17. СИЛЬНЫЕ СТОРОНЫ - Техники семейной терапией - Сальвадор Минухин, Чарльз Фишман

Терапевт работает с Бао — семьей вьетнамцев, состоящей из овдовевшей матери, которой под сорок, и четверых детей, еще не достигших подросткового возраста. Они живут в США четыре года. Иерархия семьи нарушена, потому что, как это часто бывает, дети лучше матери знают английский язык и успешнее осваиваются с повседневной жизнью в новой культуре. Терапевту Джею Лэплину трудно обнаружить у матери сильные стороны, которые он мог бы высветить, потому что ее плохое владение английским ограничивает их общение. В момент отчаяния его осеняет вдохновение, и он обучает семью игре в “Саймон говорит”*. Однако они должны играть в нее на вьетнамском языке, и руководить должна мать.

В последующие месяцы эта игра в различных вариантах становится полем для ознакомления и детей, и терапевта с вьетнамской культурой, географией и кухней. В то же время, поскольку мать вынуждена все переводить для терапевта, совершенствуются ее познания в английском языке и ее представление об американской культуре. Дети начинают вспоминать вьетнамский язык и с гордостью пользоваться им, в то время как миссис Бао начинает применять свои новые знания, обучая недавно приехавших иммигрантов общению с чиновниками из органов социальной защиты. Эта семья открыла для терапевта одну важную истину, касающуюся терапии: у каждой семьи есть элементы собственной культуры, которые, если их понять и использовать, могут стать рычагами, позволяющими реализовать и расширить поведенческий репертуар членов семьи.

К сожалению, мы, терапевты, плохо усвоили эту аксиому. Хотя на словах мы отдаем должное сильным сторонам семьи и говорим о них как о матрице развития и исцеления, мы обучены быть психологами-ищейками. Инстинкт велит нам “найти и уничтожить” — обнаружить психологическое нарушение, прицепить к нему ярлык и искоренить его. Мы — “специалисты”. Мы — обученный персонал, заслуживший право на защиту нормы разработкой и поддержанием типологии, которая определяет всякие отклонения как душевную болезнь. По иронии судьбы, это выслеживание отклонений основывается на такой модели нормы, которая в лучшем случае туманна и недифференцирована. Словно ученики чародея, мы оперируем смесью мудрости, технологии и невежества. Связанные преобладающими культурными традициями своих институциональных контекстов, мы исследуем патологию, подобно врачу, который пытается идентифицировать вирус, — формулируя все новые определения отклонений. Каждые несколько лет сообщество специалистов по душевному здоровью осуществляет ритуальный пересмотр своих диагностических категорий. Некоторые заболевания исключаются из них, и соответствующие виды поведения возвращаются в категорию нормальных. Самый последний такой ритуальный пересмотр вернул здоровье всем гомосексуалистам, которые еще накануне зачислялись в категорию душевнобольных.

Недостатки семьи

К счастью для семейной терапии, терапевты не смогли разработать такие диагностические категории семей, которые позволяли бы относить одни формы семей к числу нормальных, а другие считать отклонениями; если нам повезет, мы никогда их не разработаем. Однако нам мешает общепринятый взгляд, противопоставляющий “семью” и “индивида” и определяющий жизнь как героическую борьбу между частью и целым. Семейные терапевты знают, что человек —это холон, однако необходимое в данном случае состояние принадлежности к холону почему-то определяется как поражение — утрата собственного “я”.

В своем крайнем проявлении это культурное и эстетическое предпочтение, оказываемое индивиду как целому, заставляет рассматривать семью как врага индивида. Эшли Монтегю считает семью “институтом, систематически вызывающим у своих членов физические и душевные заболевания”. Сьюзен Зонтаг рассматривает современную нуклеарную семью как “психологическую и моральную катастрофу... тюрьму сексуальной репрессии, игралище непоследовательности и моральной распущенности, музей собственничества, фабрику для производства чувства вины, школу себялюбия”1.

Современный человек, живущий во все более непредсказуемом обществе и противостоящий постоянно усложняющемуся миру, проявляет свою борьбу с обществом в собственной семье — микрокосме общества в целом. Поэт Филип Ларкин приходит к выводу:

Они портят вам жизнь, ваши отец и мать,

Даже если сами того не хотят.

