лошадь!” — промелькнуло в сознании. К горлу подступил комок, голову будто сжало обручем. “Нет, не буду распускаться”, — решила Татьяна Николаевна, но опять к сердцу подкатила, нахлынула жалость. “Боже мой, а мне ведь только двадцать семь! Чехов писал: лучший возраст женщины...” Она вспомнила, как три года назад пришла в школу, приняла свой первый в жизни класс. Милые, беспомощные дети, доверчивые глаза, чувство огромной ответственности за них... И чувство гордости — от того, что сама — мать, что ей доверили самое дорогое, что есть в жизни, — детей... Что же произошло с ней? Кто виноват? Что делать? Эти роковые русские вопросы сами собой всплыли в душе.

Татьяна Николаевна рассказывала потом, что с головной болью добралась домой, не раздеваясь легла на кровать и проспала почти до того времени, когда нужно было забирать дочку из детского сада. Уложив ребенка спать, совершенно случайно включила телевизор на кухне и... после передачи

о психологическом консультировании решилась: “Ладно, пойду еще к психологу. Хорошо, что у них беседа анонимная. Может, посоветует что-

нибудь...”

Дверь приоткрылась.

— Можно к вам? — в проеме показалось миловидное, слегка встревоженное женское лицо в обрамлении густых гладко зачесанных волос.

— Пожалуйста, проходите!

— С вами можно посоветоваться? — Молодая женщина подняла вопросительно брови и смущенно улыбнулась.

— Да, я психолог-консультант, хотя меня учили ни в коем случае не давать советов.

— А что же вы делаете тогда?

— Консультирую.

— Но ведь консультировать — разве не советовать?

— Меня учили, что консультировать — значит помогать, оказывать психологическую помощь.

— И чем же вы можете мне помочь? Может, денег дадите или радиатор отопления достанете? — в глазах посетительницы блеснули слезы.

Видно, дался ей этот радиатор и все, что с ним связано.

— Прошу вас, садитесь, пожалуйста.

Я представился, и повисла внезапная давящая пауза — будто что-то оборвалось. Посетительница не отрываясь и не мигая смотрела в окно. Вечереющее небо ранних мартовских сумерек было окрашено высокими розоватыми облаками. Приглушенно доносился привычный шум улицы, из-под крыши деловито чирикали воробьи...

— Так чем же вы можете помочь? — вдруг повторила свой вопрос женщина и посмотрела мне прямо в глаза не то что бы с вызовом, а скорее в раздумьи. Посмотрела оценивающе и в то же время с недоверием. Пожалуй, все-таки во взгляде было больше сомнения, чем надежды, но надежда все же была. Даже не надежда, а решимость довести начатое дело до конца.

— Чем могу помочь? — я задумался.

И в самом деле, чем может помочь психолог-консультант? Разве может он возвратить утраченных близких? Вернуть оторванную на войне руку? Или любовь? А исправить непоправимую ошибку? Да что там! Радиатор парового отопления, и тот я не смогу достать. Самому, кстати, нужен. Так что же я могу? Все это промелькнуло в голове за какую-то долю секунды, и я ответил:

— Я могу помочь жить.

— Жить? — женщина усмехнулась. — А если жить не хочется?

— Вам не хочется жить той жизнью, какой вы живете? — попытался уточнить я.

— Пожалуй, — и женщина взглянула на меня как бы со стороны.

— Пожалуй, — повторила она и снова задумалась.

— Послушайте, — через несколько минут заговорила она снова, — я ведь забираю у вас время.

Я молча взглянул на нее.

— Почему же вы молчите? Ведь так?

— Я молчу, потому что не знаю, что вам ответить.

— Вы боитесь меня обидеть?

— Я отметил про себя вашу нерешительность, когда вы вошли и, честно говоря, сейчас растерялся...

— Растерялись от чего?

 — от таких резких перепадов в вашем настроении: от нерешительности

к агрессии, от агрессии — опять к нерешительности, а затем — к демон­страции.

— Что же я демонстрировала?

— Деликатность.

— А вы вредный! — вдруг каким-то другим голосом проговорила женщина и едва заметная улыбка тронула ее губы.

— А вы? — спросил я.

— Вообще-то я тоже, — как-то по-домашнему произнесла она. — А вы знаете, мне уже немного легче стало. — она снова посмотрела в окно, и выражение ее лица тут же изменилось.

— Вы что-то вспомнили. И не очень приятное, да? — в моем голосе прозвучал полувопрос-полуутверждение.

— Да, а откуда вы знаете?

— Из психологии.

— Вы телепат?

— Нет. Просто ваши глаза двигались по-особому. Так бывает, когда че­ловек что-то вспоминает. И выражение лица изменилось. Неприятное

что-то?

— Да, — и она снова замолчала.

В комнате опять наступила тишина, в которую то громче, то глуше проникали шум улицы, крики воробьев, звуки далекой музыки.

— А знаете, — заговорила собеседница, — я детей не люблю.

И посмотрела на меня с какой-то ожесточенной решимостью. Она явно ждала моей реакции.

— Вы не любите детей, — как эхо отозвался мой голос.

— Да, не люблю! — повторила она громко и настойчиво.

— Мне кажется, то, что вы говорите, очень важно для вас, — заметил я.

— В каком смысле? — не поняла она.

— Вы так решительно утверждаете, что не любите детей, как будто хотите этим что-то доказать или отстоять. Для вас то, что вы говорите, что не любите детей, — ценность?

— В каком смысле? — опять удивилась она.

— В прямом. Что-то очень важное, дорогое, что вы готовы отстаивать, за что готовы платить дорогой ценой...

— Да, дорогой ценой... здоровьем... — как-то с надрывом сказала она.

Мы снова молчали. Задумались каждый о своем. Она, возможно, о себе. Я — о ней. О моей новой клиентке, о которой я почти ничего не знаю, кроме того, что она — человек. И ей — плохо. Ей тяжело. И я должен ей

помочь.

— Ну ладно, — проговорила женщина, — пойду я.

— Если можно, скажите мне, пожалуйста...

— Что вам сказать?

— На кого вы сейчас разозлились?

— Ни на кого.

— Значит, на себя?

— Слушайте, идите вы к черту! Психолог!

— Вы снова разозлились?

— А как вы думаете?

— Вам действительно интересно, как я думаю?

— А по-вашему, я что, играю?

— Вы злитесь, и это мешает нашему контакту.

— Да, я злюсь, злюсь, злюсь! Так что прикажете мне делать? Что?

— А как вы знаете, что вы злитесь? — вдруг спросил я.

— Как это, как знаю? Злюсь, и все.

— Простите, как ваше имя-отчество?

— Татьяна Николаевна.

— Спасибо, Татьяна Николаевна. Во-первых, я очень рад, что вы уже совершенно легко говорите о своих чувствах и открыто их выражаете. И, во-вторых, сегодня наше время истекло...

— Как истекло?

— Да, это так. Как правило, беседа с клиентом длится не больше часа. Мы беседуем ровно 55 минут. Как вы себя чувствуете сейчас?

— Необычно.

— То есть?

— Я успокоилась.

— Я очень, очень рад этому. Если хотите, давайте условимся о следующей встрече.

Так началась наша совместная работа с личностными проблемами и переживаниями этой молодой женщины, учительницы начальных классов одной из киевских школ.

Встреча вторая

В назначенное время дверь отворилась, и Татьяна Николаевна проговорила:

— Здравствуйте! Слава Богу, не опоздала! Сегодня муж из командировки возвращается, а я, понимаете, по психологам бегаю!

Поздоровавшись в ответ, я сразу же уточнил:

— Татьяна Николаевна, а это — юмор или все же агрессия, замаскированная под иронию?

— Слушайте, с вами невозможно разговаривать! Вы все время что-то выискиваете. То агрессию, то юмор! Откуда я знаю, что это? Что сказалось, то и сказалось!

Я удивился:

— Разве вам не важно понять, что вы делаете, когда вы говорите? Не важно понимать себя?

— Ваша работа — понимать. Вам, кстати, платят за вашу работу?

— Да.

— Ну вот и понимайте.

— А вы?

— А я хочу просто жить и чувствовать себя хорошо.

— А как вы сейчас себя чувствуете?

 — отвратительно!

— Что значит для вас чувствовать себя отвратительно?

— С вами невозможно! Вы что, не понимаете русского языка? Отвратительно, отвратно...

— Вы раздражены?

— Ужасно!

— Вы злитесь?

— Да, злюсь!

— А какие еще чувства присутствуют в том букете, из которого вы назвали вначале только один цветок?

— Какой?

 — отвратительно.

— Ну, если я стану все рассказывать...

— Давайте попытаемся не все, но обозначим хотя бы главные чувства. Итак, злость, раздражение, что еще?

— Не знаю.

— Упрямство, усталость, разочарование, недовольство собой, беспо­мощность...

При этом слове она вспыхнула.

 — ощущение своей неудачливости, сожаления, жалости к себе, самоуничижения...

— Все. Хватит.

Татьяна Николаевна знакомым движением открыла сумочку, на щеках сверкнули две слезинки...

— Простите, я сама не понимаю, как так вышло, что я начала именно с самоуничижения... “Муж из командировки сегодня возвращается, а я по психологам хожу”, — так, кажется, я выразилась? — Я ведь совсем не то хотела сказать...

— У вас сработал привычный стереотип самоуничижения, агрессии на себя?

— Да, что-то в этом роде.

— А затем вы, когда я обратил на это внимание, перенесли свою агрессию на меня?

— Да, перенесла агрессию на вас, но, мне кажется, это уже была не та агрессия...

— Вам не понравилась моя реплика?

— Если честно, да. Признаюсь, я не ожидала, что вы сразу же с первых слов начнете работать...

— То есть у вас вызвало недовольство мое к вам отношение в ту минуту, и вы выразили его в виде возмущения, хотя и с долей юмора?

— Все-таки чуть-чуть юмора было.

— А чего больше — юмора или возмущения?

— Пожалуй, возмущения.

— А как сейчас вы себя чувствуете?

— Вы знаете, стало как-то легче... Да, легче!

— Татьяна Николаевна, мы с вами просто убрали из нашего общения ненужный груз. Хотите, вернемся к началу разговора и попробуем пообщаться, открыто выражая свои чувства, без подтекста и наслоений? Рискнем?

— А что мне делать?

— Просто встаньте, выйдите и зайдите снова, как будто вы только что

вошли.

Открылась дверь, Татьяна Николаевна вошла и сказала: “Здравствуйте! Я так боялась опоздать. Я рада, что вы меня ждете!”

— Я тоже рад вас видеть, садитесь, пожалуйста!

— Антон Владимирович, мы сегодня снова будем беседовать?

— Да.

— Знаете, сегодня возвращается из командировки муж. У меня еще столько забот. И мне неловко, что приходится тратить время не на дело, а на разговоры. Вы не обидитесь? Пусть даже и с психологом. Но все же разговоры.

— Как я вас понимаю, Татьяна Николаевна! И хотел бы, чтобы вы знали: я полностью разделяю ваши чувства. Действительно, неудобно тратить время на разговоры, тем более когда ждешь мужа. Мне кажется, совсем другое дело, когда тратишь время на что-то очень важное. Важное и для любимого человека, и для себя. Думаю, если вы решились на встречу с психологом, в этом для вас есть несомненно важный смысл. Более близкий — улучшение душевного состояния. Более отдаленный — возможно, даже углубление и улучшение отношений и с мужем, и на работе. А разве это не важно?

— Важно.

— Не станем же беспокоиться о времени, пока оно у нас есть. Каковы сейчас ваши чувства?

— Я не пойму, Антон Владимирович, мы еще проигрываем сцену нашей встречи или уже начали работать?

— Мое впечатление, что мы с самого начала работаем. Но вы не ответили на вопрос.

— Как? Я же сказала: не пойму...

— Но я спрашиваю вас о чувствах, а не о размышлении.

— А... чувства! Как я себя чувствую? Мне интересно и легко. Исчезла какая-то двойственность и неловкость...

— Двойственность?

— Да, мне кажется, я в первый раз не выразила прямо свои чувства. Я играла, пыталась их побороть, а они, как говорится, “вылезли боком”...

— Люди часто скрывают свои чувства...

— А как же иначе, Антон Владимирович! Да попробуй я сказать своему

завучу, что она дура. Вы представляете...

— Простите, я вас перебью... Во-первых, так сказать — это не чувства выразить, а оскорбить человека, а во-вторых, это, опять-таки, не выражение чувств, а оценка.

— Но она в самом деле дура!

— Но это — в самом деле оценка! Разницу улавливаете?

Татьяна Николаевна задумалась, помолчала, потом как-то неуверенно произнесла:

— Понимаете, я ее презираю. Я не могу ее уважать, вы мне верите?

— Да, вы ее презираете, вы не можете ее уважать.

— Потому что...

— Простите, я опять вас перебью. Вы так уверены в том, что знаете, что именно в ней вызывает ваше презрение и ненависть?

 — она...

— Начните фразу с “Я”...

— “Я” — последняя буква в алфавите.

— Это выражение протеста или декларация независимости?

— Я... Я... не знаю...

— Вам трудно говорить о своих чувствах к завучу?

— Да, мне трудно говорить об этом. Я ее физически терпеть не могу. Это выражение лица! Эта поза! Эта абсолютная уверенность в том, что она всегда и во всем права. А сколько лицемерия, фальши! “Добрый день, прекрасная Татьяна Николаевна!” — Татьяна Николаевна изобразила фальшивую улыбку. — Меня тошнит, как только я ее увижу! Она мне... Я... — несколько секунд Татьяна Николаевна подыскивала слова и вдруг громко заплакала, закрыв лицо руками.

Выдержав паузу, я тихо произнес:

— Мне кажется, мы с вами нащупали очень болезненную для вас проблему. Это — как язва желудка. Она не видна, но доставляет множество страданий. Эмоциональное неприятие другого человека — чрезвычайно болезненно. И я просто поражен вашей решимостью, вашей готовностью пойти на риск и преодолеть защитные механизмы...

— Защитные механизмы?

— Да. Психологическую защиту. Ведь люди сплошь и рядом подменяют реальную проблему мнимыми. Неосознанно маскируют свои настоящие желания, потребности и переживания. Чувства подменяются оценками. Свои личные мотивы — общественными. Свои личные проблемы — идеологическими мифами. Перед собой быть честным очень трудно, тем более что можно искренне заблуждаться. Психологическая защита и есть охрана своего “Я” от истинного знания, относящегося к нему. Сегодня вы смогли сделать важный шаг на пути к своему истинному “Я”, признать, что вас мучает ненависть и презрение к другому человеку. Признать эти чувства и принять их, не отторгать и скрывать за оценками — это...

Я очень рад за вас. И я думаю, что нам стоит на этом сегодня работу завершить. Как раз истекает наше время. Да, Татьяна Николаевна, у меня к вам просьба: пока не говорите мужу о том, что встречаетесь с психологом. Пусть это общение будет нашей маленькой тайной. Вообще, желательно, чтобы наша с вами работа была вашим личным секретом, ладно?

— Хорошо. Мне даже так больше нравится.

— Потом, попозже, если захотите, секрет откройте. А пока — нам важно абсолютное доверие и конфиденциальность.

— Я сама хотела вас об этом попросить. А почему вы не спрашиваете, как я себя чувствую?

— Да я и так что-то много сегодня говорю. Не хуже, надеюсь, чем в начале встречи?

— Спасибо вам! До свидания!

— До свидания. До следующего четверга, в то же самое время.

Когда Татьяна Николаевна ушла, я подошел к открытому окну. Огромный город дышал, ворочался, жил своей обыденной жизнью. Тысячи людей спешили по своим делам, волновались, радовались, уставали, выясняли отношения... Спешила домой Татьяна Николаевна... Сегодня она, возможно, будет меньше жаловаться своему мужу на неприятности, возможно, острее почувствует его состояние...

В дверь постучали.

— Вы уже освободились?

— Пожалуйста, проходите!

Встреча третья

Когда в открытой двери возникло знакомое лицо и Татьяна Николаевна, смущенно улыбаясь, кивнула, здороваясь, я обратил внимание на изменения в ее прическе и одежде. Волосы вместо прежней гладкой прически были взбиты, отчего лицо приобрело более независимый и утонченный вид, на ногах красовались новые сапожки, а возле воротничка тускло поблескивала серебряная брошь.

— У вас, случайно, не день рождения? — спросил я, пораженный пере­менами.

— Нет, просто весна! Весна! — улыбнувшись, ответила Татьяна Никола­евна.

— Весна! А это, — она показала на брошку, — мой Саша привез. Из Магадана. Там еще можно украшения купить.

Опять легкая полуулыбка тронула ее губы. Она о чем-то вспомнила, но, видимо, отогнала приятное воспоминание, потому что нахмурилась и сказала:

— Я все эти дни почти совершенно не вспоминала нашу последнюю встречу. Вылетела из головы — и все. А вчера ночью вдруг проснулась — и все у меня перед глазами. Что я говорю, что вы говорите. Снова — что я говорю. Снова — что вы. И мне стало как-то страшно. Муж мой, он у меня хороший, видно, почувствовал что-то, спрашивает: “Ты себя как чувствуешь? Тебе плохо?” — Психолог мой! Я говорю: “Да нет, что-то приснилось”, а самой страшно... И сейчас сюда шла, а мне страшно было. Такое чувство, что... Не знаю... Переживаю я очень... Ведь, понимаете, в тот раз я сказала, что эту женщину я ненавижу. Но ведь это ужасно! Ведь ненависть к другому — это же... Я знаю, что вы скажете: “Это оценка!” Да, “ужасно”, — это оценка, но ведь нельзя жить, не оценивая. Вот и Маяковский писал: “Что такое хорошо и что такое плохо”. Да! А! Вот! Вот, что я сейчас поняла! Осенило меня! Знаете, чего я боюсь? Я боюсь, что я уже после этих встреч не такая буду. Я чувствую, я могу измениться, вы понимаете? Я всегда знала, что эта Ольга, завуч наш — дура, это все знают, разве я только? Просто и ясно. Как говорится, “дурак — он и в Африке дурак”, а теперь... А теперь я на мужа своего смотрю и вижу: он сложный человек. Как вам это объяснить? Сложный, понимаете? Я это чувствую! А сегодня на Ольгу глянула — вижу: она же изо всех сил хочет свой авторитет отстоять! И знаете, мне так жалко ее стало! Ведь ей уже скоро пятьдесят! Учителя у нас молодые в основном. Ее не очень-то любят. Она из таких, знаете, идеологически выдержанных, макаренковский “мажор”. Я, собственно, вот что поняла: их ведь тогда учили подавлять в себе все личное, все человеческое. Ведь это же считалось слабостью, буржуазными предрассудками... А ведь человек без чувств жить не может. Он же уродуется... Ведь нельзя же детей прямо с первого класса превращать в каких-то солдат! Знаете, мне кажется, сколько во мне души есть, я бы ее всю детям отдала, только чтобы они стали настоящими! Чтобы были богатыми! Чтоб не плоскими были, без этого искусственного “мажора”, без этой заброшенности всеобщей... Вот, говорят, школа, школа... да что, у нас школа — из другого теста сделана? Бедность — вот что страшно. Бедность чувств, бедность мысли... Я вот радиатор не могла никак купить. Ну нет в магазине, и все. Муж говорит: “Давай я тебе его достану”. Знаю я, как. Даст на лапу — и достанет. Понимаете, я не хотела так. А он говорит: “А ты не считай, что это взятка. Считай, что реальная цена для простых людей — такая, за какую этот радиатор ты можешь купить, а не за какую продают”. Он ведь прав. Потому что показуха везде. Начиная от искусственной улыбки и фальшивого мажора до цен фальшивых... Да ради чего фиглярничать? Видимость эту создавать. Обманывать самих себя? Зачем? Вы тогда говорили про психологическую защиту. Да ведь у нас все общество защищается так. И знаете от чего? Да от стыда! Стыдно всем нам! Стыдно, что мы так живем, вот и защищаемся... Ко мне сегодня приходит Леночка Карчина и спрашивает: “Татьяна Николаевна, а вы меня любите?” Я говорю: “Люблю, Леночка, люблю!”. Она на меня смотрит, а я чувствую — у меня слезы к глазам подступают. Она говорит: “А Володя Колесов, — есть у меня такой шалопай, — все мои карандаши переломал”. Я ей: “А знаешь что, ты подойди к нему и попроси его так: Володя, помоги мне, пожалуйста, у меня не получается карандаши починить”. Она: “А если он не захочет? “А я говорю: “А ты попроси его ласково, сумеешь?” Понимаете? Надо учиться нам общаться друг с другом, видеть и понимать другого. Я вот за дочку свою боюсь. Не знаю, что ждет ее, понимаете? Смешно: ей только три годика, а я думаю, какой ей муж попадется. Какая семья у нее будет? Господи, жизнь-то короткая! Вот весна... Я на каникулах родительское собрание проводила, перед нашей второй встречей, как раз пришла завуч, так знаете, что мне один папа сказал? “Я, — говорит, — Татьяна Николаевна, вас особо попрошу: вы мне больше на мою Наташку не жалуйтесь. Вам деньги платят, вот и занимайтесь! — Помните, я вам тогда выдала о деньгах? А кстати, ведь у вас консультации платные. Сколько я вам должна?

— Да, консультации платные. Но не в этом дело. И я бы не хотел, чтобы ваш монолог прервался. Я чувствую: то новое, что родилось в вас, не только страшит вас, как вы вначале сказали, но и радует, и заботит...

— Да, да, верно! Хотя это оценка, но именно это слово! Не страшит, именно заботит. Забота... Да, мне кажется, что после наших встреч у меня появилась какая-то новая забота... Но знаете, Антон Владимирович, это не из тех, тягостных мытарств, а именно — Забота. Мне кажется: во мне какой-то смысл появился... Нет в душе пустоты... И, знаете, спасибо вам! А еще, хотите, скажу что?

— Скажите!

— У вас профессия, как у сапожника! Только вы чините не обувь, а душу и лицо. Похоже?

Я улыбнулся в ответ на улыбку.

— Похоже.

— Желаю вам всего доброго, и чтобы у вас было поменьше работы.

— Спасибо, Татьяна Николаевна! Я вам тоже желаю настоящих забот, которые приносят радость...

Вот и все. Легкая щемящая грусть. Три встречи — коротких, как вспышки. Чужая жизнь, выхваченная в трех мгновениях... Хотя, почему чужая... Это — наша общая, наша единственная жизнь. Учиться жизни... Есть ли более достойная человека забота?

Вопросы для самостоятельной работы

В рассказе “Три встречи” явно просматриваются техники психотерапевтической работы, применяющиеся в НЛП и в гештальт-терапии.

l Укажите конкретные высказывания, отражающие применение этих техник.

l Какие действия с семантикой высказываний клиентки осуществлял психолог-психотерапевт?

l В чем, на ваш взгляд, состояла проблема клиентки?

l Насколько, на ваш взгляд, было бы уместно в этом конкретном случае применение поведенческих техник (например, релаксационных)?

l Как бы вы оценили степень уместности обсуждения с клиенткой вопроса о конфиденциальности и об оплате услуг в данной конкретной ситуации? Предложите свои варианты.

l В русле какой психотерапевтической парадигмы завершилась личностная работа с Татьяной Николаевной?