Они передают вам все свои недостатки

И сверх того — кое-какие новые, специально для вас.

Но им тоже в свое время испортили жизнь

Идиоты в старомодных шляпах и сюртуках —

То своей слащавой строгостью,

То своей постоянной грызней.

Страдание передается от человека к человеку,

Становясь все глубже, как море далеко от берегов.

Беги прочь как можно скорее

И не заводи детей сам2.

Психиатр Р.Д. Лэйнг, учинивший крестовый поход против семьи в защиту индивида, отмечает: “Самый первый акт жестокости против среднестатистического ребенка — это первый поцелуй матери”. Описывая собственную семью, Лэйнг замечает: “Cколько я себя помню, я всегда пытался понять, что происходит между этими людьми. Если я верил кому-то из них, я не мог верить никому другому”. О своем отце он пишет: “Мой отец считал, что его отец “систематически” убивал его мать на протяжении многих лет. В последний раз, когда “его нога была в нашем доме” (по словам моих родителей), играло радио; он сел и велел моей матери его выключить. Мой отец сказал матери, чтобы та не вздумала это делать. “Старый Папа”, как называли деда, снова велел моей матери его выключить. И так далее. В конце концов мой отец сказал: “Это мой дом, и радио будет играть, пока я сам не велю его выключить!” Старый Папа воскликнул: “Не смей говорить так со своим отцом!” Мой отец сказал: “Вставай и убирайся отсюда!” Старый Папа снова напомнил ему, с кем он говорит. Мой отец заявил, что прекрасно знает, с кем говорит, поэтому и сказал, чтобы он встал и убирался вон. Старый Папа не двинулся с места, после чего мой отец подошел, чтобы взять его за шиворот и выкинуть из дома. Началась драка. Старому Папе было за пятьдесят, моему отцу — за тридцать. Драка шла по всему дому. В конце концов мой отец повалил Старого Папу навзничь на кровать и ударил его по лицу так, что пошла кровь. Потом он затащил его в ванную, затолкал под душ, окатил холодной водой, вытащил мокрого и залитого кровью, подволок к двери, вышвырнул на улицу и выбросил вслед его кепку. Потом отец, стоя у окна, смотрел, сумеет ли Старый Папа уйти или уползти прочь. “Он очень хорошо держался, — сказал отец. — Надо отдать ему должное”3. Однако конструкция, созданная здесь Лэйнгом, подкрепляет лишь его собственное мировосприятие. Он преподносит определенные узкие аспекты внутреннего опыта своей семьи как всеобъемлющие универсалии. Очевидно, вместо этого вполне можно было отобрать другие компоненты взаимодействий между членами семьи.

Семейный терапевт Эндрю Фарбер описывает свою семью со столь же ограниченной точки зрения: “Бетти, моя сестра, на пять лет младше меня. Миловидный и умный ребенок, она, тем не менее, была в семье “козлом отпущения”. Ею пренебрегали, ее отталкивали. Я был сначала ее мучителем, а потом ее героем и защитником. Мой отец вступал в союз со мной против матери, о которой говорил как о скучной и глупой. Моя мать вступала в союз со мной против отца, которого называла избалованным и беззаботным. Я служил мостиком между отцом, матерью и сестрой. Я был воспитан звездой и воображалой и наслаждался этим. Я был очаровательным чудовищем. Все мы были слишком эгоцентричны и изолированы друг от друга и от наших родственников по обеим линиям”4.

Эти две конструкции, основанные на избирательных воспоминаниях, отражают приверженность обоих психиатров традициям культуры, в которой они живут, — культуры, склонной обращать внимание прежде всего на недостатки и отклонения и мечтающей о рыцаре на белом коне, который освободит общество от его драконов. Невероятно сложный характер ниши, занимаемой человеком в пространстве и времени, сведен к гомеровской простоте эпических подвигов “человека-героя”.

Польза семьи

Сейчас семейные терапевты изменяют свою точку зрения и стараются обнаружить пользу, приносимую семьей и остающуюся почти невоспетой, — заботу, опеку, поддержку, которые помогают выжить в сложном мире. Это настолько неотъемлемая часть реальности, что ее просто принимают как нечто само собой разумеющееся.