Татьянина любовь

Все началось однажды осенним днем с обычнейшего телефонного звонка. Алексей Гаврилович, так представился собеседник, просил проконсультировать его по поводу сложной ситуации с дочкой-старшекласницей. Договорившись о встрече, я почти не возвращался в своих мыслях к этому будничному профессиональному разговору с возможным клиентом до тех пор, пока не подошел оговоренный срок. В назначенное для приема время передо мной предстал немолодой уже человек, сухощавый, с выразительным лицом, обтянутым загорелой кожей, и серыми умными глазами.

Когда мы после взаимного приветствия сели в кресла, я заметил, как быстро пульсирует жилка на виске Алексея Гавриловича. Пока длилось молчание перед нелегкой для отца беседой, я остро ощутил обеспокоенность собеседника, тяжелую ношу ответственности, озабоченности, которая навалилась на него, пригибая плечи и заставляя ускоренно биться немолодое уже сердце. Еще немного помолчав и, по-видимому, собравшись с духом, Алексей Гаврилович проговорил:

— У нас в семье с дочкой несчастье. Влюбилась она. Что делать?

Кивнув головой, в знак того, что я слышу и воспринимаю сказанное, я, не проронив ни слова, внимательно и вопросительно взглянул ему в глаза. Алексей Гаврилович продолжал:

— Понимаете, какое дело. Татьяна учится в последнем классе. Школа сложная, физико-математическая. Она способный ребенок, скромная, ласковая девочка. Через полгода — окончание школы. Пора подумать и о вступительных экзаменах. А она... — отец словно заикнулся. Видно было, что говорить ему больно. — Влюбилась...

Он вновь на мгновение умолк. Помолчав, продолжил:

— Вы только ничего такого не подумайте. Я вовсе не против любви. Пусть она будет, любовь эта. Но не так же! Не сейчас, вы понимаете? Да и не такая. Что же это за любовь, когда она уроки почти не готовит, школу запустила. Поговорить с ней о ее Андрее и отношениях с ним невозможно. Она избегает разговора или просто успокаивает нас с матерью тем, что, дескать, все будет хорошо. Ей об учебе надо думать, об институте, а она? А она, я скажу вам, как взбесилась. Андрей и Андрей! Хоть бы Андрей этот был путевым парнем. Хоть бы студентом там или уже зрелым человеком. А то...

Отец снова запнулся. Было заметно, что каждое слово давалось ему с огромным напряжением и болью.

— Кто бы, вы думали, он? Помощник маляра. Двадцать два года, вернулся из армии, уже был женат. Разведен, значит. Образования нет. Так, подхалтуривает на ремонте квартир. Вы только поймите меня правильно. Я не против маляра. Маляр так маляр. Пусть бы и слесарь. Не в этом дело. А в том, что он в двадцать два года уже разведен... В том, что он — никто! А Татьяна способная же девочка, как ослепла. Как будто съела чего-то. Говорит: “Я без него не могу”. Как это так “Не могу”? Я говорю: “Возьми себя в руки! У тебя же есть девичья гордость! Достоинство! Ты же будущая мать, ты же — дочь моя”. А в ответ одно: “Все будет хорошо”. Вы поймите, я теряю ребенка. У меня такое ощущение, что она уже не моя. Не мой ребенок. Чужая какая-то...

Я понимал, что Алексею Гавриловичу прежде всего следовало помочь успокоиться. Но как это сделать, когда человек в таком состоянии? Да и чем я мог быть полезен сейчас? Предложить сигарету? Унизительно. Панибратство в духе бесед со следователем. Стакан холодной воды? Но он же не женщина, а мужчина. Не годится.

В глаза бросались посеревшее лицо, покрасневшие глаза, руки едва заметно дрожали. Облик Алексея Гавриловича даже отдаленно не ассоциировался с употреблением алкоголя. Наоборот, собеседник производил впечатление серьезного, обстоятельного человека, привыкшего все взвешивать, обдумывать, а затем принимать решения. Я рискнул опереться именно на эту личностную черту клиента.

— Погодите, Алексей Гаврилович, — я жестом попытался успокоить его. — Если можно, сориентируйте меня, пожалуйста, в том, что, собственно, случилось, произошло у вас с дочкой. Влюбилась — это состояние. А вот конкретная ситуация...

— Ситуация, ситуация... — как эхо повторил собеседник. Видно было, что состояние аффекта, в котором пребывал этот немолодой мужчина, препятствовало сосредоточению на нужных мыслях и чувствах, заставляло колотиться сердце, предательски вызывало дрожь узловатых, привыкших к труду рук.

— Ситуация такая, что между нашим телефонным разговором и сегодняшней встречей прошло три дня. За эти три дня случилось вот что... Татьяна не пришла ночевать домой. Мы с женой поехали к родителям Андрея. Через подружек узнали, где живут они. Там нам сказали, что Андрей поехал на дачу. Мы — туда. Они — там. Спят. В одной постели... — Алексей Гаврилович сжал кулаки.

— А дальше случилось то, что я стащил его, стащил ее с кровати, да так врезал обоим, что ладонь заболела. И знаете, что меня поразило? Что Андрей даже не пытался Татьяну оборонять. Любовь, значит, свою... Ну, что

мы с женой? Посадили дочку в машину и — домой. Мать с ней дома. А я вот у вас... Стыд и срам... Позор... Позор... — он снова сжал кулаки. — Что делать?

— Значит, сейчас ваша Татьяна дома с мамой, — четко и громко проговорил я, впечатывая каждое слово в сознание собеседника.

— Да, Татьяна дома с матерью, — Алексей Гаврилович выговорил эти слова медленно, словно еще раз осознавая их смысл.

— Вот и хорошо, что дома, — я попытался подкрепить это осознание, подчеркивая слово “дома”. Ведь “дома” означает в “безопасности”.

— Дома-то дома, — с горечью отозвался Алексей Гаврилович. — А если сбежит?

— Погодите, погодите! Давайте сначала останемся в настоящем времени, — предложил я. — она же с мамой.

Пришло время вывести клиента из состояния аффекта.

— Главное сейчас, что Татьяна дома, с матерью. А вы — выжили, и вот здесь, сейчас со мной. Когда можно все спокойно обсудить, обмозговать, — я произносил эти слова как можно более рассудительно и спокойно. Алексей Гаврилович именно теперь нуждался в психологической поддержке, и я пытался найти нужные слова.

— Скажу вам прямо, — начал я, — если у вашей дочери такой отец, как вы, за нее можно быть спокойным. Вы отстояли ее достоинство. Вы защищаете ее, переживаете за нее. Она же ведь ваша дочь, ваша? — переспросил я. Он утвердительно кивнул головой.

— Значит, не сегодня, так со временем непременно все оценит. И оценит правильно. Ведь насколько я уловил, Татьяна— девушка умная, одаренная, ведь так?

— Да, — согласился отец.

— Ну, а если и умная, и одаренная, да еще и в вас, наверное, пошла. Ведь решительная же? — продолжал я.

— И азартна к тому же, — отозвался отец.

— Значит, в жизни не пропадет. — Я попытался расширить жизненное пространство травматической ситуации.

— А теперь, — продолжал я, — расскажите, пожалуйста, немного о себе. Мне важно понять вас как человека, и тогда, возможно, нам легче будет личностно анализировать и ваше поведение в ситуации, и возможные реакции дочери.

Алексей Гаврилович как будто немного отошел. Не спеша начал рассказывать о себе. О том, как работал на оборонном заводе, о своем позднем браке. О позднем ребенке. Рождение дочери было для него настоящим счастьем. Воспитывали ее — уважением. Он посвящал ей все свое свободное время. Зимой — лыжи, заснеженные леса Карпат. Летом — походы, речка, рыбная ловля на рассвете. Всегда — интересные концерты, совместные чтения и обсуждения книг. Бесконечные споры... Алексей Гаврилович рос вместе со своим ребенком.

Чем больше я слушал рассказ Алексея Гавриловича, тем отчетливее вырисовывался вопрос, который я, наконец, задал:

— Скажите пожалуйста, Алексей Гаврилович, — я несколько засомневался, а затем все же произнес: — А в каких отношениях Таня с мамой?

Алексей Гаврилович задумался. Дело в том, что, рассказывая о себе и о дочери, Алексей Гаврилович ни разу не вспомнил о матери Тани. Это и в самом деле было удивительно, поскольку, когда речь шла о самой ситуации, мама Тани в рассказе упоминалась. Было очевидно, что некую роль во всем этом фигура матери играет. Но какую?

 — отношения вроде бы неплохие, — отозвался наконец Алексей Гав­рилович.

Время нашей встречи истекло. Мы договорились, что в следующий раз на прием придет мама, Зинаида Степановна. Татьяну решили пока не трогать.

На следующий день в назначенное время передо мной предстала осанистая, строгая женщина, с властным выражением лица и встревоженным взглядом. Она молчала.

— Вы, наверное, Зинаида Степановна, мама Татьяны, — начал я беседу.

— Да, — женщина снова замолчала.

Я посмотрел на часы. Прошло около четверти часа. Нашего времени оставалось минут 35—40. Я так и сказал об этом клиентке, которая все еще сидела молча.

— Если вы захотите что-нибудь сказать, — вновь прервал я молчание, — можете говорить все, что придет в голову, не выбирая, что главное.

Женщина кивнула в знак согласия. Но молчание продолжалось. Наконец, она вздохнула, и я понял, что беседа, по всей вероятности, у нас не получится.

— Что ж, Зинаида Степановна, — я взглянул на часы. — Приятно было увидеться с вами. К сожалению, время нашей беседы приближается

к концу...

— А о чем здесь беседовать? — вдруг отозвалась Зинаида Степановна. — Если бы отец был мужчиной да по-отцовски всыпал бы ей ниже спины ремнем, да так, чтобы неделю ни сесть, ни встать не смогла, тогда можно было б говорить. А так — о чем здесь говорить? Стыд один! Связалась с каким-то бедолагой, от родителей отреклась, из родного дома сбегает... О чем здесь говорить? Без ножа зарезала.

И без паузы женщина продолжала:

— Я бы тех, кто показывает по телевидению секс этот, приказала бы вешать на столбах за ноги, чтоб у них кровь от секса да в голову бы ударила. Что делают! Наших детей от нас отлучают. Голыми, прошу прощения, задницами да титьками весь свет заслонили. А вы — говорить... Что ж тут говорить? Стрелять надо. Стрелять!

Лицо и глаза женщины вспыхнули такой ледяной ненавистью, что на мгновение стало жутко, я немного помолчал, затем, словно про себя, произнес чуть слышно:

— Так ведь уже стреляют...

— Не в тех! — громко и решительно ответила Зинаида Степановна.

Я попытался проникнуть в бурю чувств клиентки. В чем-то я даже был согласен с ней. Но сейчас моя профессиональная задача состояла не в подкреплении или опровержении ценностных симпатий или нормативов клиентки, а в том, чтобы за время, которого почти не оставалось, хотя бы тоненьким лучиком осветить отношения матери с дочерью. Не отстраняясь от темы (действительно болезненной) средств массовой информации, а, наоборот, как бы продолжая ее, я спросил:

— Кстати, скажите пожалуйста, на ваш взгляд, Татьяна много времени тратит на телевизор?

— На телевизор? — Зинаида Степановна взглянула на меня с таким выражением лица, будто я только что свалился с высокой башни, но при этом не только не ушибся и ничего не сломал, а еще и вопросы задаю.

— Да разве они теперь телевизор смотрят? Они же закроются где-то и видики без конца крутят. Такое, что...

— Правильно ли я вас понял, что Татьяна редко бывает дома? — уточнил я.

Женщина снова посмотрела на меня с неприкрытым интересом. По ее глазам уже было видно, что все психологи — немножко того... и надо поскорее распрощаться, не то и самой можно повредиться в уме.

— Да с чего бы это мне к психологам ходить, если бы мой ребенок дома сидел! Да она родной матери не всегда и “здрасьте” скажет. А вы вопрос задаете...

Настало время прощаться. Картина прояснялась довольно отчетливо. Не хватало разве что небольшого штришка. Собственно говоря, далеко не всегда подробности важны, но в этой ситуации мне показался такой штрих необходимым.

— Зинаида Степановна, создается впечатление, что вы в самом деле теряете дочь, — я посмотрел на нее.

Суровое лицо. Уверенность и решительность. Отчуждение и непреклонность. Молчание.

— Но это еще, возможно, не самое главное, — продолжал я. Ни одна черточка не дрогнула на ее лице. — Страшнее то, что, кажется, ваша дочь уже потеряла вас. А вы ведь ее мать...

Не прощаясь, Зинаида Степановна вышла. На следующий день Алексей Гаврилович пришел с Таней. Обычная старшеклассница. Спортивный стиль в одежде. Спортивная сумка через плечо, тяжелые черные ботинки на ногах. Пока Татьяна работала на компьютере с диагностической программой, мы обменялись мнениями с отцом.

— Была Зинаида Степановна, — начал я как можно более нейтрально.

— Знаю, что была. Сами же видели, какая она, — вздохнул Алексей Гаврилович. — Позавчера, когда вы спросили, какие у нее с Таней отношения, я подумал, что, собственно говоря, никаких. Но как-то неловко было говорить так. А вообще-то она тяжелый человек. Начальник цеха. Все время с людьми. Работа, знаете ли, такая.

— Татьяна с матерью не контачит, — перебил я Алексея Гавриловича.

 — общий язык они давно уже потеряли. Впрочем, я не могу сказать, что они ругаются, знаете, как бывает у дочерей с матерями. А у них... Так... Каждая сама по себе.

— Вы... — я не успел вымолвить и слова, как Алексей Гаврилович продолжил, словно предугадал мои мысли.

— Я пытался помочь им наладить отношения. И на дачу вместе ездили, трудились вместе, и гостей приглашали, и всей семьей в театр... Не получилось. Что-то в них то ли сломалось, то ли... Не понимаю. Хотя, думаю, характер Зины здесь виноват. Она у меня — сержант в юбке. А Танюша...

Как раз в этот момент в комнате появилась Татьяна в сопровождении моего сотрудника, державшего в руках психограмму. Я взял листок с психограммой. Стало ясно, что именно хотел сказать отец. Личностный профиль Татьяны действительно был типичен для сензитивных, т.е. чувственных, тревожных, совестливых натур, правдивых, склонных к глубоким переживаниям, из тех, что болезненно реагируют на душевную черствость и равнодушие.

Беседа с Татьяной дополнила впечатления, обрисовав картину, которая поневоле ассоциировалась у меня с образом астрономической черной дыры, центром которой была Зинаида Степановна, а юная планета Татьяна пыталась вырваться из объятий черного карлика, и именно притяжение Андрея, если оставаться в пределах этой метафоры, служило как бы такой вспомогательной несущей системой.

Но метафора метафорой, а жизнь есть жизнь. Спустя минут двадцать после начала нашей с Таней беседы, пока отец нервно листал страницы популярных журналов в соседней комнате, оказалось, что девушка в свои неполные семнадцать лет удивительно реалистично ориентируется и в своей семейной, и в своей житейской ситуациях. Несмотря на влюбленность и эмоциональное увлечение Андреем, Татьяна спокойно сообщила, как о давно решенном для себя деле, о том, что “дома” жить невозможно.

— Я вообще не понимаю, как отец столько лет выдерживал с мамой. Сейчас же я его прекрасно понимаю. Я была для него психологической отдушиной. Может, на мне-то все и держалось. А теперь... Теперь я его покидаю. Но что делать? Такова жизнь... Вы не думайте, что я уцепилась за Андрея, чтоб сбежать из дому. Нет. Но мне кажется, — Татьяна помолчала, — мне кажется, сама судьба послала мне это спасение. Вы же видите, я не сумасшедшая. Я не играю в любовь. Я хочу закончить школу, поступить на... (Татьяна даже назвала факультет), а осенью, если все будет благополучно, мы поженимся.

— Где же вы собираетесь жить? — задал я сакраментальный вопрос.

— Родители Андрея достраивают себе дом под Киевом. Мы будем жить в их квартире.

— Тебя не беспокоит, что у Андрея нет образования?

 — он собирается поступать в строительный техникум, колледж то есть. Будем вместе готовиться.

Через несколько минут, когда к нам присоединился приглашенный мною Алексей Гаврилович, мы договорились о том, что отец с дочерью придут на консультацию еще, по крайней мере, несколько раз. Но каждый уже по своему, отдельному расписанию.

Прошло еще две или три недели. Я встречался со всеми тремя клиентами: дочерью, отцом, матерью. Динамика психических состояний каждого удивительно точно соответствовала ожидаемой: Татьяна становилась все спокойнее и доброжелательнее; Алексей Гаврилович все грустнел и грустнел, хотя его грусть пропитывалась нотками примиренности и какого-то прощального просветления. Никаких перемен не происходило только с Зинаидой Степановной.

С Андреем встретиться не пришлось. То ли он не захотел прийти, то ли Татьяна не пожелала склонить его ко встрече с психологом.

Примерно месяца через два Алексей Гаврилович пришел на последнюю встречу. У него теперь был вид спокойного и сосредоточенного человека, который принял решение.

— Что ж, — сказал он на прощание, — жизнь есть жизнь. Дети вырастают. Жаль только, очень жаль, что так рано приходится прощаться с дочкой. Не такой бы судьбы хотелось для нее. Но что ж... Ничего не поделаешь. Я не всесилен. Жаль, что девочка так ломает свою судьбу. Но самое страшное, что наша семья не стала для нее уютным гнездом, настоящим родитель­ским домом. Слишком рано вынуждена она искать место для собственного гнезда. А хватит ли сил построить? Слишком рано...

Прошло еще некоторое время, снова наступила осень. Совершенно случайно я узнал, что Татьяна успешно закончила школу, поступила в университет, а в ноябре состоялась свадьба.

Кто знает, как сложится супружеская жизнь Татьяны и Андрея. Они ведь в самом деле еще слишком молоды. Но хотелось бы надеяться, что в их новой семье каждый из них (и, конечно, дети, которые родятся) будет чувствовать себя именно дома, в любви, в безопасности и согласии. Чтобы не пришлось кому-нибудь из них искать спасения от собственного дома в друзьях, в вине или даже в любви, как Татьяна.

Вопросы для самостоятельной работы

Приведенная история представляет собой одну из типичных ситуаций в практике психологического консультирования, когда в психологической помощи нуждается не только человек, обратившийся за ней, но и вся семья, членом которой он является.

l Какова, на ваш взгляд, специфика описанной здесь семьи?

l Каковы причины фрустрации Алексея Гавриловича?

l Дайте вашу интерпретацию поведения Татьяны.

l Прокомментируйте возможную личностную типологию Зинаиды Степановны.

l В чем истоки возникшей конфликтной ситуации?

l Ваш ориентировочный прогноз относительно будущих отношений в родительской семье Татьяны.

Лера

Двери кабинета медленно приоткрылись, и в проеме показалось миловидное женское лицо. На нем — смешанное выражение смущения и настой­чивости.

— Вы позволите? — посетительница неуверенно вошла, оставив двери приоткрытыми. Я кивнул головой в знак согласия, приглашая. Женщина словно сомневалась. Но вдруг тихо и властно позвала: “Лера!”

— Простите, я сейчас, — скороговоркой выпалила она, и через секунду почти втолкнула в кабинет девочку-подростка лет четырнадцати-пятнадцати. После краткого обмена репликами шепотом, девочка еще глубже натянула на голову вязаную шапочку и села в кресло возле окна.

— Вот, моя дочь, — во взгляде женщины, в звучании ее голоса читалась какая-то недоговоренность, какой-то намек.

Тем временем я представился и снова перевел взгляд на девочку. Худая, высокая, на лице — напускное равнодушие. Глаза ее матери смотрели на меня предостерегающе. Я еще раз взглянул на Леру, затем на ее мать. Догадаться самому в такой ситуации о том, что происходит с ними, конечно же, невозможно. И я, начиная беседу и в то же время пытаясь сориентироваться в происходящем, как бы отстраненно проговорил:

— Вы не сразу, наверное, решились...

— К психологу обратиться? — тут же откликнулась мать. — Да уж... — она вздохнула. — Ведь вы же знаете, как люди все понимают. Им что психиатр, что психолог — один черт. По себе знаю, что легче к экстрасенсу какому-нибудь обратиться, хоть и понимаешь, что он шарлатан, чем к профессионалу. Страшно. Да вот, добрые люди посоветовали обратиться к вам. Ведь вы же не только с сумасшедшими работаете?

— Господь с вами! — воскликнул я. — Как, кстати, ваше имя-отчество?

— Вера Федосеевна.

 — очень приятно, Вера Федосеевна. Так, значит, страшно было обратиться к психологу?

— Конечно! Ведь как думаешь: поставит диагноз. Дочку — в дурдом. И все. На всю жизнь знак. Что вы мне посоветуете?

— До советов нам с вами еще далековато.

Я устанавливал контакт. Ведь тот пласт сознания, который отвечает за принятие решений, часто вовсе не отражает настоящих жизненных ценностей. Поэтому с размаха совет не очень-то и дашь. Тем более, что часто как бывает: человек в сложном состоянии, в душевном смятении, а это состояние изменяет картину мира, представление о себе самом. Так что чужой совет не всегда бывает уместен применительно к душевным переживаниям.

Я постарался в нескольких словах сориентировать посетительницу в особенностях психотерапевтического общения. А в это время поневоле с горечью думалось о том, что наше телевидение, радио, газеты на протяжении последнего десятилетия отводили целые часы, полосы, месяцы пропаганде варварских, донаучных методов псевдолечения. Журналисты, не стыдясь своего высшего образования, забивали людям головы чепухой про черную и белую магию, глупостями о положительной и отрицательной энергиях, в то время как миллионы людей нуждаются пусть в элементарных, но достоверных знаниях о возможностях психологической помощи, о методах научной психотерапии хотя бы теперь, в конце ХХ в. Но куда там! Снова и снова нам прокручивают одни и те же видеосюжеты об НЛО, о снежном человеке. Вновь и вновь в прессе появляются сообщения об инопланетянах, о полтергейсте и других выдумках неуравновешенных, а иногда и очевидно психически нездоровых людей. Те же, кому и в самом деле требуется психологическая поддержка, достоверная психологическая информация, вынуждены довольствоваться разве что популярными книжками Владимира Леви да скороспелыми переводами американских поделок, авторы которых уже давно вошли в тот самый пресловутый рынок, к которому нас зовут нынешние идеологи...