Постойте в очереди на утренний сеанс “Ответного удара империи”, в которой стоят семейства самых разнообразных размеров, форм и цветов кожи, и понаблюдайте за их незначительными взаимодействиями. Вот восьмилетняя чернокожая девочка с замысловатой прической и ослепительной улыбкой присматривает за своей трехлетней сестрой, которая распевает алфавит, а ее отец и бабушка одобрительно кивают. Вот мать — “глупая блондинка”, стоя с тремя сыновьями в возрасте от шести до девяти лет и семилетней племянницей, которая живет у них “совсем как мои”, причесывает детей, устраивая им четыре совершенно разные прически. Вот дедушка-еврей и его восьмилетний внук, которые просто стоят, потому что хотят посмотреть фильм. А после кино послушайте, как родители объясняют детям, чем кончилось дело. Как мог герой, молодой Люк — Небесный Путешественник, быть сыном злого Дарта Вейдера и в то же время хорошим человеком?

Семейная жизнь — не тема для эпоса. Однако в своих мелких взаимодействиях, не укладывающихся в яркую обобщенную картину, нарисованную Лэйнгом и Зонтаг, семья показывает, чего она может добиться.

Вот семья Гейдж из Вустера, которую описала Джейн Хауард: “Ник Гейдж — сестры и другие родственники обычно зовут его полным именем — приехал из Греции в возрасте девяти лет, полный решимости. Наделенный математическим талантом, он хотел стать инженером. Победив в конкурсе на лучшее эссе, он передумал и решил избрать карьеру писателя. Он начал зарабатывать деньги. Кроме того, он оказывал помощь своим родственникам-иммигрантам. Толпами стремясь сюда через Атлантический океан, они нуждались в человеке, который помогал бы им с налоговыми декларациями, бумагами для получения гражданства, водительскими правами и другими препятствиями, с которыми они сталкивались в Америке. Нужен был кто-то, кто мог бы объяснять им все про эту новую страну. Этим кем-то и стал Ник.

Так все продолжается и до сих пор. “Никому и в голову не придет купить дом, не посоветовавшись сначала с Ником”, — сказала его двоюродная сестра. Он оформляет документы для иммиграции, дает советы о чем угодно и так много работает над своими проектами, что папа боится, как бы он не повредился в уме...

У его сестры Лилии, помогающей мужу в его пиццерии, внешне мало общего с Ником, разве что глаза и волосы, которые у нее, как и у брата, светло-каштановые... Она занимает в своем клане такое же центральное место, как и брат и их отец. Она предоставляет такую услугу, без которой не может обойтись никакой клан: служит для всех диспетчером. Именно она знает в любой момент, где находятся восемьдесят ее ближайших родственников, и в той или иной степени —что у них на уме. Она знает, кому предстоит операция, кто вот-вот обручится, или женится, или разведется, у кого может быть то, что она называет “проблемами в школе”, и кто взял билет, чтобы вернуться в Афины или прилететь из Афин. Кто-нибудь в этом клане постоянно укладывает или распаковывает чемоданы подарков: простыни, наволочки, полотенца и шали — для тех, кто живет по ту сторону Атлантики; пузырьки со святой водой и амулеты, которые прикалывают к детской одежде, чтобы уберечь их от сглаза, — для тех, кто обитает по эту сторону”5.

Другая, хотя в чем-то похожая картина семьи предстает в описанной Джоном Элдеркином Беллом маленькой больнице в Камеруне: “В этой четырехместной палате... кровати узкие, но на одной из них хватает места, чтобы старик-больной и его жена могли сидеть вместе почти целый день. Время от времени жена выходит, чтобы приготовить ему какую-нибудь еду на одной из кухонь в задней части больницы. Сегодня старик, занимающий кровать в другом конце комнаты, дал ей немного похлебки. Он знаками показал ей — говорить он не может, — что ему слишком много, — и она взяла миску и принесла немного похлебки для себя и для мужа. Они уселись рядом и молча ели из одной миски двумя ложками. Молчали они, возможно, потому, что похлебку дала старику женщина, которая сидела на полу у соседней кровати и тоже ела. Это была мать студента колледжа, лежащего на этой кровати.

Мать устроилась под кроватью сына. Она постелила там матрац, чтобы спать, держала там свой чайник, фонарь, примус, чайничек для заварки и сковородку. На спинку кровати в ногах она повесила свой свитер. Она только что налила похлебки сыну, который сидел, прислонившись к вышитой подушке, принесенной ею из дома. Под головой у него была еще более тщательно вышитая подушка, тоже из дома, а над ней — больничный шкафчик, где хранились их продукты.

По соседству с этой палатой — четырехместная палата для детей. При каждом ребенке находится мать. Некоторые дети очень больны. Большинство матерей спят вместе с детьми на их кроватях, чтобы оберегать их, согревать, присматривать за ними и чтобы все было как дома, где мать спит вместе с маленькими детьми.

В следующей палате лежит правительственный чиновник. На кровати рядом с ним сидит его беременная жена, которая проводит здесь все время с тех пор, как его привезли сюда неделю назад. Они поставили сюда колыбель для своего маленького сына, и сестра отца приходила, чтобы помочь ухаживать за ребенком... Этот человек, вероятно, устроился на работу в правительстве после окончания школы не столько ради заработка, который невелик, сколько ради возможных полномочий по подбору людей, чтобы позаботиться о своих родственниках и служить обществу на таком месте, где можно брать взятки. Традиция помогать своим так сильна, что заботиться о родственниках, используя свое положение, считается этичным и рассматривается как выполнение морального долга. Общество почти не восстает против такой практики, и поэтому существует жестокая конкуренция за места в правительственных учреждениях, приносящие такие преимущества”6.

Мелкие взаимодействия, происходящие в этих палатах: приготовление пищи, молчаливое сидение рядом, забвение повседневных дел ради того, чтобы ухаживать за родственником, который в этом нуждается, — все это обычные элементы семейной жизни, которые существуют повсюду. Семья Ника Гейджа в Вустере в этом отношении очень похожа на семью Минухиных в Аргентине, Израиле и США, на семьи Белла в Камеруне и на ту семью, в которую вернулась Бетти Макдоналд после того, как в самый разгар Великой депрессии развалился ее неудачный брак: “Это удивительно — знать, что можешь вернуться домой когда угодно и откуда угодно, просто открыть дверь и влиться в семью. Что все подвинутся, чтобы для тебя нашлось место, и что с этого самого дня все станет общим. Когда делишься своими деньгами, своей одеждой и своей пищей с матерью, братом и тремя сестрами, на твою долю может остаться не так уж много, но когда точно так же делишься с матерью, братом и тремя сестрами своими горестями, бедами и тревогами, на твою долю не остается почти ничего”7.

У каждой из этих семей есть положительные стороны. Они передаются от исходной семьи вновь создаваемым, а от них — новым поколениям. Несмотря на ошибки, беды и страдания, есть и радости: супруги и дети жертвуют собой ради друг друга, способствуя развитию, оказывая поддержку и создавая друг у друга ощущение компетентности и собственной ценности. Любая семья в чем-то похожа на семьи Лэйнга и Фарбера, но в чем-то — и на семью Ника Гейджа. Воспользовавшись словами одной из басен Эзопа, можно сказать, что семья — это самое лучшее и самое худшее, что есть у человека.

Это ставит под сомнение ориентацию семейных терапевтов на “конструирование реальности”, выдвигающее на первый план недостатки. Семейные терапевты начинают понимать, что исследование сильных сторон семьи имеет важнейшее значение в борьбе с нарушениями ее функций. Работа Вирджинии Сатир, с ее акцентом на развитие, ориентирована на поиск нормальных альтернатив. Это же относится к работе Ивана Надя с его акцентом на позитивные коннотации и исследованием системы семейных ценностей. Разработанный Карлом Витакером метод оспаривания положений, занимаемых членами семьи, и размывания ролей основывается на его убеждении в том, что из такого терапевтически созданного хаоса члены семьи смогут черпать скрытые до тех пор силы. Точка зрения Джея Хейли и Клу Маданес, в соответствии с которой симптом вырабатывается ради защиты семьи, и парадоксальные вмешательства Мары Сельвини-Палаззоли — все это указывает на сильные стороны семьи.