А и вправду, что по силам психологу? Лекарствами он не пользуется. К пассам и заклинаниям не прибегает. Что же остается? Слово? Но слово настолько девальвировало в ХХ столетии, что вряд ли теперь обычный специалист может рассчитывать на столь уж высокий авторитет, придававший требуемый вес его словам. Остается одно: отказ от внешних авторитетов — мифичных ли, мистических ли, социальных ли — и поиск в потаенных глубинах души экзистенциальных ценностей, которые позволили бы самому человеку, самой личности, уловить, отыскать, выстроить те смыслы бытия, создающие, по выражению Павла Флоренского, условия для “духовной ортопедии”. Искусство психолога-психотерапевта, высший уровень его профессиональной подготовки состоят именно в том, чтобы суметь построить такое открытое, безоценочное, целебное общение, в котором клиент, чувствуя себя в полной безопасности, смог бы на время опереться на психолога в поисках смысловой опоры в жизни. Ведь слишком уж быстро рушатся искусственные авторитеты, и не так-то просто отыскать настоящие ценности. Это психотерапевтическое общение зачастую и является тем могущественным средством психологической помощи, тем горнилом, в котором расплавляются окаменевшие понятия, размягчаются твердые убеждения или прочные предрассудки и выковывается новая сердцевина личности, тот стержень самобытия, самостояния человека, без которого так легко оступиться и упасть, потерять себя в вихре повседневных тревог, соблазнов, стрессов и ожиданий.

Но возвратимся к Лере и ее маме.

— Скажите, — женщина посмотрела на Леру, — что мне с ней делать? Пусть учится в школе или пусть бросает?

Лера при этом подняла голову и с притворным вниманием принялась изучать потолок. В моих мыслях промелькнули возможные варианты отношений дочери с матерью, тип семейных отношений, личностный тип матери, вид и степень акцентуации подростка...

Понимая, что задавать вопросы, даже самые общие — не лучший способ для начала консультативной беседы, я просто отметил очевидное:

— Такое впечатление, что у вас происходит нечто, что больше беспокоит вас, чем Леру.

Девочка в это время равнодушно отвернулась к окну. Настораживала взвинченность матери. Я понял: если срочно, сейчас же, не структурировать ситуацию, между моими посетительницами вспыхнет ссора и никакой консультации не выйдет. Как же быть? Попросить Леру выйти, а с матерью побеседовать? А если девочка просто уйдет? Поступить наоборот? А если это еще больше обеспокоит и так расстроенную женщину?

— Вот что, — сказал я, обращаясь сразу к обеим. — Я боюсь, что вы сейчас разругаетесь здесь и мы не сможем нормально поговорить. А мне очень бы хотелось найти с вами взаимопонимание.

Я выделил голосом слова “очень бы хотелось” и “мне”.

— А вам-то что? — вдруг спросила Лера.

— Это моя работа. А я привык свою работу делать хорошо, — спокойно ответил я, глядя ей прямо в глаза.

— Ваша работа — взаимопонимание находить? — криво усмехнулась Лера.

— Пломбы ставить, — очень спокойно и очень серьезно ответил я.

— Как это? — не поняла девочка.

— Да вот, у вас с мамой кариес целую дырку выел в отношениях ваших. Знаешь, что по-гречески “кариес” означает? Гниль. Так что лечить надо. Чистить, пломбировать.

Обе — и мать и дочь — опустили головы. Вроде бы, пусть частичный, но контакт установлен. Спасительные метафоры! Один из универсальных ключиков к человеческому сознанию и подсознанию.

— Сначала, вероятно, неплохо было бы хотя бы сориентироваться в том, что происходит с вами, между вами. Согласны?

Обе утвердительно кивнули.

И в самом деле, для такой начальной ориентировки, для того, чтобы разобраться в том, что происходит с Лерой, нужна была информация, по крайней мере о семье. Полная ли семья, есть ли еще дети, дедушка, бабушка? Какие взаимоотношения в семье?

Из беседы все больше и больше прояснялось, что семья Веры Федосеевны дисгармонична. Каждый в ней предоставлен самому себе, эмоциональные отношения лишены близости и теплоты и характеризуются тем, что точнее можно назвать не общением, а взаимоотношением. Отец Леры занят исключительно собственным автомобилем и добыванием денег. Дома бывает недолго, часто “под мухой”. Его отношения с детьми, которых трое, носят поверхностный, формальный характер. Чтобы спасти семью от распада, Вера Федосеевна два года назад родила третьего ребенка — мальчика, здоровье которого требует постоянного внимания.

Как правило, когда слушаешь подобный монолог, точнее, нечто большее, чем монолог, скорее исповедь клиента, тяжело оставаться отстраненным, укрывшись за профессиональной позицией. Поневоле ловишь себя на том, что начинаешь идентифицироваться с состоянием, чувствами клиента, сопереживаешь ему, как бы раздваиваясь на собеседника и в то же время — специалиста-профессионала. Эту особенность психотерапевтического общения выдающийся психолог современности Карл Роджерс называл эмпатическим слушанием. Да, непростое это дело — эмпатичное слушание. Сопереживать и в то же время не сливаться с собеседником в его переживаниях, а, наоборот, хранить собственную позицию. Годы и годы профессионального обучения, опыт беспрестанных встреч-консультаций с разными людьми... А все же ловишь себя иногда на мысли, что выпал из сугубо профессиональной позиции балансирования между ощущением состояния клиента и в то же время стремлением отрефлектировать специфику этого состояния, постичь жизненный мир незнакомого человека. Вот и здесь я поймал себя на том, что стал поневоле сочувствовать Вере Федосеевне, когда она, жалуясь на супруга, вдруг нервно стала искать носовой платочек и, извинившись, на какое-то мгновение отвернулась, чтобы привести себя в порядок. Но сочувствие не всегда именно то, чего от меня ждут и что от меня требуется. Это как в хирургии. Конечно же, человеческое страдание вызывает сочувствие. Но от хирурга требуется не это, а прежде всего профессиональные качества, причем совершенно иного рода... Ах, если бы дело заключалось только в сочувствии!

После довольно продолжительной паузы мать сказала:

— Даже не знаю, с чего начать...

— А пусть Лера сама расскажет, — мне все же казалось, что будет лучше, если заговорит дочь.

— Ничего особенного не случилось, — сказала Лера. — Просто я побрила голову.

— Зачем? — мой вопрос прозвучал почти без паузы, спокойно и несколько отстраненно.

— Так, не хочу в школу ходить. И не буду. — На глаза девочки навернулись слезы.

Внезапно стали как-то очевидны ее незащищенность и отчаянная бравада, в которой сквозили безысходность и упорное желание отстаивать что-то свое, что-то очень важное в непонятной пока мне жизненной борьбе.

— Ты не хочешь ходить в свою школу или в школу вообще? — спокойно и рассудительно задал я следующий вопрос, пытаясь определить масштабы пораженного смысла.

— Вообще, наверное... не знаю, — тихо прозвучало в ответ.

Было видно, что Лера, возможно, только сейчас взвешивала действительную значимость выбора. В воцарившейся тишине каждый думал о своем. Я отметил про себя, что тишина не была гнетущей. Это были минуты, наполненные не враждебностью, не немым бессловесным страданием — так по крайней мере мне казалось, — о чем говорило выражение глаз и лица Леры и ее матери, а стремлением постичь, уяснить: что же, собственно говоря, произошло. Ясно, что каждый из нас постигал ситуацию по-своему, главное сейчас состояло именно в стремлении прояснить непроясненное. Постичь непостижимое.

Слово за словом, беседа стала пробивать себе дорогу, словно весенний ручеек, звонче и звонче журчащий среди льдов и снегов отчужденности. Внимательно слушая то мать, то дочь, я постепенно довольно отчетливо воссоздал картину того, как искаженные отношения между родителями привели к искажению отношений с детьми и к формированию искаженных черт характера у детей.

С рождением младшего брата, Миши, Лера все больше и больше ощущала себя в семье лишней, ненужной. Неуловимый отец; мама, занятая постоянно болеющим Мишей; сестра, вечно хнычущая по малейшему поводу; школа, в которой девочки бесконечно обсуждали одно и то же — мальчиков, модели, деньги. Когда мы заговорили об учителях, на Лерином лице появилось выражение такой неподдельной скуки, что у меня сжалось сердце. Всякий раз, когда думаешь о том, как тесно связана жизнь каждого из нас с окружающими людьми, становится особенно больно за состояние нашего отечества и душевное или духовное блуждание.

Итак, однажды ясным солнечным утром, когда отец уехал на работу, сестренка первой ушла в школу, а мама с Мишей отправилась в поликлинику, Лера, позавтракав и вымыв посуду, почувствовала, что она просто не в силах идти в школу. Настолько гадкими, отвратительными показались ей школа, учителя, сам воздух класса... Жаловаться или объяснять все это было и некому, и незачем. Кто выслушает? Кто поймет?

Чтобы исключить возможность каких бы то ни было объяснений или, что еще хуже, попыток насильно отвести ее в школу, Лера взяла большие, еще покойной бабушки, ножницы, пошла в ванную и коротко обрезала свои длинные волосы. Потом намылила голову и начала ее брить. Брила долго и трудно безопасной отцовской бритвой. Но все-таки порезалась. Очень уж неудобно было проделывать все это самой, особенно на затылке. Когда дело было сделано, она умылась, глянула на себя в зеркало и едва не потеряла сознание от ужаса и неисправимости сделанного.

Когда мама с братом вернулась домой, Лера стояла, вся в слезах, перед трюмо и искусственно улыбаясь, разглядывала свое отражение. После шквала ругани, наказаний, взаимных претензий и обид, когда наступила усталость и появилось ощущение безвыходности, решили обратиться к психологу.

В тот, первый раз, наша встреча закончилась тем, что мы договорились встречаться трижды в неделю на протяжении двух ближайших месяцев, то есть до Нового года. Началась будничная психотерапевтическая работа. Лера оказалась чрезвычайно сензитивной, чуткой натурой, способной остро ощущать состояние другого и эмоционально откликаться на него. Ей особенно тяжело дался разрыв с окружением в классе по мере взросления, она болезненно воспринимала равнодушие и отстраненность близких людей.

Чисто профессионально подобные черты характера в сочетании еще с некоторыми особенностями поведения принято обозначать термином “лабильная акцентуация”. Особенностью этой акцентуации, т.е. своеобразного выпячивания личностных свойств, является то, что если своевременно не прийти подростку на помощь, возможно возникновение реактивной депрессии, острых аффективных переживаний и даже невроза. Лабильные подростки особенно легко ощущают себя брошенными, ненужными. У них быстро возникает чувство нелюбимости, своей ненужности. Поэтому искренние, откровенные и эмоционально теплые отношения с ними — залог успешной психотерапевтической и коррекционной работы.

Прежде всего я постарался установить с девочкой доверительные дружественные отношения, пронизанные уважением и вниманием к ее жизненному миру, миру переживаний, мыслей, увлечений и опасений. Мы с Лерой открыли для нее возможность свободного обсуждения и анализа любых вопросов, в том числе и относящихся к жизненным целям, будущему, отношениям с близкими, а главное — к особенностям и цене собственных реакций, поступков, которые должны нести прежде всего конструктивную, а не деструктивную функцию. Мало-помалу в процессе развития рефлексии, т.е. умения рассуждать о себе и своих действиях, ценностях и смыслах поведения, Лера сформулировала вывод, что нежелание учиться в своем классе, даже в своей школе вовсе не тождественно нежеланию учиться вообще. Более того, демонстративное поведение (а Лера теперь уже отлично понимала, что ее поступок был ярким образом именно подобного поведения) может лишь оттолкнуть от нее серьезных и глубоких людей и, наоборот, приблизить к тем, кто бравадой, манерностью, поверхностной эмоциональностью маскируют собственную неспособность к настоящей содержательной жизни, наполненной глубокими чувствами, глубокими размышлениями и ощущением собственного достоинства.

Месяца через два после нашей первой встречи Лера снова пришла ко мне с мамой. Ее волосы немного подросли. Теперь она, худенькая, угловатая, напоминала подростка-мальчугана. Но выражение ее лица было вовсе не мальчишечьим. Оно было спокойным, приветливым, лишь в глазах угадывалась едва заметная грустинка. Конечно, трудностей оставалось достаточно. Это и проблемы в семье. Кстати, в этот раз Вера Федосеевна больше говорила о муже, чем о старшей дочери. Вставал и нерешенный вопрос о дальнейшем обучении. В свою прежнюю школу Лера возвращаться не хотела. Пока что она занималась, так сказать, приватным образом: благодаря помощи родителей и некоторых учителей. Но о дальнейшем систематическом обучении задумывалась все серьезнее и серьезнее.

Потом было еще несколько наших встреч. Из разряда тех, которые называются “поддерживающей терапией”. Психологический и жизненный кризис подростка был преодолен.

Позже я узнал, что третью и четвертую четверти десятого класса Лера закончила в другой школе, потом устроилась уборщицей в поликлинике на половину рабочего дня. А еще через год поступила в медучилище. Хорошо, что среди людей, стоящих на страже нашего здоровья, будет работать чуткая и серьезная медсестра, которая тонко и глубоко ощущает ценность и уязвимость каждой человеческой жизни.

Вопросы для самостоятельной работы

В этом рассказе, как и во многих других, “за кадром” осталось существо психотерапевтической работы. Однако внимательному взгляду профессионала ее довольно легко реконструировать уже по первой встрече психолога с клиенткой.

l Сформулируйте ваше видение наиболее вероятной в описанном случае психотерапевтической парадигмы и направления, использованных автором.

l Какие другие парадигмы или психотерапевтические техники могли бы предложить в данном случае вы? Потребовалась ли вам для этого дополнительная информация о личности клиентки или достаточно указанной в рассказе?

l Видите ли вы возможные дальнейшие направления психотерапевтической работы в отношении главной героини рассказа?

Какие?

l Кто, помимо Леры, нуждается в психотерапии из упомянутых в рассказе персонажей?

l Каковы шансы и вероятность успеха семейной психотерапии в данном случае?

l Могли бы вы предложить свой вариант инициирования подобной работы с персонажами рассказа?

Владик-бизнесмен

— Где у вас можно протестироваться? — на пороге психологической консультации стоял симпатичный молодой мужчина, хорошо одетый, с кожаным кейсом в руках. — Любопытно мне, что я собой представляю на самом деле, — он улыбнулся обаятельной улыбкой и добавил: — А вдруг придется на работу в престижную фирму устраиваться? Я слышал, теперь компьютерную диагностику применяют. Надо подготовиться.

Пригласив его зайти, я поручил сотруднику поработать с клиентом. Когда Владик (он представился именно так и попросил, чтобы к нему обращались запросто, по имени) пробежал глазами расшифровку психограммы, вышедшей из-под ленты стрекотливого принтера, его взгляд не выражал ничего, а равнодушный тон голоса только усилил впечатление отчуждения, вдруг возникшего между нами.

— Ну, шеф, — приятным баритоном начал он, — такое можно написать о каждом. Что же тут такого особенного? — Он держал в руках распечатку и читал вслух: “Интеллект в пределах нормы... Недовольство отсутствием или недостаточностью признания, озабоченность своим престижем... Способность хорошо вписываться в роль...” Такое можно сказать о ком угодно, — повторил он, с некоторым вызовом глядя мне в глаза.

— Вот как! — ответил я одной из тех ничего не значащих фраз-заготовок, которые предназначались скорее для поддержания разговора, чем для развития контакта.

— И надо же мне было почти целый час уродоваться с вашим компьютером ради этих банальностей. Почти как гороскоп. Годится на все случаи жизни.

За изменившимся поведением и плохо скрываемым разочарованием угадывалась потребность в самоутверждении, настолько неудовлетворенная, что даже обычная процедура психодиагностики вызвала у этого рослого крепкого человека целую эмоциональную бурю. Пока он, еще раз перечитывая заключение, выданное компьютером, похмыкивал и наигранно улыбался, я пригласил его в соседнюю комнату и мы расположились в креслах для беседы. Теперь у меня была возможность рассмотреть клиента повнимательнее. Подвижное тонкое лицо с некрупными чертами, очень живое и выразительное, пожалуй, даже слишком живое, как мне показалось, карие глаза, плавные, чуть замедленные движения, по-юношески чистый голос — весь его облик совершенно не вязался с мыслями о каких-либо психологических проблемах. Тем более что, как выяснилось, Владик принадлежал к весьма пестрому племени так называемых бизнесменов. Я, надо признаться, пока еще весьма плохо представлял себе, что это за профессия — то ли под этим названием подразумевается коммерсант, то ли это новое гордое имя перекупщиков, но что так именуют себя бывшие комсомольские работники, а Владик весьма напоминал своим обликом, одеждой и манерами обычного инструктора райкома или комсорга большого предприятия, это бросалось в глаза. Особенно выдавала прическа. “Большевики должны научиться торговать” — почему-то вспомнился ленинский призыв времен Генуэзской конференции. Такие к психологам не ходят. Отогнав ненужные ассоциации, я кивнул на листок с распечаткой:

— Так вы говорите, это можно сказать обо всех?

— Именно, — саркастическая улыбка превосходства искривила его губы в привычной гримасе.

— Что же из этого следует? — спросил я.

— В каком смысле? — живо парировал Владик.

— В самом прямом, — спокойно ответил я. — Что вы умозаключаете, читая свое личностное описание? Хотите, скажу, — продолжил я. — “Какая гадость эта ваша заливная рыба”, верно?

— А что умозаключаете вы?

Видно было, что Владик уже настроился на определенный тон беседы и с присущим ему азартом игрока и обаянием сделал аналогичный ответный ход. Я был готов к нему.

— Я делаю умозаключение, противоположное вашему, — сказал я.

И после очень непродолжительной паузы добавил:

— Вы в ваших личностных чертах ничем не отличаетесь от всех других, тех, кого вы имели в виду.

Глаза собеседника сузились. “Не очень-то удачное начало беседы”, — пронеслось у меня в голове, когда я заметил, как замерла на вдохе грудная клетка клиента. Затем он выдохнул и, помолчав, произнес:

— В общем я, честно сказать, не знаю, зачем пришел к вам. Так, на всякий случай. Проверить себя, что ли? Не знаю. Вы же сами говорите, у меня все, как у всех. Да я и сам знаю. Бизнес, жена, ребенок, машина, собака, — он помолчал. — Любовница. В общем, все нормально.

Он помолчал еще немного. Потом поднялся, сложил распечатку.

— Сколько я должен за консультацию?

— Нисколько, — ответил я.

— Бросьте, шеф! — Владик вытащил из внутреннего кармана бумажник. — Компьютер работал, жег электричество. Ваш сотрудник напрягался, учил клавиши нажимать.

— Так консультации же не было, — ответил я. — А что сотрудник напрягался — так он зарплату получает.

— Бросьте, шеф, — повторил Владик.

Он вынул из бумажника зеленую иностранную банкноту, положил на журнальный столик и, застегивая черную кожаную куртку, направился к выходу. Я взглянул на деньги. На матовой поверхности стола лежала, покорно распластавшись, двадцатидолларовая бумажка.

 — одну минуту! — я выговорил это безличное обращение почти задушевно. — Разве я заслуживаю подаяния?

При этом слове посетитель резко обернулся и остановился. Его живые глаза замерли, как будто он силился что-то вспомнить, на лице застыло выражение, которое скорее всего можно было бы определить словоми “сложное”. Еще какую-то долю секунды взгляд Владика оставался неподвижным. Затем пробежал по мне с тем наметанным выражением, какое бывает у официантов или продавцов. “В человеке все должно быть прекрасно...” — совершенно неожиданным образом сложилась при этом в моей голове чеховская фраза. Мне почудилось, что я также мысленным взором пробежал по собственной одежде: ботинки — 50 марок, джинсы — 80 марок, и то и другое куплено в Германии. Рубашка — настоящее голландское полотно, фирма, подарок московского приятеля. В Киеве на толкучке такую не купишь. Что еще? Легкая лайковая итальянская курточка. Это уже не подарок. За немалую цену по случаю (мужу не подошла) продала соседка. Подводили, пожалуй, только часы. Мой любимый, со звоночком, “Полет”, к тому же на ремешке из искусственной кожи. В то же мгновение мой взгляд метнулся к руке Владика. Так и есть. Настоящий “Rolex” на стальном

браслете.

Наши взгляды встретились. Появившееся при этом жалкое подобие улыбки на наших лицах, вызванное, по-видимому, одинаковым ходом мыслей, вдруг совершенно неожиданно прорвалось одновременным взрывом хохота. Первым, думаю, из вежливости, заговорил Владик:

— Нет, на нищего не тянете.

— Вот и отлично, — подытожил я. — Может, все же поговорим?

Живое лицо клиента вдруг опять мгновенно изменило выражение. Он прикусил нижнюю губу и как будто прищурился. Потом неожиданно быстро сел в кресло, вытянул ноги и сказал:

— Ладно, психолог — не уролог. Больно не будет.

— Вы сейчас пытаетесь себя успокоить.

Моя реплика прозвучала полуутвердительно-полувопросительно. Наши глаза опять встретились. K этому моменту я уже расслабился и в то же время сосредоточился на клиенте. Я уже ощущал знакомое рабочее состояние, когда мимика, жесты, суждения, чувства другого человека, клиента, воспринимаются в едином целостном ансамбле, отражающем своеобразие и уникальность неповторимого человеческого существа. По-видимому, на моем лице отразилось что-то такое, что позволило сидящему рядом человеку отказаться от неуместной, хотя и понятной пикировки, и Владик каким-то совершенно иным тоном, гораздо тише и спокойнее, ответил:

— В общем, наверное, да.

Эти “в общем” и “наверное” говорили о многом. Например, о внутренней борьбе, о сомнениях. Или о прорывающемся в сознание желании наладить контакт с психологом. Но главное для меня было все же в самом чувстве беспокойства, о котором говорил клиент. А может, точнее, это чувство говорило о себе устами человека. И я обратился непосредственно к нему, к чувству.

— Что вас больше всего заставляет беспокоиться именно сейчас? Сейчас, когда мы с вами пытаемся найти пути друг к другу?

— А я могу задать вам такой же вопрос? — поинтересовался клиент.

— Простите, как все-таки ваше отчество?

— Петрович, — нехотя ответил Владик.

— Владислав Петрович? — уточнил я. Он кивнул головой.

— Видите ли в чем дело, — продолжал я. — Конечно, вы вправе задать мне любые вопросы, начиная с вопроса о том, что меня беспокоит и заканчивая вопросом о том, верю ли я в астрологию, но, в сущности, все такие вопросы, вопросы, которые не относятся к вам самим, будут проявлением одного и того же феномена, с которым мы столкнулись сегодня, с первых минут нашей встречи. И который, возможно, еще долго будет сопровождать нас в нашей совместной работе. Если вообще ее не сорвет.

— Что за феномен? — спросил Владислав. И тут же добавил:— Надеюсь, последний вопрос — уже из другой оперы.

— Вряд ли, — спокойно ответил я. — Этот феномен называется психологической защитой “Я”, иначе говоря, сопротивлением. Сопротивлением психотерапевтическому воздействию.