Врачи, которые лечат больных раком и другими тяжелыми заболеваниями, рассматривают семью как резервуар целительной силы. Гарольд Уайз собирает членов семьи и их друзей на сеансы, которые называет терапевтическими семейными сборами и которые продолжаются от одного дня до недели. Росс и Джоан Спек, работающие вместе с Уайзом, применяют терапию семейных сетей в семьях, где есть больные раком или сердечными заболеваниями. Они убеждены, что работа с давнишними семейными обидами, трауром или междоусобицами способна укрепить связи между людьми и оказать полезное и целительное воздействие на всю систему, продлевая жизнь пациента.

Милтон Эриксон в своей работе с отдельными клиентами систематически использует тот “факт”, что каждый индивид располагает целым запасом мудрости, усвоенной и забытой, но тем не менее доступной. Он предлагает своим пациентам исследовать альтернативные способы организации своего внутреннего опыта, не изучая ни этиологии, ни динамики дисфункции. Поиск ценных и функциональных альтернативных взаимодействий применим и в семейной терапии, ибо семья — это организм, которому доступен более широкий репертуар способов организации внутреннего опыта, чем используемый им обычно. Поэтому одна из стратегий состоит в том, чтобы, минуя исследование исторической подоплеки дисфункциональных взаимодействий, переходить непосредственно к исследованию других, более сложных модусов взаимодействия, обещающих более здоровое функционирование.

Семьи приходят к терапевту тогда, когда увязают в ситуации, требующей изменений, которых семья не находит в доступном ей репертуаре. На этой стадии семья сосредоточивается на стрессе у одного из своих членов и сужает свои исследования альтернатив, определяя этого человека как носителя отклонения. В период, предшествующий обращению к терапевту, все члены семьи заняты поиском причины заболевания. По существу, их общее мировосприятие сужено и сводится к поиску патологии. Вызов, брошенный такому взгляду, и фокусирование на целительных возможностях семьи могут привести к трансформации реальности, воспринимаемой семьей. Подобный вызов может может быть направлен либо на реакцию семьи на идентифицированного пациента, либо на использование семьей альтернативных возможностей.

Реакция на идентифицированного пациента

Особенно показательны примеры с детьми-инвалидами, потому что при наличии детей с хроническими заболеваниями семья проявляет склонность организовываться вокруг слабых сторон ребенка, сводя к минимуму его компетентность. Примером может служить семья Томасов. Через полчаса после начала сеанса терапевт помогает идентифицированной пациентке — одиннадцатилетней Полин, страдающей астмой, — рассказать о том, как члены семьи, пытаясь оберегать ее, усиливают панику, которая охватывает ее при наступлении приступа. Терапевт подчеркивает здесь способность Полин описывать межличностные взаимодействия и ее умение читать по лицам и понимать людей.

Минухин: Знаешь, Полин, в этой семье все за тобой следят. Все о тебе беспокоятся. Ты тоже о себе беспокоишься? Ты боишься?

Полин: Вроде того.

Минухин: В какой момент приступа астмы ты пугаешься?

Полин: Когда приступ начинается.

Минухин: Это мне нравится. Ты ответила на вопрос. Значит, сразу, как только тебе становится тяжело дышать, ты пугаешься? И что ты тогда делаешь?

Полин: Я пью соки.

Минухин: А потом?

Полин: Сажусь у кондиционера.

Минухин: А потом? Что ты делаешь потом?

Полин: Иногда ложусь.

Минухин: И что происходит, когда ты ложишься? Приходят к тебе мама, или дядя Джим, или бабушка, чтобы с тобой поговорить?

Полин: Дядя Джим.

Минухин: И дядя Джим беспокоится?

Полин: Да.

Минухин: Как ты узнаешь, что он беспокоится? Посмотри на него. Сейчас он беспокоится?

Полин: Я не могу сказать, когда на нем очки. (Дядя снимает очки.) Нет.

Минухин: Но ты знаешь, когда у него обеспокоенное лицо. Как выглядит его лицо, когда он обеспокоен?

Полин: Как будто сердится.

Минухин: Ты видишь это в его глазах, или в выражении рта, или на лбу?