— Сопротивление? — Владислав задумался. — А что же я защищаю? — он с любопытством поглядел на меня.

Однако я уже включился в работу по-настоящему и, не позволяя клиенту втягивать меня и дальше в свои защитные игры, проговорил:

— Правильно ли я понимаю, что сейчас, когда мы с вами пытаемся на­ладить друг с другом контакт, вас больше всего беспокоит вопрос защиты, или, если хотите, неприкосновенности вашего собственного “Я”? Да

или нет?

— Нет.

— Что же тогда?

— Не знаю.

— Сказать, каким защитным механизмом пользуется ваше подсознание? — спросил я после короткой паузы доверительно и как-то буднично, даже чуть отстраненно.

— Каким?

— Механизмом отрицания, открытым еще Зигмундом Фрейдом.

В наступившем молчании было видно, как явственно, прямо на глазах менялось выражение лица собеседника. Мышцы лица разгладились, ушло напряжение, губы полураскрылись. Глаза как-то потухли. Вся фигура клиента обмякла, ссутулилась. Потом он откинулся на спинку кресла и через некоторое время хрипловато произнес:

— Устал чертовски.

Я ждал.

— А к вам пришел Бог знает зачем. Слышал от кого-то, что снимаете стресс, да? — Я едва заметно кивнул.

— Ну вот, собственно, и все. Черт его знает, что такое. Как-то не заладилось все. Вы понимаете?

Я вновь едва заметно кивнул.

— Курить можно? — рука клиента непроизвольно потянулась к карману.

— Курите.

Я видел, что Владислав Петрович разнервничался не на шутку. Правил без исключений не бывает. Пусть заслонится от психолога лучше дымом, чем рассуждениями. Несколько раз крутнув колесико зажигалки, он глубоко затянулся и произнес, глядя в окно.

— В общем, темнить не буду. Скажу прямо, по-мужски. Сможете помочь — помогите, не сможете — скажите откровенно. — Он еще раз глубоко затянулся. — Вот со мной что. Стыдно сказать. Не знаю, в общем, с чего начать. Влюбился я. Как мальчишка. И это при живой жене, при любовнице... — он запнулся. — Понимаете, какое дело? Перед глазами стоит —

и все тут. Не могу без нее. Но даже не в этом сложность. А, в общем, как сказать...

Он снова запнулся и сделал затяжку.

— Понимаете, что? Сказать кому — засмеют. Ну, о том, что я пробовал запить это дело, к экстрасенсу ходил, к бабке ездил — яйцо мне по животу катала... Об этом даже говорить не буду. Обхохочетесь. Другое меня мучает. Понимаете, когда я думаю о себе рядом с ней... Когда о ней думаю... Я настолько остро ощущаю свою, как бы это сказать... — он раздавил сигарету о пепельницу, — ненастоящесть, что ли? Вроде я весь насквозь фальшивый, искусственный, вы понимаете? Вроде синтетический я. Жесты, мимика, слова, поступки... Такое ощущение, что я — это не я, вы понимаете? Вот и эта психограмма. Как у всех...

Теперь в его взгляде читалось отчаяние затравленного человека и одновременно надежда.

— Да, в общем, я действительно не знаю, как и что рассказать... Просто... Вы понимаете, я абсолютно ясно вижу, что я ей со своими деньгами, возможностями... В общем, я ей, такой, какой я теперь есть... не нужен. Даже не так... — чувствовалось, что Владиславу Петровичу говорить тяжело. Он то и дело останавливался, чтобы собраться с мыслями, подыскать нужное слово. Было видно, что он, хотя и обращался ко мне, говорил сам с собой, как бы всматривался в самого себя.

— Понимаете, после встречи с ней я вдруг ясно увидел, что все то, чем был занят последние годы, чем жил — не мое. Главное, весь этот мой бизнес, — он криво усмехнулся, — в ее глазах не прибавил мне абсолютно никакой ценности. Ну, заработал я денег. Ну, купил дом. Еще строю. Автомобиль купил один, второй. Мебель там... Но, понимаете, после встречи с ней я понял, что все это — вовсе не предмет гордости. Как вам это объяснить? Все это — не я. Просто приняли меня в дружную компанию. Ну а там — закрутилось. А потом — она... Мне, собственно, что непонятно? Я, в принципе, могу позволить себе купить ту любовь, что за деньги продается. Я доступно выражаюсь? Ну вот. А эта... Эта меня насквозь просветила и увидела меня... Да что там... Я сам себя в этом свете увидел таким, каким, в общем-то, я был и есть... Ничтожеством... Понимаете, что мучает? Я наворотил на себя кучу обязанностей, забот, дел, отношений... зачем? Знаете, что она сказала? “Ты, — говорит, — хочешь казаться значительным. Из денег набивные мышцы себе приделал”. Да, дело, в общем, и не в этом тоже, — продолжал Владислав. — Сколько стоит любовь моей жены, мне давно уже ясно. Пара сотен долларов в месяц — и ее любовь обеспечена. И забота, и приветливость, и ласка. Любовница — чуть дороже, как водится. Но, сами понимаете, это — не принципиально. А здесь...

Он долго молчал, затем вынул сигарету и, не зажигая, продолжал тихо и раздумчиво.

— А здесь... Здесь — совсем другое. Здесь я почувствовал это: как будто что-то живое и по живому прошло. Понимаете, по живому. И больно, и сладко. И невозможно одновременно. Страшно подумать, что этого могло бы не произойти. Я просто жил бы и не догадывался, что такое бывает... Вы спрашиваете, что беспокоит больше всего. Как жить дальше — вот что беспокоит. Как? Мне страшно, понимаете? Я стал бояться, что жизнь даром пройдет, ни для кого. Я ясно выражаюсь?

Он смотрел на меня широко открытыми глазами, в расширенных зрачках отражались горящие по углам комнаты светильники. Белело лицо, покрывшееся матовой бледностью.

— Тоска заедает. Ничто, буквально ничто не мило... Чувствуете, как заговорил? — он виновато усмехнулся. — Такое ощущение, что сейчас не я, а оно, нутро мое с вами говорит. Не поверите, даже плакал по ночам. Проснусь, лежу, думаю, а тут как подопрет — слезы так и душат. И, главное, никому не расскажешь — засмеют же... Козлы...

Последние слова он выговорил с такой ненавистью и горечью, что у меня екнуло сердце. Человеческая боль, в какой бы форме она ни проявлялась, время от времени пробивает любое профессиональное отстранение.

— Что делать, шеф?

Вопрос Владислава, тот, которого я подспудно ждал, прозвучал все же не­ожиданно. Так уж повелось у нас, что с легкой руки то ли революционных демократов, то ли малообразованных талантов-самородков мы привыкли тяжелые непереносимые вопросы бытия, его смысла и содержания переиначивать в простые. И вместо ужасного “чем жить?” задаваться ложно-спасительным “что делать?” Вместо честного библейского “куда идешь?” подыскивать извинительное “кто виноват?” Вот и сейчас. Что ответить этому тридцатичетырехлетнему человеку? Что в таком состоянии делать что-либо бессмысленно? Что надо задаваться не этим вопросом, а тем, который на самом деле его мучает, — чем жить? Что он далеко не сразу сможет найти, если вообще станет искать, ответ на этот действительно роковой вопрос. Как сказать ему, что в любом случае плата за выбор судьбы столь высока, что самое простое — не делать ничего и продолжить свой путь по накатанной колее, отнесясь к посетившему его чувству как к простой эмоциональной травме?

— Что делать, — сказал я, — не ваш вопрос. Это мой вопрос. Ваша проблема — в другом. Какую жизнь вы хотите прожить, кем стать, с кем жить. У вас сейчас есть шанс. Как и каждый шанс, ваш ничем не обеспечен и мимолетен. Это — мгновение вашего бытия. Давайте с вами договоримся так. Вы попытаетесь сосредоточиться на том, что для вас, в сущности, наиболее важно: семья, бизнес, любовь, поиски вашего подлинного “Я”, эта женщина или то, чем и для чего лично вы хотите жить. Если решитесь сделать свой выбор, я возьмусь помочь вам на вашем пути, каким бы ваш выбор ни был. Если вы решите, что надо жить прежней жизнью, я вас поддержу. Если вы решитесь переменить жизнь, я помогу вам в вашем саморазвитии. Если вы не решитесь ни на что, я избавлю вас, по крайней мере на первое время, от острого страдания. Если вы, наконец, соберетесь с духом, чтобы разобраться в себе самом, можете на меня рассчитывать. Я буду ждать вашего звонка.

На этом мы попрощались. Больше он ко мне так и не пришел.

Вопросы для самостоятельной работы

В описанном случае не вполне очевидна сущность переживаний клиента: подлинный ли это ценностный конфликт или минутная слабость.

l Изложите ваше понимание действий психолога в описанной ситуации: в начале и в конце встречи.

l Изложите ваше понимание проблемы клиента.

l Какие психотерапевтические парадигмы и техники угадываются за репликами психолога?

l Какие личностные проблемы психолога угадываются за течением его мыслей по поводу ситуации?

l Насколько, на ваш взгляд, профессионально целесообразен за­ключительный монолог психолога? Каковы его возможные отрицательные последствия?

l Отчего, по вашему мнению, Владик так и не пришел больше к психологу?

Дочки-матери

Когда Стелла Филипповна вошла в кабинет — нарумяненная, с высокой прической в стиле 50-х годов, с каракулевой муфтой в руках, — невольно подумалось о ее возрасте. Словно читая мои мысли, Стелла Филипповна начала беседу именно с того, о чем обычно женщины говорить избегают.

— Мне 65 лет. Я на пенсии. Недавно вот, полгода примерно, вышла замуж.

Я спокойно и внимательно смотрел на клиентку. Интеллигентное лицо, искусно подкрашенные волосы, добротная, со вкусом подобранная одежда, красивые и ухоженные руки с изысканным маникюром. Шестидесяти пяти лет этой даме никак нельзя было дать. Даже едва заметная полнота шла ей, подчеркивая женственность и свежесть кожи лица.

— Не скажешь, что вам шестьдесят пять, — не удержался я от компли­мента.

— Благодарю вас. Я знаю, — спокойно и по-деловому ответила Стелла Филипповна.

— Так вот, я продолжаю, — чувствовалось что она знает себе цену, привыкла повелевать и не склонна к лишним разговорам и сентиментальностям. — Полгода тому я вышла замуж. Вторично за своего первого супруга, с которым мы развелись около тридцати лет назад. К вам у меня вот какое дело... Видите ли, он у меня вызывает такое раздражение, что временами я готова его... — она помолчала, но пальцы рук слегка сжались, очевидно рефлекторно. В этот момент мы оба, вероятно, подумали о том, какого слова она не произнесла.

— Понимаете, меня раздражает в нем все: выражение лица, походка, жесты, то, как он выдавливает пасту из тюбика, как говорит, ест... Вы понимаете — все! Иногда это раздражение настолько переполняет меня, что я чувствую: не могу идти домой. Ну просто ноги не идут, как вспомню, что он дома, — и все. К тому же он курит. Но это все эмоции. Дело же в том, что мне необходимо с ним жить. Он любит меня. А я — я материально обеспечена благодаря нашему браку — и, как говорится, дай Бог! К тому же у нас есть дочь, наша с ним. Таким образом, я пришла к вам как заказчица. Мой заказ вот какой: сделайте со мной, ради Бога, что-нибудь такое, чтоб он по крайней мере меня не раздражал. Чтобы я могла спокойно, понимаете, совершенно спокойно, индифферентно к нему относиться. Короче говоря, чтобы я могла позволить себе сосуществовать с этим человеком.

Она помолчала.

— Я бы не хотела вдаваться в подробности, это мое личное дело, зачем мне нужен этот брак. Я все обдумала. Знающие люди посоветовали обратиться к вам. И вот я пришла. Я знаю что такая психологическая операция — дело не дешевое. Поверьте, деньги для меня значения не имеют, — ее губы дрогнули. И после небольшой паузы она завершила монолог:

— Главное — сделать дело. Ну, что скажете? — она взглянула на меня оценивающим взглядом темных глаз и нервно стиснула пальцы. — Не буду вам рассказывать, к кому я обращалась. Повторяю, это и мое личное дело. Но должна вам сразу же сказать: гипноз меня не берет.

Она поднялась с кресла и подошла к окну. Энергичная, целеустремленная. Раньше, особенно весной и летом, когда окно в моем кабинете было рас­творено и кто-нибудь из клиентов внезапно подходил к нему, я поневоле подхватывался с места, сердце начинало стучать. Иногда даже нарочно закрывал окно. Все же девятый этаж. В конце концов попросил столяра сделать так, чтобы створка окна открывалась лишь на четверть оконницы. И сейчас я просто проводил взглядом Стеллу Филипповну. Она некоторое время оглядывала предзимний город, который уже начал погружаться в ранние декабрьские сумерки, потом, глубоко вздохнув, повернулась ко мне и снова взглянула на меня. В ее глазах стояли слезы.

Я предложил клиентке сесть и задумался. Проблематика психологической помощи предстала сейчас передо мной во всей ее многосложности и глубине. Вспомнились мудрые слова моего московского коллеги и друга, тонкого психолога и психотерапевта Федора Василюка о том, что психолог — вовсе не специалист по житейским ситуациям. Больше того, психолог-психотерапевт должен уметь подчинять непосредственные этические и эмоциональные реакции профессиональным установкам, а не потакать любым желаниям клиентов, поскольку за формулировками просьб, суждений, притязаний могут таиться неведомые неосознанные факторы, не только не полезные, но и просто вредные и опасные и для клиента, и для его близких. Вот и теперь: одно дело — то, что говорит Стелла Филипповна. Другое — то, что она думает. А совсем иное — что она при этом чувствует. И уж вовсе неясное дело — неосознаваемые желания, мотивы, влечения и потаенные смыслы. Было над чем задуматься. Ведь моя профессиональная компетентность, между прочим, предполагает в том числе и умение избегать вовлечения в неоговариваемые психологические игры клиентов, потакания их манипуляциям с другими людьми и с самими собой. Просто услышать сказанное и понять его подлинный смысл — не одно и то же. Так же как понять, что говорит человек — далеко не всегда тождественно пониманию самого человека в его сущности, то ли выраженной, то ли скрытой за произнесенными словами.

Все обдумав, я вынужден был сказать самому себе, что не вполне понимал клиентку. Я видел, чувствовал, осознавал, что ей плохо. Что она по-своему страдает, но мне было непонятно, ради чего она обрекала себя, как мне показалось, совершенно сознательно, на все эти мучения — неужели только ради денег? Непонятно. А ведь подлинные мотивы очень часто скрывают в себе движущие силы переживаний.

Глядя клиентке прямо в глаза, я честно сознался:

— Боюсь, я вас не вполне понял. Вот что я от вас услышал: вы хотите жить с человеком, которого вы не хотите. Это так?

Стелла Филипповна ответила вопросом.

— Прошу прощения, сколько вам лет?

Я оставался совершенно серьезным:

— Вы считаете меня недостаточно взрослым для обсуждения жизненно важных вопросов?

Стелла Филипповна некоторое время о чем-то размышляла. Затем сказала:

— Хорошо. Попытаюсь быть более откровенной.

Я кивнул головой в знак понимания и согласия.

— Не знаю, с чего начать, — дама явно колебалась.

В такие минуты следует поддержать клиента в его стремлении быть открытым с самим собой. И весьма немаловажно при этом делать акцент на том, что в установлении честных, бескомпромиссных отношений с самим собой не может быть никакого принуждения, никакого давления. Мне думается, важно помочь клиенту осознать одну простую вещь: наиболее полезной личностной позицией в подобных ситуациях может явиться позиция свидетеля. Именно так: не прокурора и не адвоката, а свидетеля. Возможно, свидетель и не всегда ясно понимает, что происходит у него на глазах. Ведь истинные причины и смысл событий могут быть скрыты. Но и просто увидеть, так сказать, открытыми глазами, что происходит, да еще и описать это как можно точнее — очень и очень немало для того, чтобы потом, отстранившись от непосредственного созерцания событий, уяснить их динамику, разглядеть то, что скрыто за внешними эффектами, и, возможно, составить представление о возможных движущих причинах событий.

Ощущая и понимая борьбу мотивов клиентки и в то же время пытаясь помочь ей избежать ненужного обострения защитных механизмов сопротивления, которые именно на начальных этапах консультативной и психотерапевтической работы могут весьма осложнить ее течение, я высказался примерно так:

— Стелла Филипповна, поскольку с первого взгляда почти никогда невозможно определить, что в самом деле главное, что менее важно, а что, в сущности, совсем неважно, не имеет никакого значения, с чего именно вы начнете. Это как распутывание клубка. Вначале ведь совершенно неважно, за какую ниточку потянешь. Это потом уже проясняется, что к чему.

Клиентка благодарно улыбнулась.

— Ладно. Тогда я и начну с того, что очень не люблю вязать. Хотя вяжу прекрасно. Это у меня с детства. От мамы. Кстати, мама моя была, все это, конечно, до революции еще происходило, да... Так вот, мама была одной из лучших портних в Киеве. Как тогда говорили, модисток. Своей мастерской у нее не было, но люди знали, какой она была мастерицей и приносили ей заказы на дом. А мама не только на удивление чудесно шила, по самым модным тогда выкройкам, — тогда ведь, кстати, пошить платье было совсем не то, что теперь. Очень сложные модели — выточки разные, всякие там сборки, манжеты... Она также прекрасно вязала. Я помню ее “Зингер”, дореволюционные журналы мод, тончайшие, просто удивительные кружева, которые она вязала. Потом, после гражданской войны, когда я уже родилась, — а я у мамы была четвертой дочерью, — мама, конечно, не могла уже работать, как раньше. Сами понимаете, советская власть, дом отобрали, оставили комнату и кухню. Один ребенок умер от тифа, другая сестра в голод погибла. А там — отца забрали...

Но я знаю одно: выжили мы только благодаря маме. На ее иголочке. Не на тех фабричных заработках и пайках, что иногда давали ей, а на ее бессонных ночах, на воспаленных от постоянного напряжения глазах мы выжили. Стрекотание ее “Зингера” я помню и в тридцать третьем году, и в тридцать седьмом, и в сорок третьем. Да что говорить! Войну пережили благодаря маме. Золотые руки, золотая душа!

Стелла Филипповна вздохнула. Время продолжало свой неумолимый бег, и мы договорились с ней таким образом: она будет приходить ко мне трижды в неделю на полтора часа на протяжении месяца. За это время мы попытаемся сориентироваться в том, что происходит с ней, и принять решение о возможных перспективах курса психотерапии.

Уже первая беседа показала, что в сложном переплетении чувств, мотивов, отношений, семейных и внесемейных связей, в которые была погружена клиентка, невозможно было разобраться не то что за одну, но и, наверное, за добрую дюжину встреч. С каждой минутой, по мере того как длился разговор, становилось все яснее и яснее, что здесь необходима длительная психотерапевтическая, точнее — даже реконструктивная, чтобы не сказать, психоаналитическая работа.

И такая работа началась. С каждой нашей встречей в Стелле Филипповне происходили едва заметные перемены. Уже остались позади долгие тяжелые минуты и даже часы напряженного молчания, приступы обиды и немотивированной агрессии, слезы беспомощности и отчаяния, недоверия и разочарования. Прошли мы уже и стадию резонерства, когда человек беспрестанно ищет все новые и новые доводы для своих поступков и действий, и вот где-то в конце нашей одиннадцатой встречи, пока Стелла Филипповна уже привычно и как-то запросто сидела в кресле, отвернувшись к окну, а я, как и прежде, расположился у нее за спиной, она промолвила раздумчиво и горько:

— Антон Владимирович, вчера накануне нашей сегодняшней встречи, я полночи не спала. Думала... О вас. И о себе. Думала: что меня сюда тянет? А ведь тянет. Вы же со мной почти не разговариваете. Да и вообще, я же вас не вижу. Только и того, что здороваемся да прощаемся. Но, знаете, все-таки тянет. Неужто, думала, психология? Да нет, с другой стороны, думаю, не может быть. Глупости вся эта ваша психология. Какая там психология, когда жизнь-то уже прожита. Дожить бы ее еще надо. Дожить бы как-то, потому что и так напрасно прошла. Ни для кого. А потом — додумалась таки. Вы знаете на кого похожи? На первого мужа моего. На того, за которого я самый первый раз замуж вышла. Сорок лет назад он был таким же высоким, спокойным, в очках. Кстати, не курил. Влюбилась я тогда до одури. Без памяти влюбилась. А ведь знаете, как оно бывает: я к нему — он от меня. Я — к нему. Он — от меня. Нет, не избегал, конечно, а так отстраненно, как вот вы сейчас со мной. А был он тогда молодым журналистом, стильным таким парнем. Помню, куплю газетку, а там — материал с его фамилией. Сердце так и забьется. Я ведь и сама была девица хоть куда. Итак, мое самолюбие взыграло. Заело просто. “Нет, — думаю, — будешь ты мой, хоть в самой “Правде” печатайся”. Не знаю уж, что там такое со мною было тогда, но тянуло к нему, как в водовороте. Сейчас уже мне кажется, после бесед с вами, — так как-то открылось мне, — что, возможно, внешне это было обусловлено тем, что отец у меня был человеком очень интеллигентным, рассудительным и талантливым. Инженер-железнодорожник. День и ночь на работе. С нами, с детьми, редко удавалось ему побыть. Мы всегда скучали по нему. А меня, как меньшую, он выделял как-то. Теперь-то я уже догадываюсь — какая-то неуловимая тоска по отцу, любовь к нему, которая не нашла выхода для себя, ведь его арестовали, так и погиб — вот это чувство примешивалось к восхищению Михаилом. Я, видите ли, недотрогой была. Считала, что замужество — глупости. А потом смотрю: одна подруга вышла замуж, другая... Годы-то бегут... Да что говорить! Все это очень сложно. Теперь-то я понимаю... И вот что должна я сама себе сказать: тогда Михаил то ли был, то ли стал для меня воплощением всего мужского в жизни: силы, надежности, рассудительности, ума. Теперь-то я понимаю, что тогда я ощущала себя рядом с ним девчонкой-дочкой, к тому же ревнивой дочкой, с такой боязнью, знаете, именно с боязнью, чтоб он не бросил меня. Ведь я же самая-самая... Смесь детской самоуверенности и женского самолюбия. Кстати... — Стелла Филипповна помолчала, — не кажется ли вам, что и сейчас, в наших с вами отношениях происходит нечто весьма похожее, срабатывает тот же механизм притязаний к вам, как и тогда, в юности... Неужели эти детские переживания... Я имею в виду мои прерванные отношения с отцом... Неужели они могут так впечататься в жизнь и судьбу...

На этот раз мы со Стеллой Филипповной сошлись на том, что наши встречи продлятся еще по крайней мере месяца два, причем по прежнему расписанию: четыре раза в неделю. Прощаясь она сказала:

— Чем больше я общаюсь с вами, тем больше мне кажется, что жизнь моя — захватывающий детектив. Куда там Агате Кристи, разве только убийства не хватает, — она невесело улыбнулась, — жаль только, что я так поздно решилась его прочитать.

Между тем, зима мало-помалу стала подаваться, и дыхание весны чувствовалось все заметнее. Вот и в этот день, когда Стелла Филипповна пришла в очередной раз, веселое чириканье воробьев и стук звонких капель с крыш громко и бесцеремонно напоминали о неуничтожимости весны и всего живого, о том, что... Впрочем, о чем только не напоминает чудесный предвесенний день.

Когда же я увидел опухшее от слез лицо Стеллы Филипповны, мое настроение резко изменилось.

— Что случилось? — поневоле вырвалось у меня, прежде чем я успел настроиться на психотерапевтический сеанс.

— Ни... ничего не случилось, — едва сдерживая слезы, не сразу ответила Стелла Филипповна и вдруг разрыдалась так сильно, с таким надрывом и отчаянием, что я едва сдержался, чтоб не броситься к ней с утешениями и с холодной водой в стакане.

За годы психологической практики я выработал привычку к слезам — и обильным женским, и скупым мужским, слезам от обиды, от горя, от отчаяния и безысходности. Вот только слезы радости слишком уж редкое событие, чтобы к ним привыкнуть. Одно из классических правил психотерапевтических отношений состоит в том, чтобы не мешать клиенту в процессе эмоционального отреагирования, когда его постигает то, что на профессиональном языке именуется “абреакция”. Если исстрадавшаяся душа внезапно обрывает безмолвие холодного отчаяния горячим дождем слез, не следует их сдерживать, они не нуждаются в утешении, точно так же, как не требует утешения первый весенний ливень, первая летняя гроза.

Вот и сейчас было видно, что эти громкие рыдания, от которых все тело вздрагивало, словно из него выходил некий злой дух, а лицо, искаженное вначале страдальческой гримасой, постепенно разглаживалось и приобретало совсем иное выражение, по-моему, детской обиды и беспомощности, эти судорожные всхлипывания выполняли важную подспудную работу. Складывалось явственное представление, что именно в этих рыданиях клиентка избавлялась от тех тяжелых переживаний, которые изводили ее, искажая поведение и взаимоотношения, вызывая потаенную и явную боль и в ней самой, и у ее близких.

Наконец Стелла Филипповна немного успокоилась и проговорила:

— Это у меня уже третий день так. Как позавчера вечером началось, так и до сих пор. И страшно и стыдно.

Я молчал. Уже привыкшая к моему отстраненному поведению, клиентка продолжала.

— Я ненавижу ее. Горе мне, горе! Что ж такое со мной делается? Из ума выжила совсем, что ли? Но я ее ненавижу. Предательница. Предательница! Я же все отдала ей. Все! Я же замуж ради нее никогда больше не выходила. Я надрывалась на трех работах. И что я имею в конце жизни? Что она его любит больше, чем меня? Вы понимаете, она его любит! Его, который бросил меня с ней, когда ей не было и десяти лет. Его, который побежал за чужой юбкой. Его, от которого я отказалась даже алименты получать. А ведь тогда, между прочим, алименты были совсем не то, что теперь. Да я даже разговоров о нем избегала...

Лицо Стеллы Филипповны покрылось матовой бледностью. Глаза потемнели еще больше и лихорадочно вспыхивали в ответ на какие-то невысказанные думы. Какие страсти кипят в душах людей! Какие загадки и тайны кроются в глубинах подсознания!

— Вот, взгляните, — Стелла Филипповна достала из сумочки фотографию и протянула мне.

С фотокарточки на меня смотрели огромные глаза, чарующее выражение которых, таинственное и в то же время с вызовом, притягивало и манило, будто вновь и вновь приглашая продолжить немой диалог, возникавший тотчас же, стоило только вглядеться в фотографию. Тонкий овал лица с правильными чертами, тонкая улыбка... Красота лица захватывала.

— Красивая, правда же? — не то спросила, не то восхитилась Стелла Филипповна. — она. Художница. Суриковское художественное училище в Ленинграде закончила. Муж тоже художник. Золотой парень. Внучке уже четыре года. А ведь я в ней, в дочке-то, души не чаяла...

В тот раз наша беседа вышла далеко за рамки отведенного времени. Хорошо, что она была запланирована в этот день последней. Возможно, я не случайно именно так выбрал для нее время.

Слова клиентки журчали и журчали, неудержимо, как весенний ручей, своим пульсирующим ритмом вырисовывая, словно вывязывая причудливые кружева отношений матери с дочерью. И по мере того как длился и длился монолог Стеллы Филипповны, мне, а главное, ей, все яснее и яснее становилось, что центр ее бытия — именно дочь и отношения с ней. Дочь, ради которой Стелла Филипповна не поступилась своей гордостью, отказавшись от алиментов, дочь, которую она любила больше жизни, ради которой вторично вышла замуж за первого и единственного своего мужа, когда тот овдовел, чтоб поддержать ее, дочку же, материально, и то, что вдовец был не просто, как принято говорить, “материально обеспеченным”, а попросту богатым (После смерти второй супруги ему досталось значительное наследство). Ведь дочь-то — художница... Пока еще придет то самое признание...

А дочь, как оказалось, всегда любила отца! И не просто любила, а восхищалась им, обожала его. Да разве это объяснишь! У них, оказывается, были свои тайны, свои особые отношения. Они, оказывается, никогда и не прекращали своих отношений и, более того, умудрялись поддерживать их таким образом, что занятая на своих работах с утра до вечера Стелла Филипповна даже догадаться об этом не могла. Да и не в этом дело! Разве же все объяснить словами? Где отыщешь такие слова, чтобы выразить всю материнскую боль, всю женскую обиду, когда Стелла Филипповна вначале даже не то что почувствовала, а скорее необъяснимым образом осознала, что и сам ее повторный брак с прежним мужем устроен именно дочкой. Получилось, что там, где она чувствовала себя героиней, она оказалась жертвой. А там, где, как она думала, ее мучило раздражение против мужа, на самом деле проявлялась неосознанная ненависть к дочери, смешанная с ревно­стью к ее отцу и обидой за свои неоцененные жертвоприношения. Именно неосознанная ненависть к собственному ребенку, ненависть, которую не может принять разум, сознание, что эта ненависть, перенесенная вполне объяснимым образом на человека, испортившего ей жизнь, и вызывала столь сильные приступы раздражения, которые, кстати говоря, являются одной из форм агрессии.

Да, осознать свою ненависть к собственному ребенку — задача не из легких. Но иногда это так же необходимо, как бывает необходимо острым скальпелем вскрыть нагноившийся карбункул. Именно для того, чтобы выпустить гной, отравляющий весь организм.

Со Стеллой Филипповной у нас было еще несколько встреч... Мы говорили об искусстве быть матерью и об искусстве быть отцом. Говорили о том, что, возможно, жертвенность ее матери передалась Стелле Филипповне, а ее собственная боязнь потерять мужа и в его персоне — вновь обретенного отца — дочери. И дочь сохранила себе отца даже ценой обмана матери. Да и можно ли взвешивать на весах любовь супружескую и любовь материн­скую и отцовскую? Живая жизнь. В какие схемы ее затолкнешь?

Когда Стелла Филипповна прощалась со мной в последний раз, ее глаза смотрели ласково и умиротворенно. Но все же чувствовалась тревога: в движениях рук, в мимолетном подрагивании губ.

Как сложится ее дальнейшая жизнь? Какой выбор сделает она теперь? Мы успели на прощание немножко поговорить о внучке. В начале лета она как раз должна была приехать к бабушке с дедушкой.

Когда мы говорили о внучке, лицо Стеллы Филипповны освещалось нежной и благодарной улыбкой.

Вопросы для самостоятельной работы

Выбор психодинамической парадигмы психотерапевтической работы со Стеллой Филипповной легко объясним.

l Приведите аргументы “за” и “против” психотерапевтической парадигмы для данного случая.

l Назовите техники психодинамической парадигмы, использование которых было бы уместно в работе с данной клиенткой.

l Укажите направления психодинамической парадигмы, в русле которого протекала работа со Стеллой Филипповной.

l Какой, на ваш взгляд, феномен, описанный З. Фрейдом, мог бы послужить в данном случае причиной стойкой привязанности дочери Стеллы Филипповны к ее отцу?

l Как можно прокомментировать влияние последствий травмы лишения ребенка отца на будущие отношения между мужчиной и женщиной и вообще жизненные отношения личности?

l О каких защитных механизмах в поведении героини рассказа можно говорить с достаточной степенью уверенности?

l Какие защитные механизмы срабатывали в конце концов, способствуя разрешению внутриличностного конфликта Стеллы Филипповны?

Когда мама влюбилась

Никогда, никогда еще Аленка не чувствовала себя такой покинутой, такой одинокой. Бабушка далеко, отец день и ночь на работе. А мама... Мама всегда говорила, что больше всего любит именно ее, Аленку. И тогда, когда они жили в одной комнате в старой коммуналке, где было еще несколько таких же, как Аленка, девочек и мальчиков. И потом, когда Аленка пошла в школу, а вся семья переехала в огромный девятиэтажный дом, где на высоком седьмом этаже они вселились в чудесную светлую двухкомнатную квартиру. Мама всегда говорила, что Аленка — самое дорогое, что есть у нее в жизни.

Иногда, когда мама пораньше возвращалась домой, а Аленка заканчивала делать уроки — мама гордилась ее самостоятельностью, — они включали проигрыватель, усаживались у окна и под чарующие звуки негромкой небесной музыки смотрели на закат, на огромный золотисто-оранжевый солнечный шар, который сиял, струился, переливался неуловимо-неповторимыми красками. И Аленка чувствовала, как хорошо, как уютно, когда рядышком мама. Она ощущала, как бьется мамино сердце, ощущала теплое мамино дыхание, нежное прикосновение маминой ладони к своей голове, и вся переполнялась чувствами радости и любви. Хотелось, чтобы солнце никогда не садилось, а музыка не стихала. Хотелось, чтобы так было всегда: огромный солнечный шар, ласковая мелодия и теплое мамино дыхание.

А летом они с мамой поехали на юг. Алена впервые увидела море. Раньше она думала, что море синее-синее. Хоть и называется Черным. А оказалось, что море совершенно разное. Оно бывало голубым и зеленым, свинцово-серым и темно-синим. Волны то тихонечко ластились у ног, то обжигали солеными холодными брызгами, а море словно дышало — то глубоко и прерывисто, когда сердилось, то легко и беззвучно, когда замирало. Мама так и говорила: “море сердится”, “море замерло”.

Отец не смог поехать с ними, так как был занят на работе. Целыми вечерами вызванивал он то Москву, то Николаев, что-то там утрясал, о чем-то договаривался. Алена не вслушивалась в телефонные разговоры родителей, но слова “командировка”, “поставки”, “заказчик” так часто повторялись, что она узнавала их, как старых знакомых. Вообще, Алена понимала уже, что слова всегда что-нибудь означают, что-то такое, что не исчерпывается их простым, буквальным значением. Например, Алена понимала, что отец вовсе не строгий, хотя мог говорить очень строго и требовательно. И наоборот, с некоторыми людьми (он называл их “руководством”) отец мог разговаривать на редкость вежливо и непринужденно, но Алена замечала, что его лицо и глаза становились напряженными, а смех, хотя звучал весело и приветливо, утомлял его. И после подобных бесед отец проводил ладонью по лицу, словно разглаживая морщины, которых прибавили ему эти служебные разговоры.

Итак, отец не смог поехать с ними, и, когда поезд тронулся, он шел еще некоторое время рядом с вагоном, что-то говорил маме, улыбался и махал рукой. А потом вагон поехал быстрее и быстрее, и вот уже остался позади вокзал, а поезд уже грохотал по мосту над Днепром, а дальше уже начинались леса и поля... Утром, когда Алена проснулась и припала к вагонному окну, она даже отодвинулась от неожиданности: поезд шел словно по самому морю, по самой кромке берега, лишь тонкая полоска земли отделяла вагон от воды.

— Не волнуйся, это еще не море, — засмеялась мама. — Этот пролив называется Сиваш. А к морю нам еще ехать и ехать. Сначала троллейбусом, потом катером.

Так оно и было. Все происходило именно так, как говорила мама.

Они приехали в Симферополь. Там сели на троллейбус и доехали до Ялты. А уже от Ялты до Мисхора плыли на морском катере. Дух захватывало! Чайки летают, кричат. Катер плавно покачивается на волнах. С одной стороны — бескрайнее море, с другой — изумрудный берег.

Всегда, когда Алена вспоминает то лето, она вспоминает именно эту, первую поездку, точнее, плаванье на катере. Она смотрела вокруг, смотрела на счастливое мамино лицо и думала: “Как я люблю мамочку! И лето! И папочку!”

В пансионате, где они поселились, жили родители с детьми. Все было, как в сказке. Утром на море. Потом — обед и тихий час. Потом — игры на площадке и снова — море. А кукольный театр! А экскурсии в Ботанический сад! А праздник Нептуна! Каждый вечер, пока Алена укладывалась спать, мама ходила на вечерние купания. Она рассказывала Алене, как серебристая лунная дорожка разбивается на хрустальные звездочки и как мерцающий шлейф сияющих подводных пузырьков захватывает пловца в свои щекочущие объятия. Они спали с открытыми окнами, и спокойное, мирное дыхание моря убаюкивало девочку.

Алена не помнит, где они познакомились с дядей Юрой. Кажется, на пляже. А может, на прогулке в парке? Дядя Юра был совсем не такой, как папины знакомые. Всегда спокойный, не суетливый, он и говорил как-то иначе: неспешно, негромко и очень мало. Алена заметила, что и слова, произносимые дядей Юрой, почти не касались всего того, о чем говорила мама с отцом: еды, одежды, денег, отношений со знакомыми и друзьями. Дядя Юра не задавал фальшиво вежливых вопросов, которые обычно задают взрослые: “Как ты учишься?”, “Маму слушаешься?”. Зато дядя Юра чудесно плавал. Он мог бы заплыть далеко-далеко, но не хотел нарушать правил. И сильный, стройный, нырял в прибрежные волны, а выныривал где-то почти у самого красного буйка. И еще: он не курил. Аленка вначале даже удивлялась: взрослый дядя, а не курит.

А однажды, когда он поднял Алену на руки, а затем закружил ее вокруг себя так, что сердце вначале поднялось и замерло, а затем опустилось, Аленка почувствовала, как вначале вспыхнувшая радость сменилась неясной тревогой. Ей почему-то вспомнился всегда озабоченный отец, его усталое лицо, запах сигаретного дымка от его рук.

— Мама, а мы скоро домой поедем? — спросила она тогда.

— Скоро, дочка, скоро, — ответила мама, и Алена заметила, как мамины глаза погрустнели, а уголки губ едва заметно опустились.

— Тебе не хочется домой? — удивилась тогда Аленка.

— Не хочется? С чего ты взяла? — переспросила мама.

И посмотрела на дядю Юру каким-то незнакомым Алене взглядом. Алена вдруг обратила внимание на то, что мама и дядя Юра держатся за руки,

как мальчик и девочка. Она схватила маму за руку и отчего-то закаприз­ничала:

— Хочу к папе!

А вечером, когда мама, как всегда, собралась на вечернее купание, Алена сказала:

— Мам, я не хочу, чтобы ты сегодня купалась.

— Почему? — удивилась мама.

— Так, не хочу и все, — ответила Алена.

— Вот еще глупости! — вспыхнула мама. — Будешь еще капризничать! Сейчас же марш спать! Я скоро приду.

И закрыла за собой дверь. Алена помнит, что именно тогда, когда она услышала шаги матери, ей впервые в жизни стало одиноко и как-то жутко на душе, она заплакала. Вскоре после этого начались сборы в дорогу, обычная беготня по магазинам, базарчикам, и тревога забылась. Но когда дядя Юра ехал с ними на автобусе, затем усаживал их в поезд и, прощаясь, поцеловал Алену и маму в щечку, Алена снова почувствовала тревогу и боль за отца. Ведь дядя Юра провожал их так, как будто он был их папой. Он нес чемодан, держал за руку Аленку, теперь он стоял на перроне, пока не тронулся поезд. А мама, улыбаясь ему, беспокойно комкала в руках носовой платочек, то и дело поднося его к глазам.

В вагоне мама с Аленой разговаривали мало. На остановках они ели вкусную вареную кукурузу, слегка посыпая ее солью, мама доставала душистые красные помидоры, хрусткие, в пупырышках, огурчики, тоненькими ломтиками нарезала свежий белый хлеб. А когда утром сквозь вагонное окно Аленка увидела знакомые купола Лавры, Днепр, родные киевские холмистые берега, снова в душе проснулись радость и счастье. И солнечные зайчики в купе, прыгавшие со стенки на стенку и весело заглядывавшие в глаза, и легкий ветерок, залетавший в приоткрытое окно, и красивый бронзовый загар на мамином лице — все было таким родным, таким домашним и уютным, что Аленка даже засмеялась, когда вдруг открыла, что выстукивают вагонные колеса.

— Ты чего? — улыбнулась мама.

— А вот, послушай, — подняла пальчик Аленка. — Слышишь? Колеса стучат: “До-мой, до-мой, до-мой, до-мой”.

И они обе рассмеялись — радостно и беззаботно.

На вокзале их встречал счастливый отец. Как они соскучились друг по другу! Отец подхватил Аленку на руки и поднял ее высоко-высоко, как маленькую. Он расцеловал Аленку и маму. А потом закружил Аленку — и вновь ее сердце вначале поднялось и замерло, а потом опустилось, как тогда, с дядей Юрой. Но это чувство возникло лишь на какое-то мгновение и пропало, исчезло, развеялось в суете вокзала, в толпе метро, на залитых солнцем улицах. А дома — дома их ждал сюрприз: огромный красно-оранжевый арбуз!

— Привез прямо из Херсона, — рассказывал отец.

У него был несколько утомленный, но довольный вид. Как поняла Аленка, удалось заключить выгодный контракт с большим кораблестроительным заводом. Отец рассказывал, что на огромных океанских кораблях теперь будут стоять его приборы, те самые, которые помогают кораблю плыть в тумане. Аленка не совсем понимала, как они работают, но то, что папкины приборы лучше импортных, потому что в них впервые использовались искусственные кристаллы вместо транзисторов, — это она запомнила.

Дальше потекли обычные августовские дни. Аленка ходила с мамой на базар, они варили варенье, повидло. А еще позже Аленку увлекли приготовления к школе. Ведь она шла уже в четвертый класс. Подумать только! Через год придется прощаться с Аллой Ивановной. Но это будет через год. А пока ужасно хотелось увидеться с Оксанкой, Маришкой, рассказать о море.

Когда вдруг зазвонил телефон, Аленка подбежала к аппарату и, услышав свое имя, громко переспросила.

— Папа это ты?

Но это был не отец. Звонил дядя Юра.

— А мамы нету дома, — ответила Аленка, — она в магазин пошла.

Дядя Юра извинился и положил трубку. Собственно говоря, он и не представлялся. Аленка узнала его по голосу. Вскоре возвратилась мама. Она принесла картошки, сыра, сметаны и всякой всячины.

— Скоро папа придет, а у нас уже будет готов обед. И борщ я сварю, и молоденькой картошечки с укропчиком, — приговаривала мама.

Она переоделась, повязала красный фартучек, украшенный золотистыми петушками, и приступила к делу. Аленка сидела рядышком за столом, положив голову на руки.

— Мама, — спросила она, — а ты папу любишь?

Мама внимательно посмотрела на нее и спокойно ответила:

— Конечно, люблю. А почему ты спрашиваешь?

— Так просто, — сказала Аленка. — Тебе дядя Юра звонил.

— Дядя Юра? — словно легкая тень пробежала по маминому лицу.

И тут зазвонил телефон. Аленка подхватилась.

— Постой, постой! Я сама, — мама быстро вышла из кухни и подошла к телефону.

Подняв трубку, она прошла в комнату и прикрыла за собой дверь. Разговора Аленка не слышала, лишь тон маминого голоса, то более звонкий, то приглушенный, да изредка легкий смех. Возвратилась мама улыбающейся. Она нарезала капусту, почистила картофель и скоро на всех четырех конфорках варился обед, наполняя небольшую кухню запахами лета и огорода. Вскоре еда была готова. А тут и отец пришел. Аленка вымыла руки, помогла маме накрыть на стол и, слушая оживленный разговор отца, чувствовала себя как на иголках. Веселый мамин голос, радостное лицо тревожили Аленку. Она чувствовала, будто бы какой-то маленький червячок заполз куда-то в середку, и там (подложечкой) высасывал из нее радость и покой.

Оказалось, что отец купил мороженое. И теперь, на десерт, мама раскладывала его в маленькие кофейные чашки, украшала нарезанными абрикосовыми ломтиками и вишневым соком, и Аленка медленно слизывала малюсенькие капельки мороженого с самого кончика кофейной ложечки. Тут разговор зашел о новом учебном годе, об учебниках, о форме, и отец сказал:

— Ты уже, наверное, соскучилась по школе. Я сегодня встретил вашу Аллу Ивановну. Она спрашивала, как ты отдыхала. Я сказал, что с мамой ездили к морю.

Аленка лакомилась вкусным мороженым и ничего не ответила отцу.

— Аленка! — вмешалась мама. — Ведь папа к тебе обращается!

Аленка взглянула прямо в мамины глаза и ответила, пожав плечами:

— По школе я не соскучилась. Да и вообще... Все равно ведь придется туда идти.

Родители переглянулись.

— Что это у вас произошло здесь без меня? — спросил отец. — Вы что, поругались?

— Ничего у нас не произошло, — спокойно ответила мама.

При этих словах Аленка почувствовала, как червячок, который тихонько шевелился внутри, вдруг больно укусил ее, и она схватилась рукой за живот.

 — ой, болит вот тут! — пожаловалась Аленка, и встревоженные родители принялись щупать ей живот, трогать голову, заглядывать в глаза, смотреть на язык. Наконец, через несколько минут, когда Алену уложили на кровать и попросили подогнуть ножки, отец высказал предположение:

— Не дай Бог аппендицит. Или, может, съела что-нибудь немытое.

Поставив подмышку термометр, отец стал вызывать врача, а мама села рядом с Аленкой и положила ладонь ей на лоб.

— Головка болит? — спросила она.

— Нет, не болит.

— А где, что болит?

— Нигде не болит.

— А животик болит? — снова спрашивала мама.

— Не болит, — отвечала дочка.

Вскоре пришла врач, Галина Петровна. Она внимательно осмотрела Аленку, ощупала живот и успокоила родителей. Аппендицита нет, на инфекцию не похоже. Ни температуры, ни других признаков заболевания нет. На всякий случай врач выписала направление на анализ в бактериологическую лабораторию и, еще раз успокоив родителей, ушла.

Незаметно подступили сумерки. Огромный золотистый шар солнца пылал, разбрызгивая над горизонтом золотую пыль огненного сияния. Настоянное за день, синее небо медленно изменяло цвет на сиреневый. Отца вы­звали на работу. Мама, принарядившись возле зеркала, поцеловав Аленку и, сказав, что скоро вернется, вышла из дому.

В квартире царила тишина. Такая, что звенело в ушах. Откуда-то с улицы доносились голоса летнего вечера.

И вот именно в эти минуты Аленку охватило чувство такого одиночества, такой заброшенности, такой обиды, что горячие слезы сами собой брызнули из глаз и покатились по щекам, сквозь пальцы на подушку. Аленка лежала, уткнувшись лицом в ладони, и плакала, плакала...

Моя встреча с Аленкой произошла многими годами позже, когда очаровательная молодая женщина пришла на консультацию в связи с трудностями в воспитании десятилетнего сына. Миша раньше был живым, послушным мальчиком, покладистым, доброжелательным. Но после развода родителей ребенка словно подменили. Появилось упрямство, мстительность. Миша стал хуже учиться, начал лгать. Елена Николаевна заметила, что сын за­мкнулся, и, испугавшись, что может совсем потерять контакт с ребенком, решилась отправиться к психологу. Вот тогда-то, после долгих часов специально построенных бесед и вырисовалась история, получившая заглавие “Когда мама влюбилась”.

Никогда не забуду выражения испуга и растерянности на лице молодой женщины, когда, рассказывая свои далекие детские переживания, она в какое-то мгновение осознала, что ее судьба — точная копия судьбы ее матери. И что, возможно, ее ребенка ждет тот самый замкнутый круг: отчуждение от родителей, скороспелый необдуманный брак, затем поиски настоящей любви, предательство семьи и ребенка... Стало страшно. Как же разо­рвать этот замкнутый круг? Можно ли вырваться из этих стальных клещей? А что ждет ее? Такая же одинокая старость, как у ее матери?

Вопросы, вопросы... Частенько еще мы относимся к жизни, как дети, играющиеся в песочнице, к влажному песку. Ведь нам представляется, что мы можем вылепить из нашей жизни все, что захотим. Точно так же и ребенок думает, что из влажного песка он может выстроить все, что пожелает: и замок, и домик, и просто слепить куличик. А между тем жизнь идет своим чередом, и лишь значительно позднее мы начинаем догадываться, что жизнь — это не субстанция, с которой мы имеем дело, а нечто непостижимое, нечто превосходящее наше человеческое разумение; то, что пронизывает Вселенную и порождает, творит нас как субстанцию и как разум. Мы начинаем понимать, что у нее, у жизни, своя логика и не мы хозяйничаем в ней, а она хозяйничает и распоряжается нами. И больно наказывает за наши ошибки. Наказывает не только нас, но и наших детей, и даже наших внуков. Как прервать эту цепочку? Возможно ли переписать жизненный сценарий?

А время безудержно плывет, и невозможно возвратиться назад, повернуть вспять. Где же выход, и есть ли он?

Вопросы для самостоятельной работы

l Изложите ваше понимание описанной ситуации.

l Обоснуйте ваш выбор психотерапевтической парадигмы в возможной психотерапевтической работе с Еленой Николаевной.

l Обоснуйте ваши предположения о соматизации психалгии у Аленки в связи с лживым поведением матери.

l Что, на ваш взгляд, может означать большая занятость отца Аленки на работе, помимо его увлеченности делом?

l Дайте возможные варианты объяснения психологических причин влюбленности Аленкиной мамы.

l Уместен ли в данной ситуации вопрос об ответственности жены и матери за собственные чувства? Аргументируйте ответ.

l Насколько приемлем в проработке данной проблематики трансактный анализ?

Как это бывает

Начала нашей первой беседы с Анной Георгиевной я уже не припомню — помню только ее болезненный вид. Помню, что она часто извинялась за непрошеные слезы, часто вздыхала, а когда ее прерывистый рассказ подошел к концу, она, виновато улыбнувшись, подытожила:

— Вот так это и бывает. Недаром говорят в народе: хочешь узнать человека — сделай ему добро или дай ему власть.

Слезы снова увлажнили ее глаза и вновь, в который уже раз, она нервно раскрыла сумочку, достала дамский носовой платочек и поднесла его к глазам. Затем встала, подошла к окну и, повернувшись к свету и подняв голову, несколько раз глубоко вздохнула и помотала головой, то ли отгоняя тяжелые думы, то ли высушивая слезы.

Eе история, вернее история ее семейной драмы, и впрямь стала в последние годы обычной, даже банальной. По крайней мере в моей практике к наиболее частым эмоциональным травмам, с которыми обращаются люди — измена, развод, разрыв с любимым, — добавилась новая категория клиентов: женщины, мужья которых внезапно разбогатели.

Разбогатевший муж... Раньше, тому немного лет, таких ситуаций практически не было. Разве что какому-нибудь идеологически проверенному “товарищу” внезапно доверяли высокий пост, и он, неожиданно вознесшись “из грязи в князи”, начинал стесняться своей неказистой подруги юных лет, которую в свое время выбирал то ли по принципу “руби елку по себе”, то ли по соображениям карьеры. Да и то, в те времена разводы очень даже не поощрялись и не приветствовались. Так что жена, даже догадываясь об изменившихся в соответствии с должностью вкусах и предпочтениях мужа, все же была уверена в том, что по крайней мере формальная сторона брака будет соблюдена, а если, паче чаяния, развод, — денежное довольствие позволит существовать относительно безбедно. Нельзя не учесть и факта весьма ощутимых общественных ограничений, которые поддерживались нормами коммунистической морали, партийными традициями и принципами. Такие мероприятия, как “персональное дело” или же “товарищеский суд”, не только сдерживали, но и пугали тех, кто если и не дорожил семьей, то уж во всяком случае карьерой — наверняка.

Однако, как это и бывает, внезапно все переменилось. Исчезли партийные собрания с персональными делами. Канули в небытие товарищеские суды, и после многих шумных кампаний, сопровождавшихся изрядной долей театрализованных представлений на площадях и во дворцах, после скандальных выяснений отношений со стрельбой из легкого и тяжелого оружия, наконец, после спешной замены одной бутафории на другую оказалось, что люди стали еще менее защищенными, чем раньше.

Вот и Анна Георгиевна. Ее история вкратце такова. С мужем она прожила двенадцать лет, с двадцати до тридцати двух. Родила двоих детей. Первый ребенок умер сразу же после родов. Второго выходила. Но девочка родилась как раз в год чернобыльской катастрофы, часто болела. Близких родственников, к которым можно было бы ребенка вывозить, не было. Родители Анны Георгиевны умерли, а родители мужа — часто болели. Приходилось напрягаться изо всех сил, чтобы думать, как выжить. Анна Георгиевна с мужем были инженерами, работали на одном из больших киевских заводов. Первой встрепенулась Аня. Она закончила вечерние курсы бухгалтеров и на волне новых запросов устроилась на работу в совместное предприятие. Там пришлась ко двору. Симпатичная, толковая, расторопная и порядочная, она через год стала главным бухгалтером, а еще через два “выбила” себе помещение под магазин и открыла свое малое предприятие, директором которого, конечно же, стал ее Володя. Стеснительный и неуклюжий, типичный “технарь”, Володя долго не решался на перемены, но к тому времени, когда его должны были вот-вот уволить по сокращению, Анна Георгиевна создала для него — для семьи! — и предприятие, и должность. Не увольняясь со своей основной работы, она вечера, а иногда и ночи напролет просиживала над документацией мужа. Выполняла функции и бухгалтера, и менеджера, и толкача. Через год совершенно немыслимых нагрузок, часто в ущерб общению с ребенком и здоровью, она добилась того, что их магазин не только заработал, но и стал приносить ощутимую прибыль. Анна Георгиевна уже начала подумывать о том, чтобы окончательно перейти на работу в семейное предприятие, тем более, что характер мужа не изменился. Он как был неуклюжим в общении с людьми и робким в контактах с представители власти, таким и остался. У них как раз появились деньги на покупку квартиры, уже был приобретен автомобиль, намечалась покупка другого, как вдруг, совершенно неожиданно, как-то в начале сентября муж сказал:

— Ты знаешь, Аня, я так чертовски устал. Столько мороки со всем этим бизнесом. На кой черт он нам нужен?

Анна Георгиевна как раз мыла посуду после их позднего ужина.

— Что-то не пойму я, Володя. В каком смысле “на кой черт?” Вот купим квартиру, тогда можно будет и о даче подумать. Светочке же надо летом хоть воздухом дышать.

Володя как будто не расслышал ее ответ и продолжал:

— Я вот чего думаю. Не дело это, так напрягаться и тебе и мне. Посмотри на себя. На кого ты стала похожа? Ты же хронически не досыпаешь. Грипп вот опять на ногах выходила. Бросай ты эту работу. Побудь дома, отдохни. Я, вообще-то, хотел бы, чтобы ты со Светочкой поехала в Крым.

— А как же школа? — недоумевающе спросила Анна Георгиевна.

— Что там школа! — ответил Володя. — Толку от этой науки все равно никакого. Вот мы с тобой институты позаканчивали, и что?

В тот вечер их разговор на этом и закончился. Но когда через день Володя опять заговорил о том, чтобы Анна Георгиевна бросала работу, она с улыбкой благодарности расстроганно сказала:

— Ну хорошо, Володя, я уйду оттуда. Я и сама уже подумывала. Но, во-первых, не с руки сейчас. Ребята в СП многим мне помогли. И на мне там многое держится. Да это ладно. А как ты себе представляешь у нас работу без меня?

— Найму бухгалтера, — весело ответил Володя.

Анна Георгиевна не обратила на эти слова никакого внимания, точнее, просто не восприняла их всерьез. Но когда через день муж попросил у нее копии отчетных документов за два последних квартала, она почувствовала в груди холодок беспокойства.

— Зачем тебе, Володя?

— Я же говорил: найму бухгалтера, — ответил муж. — Пусть вникает, разбирается. Слава Богу, платить-то есть чем.

— Ты что, действительно хочешь подыскать бухгалтера? — спросила тогда Анна Георгиевна.

— Уже нашел! — недовольно ответил Володя, голосом подчеркивая свое нежелание продолжать разговор.

— А посмотреть на этого бухгалтера можно? — поинтересовалась Анна Георгиевна.

— Я как раз думаю пригласить его к нам на кофе, — вдруг, как показалось Анне Георгиевне, скороговоркой ответил муж. И тут же, медленнее и неувереннее добавил:

— Можно хоть завтра.

Анна Георгиевна потом, когда рассказывала об этом разговоре, вдруг за­крыла лицо руками и прошептала:

— Господи, какая же я дура! Какая же дуреха, вы только подумайте! Я даже мысли, даже мысли не допускала о том, что у моего Володи, у неумехи моего, у моего мужа, с которым столько прожито и пережито, могла появиться другая женщина. И что он посмеет привести ее домой. В мой дом!

Но тогда, в тот злополучный сентябрьский вечер, она согласилась.

— Что ж, пусть приходит. Посмотрим, кого ты там нашел.

Когда в тот субботний вечер Володя пришел домой с худой и заметно некрасивой, в очках, молодой женщиной, очень похожей на скромную студентку, Анна Георгиевна как-то сразу успокоилась. Гостья вела себя учтиво, даже почтительно. Они пили кофе, потом Анна Георгиевна объясняла ей сложные пути появления именно такой, а не иной цифры в квартальном отчете. Наташа, так звали гостью, закончила недавно институт народного хозяйства, гордо переименованный то ли в академию, то ли в университет. Они еще тогда все втроем смеялись над этим комплексом неполноценности государственного масштаба, который в свое время подметили еще Ильф и Петров, не пропустившие того обстоятельства, что всякая ничтожная посудина на море предпочитала плавать не иначе как под именем вождя мирового пролетариата, а теперь любые курсы называются не иначе как колледж, а вот как назвать настоящий университет — так они и не придумали. Помнится, Володя тогда шутил по поводу того, чтобы предложить Москов­ское высшее техническое училище имени Баумана переименовать рангом повыше — в высший техникум имени Эдисона.

Расстались хорошо, по-дружески. Володя проводил гостью до трамвая, и когда возвратился, спросил:

— Ну, так что, берем?

— Ты директор, — ответила Анна Георгиевна, — принимай решение.

В Крым они со Светочкой так и не поехали. Тем более что вскоре Володе предстояла командировка в Германию. Нужно было закупить немалую партию товара.

Анна Георгиевна редко бывала в магазине. Но накануне поездки она решила зайти, поговорить с помощником мужа, “коммерческим директором”, как они его шутя называли, Юриком. Юрик был смышленый энергичный малый, по профессии официант. Когда-то он работал в известном ресторане на углу Владимирской и Прорезной. После долгих мытарств с трудоустройством, связанных с закрытием ресторана на капитальный ремонт, он через каких-то знакомых Анны Георгиевны прибился к Володе и стал ему незаменимой опорой. Вот и тогда, когда Анна Георгиевна зашла в его рабочий кабинет, вернее, в маленькую то ли светелку, то ли каморку, Юрик что-то считал на калькуляторе, с необыкновенной ловкостью нажимая на кнопочки небольшого и удобного то ли тайваньского, то ли гонконгского счетчика с распечатывающим устройством.

— Привет! — Анне Георгиевне было приятно видеть этого веселого, немножко нахального, но исключительно надежного и умеющего ценить дружбу парня.

— Здрасьте, здрасьте, — не поднимая глаз ответил Юрик. Было видно, что он настолько занят вычислениями, что не мог или не хотел отрываться от цифр даже для короткого разговора.

— Юрик, не хочу тебе мешать, — проговорила Анна Георгиевна, — но ты уж, пожалуйста, присмотри, чтобы Володя с немцами не оплошал. Все-таки немалые суммы перечисляем.

— Не извольте беспокоиться, мадам, — Юрик не отрывался от цифр. — Все будет ab gemaht zehr gut!

Чувствуя, что мешает, Анна Георгиевна скорее автоматически, по инерции, чтобы завершить разговор, спросила напоследок:

— Паспорт, визы, билеты — все в порядке?

Не поворачивая головы, Юрик ответил, продолжая выстукивать бесшумную дробь на калькуляторе:

— Да вот они, на столе.

Чисто машинально, даже не зная зачем, может, для того, чтобы взглянуть на разноцветную, переливающуюся разными цветами радуги печать немецкого посольства на визе, Анна Георгиевна взяла верхний паспорт, приот­крыла его и удивилась: с фотографии на нее глядело некрасивое, в очках, лицо Наташи.

— А что, Юрик, ты не едешь с Володей? — Анна Георгиевна удивилась еще раз, вслух.

— Да, то есть нет, — ответил Юрик и его рука остановилась.

— Как? Почему? — Анна Георгиевна вдруг почувствовала какую-то неловкость, неуместность и своего вопроса, и своего положения.

Юрик был у них и товарищем, и менеджером, и телохранителем, и даже переводчиком. Он всегда ездил с Володей в командировки. Но даже не в этом дело. Неловкость Анна Георгиевна почувствовала тогда, когда Юрик замешкался с ответом. В этот короткий миг молчания, в мгновение, когда Анна Георгиевна успела понять: “Думает, что сказать”, в тот момент, по ее словам, в ней как будто молния сверкнула. В одну секунду всплыли в памяти частые сетования Володи на нерасторопных продавщиц, которых приходилось менять чуть ли не через две недели, его постоянные жалобы на усталость в те особые минуты, когда она нежно целовала его, а он говорил, засыпая: “Чертовски устал”. Вспомнились намеки подруг о том, что бизнес мужей портит. Наконец совершенно неожиданно и вовсе некстати в памяти промелькнула пачка презервативов, которая как-то выпала у мужа из дипломата и которую, как сейчас со стыдом вспоминала Анна Георгиевна, он якобы купил для приятеля.

Она вдруг резко повернулась, так же резко вышла из комнатенки и скользнув взглядом по разрумяненным лицам двух продавщиц, почти вбежала в кабинет мужа...

Анна Георгиевна так и не смогла рассказать о том, что она там увидела. Каждый раз, когда она пыталась сделать это, слезы боли, обиды, непонимания, слезы острого стыда, отчаяния перекрывали ее голос, руки начинали дрожать, она закрывала лицо ладонями и плакала, плакала, плакала...

Домой она шла пешком. Через весь город. Шла пешком с одного берега на другой. Пока перебралась через мост Патона, несколько раз останавливалась на мысли, что сейчас, сейчас вот... Но образ дочери, образ маленькой русой Светланы, встававший перед ней как икона, хранил ее, а когда она ступила на землю противоположного берега, ей показалось, что она перешла из одной жизни в другую.

Та, первая жизнь, была нелегкой. Смерть ребенка. Смерть родителей. Но она была и радостной. Любовь. Рождение дочурки. Семья. Свое дело.

В этой, новой жизни, не было ничего. На какой-то миг ей показалось, что ее со Светочкой шальной волной смыло в темную холодную стихию ночного океана, и ей стало так страшно, что холодные струйки пота покатились по лбу, по лицу, по спине. Она не помнит, как пришла домой, как покормила дочку и проверила уроки. Помнит только, что страшно разболелась голова. С трудом вызвала “Скорую”. Врач измерил давление, спросил:

— Что вы обычно принимаете?

— Ничего, — ответила Анна Георгиевна.

— Я спрашиваю, что у вас есть из ваших препаратов, ведь вы же гипертоник? — повторил свой вопрос врач.

— Я не гипертоник, — проговорила Анна Георгиевна, — это у меня

впервые.

Две недели она проболела. Присматривала за ней подруга. А потом, когда муж вернулся из командировки и заехал домой за вещами, Анну Георгиевну вдруг опять охватил приступ такого страха, что на подкашивающихся ногах она едва успела дойти до дивана и рухнула на него, обливаясь противным холодным потом.

Муж заехал как раз, когда Светочка была в школе. В последние дни она все чаще спрашивала о папе.

— Мама, когда придет папа? — этот вопрос дочки больно отзывался в висках.

Вот и сейчас, глядя, как муж возится со своими вещами, укладывая их в чемодан, Анна Георгиевна не удержалась и проговорила:

— А как же Света, Володя?

Муж сел возле окна, закурил и спокойно ответил:

— Анечка, ты же со мной даже поговорить не хочешь. Я ведь, собственно, не хочу с тобой расставаться. Ну, попутал черт. Ну, с кем не бывает. Но все-таки мы же с тобой столько прожили и столько пережили. Я просто не знаю сейчас, как себя вести. Собирался, вот, в магазине пожить.

Анне Георгиевне на какую-то долю секунды показалось, что она сходит с ума. Она справилась со своими чувствами и совершенно ясно вдруг осознав, что ей страшно остаться одной, что она боится жить дальше без мужа, что ей жаль прожитых лет, что она, наконец, попросту любит его, этого нескладного человека, а мало ли чего бывает в жизни, она расплакалась. Ох, уж эти слезы! В последнее время они так предательски подводили ее, вы­плескивая наружу отчаяние и боль, а ведь она считала себя сильной. Сквозь слезы она снова услышала голос мужа:

— Ты же знаешь, как я люблю Светочку. Я и не собираюсь отказываться ни от нее, ни от тебя. Просто мне нужна свобода. Я не хочу стеснять тебя. Тем более, что так вышло... Я, собственно, что хотел тебе предложить... Давай вот эту квартиру, что мы покупаем, мы оборудуем под мой офис. Мой рабочий кабинет. Я там установлю факс, компьютер тоже нужен...

Анна Георгиевна вспомнила, как лихорадочно бегали пальцы Юрика по кнопкам калькулятора и в то же мгновение тупая боль поднялась в затылке, перехватила горло...

— Компьютер тебе нужен... — шепотом проговорила она, — а семья тебе нужна?

— Ну конечно же, нужна! — бодро ответил муж. — Как же я без тебя? Неуже­ли ты думаешь, что я доверяю женщинам, которые клюют на мои деньги?

“Мои деньги... Его деньги... — промелькнуло в голове Анны Георгиевны. — А как же мои бессонные ночи, мои бесконечные переговоры и метания по инстанциям — насчет помещения, насчет первых поставок... Мои отчеты...”

— Хорошо, Володя, — ответила она тогда. — Давай не выяснять сейчас отношений. Я себя неважно чувствую. Оставайся.

Когда несколько недель спустя Анна Георгиевна пришла ко мне на первую консультацию, я вначале думал, что она что-то напутала. Она производила впечатление пациентки психиатрического стационара. Ее тихий, потухший голос, частые слезы, застывшая маска страдания — все заставляло думать, как минимум, о реактивной депрессии, осложненной неврастенией. Необходима была консультация врача. Как оказалось, потребовалось и лечение. Муж купил ей путевку в неврологический санаторий. Дочку на это время забрали родители мужа.

Вернувшись из санатория, Анна Георгиевна почувствовала, что дальше их прежняя жизнь продолжаться не может. Но как же быть? Разводиться она не хотела, жить с мужем, как будто ничего не произошло, не могла. Как же быть?

С этим вопросом она и появилась у меня во второй свой приход. Анализ жизненной ситуации Анны Георгиевны показал, что она пыталась действовать так, как если бы конфликта не существовало. В отношении мужа Анна Георгиевна вела себя так, как будто не имела к нему никаких претензий, из-за боязни потерять его, а себя в то же время изводила упреками в слабохарактерности или обвинениями в том, что ради самолюбия готова пожертвовать благополучием дочери. Запутавшись в неразрешимых противоречиях, в который раз жалея себя, мужа, дочь, Анна Георгиевна решилась, наконец, снова обратиться к психологу, чтобы разобраться в самой себе и в своих переживаниях.

К сожалению, у меня нет возможности описывать многотрудный и кропотливый процесс реконструкции личностного “Я” клиентки. Скажу только, что психокоррекция была нацелена на осознание не внешнего, по вине обстоятельств, а внутреннего характера ее жизненного конфликта. Конфликта, возникшего скорее всего по причинам, среди которых немалое место принадлежит и гиперопеке в отношениях с мужем, своеобразной родительской позиции Анны Георгиевны к нему, и одновременной слабости ценностной позиции женщины, не сумевшей в кризисной ситуации отстоять свое личностное достоинство, предавая которое, она почувствовала, что лишается стержня своего”Я”.

Через несколько до предела эмоционально насыщенных психотерапевтических встреч Анна Георгиевна почувствовала, что в ней созрело некое новое смысловое образование, которым она и поделилась со мной.

— Вы знаете, — сказала она раздумчиво и спокойно, — мне кажется, я вот что открыла: все эти мои мучения, все эти терзания, все, что я переосмыслила, все это... — она немного помолчала, переводя дух, — это же не просто так... Я бы могла простить мужа и готова была простить... Если бы... Если бы он влюбился, полюбил бы... Но ведь он просто... развлекался на мои деньги. Да, я его любила. И люблю. Но вот что меня осенило. Меня осенило, что я боюсь потерять семью, боюсь потерять мужа, боюсь за дочку, которая может разлучиться с отцом. А он... Он — не то, чтобы не боялся, а, понимаете, что он говорит... Он говорит, что не хочет оставаться без нас. Но и с нами быть не хочет. Вот что открылось мне: что он меня припасает на черный день, а дочку... Дочку подкупает дорогими подарками... Для нее он хороший. Но что еще хуже... Я его не могу разлюбить. Я не хочу его любить, но не могу без него. Это ужасно. Это унижает. Я, может, даже не хотела бы и такого отца своей дочери, хотя не собираюсь его отнимать. Но что ведь тогда меня сразило — его хладнокровная подлость. Хладнокровная, понимаете? Ведь все, что было, — это же не ошибка, не “черт попутал”, как он говорит, нет! А ведь столько прожито, столько пережито вместе... Ничего не пожалел. Я была как слепая, как одержимая. Я была закована в этот замкнутый круг привязанности и боли. Но вот к чему пришла: все, что я перестрадала и переосмыслила благодаря нашей работе, было не напрасным. Да, я не сделала выбора, но я осознала его возможность и сейчас хочу одного: помогите мне избавиться от моей бессильной и ненужной любви. Я не хочу разрушать нашу семью. Не хочу, но, видит Бог, прежняя наша с ним жизнь окончена. Того, что было, тех чувств уже нет и не будет никогда. Я хочу другого... Я хочу освободиться от того, что было и, если он пройдет через такой же кризис, как и я, дать ему возможность построить новую, уже на другой какой-то основе жизнь со мной. А сейчас я хочу расстаться с прошлой и подготовить себя к новой жизни, какой бы она ни была. А прошлое — пусть останется только как память, только как опыт... Счастливый и горький опыт... Любви, которая оказалась ненужной.

Так, преодолев ситуативную, мы вышли на глубинную личностную проблематику этой молодой, умной, красивой, преданной и в том, и в другом смысле женщины. Но это — уже совсем другая история.

Вопросы для самостоятельной работы

В рассказе опущено описание психотерапевтической работы и изложено видение ситуации “изнутри” клиентки. Таким образом, описание предполагает “проецирование” профессионального приложения усилий для работы с данной конкретной клиенткой.

l Аргументируйте ваше понимание возможных психотерапевтических парадигм и техник применительно к работе с Анной Георгиевной, обозначив цели и задачи консультирования и психотерапии с данной клиенткой.

l Сформулируйте сущность ее кризисной ситуации — внешние и внутренние причины.

l Дайте возможные интерпретации поведения супруга Анны Георгиевны, учитывая мотивацию, ценностные ориентиры, механизмы компенсации и т.д.

l Объясните социально-психологические предпосылки возникновения подобных семейных драм в постсоветском социуме.

l Изложите ваше понимание профессиональной и личностной позиции психолога в отношении подобных ситуаций.

l Попытайтесь определить роль психолога и возможности психотерапевтической помощи в подобных ситуациях, включая необходимость психологической помощи детям.

Выбор судьбы

У меня на столе лежит письмо. Из далекой Северной Америки. Из самих Соединенных Штатов. Это письмо от моей прежней клиентки, а теперь просто доброй знакомой и в недалеком будущем уже моей коллеги, потому что Инна, от которой пришло письмо, учится в американском университете на факультете психологии. Она хочет стать и, я знаю, уверен, станет детским психологом. Надеюсь, прекрасным детским психологом.

Я знаю об Инне все. Все, что может знать о душе человека психолог, который провел много часов со своим пациентом в психоаналитических беседах, видевший его в различных состояниях и различных перипетиях жизненной борьбы. Я знаю ее мать и ее отца. Я был знаком с ними задолго до рождения Инны и остаюсь приятелем обоих уже много лет после их развода. У меня, наконец, хранится и все продолжает расти в объеме толстенная пачка писем от Инны, и, думаю, подобная же пачка писем, только поменьше, хранится у нее. Короче говоря, нас связывают в этой жизни зримые и невидимые нити человеческих отношений, которые уже невозможно прервать, пока не прервется сама жизнь.

И я вспоминаю... Я вспоминаю, как несколько лет назад, закончив психотерапевтическую работу с одной немолодой женщиной, у которой, к несчастью или к счастью, случился развод, я после слов благодарности услышал обычную в таких ситуациях просьбу проконсультировать девушку, студентку. Оказалось, что семья этой девушки жила по соседству с моей, уже бывшей, клиенткой, и она поневоле стала свидетельницей житейской драмы: у соседской дочери, первокурсницы университета, возник конфликт с одним из преподавателей, настолько серьезный, что ей грозило отчисление из университета за неспособность или нежелание сдать злополучный экзамен по начертательной геометрии.

И вот то ли по совету, то ли по настоятельной рекомендации соседки, точнее, ее дочери, которая дружила с Инной, она появилась тем, далеким уже, зимним вечером в моей консультации. Достаточно было беглого взгляда на ее бледное лицо, на огромные темные глаза, переполненные болью и страданием, чтобы мгновенно сообразить: у восемнадцатилетней девушки — не просто конфликт, а жизненный кризис. Дело осложнялось тем, что Инна предъявляла и психосоматические жалобы — на головную боль, на боли в животе. Она жаловалась на бессонницу и на преследовавшее ее чувство страха. Помимо терапевтического обследования понадобились консультации невропатолога и психиатра.

Когда через неделю, после медицинских обследований и уже как бы официального направления на психотерапию, Инна опять предстала передо мной, она выглядела еще более изнуренной и несчастной. Между нами состоялся примерно такой разговор, паузы между репликами которого, к сожалению, невозможно передать на бумаге.

Я молча и, как мне кажется, с пониманием гляжу на Инну. Инна вначале долго смотрит в окно, затем, опустив голову, начинает плакать, плачет долго и тихо, почти без всхлипов.

— Так тяжело на душе... — полувопросительно-полуутвердительно произношу я слова своим профессионально отстраненным и в то же время резонирующим на человеческое страдание голосом.

Инна не отвечает. Затем едва заметно кивает головой и после долгого, очень долгого молчания шепчет.

— Я не могу так жить. Я сойду с ума.

Каждую реплику, каждое высказывание клиентки или, точнее, пациентки, я сравниваю с распростертыми в стороны руками, когда человек балансирует, чтобы не упасть в болото, не оступиться, осторожно и с трудом вышагивая по зыбкой трясине житейских несуразностей. Я, как мне кажется, пытаюсь оказаться если не твердой кочкой под ногами, то по крайней мере стволом или веткой прочно стоящего дерева, за которое можно схватиться, на которое можно опереться и не сделать непоправимого шага. Как дать почувствовать ей, что на меня можно опереться?

И я произношу едва слышно, но отчетливо:

— Мне кажется, я могу согласиться только с первой частью вашего высказывания.

— Почему? — Инна вскидывает, вернее, медленно поднимает на меня свои огромные темные глаза.

— Потому что я не дам вам сойти с ума.

Она долго смотрит на меня, пристально и внимательно. Я не отвожу своего взгляда. Наконец девушка произносит:

— И что, так будет лучше?

Все! Теперь уже я хватаю ее за шиворот, как котенка, упавшего в лужу, или как дед Мазай за уши зайца, боявшегося прыгнуть в лодку.

— Боюсь, я не совсем понял, что вы хотели сказать.

Я говорю с тем напряженно-серьезным видом, с которым произносил подобные слова Карл Роджерс, учивший нас на своем знаменитом московском семинаре 1986 г.: идите на шаг позади клиента. Помните: не вам надо его понимать. Вам надо, чтобы он сам понимал себя.

— Я хотела сказать, — с готовностью повторяет Инна, — я не знаю, что для меня лучше — сойти с ума или подчиниться вам и жить среди сума­сшедших в этом сумасшедшем мире, но оставаться нормальной. Я не знаю, что для меня страшнее.

Ах, как здорово, как чудесно, что она заговорила! Каждое ее слово, каждое высказывание, каждый жест привязывали ее ко мне невидимыми прочными нитями психотерапевтической связи, когда возникают те специфические отношения между психотерапевтом и клиентом, в которых человек изживает свои страдания.

— Зато, по крайней мере, вы знаете теперь, что у вас есть выбор.

Я вел свою партию так же трепетно и безошибочно, как, вероятно, ведет ее первая скрипка, когда ее соло слышится в увертюре к сложной и могучей симфонии.

Инна опять замолчала. Но это было уже другое, не тягостное молчание. Она обдумывала мои слова. Она понимала, о каком выборе я говорил. Она раздумывала над тем, как ей поступить. Если она принимала мою мысль о том, что у нее есть выбор, она принимала на себя ответственность за свой выбор. Отказываясь принимать саму возможность выбора, она вновь скатывалась на позицию жертвы и, следовательно, в зыбкие топи житейских болот. В ней происходила борьба. Она прикрыла глаза. Кончики ее пальцев мелко дрожали. Дрожали ресницы. Нет, ей не хотелось добровольно смириться с ролью жертвы. Ведь быть жертвой означало не просто терпеть страдание. Быть жертвой означало теперь бессмысленное страдание, пытку.

Я решил помочь ей в эту минуту и, как бы вспомнив то, что забыл или не успел произнести раньше, сказал:

— Кстати, Инна (имя, звучание имени очень важно! Имя придает человеку ощущение своей уникальности, персонализирует его), для этого вовсе не надо мне подчиняться.

Я чуть-чуть помолчал и добавил очень мягко:

— Я ведь не дрессировщик.

Это резкое и грубое слово, слово совсем из другого контекста, цирковой термин, я произнес очень мягко и почти неслышно, почти что про себя.

Инна еще раз взглянула на меня уже другим, как мне показалось, чисто женским взглядом:

— Да уж, не укротитель.

Слава Богу! Она вошла или, как иногда говорят, присоединилась к моему психотерапевтическому контексту общения. Теперь передо мной сидела не удрученная несчастьями и измученная переживаниями клиентка, а просто девочка, уставшая и растерянная, с какими-то своими проблемами, которые были хотя и нелегкими, но все же менее значимыми, чем вся ее нынешняя и будущая жизнь. Именно так я воспринял складывающуюся терапевтическую ситуацию в тот момент, когда она, отведя от меня глаза, сказала:

— Я просто дико устала и не пойму, чего от меня хотят. (Пауза) Отец, мама и этот доцент. Не пойму потому, что все они хотят от меня разного. И каждый своего. Отец звонит каждую неделю и тратит бешеные деньги на то, чтобы меня в чем-то убедить. Мама “грузит” в промежутках между телефонными налетами папы. А доцент... — она замолчала.

— Папа в другом городе живет? — поинтересовался я.

— Нет, в другой стране. Он в Соединенных Штатах уже семь лет живет. Со своей новой женой, которая меня терпеть не может. У них ребенок маленький. Мальчик. А меня папик по старой памяти достает.

— А мама?

Инна поняла мой вопрос чисто по-женски и тут же ответила:

— Мама со своим чуваком, как бы моим отчимом, никак не может разобраться. То он пьет и денег не дает, то не пьет, но тогда гуляет и тоже денег не приносит.

— Вы-то с кем живете? — уточняю я для себя ситуацию.

И это уже явный просчет, профессиональный недосмотр в моей работе, поскольку все подобные формальные вопросы следует выяснять еще при первой встрече. Но, к сожалению, в этот раз так не получилось.

— С собой, — отвечает Инна и тут же поправляется, — то есть я живу в одной квартире с мамой, бабушкой и отчимом, но у меня отдельная комната, и получается как бы такая коммуналка. А псина моя, Джесси, со мной живет. Французский бульдог, — при этих словах на ее лице промелькнула легкая тень улыбки, — вы знаете эту породу?

— Морды страшные такие, — уточнил я.

— Ну да, то есть морда-то, конечно, страшненькая, но французские бульдоги совсем не агрессивны. И что особенно трогает — они вздыхают и кашляют, как люди. Моя Джесси, она вообще-то молоденькая, полтора года, так вообще, как ребенок еще, особенно когда простужается...

“Вот и проекция”, — мгновенно констатировал я про себя, отметив, что Инна совершенно непосредственно перенесла на описание собаки свое внутреннее представление о себе самой: о ребенке, который болеет...

Недели через две после нашей первой встречи Инна неожиданно сказала:

— А папа знает вас. Он вам передает привет, — и, предупреждая мой вопрос, пояснила: — Папа, оказывается, учился у вас. Двадцать лет тому назад. Когда был еще на первом курсе.

То, что мир тесен, я уяснил уже давно. Но он тесен до такой степени, что каждый раз этому поражаешься, сталкиваясь лицом к лицу с высокой плотностью населения. К этому невозможно привыкнуть.

Инна между тем, внимательно разглядывая мое, по-видимому, изменившееся выражение лица — она как раз в этот момент повернула ко мне голову, выглядывая из-за спинки психоаналитического кресла, — продолжала:

— И, кстати, он хочет поговорить с вами. Обо мне. Пусть позвонит?

— Конечно, — этим коротким и определенным словом я поставил многоточие на теме отношений с папой и плавно перешел к другой родительской стороне.

— А маме не хотелось бы со мной встретиться?

По-видимому, мой вопрос пришелся в самое больное место, потому что после довольно продолжительной паузы Инна ответила бесцветным голосом:

— Я же говорила. У мамы куча своих проблем. Она со своим мужем никак не разберется. И ей не до меня.

Вот так ситуация. Папа готов беседовать о своей дочке из далеких Соединенных Штатов, оплачивая весьма недешевое время телефонных переговоров. А мама, зная, что дочь уже полмесяца, трижды в неделю ходит к психологу, не то что ни разу не пришла с дочерью, но даже и не позвонила.

Между тем зазвучал монолог Инны. Говорила она тихо, порою настолько тихо, что трудно было разобрать слова, но временами и этот разговор с самой собой доносился до меня.

— Сколько я себя помню, с самого раннего детства, они постоянно ругались. Днем, вечером, даже ночью. Часто ночами я просыпалась от их крика. Ругались, я даже и не знаю из-за чего. Но крик в доме был постоянный. А сейчас — сейчас я просто никому не нужна.

— Но ведь отец беспокоится о вас, даже со мной хочет поговорить, — попытался я возразить.

Инна с улыбкой, ответила:

— Вот поговорит, тогда и посмотрим.

Дня через два поздно вечером у меня зазвонил телефон. На другом конце провода я услышал хрипловатый голос моего бывшего студента, а затем просто знакомого, Алика:

— Антуан, привет! — напористо и веско произнес он первые слова, после которых на меня обрушился каскад заверений в дружбе, напоминаний об общих знакомых, несколько деловых предложений, приглашение в гости, а затем, когда Алик проговорил уже минут десять, прозвучал вопрос:

— Кстати, как там Инна? Я уже два года бьюсь над тем, чтобы мать отвела ее к психиатру. Боюсь, у нее опухоль в мозгу.

Здесь я решил прервать энергичную речь Алика простым и ясным категоричным утверждением:

— Послушай, я не хочу тратить твои деньги на свои праздные вопросы, просто скажу: у Инны никакой опухоли в мозгу нет.

— Нет, ты постой, Антуан! У нее опухоль. Я здесь советовался с местными специалистами. Все симптомы. У нее бессонница. У нее головные боли. Она не может со мной спокойно поговорить ни минуты. Сразу впадает в истерику. Будь другом, устрой ей томографию. Одна надежда на тебя. Я с ее матерью не могу договориться ни о чем. Эта идиотка просто швыряет трубку.

Алик проговорил со мной еще минут пятнадцать. Он страстно настаивал на томографии. Обвинял мать Инны в легкомыслии и тупости. Сделал мне еще несколько деловых предложений и в заключение сказал:

— Умоляю, прошу, я заплачу, сколько скажешь, только устрой моему ребенку томографию. Я позвоню через неделю.

На следующем сеансе Инна спросила:

— Ну как, пообщались с папой?

Я кивнул.

— Про томографию говорил?

Я снова кивнул.

— С ним просто невозможно разговаривать, — подытожила Инна. — он слушает только себя. Он всегда прав. Все остальные у него идиоты и идиотки. Меня он так страшно напрягает своими звонками, что я целый день после такого разговора хожу больная. С ним совершенно невозможно говорить.

— Давай говорить со мной, — продолжил я ее монолог.

— Давайте, — Инна улыбнулась, кажется, она улыбнулась впервые за время наших встреч. Я тоже, едва ли не впервые, задал прямой вопрос.

— Расскажи мне, что у тебя все-таки произошло в университете.

Удивительно, но я почему-то после разговора с отцом Инны счел возможным перейти с ней на “ты”. По-видимому, давала знать о себе разница в возрасте. Все же с ее отцом мы были почти что ровесники.

— В университете? — Инна задумалась.

Еще неделю назад не то что задавать прямой вопрос, но даже мельком, ненароком упоминать об этом было бессмысленно: Инна просто бы замкнулась или молча заплакала бы. Сейчас же, когда между нами устанавливались основательные терапевтические отношения, я рискнул задать вопрос в лоб, полагая, что в той атмосфере психологической безопасности и доверия, в которой Инна находилась со мной, она не побоится спокойно обсуждать свою конфликтную ситуацию.

— В университете уже ничего не происходит, меня просто отчислят.

— Ты определенно решила?

— Да это за меня решили. Я вначале дико переживала. И не только я... Про маму — просто молчу. Бабушка, подружки... В общем, отчисляют...

Пока Инна говорила все это, я, внимательно вслушиваясь в ее спокойное бормотание, отметил про себя смягченность интонаций, примиренность голоса, в котором звучала скорее отстраненность, чем раздумчивость, скорее констатация, чем размышления. Между тем Инна не торопясь рассказывала о том, что произошло в университете.

— Понимаете, трудно даже сказать, что случилось. Просто я не понравилась доценту. И он решил меня завалить.

Девушка замолчала. Каждый раз, когда Инна произносила это злополучное слово, она умолкала.

— Тебе не нравится слово “доцент”? — задал я несколько неожиданный даже для самого себя вопрос.

Глаза Инны, повернувшейся в этот момент ко мне, были широко открыты.

— Доцент? Не нравится. Помните, у Блока: “...и стать достоянием доцента, и критиков новых плодить?”

Видно было, что Инну поразило то, что речь у нас зашла не о конкретном человеке, не о ситуации, а просто о слове, о названии.

— Я понимаю, — продолжала Инна, — что, может быть, само слово и ни при чем. Но ведь слово отражает некую реальность. А в моем случае реальность дико безобразна.

— Что так?

— Да то, что доцент этот, во-первых, женоненавистник, а во-вторых, он на принцип пошел.

— Какой?

— А такой, что хочет доказать, что именно от него зависит, сдам я этот экзамен или не сдам.

— И как же доказать обратное?

— А никак. Я уже два раза пыталась. Он просто разговаривать не хочет.

— Что, такой произвол?

Было видно, Инна чего-то не договаривает.

— У вас как возник конфликт с ним?

— Конфликт? — Инна как бы взвешивала это слово. — Конфликт, наверное, еще во время лекций возник. Дело в том, что я не простую школу закончила, а физико-математическую, одну из лучших в городе. И то, как доцент этот выпендривался на своих лекциях, меня ужасно раздражало. А тут еще оказалось, что он активно девочек не любит. Старый холостяк, ну, это Бог с ним, здесь претензий быть не может. В конце концов, Шерлок Холмс был тоже, насколько мне помнится, не женат, и ничего, очень милый человек, хотя и весь из себя рассудочный дедуктивист, да и вообще... Я не это хотела сказать. Я хотела сказать, что он на лекциях не раз позволял себе довольно агрессивно высказываться о женском поле, а я, дурочка, как-то не выдержала и напомнила ему о Софье Ковалевской. Ну, он, конечно, запомнил меня. Ведь я не просто назвала имя и фамилию, я как-то едко выразилась, в том духе, что, дескать, авторитет математики не пострадал от того, что в ней работали такие женщины, как Софья Ковалевская, а вот авторитет конкретного мужчины, который на лекциях по алгебре почему-то вспоминает о женщинах в пренебрежительном тоне... В общем, с этого у меня с ним, или у него со мной, и началось. Видно, что-то у него замкнуло. Ну, и когда дело дошло до экзамена, я с ужасом обнаружила, что действительно не смогу ему этот экзамен сдать, потому что он у меня его не примет. Мама говорит, пусть комиссию организуют... Не хочу я этой комиссии. Не хочу я учиться в университете, где держат таких придурков. Это я сейчас уже четко осознала. Сейчас. А тогда, конечно, дико переживала. Думала, с ума сойду. От этой несправедливости. От хамства дремучего. От произвола дикого.

Ну почему, скажите, почему я должна лично встречаться с неприятным мне человеком, у которого какие-то там комплексы, относящиеся к женскому полу, и он мне будет задавать каверзнейшие задачки, а я стану нервничать и не смогу их решить? А он при этом будет злорадствовать по поводу женских способностей? Не хочу. Не хочу я ни этого экзамена, ни этого университета. Я решила, что уеду учиться в Америку. Там, по крайней мере, насколько я знаю, экзамен сдается независимо от личных симпатий или антипатий, а по принципам программированных заданий, тестов. Я и мучилась-то так долго, потому что не понимала, не знала, что делать. Но теперь-то я знаю. Теперь мне понятно, что делать. И сейчас моя задача — упросить отца прислать мне приглашение.

— В чем же дело? Ведь отец о тебе так беспокоится.

— Беспокоится-то беспокоится. Одно дело на словах, а другое — сделать этот самый вызов.

— В чем же твои сомнения?

— Да в том, что ему жена его горло перегрызет, если только узнает об этом. Она страшно боится, что я к ним приеду. Так сказать, на шею сяду. Там же денежный вопрос — не то, что у нас. Там люди каждый цент считают и по сто раз пересчитывают. Так что — еще не знаю, как все это сделать, но что надо уезжать на учебу в Штаты — дело для меня ясное.

Инна ушла, и я еще долго раздумывал о малопонятной, если не загадочной или даже таинственной стороне психотерапии, психотерапевтических отношений, вновь и вновь вспоминая слова Карла Роджерса: “Вы просто идете вслед за клиентом. Просто создаете атмосферу доброжелательного принятия клиента, и он сам начинает понимать, что ему надо делать”.

Когда Инна пришла на нашу следующую встречу, она была воодушевлена и взволнована.

— Как наши дела? — не удержался я от вопроса, глядя в пылающие внутренним светом огромные глаза Инны.

— Дела как сажа бела, — ответила Инна, усаживаясь в кресло чуть сбоку от меня, и тут же выпалила.

— Из университета я, слава Богу, отчислена. Папа обещал приглашение прислать. Теперь только одна проблема.

— Какая?

— Деньги. Где взять денег на то, чтобы уехать и чтобы там учиться. Ну и, конечно, паспорт, ОВИР и всякая такая ерунда.

 — отец не сможет помочь?

— В том-то и дело! Я же говорила вам, что жена ему горло перегрызет. Он ее боится, насколько я понимаю. А в Штатах утаить доходы невозможно. Там же выплата налогов ежегодно контролируется, так что отец и в самом деле, даже если бы и хотел, не сможет скрыть от своей жены, что дал мне денег. То есть он-то мне этого всего не говорит. Просто ругает на чем свет стоит за то, что я бросила университет, и орет, что ни копейки не даст, ни цента. Но я понимаю так, что не он не даст, а она, жена его, не позволит ему дать мне денег. Ведь у них же ребенок свой. Ну, а вызов он, я думаю, сделает.

— Ты думаешь или сделает?

— Думаю, не сможет не сделать. Ведь это же вызов для поездки на учебу. Папа просто не сможет мне отказать. Это и стоит всего-то пятьдесят долларов.

По виду Инны, по тому, как светились ее глаза, было видно, что она приняла решение, и теперь внутренняя решимость и наличие жизненной цели делало ее поведение ясным, определенным и последовательным. Ни следа от прошлой угнетенности и растерянности. Ни следа от былых переживаний. Что значит юность! Что значит вера в себя!

— А как же быть с деньгами?

— С деньгами? У меня к вам просьба. Пожалуйста, поговорите с моей мамой.

 — о деньгах?

— Да нет. Поговорите с ней обо мне и о ней. Просто поговорите. Мне кажется, от этого разговора может многое зависеть.

— Как же мне встретиться с твоей мамой?

 — очень просто. Во-первых, она сама очень хочет с вами поговорить. Во-вторых, вот телефон. Вы позвоните и договоритесь о встрече.

— А сама она не хочет позвонить?

— Не то, что не хочет. Она стесняется.

— Стесняется?

— Ну да. Видите ли, в чем дело. Дело в том, что моя мама — ваша бывшая студентка.

— Ну и...?

 — она робеет. Говорит, рука не поднимается профессору звонить. Так что, пожалуйста, Антон Владимирович, позвоните ей сами и договоритесь о встрече.

Пока Инна говорила все это, в моей голове промелькнули десятки вузов­ских аудиторий и сотни лиц студентов, сидевших на моих лекциях по психологии в разные годы. Нет, безусловно, я не мог бы угадать, когда и где училась у меня студентка, которая впоследствии оказалась мамой Инны. Почти тут же в голове промелькнули соображения о том, что, возможно, и мама Инны нуждается в психологической помощи, раз она настолько смущается, что не может позвонить психотерапевту своей собственной дочери по поводу ее же проблем.

В общем, я согласился. И когда в вечерней тишине из телефонной трубки до меня донесся высокий, чуть подрагивающий голос Инниной мамы, я совершенно спокойно и профессионально отстраненно договорился с ней о нашей встрече.

На следующий день ко мне на прием пришла худенькая, невысокого роста женщина, в очках и платке.

— Извините, уши болят, — робко пояснила она, показывая рукой на платок, туго стягивающий ее голову. — Хронический отит.

Мы расположились для беседы. Опережая мои вопросы, Ольга Михайловна, так звали маму Инны, сообщила мне, что она когда-то, лет двадцать тому назад, училась у меня, то есть слушала мои лекции по психологии, когда я еще только только-только закончил аспирантуру и был молодым кандидатом наук. По специальности она давно не работает, так как пришлось искать более высокооплачиваемую работу, чем учительница. Где работает, она так и не сказала. По ее виду и манерам было ясно, что жизнь давалась ей нелегко. Она очень кратко сказала о себе, что замужем, что с отцом Инны отношений у нее никаких нет и что нынешний ее муж пьет, а мама, бабушка Инны, тяжело и хронически больна. Незаметно наш разговор перешел к Инне.

— Вы понимаете, — говорила Ольга Михайловна, тревожно вглядываясь в меня, — я ее не могу понять. У нее все есть. Магнитофон, кроссовки, видик, своя комната, — она помолчала. — Я в свое время и мечтать о таком не могла. Отец ей почти ежемесячно присылает деньги. А она вместо того чтобы учиться — ведь поступила же в университет, на один из престижных факультетов, компьютеры... это же завтрашний день цивилизации, — так вот, вместо того чтобы учиться, она не только влипла в неприятности с преподавателем, она еще и бросила университет. Кошмар!

Было видно, что Ольга Михайловна перегружена, перенапряжена событиями и обстоятельствами своей жизни настолько, что проблемы дочери казались ей надуманными и какими-то потусторонними.

— Вы понимаете, — торопливо объясняла она, — у меня на руках больная мать, муж, с которым надо няньчиться, как с ребенком, я на работе с утра до ночи, чтоб эту копейку несчастную заработать, а она мне заявляет: “Я не хочу учиться в этом вшивом университете”. Дух ей, видите ли, гнилым кажется. Как вам это нравится? А ее отец терроризирует нас звонками, требуя психиатрического лечения.

 — ольга Михайловна, Инну консультировал психиатр, — заметил я, — и не нашел у нее никакого психического заболевания.

— Не нашел-то не нашел, — согласилась Ольга Михайловна, — да мне от этого-то не легче. Ведет же она себя как хочет. Вы понимаете? Она же никого, буквально никого не слушает. Ни отца, ни бабушку, ни меня, ни отчима. Я просто не знаю, что мне с ней делать. Выпороть бы ее, да некому, — она заплакала.

Я видел, что для этой женщины, изнемогающей под грузом житейских тягот, проблемы дочери были непосильным бременем.

Как же быть? На что опереться? Я сделал попытку вначале просто успокоить ее. Нет для этого лучшего способа, чем дать человеку выплакаться.

Через некоторое время Ольга Михайловна вытерла слезы и проговорила отчужденно и деловито:

— Извините, минутная слабость. Что вы посоветуете мне делать с Инной?

Я принял решение. И уточнил.

— Вы хотите моего совета?

— Да. Я вам доверяю. Я сама, своими глазами видела, как после сеансов с вами пришла в себя моя соседка. А теперь Инна. И я хочу вашего совета.

 — ольга Михайловна, — сказал я как можно мягче, но вместе с тем с той, мне кажется, врачебной вескостью, с которой хирурги рекомендуют делать операцию, в необходимости которой они абсолютно убеждены, — видите ли, я готов дать вам совет, но при одном непременном условии.

— Каком?

— При условии, что вы найдете время для того, чтобы пройти у меня, пусть небольшой, курс психотерапии.

— Мне не нужна психотерапия. Я пока еще не совсем сошла с ума.

— Теперь вы понимаете, почему я не могу дать вам совет именно сейчас?

— Почему?

— Я не уверен, что вы сможете им правильно воспользоваться.

— У вас что, возникли сомнения в моих умственных способностях? — вспыхнула Ольга Михайловна.

— У меня нет сомнений в ваших умственных способностях. У меня есть сомнения в качестве вашего отношения к дочери.

— Что вы имеете в виду? — глаза Ольги Михайловны сузились.

— Я делаю вам официальное предложение, — улыбнулся я. — Приглашаю вас к себе на несколько психотерапевтических сеансов — и, помолчав, добавил, — бесплатно. Если надумаете, позвоните.

Мы попрощались. Утром мне позвонила Инна.

— Антон Владимирович, — ее голос дрожал, — что вы сказали маме? Она всю ночь проплакала на кухне.

— Я пригласил ее на психотерапию, — ответил я как можно спокойнее.

— Да? — в голосе Инны слышалось недоверие. — Я, в общем, и сама этого хотела. Я чувствую, ей надо. Но — не знаю, не знаю...

Она повесила трубку.

Через день на пороге консультации я увидел сразу двоих — маму и дочь. Обе о чем-то энергично шептались. После небольшой заминки Инна робко произнесла:

— Антон Владимирович, вы нас извините. Мы даже не перезвонили вам. Мама никак не могла решиться. Я вот с трудом ее уговорила прийти к вам. Но она и теперь упирается.

Я взглянул на Ольгу Михайловну. Она порозовела и смотрела то на Инну, то на меня со смешанным выражением досады и смущения.

— У нас необычная ситуация, — решил я взять дело в свои руки. — обычно матери ведут на прием своих детей, а здесь дочка привела маму. Это во-первых. А во-вторых, лучше, конечно, когда человек приходит к психологу сам. Но люди моей профессии готовы работать с клиентом и тогда, когда его к нам приводят. Так что, Ольга Михайловна, вы уж проходите, располагайтесь, раз уж такое дело. У нас с вами будет прекрасная возможность поговорить об Инне. Ты не станешь возражать? — обратился я к дочери.

— Говорите, о чем захотите, Антон Владимирович, только чтоб мама пришла, наконец, в себя. А то она, как кошка, припала к валерьянке, да тол­-

ку-то!

Инна ушла. Мы с Ольгой Михайловной сидели в креслах почти друг против друга и я, чтобы устранить эту пространственную конфронтацию, сдвинул свое кресло чуть в сторону и немного назад.

— Так лучше? — вопросительно посмотрел я на Ольгу Михайловну.

— Да все равно, — она ответила почти машинально, и это означало, что клиентка была настолько погружена в свои мысли и переживания, что не в силах была отвлекаться на какие-то там мелочи. Я перешел к делу.

— У вас давно такое состояние?

— Давно. Всю жизнь.

Я видел, что в Ольге Михайловне происходила борьба. По-видимому, она решала обычную для таких случаев дилемму: уйти или остаться. Уйти — значит отстоять свою гордость, но оставить незаживающие раны в душе. Остаться означало доверить себя, свои личные боли и сомнения постороннему человеку. Не другу, не родственнику, даже того хуже — профессионалу в области переживаний, да к тому же еще бывшему преподавателю. В этой ситуации подталкивать человека к чему-то было бы неэтично. Но оставлять ее наедине со своим смятением просто недопустимо. Я решил протянуть тоненькую ниточку разговора, поставив на кон самую бесспорную и надежную карту — честность.

— А знаете, Ольга Михайловна, я ведь вас, стыдно сознаться, совершенно не помню.

 — отчего же стыдно? Ведь почти двадцать лет прошло с тех пор.

— Стыдно, наверное, от того, что хороший преподаватель всех своих студентов помнит вcю жизнь и знает в лицо. Так принято считать.

— Что принято считать и что на самом деле происходит — две большие разницы, как говорят в Одессе, — ольга Михайловна вздохнула. — Я вот, принято считать, по крайней мере среди моих приятельниц, прекрасно устроилась в жизни. Первый муж в Америке, практически содержит дочь. Второй муж — тихий алкаш, не изменяет, не буянит. У меня есть работа. Дочь студентка. Недавно была, — поправилась она. — Это то, что принято считать. А то, что я живу в круглосуточном дурдоме, — это реальность, о которой никому не расскажешь. Ведь у каждого свое горе. И чужое в него уже не вмещается.

— Вы чувствуете себя несчастной? — мой вопрос прозвучал неожиданно не только для нее, но, как мне показалось, и для меня самого. В тот момент, когда я слушал Ольгу Михайловну и пытался понять ее состояние, у меня совершенно вылетели из головы какие-либо теоретические соображения. Я просто на какое-то мгновение ощутил замкнутое пространство ее незащищенной жизни и обманутых чаяний и надежд. Ее одиночество, истомленность и безысходность.

— Несчастной? Да кто же сейчас счастлив-то? — она подняла на меня глаза, в которых блестели слезы. — Разве что идиотки, для которых специальную формулу счастья изобрели: “Я купила “тампакс” и теперь я счастлива”. Я не из таких.

— Следовательно, вам жить не просто.

— Да уж.

— Нет, я не в этом, не в бытовом смысле, — уточнил я.

— А в каком же?

— В психологическом. Видите ли, в теоретической психологии есть такое понятие — “жизненный мир”. Его предложил немецкий философ Эдмунд Гуссерль. Так вот, человек, живущий в легком жизненном мире, может быть счастлив и от пустяка. Тот же, кто живет в сложном жизненном мире, пустяками не пробавляется. И формулами, пусть самыми благородными, дело здесь не обходится.

— Да уж, не обходится — как эхо повторила Ольга Михайловна.

Она сидела, поникшая и как бы придавленная тяжестью своих житейских волнений.

— Но ведь безвыходных ситуаций не бывает, — попытался я вновь протянуть тоненькую ниточку беседы, которая, казалось, рвется, не достигая клиента.

— Не бывает, — снова, как эхо, повторила Ольга Михайловна, — кроме тех, что безвыходны, — добавила она и, вздохнув, поднялась. — Ладно, Антон Владимирович, спасибо за разговор. Пойду я. А вы уж помогите Инне, если сможете. Она как-то поверила вам. Молоденькая ведь совсем. Я-то что, я уж верить никому не могу.

И, не прощаясь, она вышла.

Наши встречи с Инной продолжались еще месяца полтора, когда Инна вдруг сказала:

— Антон Владимирович, мама хочет прийти к вам, поговорить.

— Пусть приходит, — я назначил время.

Наша встреча и разговор с Ольгой Михайловной проходили вне всяких правил и канонов.

— Антон Владимирович, я бы хотела спросить вас: что вы сделали с

Инной?

— У вас возникли опасения, связанные с Инной и ее встречами со мной?

— У меня возникли опасения, — в свойственной ей манере повторять слова собеседника ответила Ольга Михайловна, — что Инна теперь совершенно отбилась от рук и живет так, будто меня не существует. Она не только совершенно успокоилась после отчисления из университета, но и не помышляет о возможном восстановлении. Она...

Ольга Михайловна замолчала, пытливо вглядываясь в меня.

 — она, мне кажется, впала в какую-то свою очередную крайность.

— То есть?

 — она занята только одним. — Женщина опять замолчала. — Я мать. Мне ужасно об этом думать и говорить.

— Чем же таким занята Инна?

 — она все время посвящает вам: пишет вам стихи, письма, постоянно ссылается на вас в спорах со мной. По-моему, вы затмили для нее весь свет. Я теряю дочь.

Здесь я не выдержал и рассмеялся. По-видимому, мой смех подействовал на мать Инны каким-то особенным образом, потому что она вдруг тоже заулыбалась, а потом нахмурилась и сказала:

— Я не вижу здесь ничего смешного. Вы влюбили в себя мою дочь.

— А вы приревновали? — я опять не смог удержаться от смеха.

— Да что же тут смешного?

Видно было, что Ольга Михайловна была обескуражена моей реакцией.

— Смешного-то ничего нет, кроме того что вы, интеллигентная женщина, во-первых, приняли за влюбленность специфические переживания в психотерапии, которые Фрейд называл “перенесением”, трансфером. А во-вторых, ваша ревность беспочвенна, равно как беспочвенна и ваша обеспокоенность тем, что вы потеряли ребенка. Ведь Инна не в подъездах тусуется с сомнительными компаниями, а ведет содержательные беседы, между прочим, с профессором психологии. Кроме того, этот юношеский, точнее, девичий трансфер, проявляющийся в форме влюбленности, — хорошо известный феномен, в котором отражается действие так называемого механизма интроекции. Это означает, что Инна любит во мне желаемый образ самой себя в будущем.

— Вы хотите сказать, что Инна любит в вашем образе себя как будущего профессора психологии?

— Вполне может быть.

— Ах вот оно что! Я ведь самое главное вам не сказала вначале. Она теперь только по психологии читает книги. И вашего Фрейда, кстати, тоже.

Я чувствовал, что мой разговор подействовал на Ольгу Михайловну успокаивающе. Во всяком случае, когда мы прощались, она сказала:

— Может, мне все-таки пройти у вас психотерапию?

— Это дело хозяйское, — ответил я спокойно, но, как мне показалось, приветливо.

На том и разошлись. А еще недели через две или три Инна сообщила, что мама хочет прийти ко мне на консультацию. На этот раз Ольга Михайловна пришла с книгой в руках. Это был Эрик Берн, “Игры, в которые играют люди”.

— Антон Владимирович, — начала она без всякого предисловия. — Я боюсь, что моя Инночка повторит мою собственную судьбу. Сценарная матрица... — она заплакала. — Я не хочу... Не хочу, чтобы она продолжала бесконечно ссориться со мной, как бесконечно сcорилась я со своей матерью. Не хочу, чтобы она рано ушла из дома и вышла замуж, как это сделала в свое время я. Не хочу, чтобы она наспех вышла замуж за влюбленного психопата. Не хочу, чтобы в ее семье были бесконечные конфликты, как это было у меня, затем разводы, аборты... Не хочу... Я не хочу передавать ей мой жизненный сценарий. Я это настолько ясно осознала после того, как прочла этого американца... Что вы посоветуете?

— Я посоветую нам с вами просто спокойно поговорить обо всем, что накипело, обо всем, что ложится на сердце непереносимым грузом забот. Давайте попытаемся?

— Давайте. С чего же начать?

Ольга Михайловна сидела ко мне в пол-оборота и подалась в ожидании моих слов мне навстречу. Она волновалась. Она вся была под впечатлением личного открытия, что ее собственные представления о благе своего ребенка могут испортить ее дочери жизнь. Я решил рискнуть и, не вдаваясь в оттенки ее состояния, рубанул с плеча:

— Может, начнем, так сказать, ab ovo*. С того, что в вас вспыхнуло острое желание не искалечить судьбу вашего ребенка... — я умолк.

— Именно вспыхнуло! Озарило меня, — каким-то изменившимся голосом поддержала мою реплику женщина. — Вы знаете, точно меня кто-то тол­кнул. И я проснулась с этой мыслью. С мыслью, что и отец, и я, да и бабушка — все мы беспрерывно и бестолково, но с каким-то маниакальным упорством навязываем Инне свою волю. Толкаем ее в какую-то вроде бы понятную нам колею. Вроде бы накатанную. Но на самом-то деле неясную. Мне, по крайней мере.

Она перевела дыхание.

— Берн прав. Это программирование. Но могу ли я, неудачница, отец Инны, неудачник, можем ли мы запрограммировать ее, нашу дочь, на... — она задержала дыхание, — на жизненный успех? Не можем, — горько и убежденно закончила Ольга Михайловна фразу. — В этом-то и дело, что мы все вешаем на нее хвосты наших представлений о нашей жизни. Но ведь жизнь-то переменилась. Как узнать, что ей, Инне, на самом деле надо? Что хорошо для нее на самом-то деле?

— Спросить, — ответил я, воспользовавшись маленькой паузой в речи собеседницы.

— Как спросить? — не поняла она. — Да ведь ей всего-то восемнадцать!

— Вот и чудесно, — мой оптимизм прозвучал, как мне показалось, не напрасно. — Просто спросите ее сами.

— Я вас хочу спросить, — произнесла Ольга Михайловна твердо и с некоторым нажимом в голосе.

— Вы хотите, чтобы я разделил с вами ответственность за решения вашего ребенка?

— Вы же ее знаете, — ольга Михайловна занервничала. Чувствовалось, что наш разговор пошел не совсем по тому руслу, какого она ожидала.

— Да, я знаю Инну, — проговорил я не спеша, взвешивая каждое слово. — Я знаю о ней, знаю ее, как бы поточнее это сказать, больше все-таки головой. А вы ее знаете сердцем. Вы же носили ее под своим сердцем. Так сложились обстоятельства, что в этом периоде ее жизни, в ранней юности, мы с вами как бы поменялись местами: я ей сопереживал, а вы думали о ней. Но на самом деле все наоборот. Мне легче думать об Инне, а для вас естественнее вчувствоваться в нее сердцем. Прислушайтесь к нему, и сердце подскажет вам, как лучше всего вы сможете помочь вашему ребенку. Не тем знанием, головным, которое Эрик Берн называет программированием, а той мудростью сердца, которая не знает, но ведает. Сокровенным знанием. Я, собственно, и приглашал вас на психотерапию, чтобы снять налет окаменевших напластований с души вашей, чтобы вы смогли спокойно вздохнуть и свободно взглянуть на свою дочь не как затравленная мамаша на свое чадо нерадивое, а как молодая женщина на свою юную дочь — радостно и с надеждой. У нее ведь, как ни банально это звучит, вся жизнь впереди. Вся жизнь!

Мы долго еще говорили в ту нашу встречу. И сейчас я уже не смогу в точности воспроизвести длинные монологи матери Инны. Помню только ее просветленное лицо и зажегшиеся внутренним светом глаза, когда мы прощались, не сговариваясь о следующей встрече.

Наступил июнь, близился мой отпуск. Подошла пора прощаться с Инной.

— Я вам напишу, — сказала она и, помолчав, добавила, — правда, пока не знаю когда, но напишу обязательно.

Через три месяца я получил первое письмо от Инны. Привожу его полностью:

“Здравствуйте, милый Антон Владимирович! Вы, наверное, удивились, увидев такой обратный адрес. Я тоже до сих пор в себя прийти не могу. Здесь совсем, совсем все не так, как я думала. Мне даже трудно написать обо всем по порядку. Может быть, потом как-нибудь я все осмыслю и напишу вам. Начну, пожалуй, с конца.

На прошлой неделе я сдавала TOEFEL. Получила 600 баллов. Это успех. Теперь надо сдавать вступительные экзамены. Тут никто не снисходит к моим проблемам. Так что я все сдавать буду наравне с американцами. Университет католический. Ну да Бог с ним. Главное — поступить.

Папа отказался платить за мою учебу. Вообще отказался платить за что-либо. Так что все легло на плечи моей мамы. Я перед ней в вечном долгу. Не знаю, в курсе вы дела или нет. Мама ведь продала свою квартиру у Золотых Ворот, на Владимирской, в которой мы все жили, и купила маленькую, двухкомнатную, на массиве. А разницу отдала на мою поездку и учебу. Я должна либо поступить, либо умереть. Я просто не смогу маме смотреть в глаза после всего, что она для меня сделала. Мой факультет, как вы, наверное, догадываетесь, — психологический.

Что здесь больше всего выводит из равновесия — так это наши эмигранты. А папа только с ними и общается. Мне кажется, что с нервами у него все же не в порядке.

Моя виза не позволяет здесь работать. Если что и найду, так нелегально, как большевичка. Американцы говорят: “Where is a will, — there is a way!” И, вы знаете, это правда. Одна просьба: пожалуйста, очень, очень прошу — пишите хоть изредка. Я страшно скучаю по Киеву. Целую вас. Инна”.

Я вчитался в обратный адрес, по которому Инна просила ответить: город Феникс, штат Аризона, США.

Вопросы для самостоятельной работы

l Прокомментируйте специфику и динамику психотерапевтических походов психолога-психотерапевта при работе с Инной и ее матерью.

l Какой из известных вам способов разрешения конфликта избрала Инна? Чем это, на ваш взгляд, обусловлено?

l Прокомментируйте динамику дистанции и степень дистанции и степень вовлеченности психолога в терапевтические отношения с клиентками.

l Насколько оправданы “посреднические” и “просветительские” функции психолога-психотерапевта в данной ситуации?

l Прокомментируйте соотношение партнерства и патернализма в отношениях психолога-психотерапевта и его клиенток.

l Какова в целом роль психолога-психотерапевта в данной ситуации? Какова и насколько оправдана, на ваш взгляд, его этическая (профессиональная и личностная) позиция?

l Можно ли считать личностную психотерапию Инны завер­шенной?