Полин: Он становится весь красный.

Минухин: А когда приходит мама, она беспокоится?

Полин: Да.

Минухин: Как ты узнаешь, что она беспокоится? Посмотри на мамино лицо. Сейчас она беспокоится?

Полин: Нет.

Минухин: А как она выглядит, когда беспокоится?

Полин: Становится грустной.

Минухин: Становится грустной. А ты замечаешь это по ее глазам или по рту? Как ты замечаешь, что она грустная?

Полин: По глазам.

Минухин: Так, по глазам. У нее становятся грустные глаза. А бабушка тоже иногда приходит, когда у тебя приступ? Как она выглядит?

Полин: Сердитой.

Минухин: И где ты это видишь? В ее глазах или где?

Полин: В ее лице.

Минухин: Как ты узнаешь, что она сердита?

Полин: Она нервничает.

Минухин: Ты думаешь, что она сердится или что она беспокоится?

Полин: Беспокоится.

Минухин: Так, беспокоится. И она нервничает, когда беспокоится. Как она нервничает? Что она делает?

Полин: Говорит: “Почему ты не позвонила мне и не сказала, что она в больнице?”

Минухин: Кому она это говорит? Маме?

Полин: Да.

Минухин: А тетя Сара? Как ты узнаешь, беспокоится она или нет?

Полин: Потому что она все спрашивала меня, хорошо ли я себя чувствую, а я говорила “да”. Только я на самом деле плохо себя чувствовала.

Минухин: То есть она как будто следила за тобой и была озабочена. Так что все очень внимательно за тобой следят, да? Тебе нравится, что все внимательно за тобой следят?

Полин: Да.

Минухин: Тебе нравится. Значит, тебе ничего не грозит, потому что все за тобой следят.

Полин: Да.

В этом мучительно медленном эпизоде терапевт заставляет девочку вступать в контакт с каждым из членов семьи, описывая то, как она воспринимает их настроение и аффекты относительно себя самой. Это, вероятно, совершенно необычное переживание для семьи, которая до сих пор реагировала на идентифицированную пациентку только в плане ее потребностей и страхов. Подчеркивание терапевтом компетентности пациентки изменяет ее восприятие своих взаимоотношений с остальными членами семьи. В результате к концу этого разговора некоторые ее высказывания становятся более подробными (“Потому что она все спрашивала меня, хорошо ли я себя чувствую, а я говорила “да”. Только я на самом деле плохо себя чувствовала”). Они длиннее и обстоятельнее, чем обычные ответы этой девочки во время сеанса. Остальные члены семьи остаются пассивными, выступая в качестве слушателей, в то время как девочка превращается в центральную фигуру, рассказывающую о каждом из них. Это означает изменение характера их обычных взаимодействий, которое выдвигает на первый план ее компетентность и сильную сторону, а не патологию и потребность в защите.

Минухин: Что ты чувствуешь перед тем, как начинается приступ? Иногда дети-астматики ощущают стеснение в груди. Иногда они чувствуют легкую головную боль. Иногда они задыхаются, чувствуют себя неуютно. Но ты не привыкла прислушиваться к ощущениям своего тела. Ты ждешь, когда о тебе начнут беспокоиться мама, или бабушка, или дяди. Я хочу, чтобы ты научилась прислушиваться к своему телу. То, что я говорю, не очень понятно, и я не знаю, доходит ли это до тебя. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Полин: Нет.

Минухин (кладя руки на грудь Полин и сильно ее сдавливая): Что ты почувствовала?

Полин: Давление.

Минухин: Хорошо. Ты почувствовала свое тело. Теперь не дыши. (Зажимает двумя пальцами ноздри Полин.) Что ты почувствовала?

Полин: Я не могла дышать.

Минухин: Ты почувствовала что-то внутри себя. Ты чувствовала, что хочешь дышать и не можешь?

Полин: Да.

Минухин (снова зажимая ей ноздри): Значит, ты почувствовала свое тело, да? Иногда перед началом приступа ты будешь чувствовать что-то в этом роде. Что ты будешь делать, если я не перестану зажимать тебе нос? (Полин открывает рот и делает вдох.) Конечно. Ты сказала: “Этот ненормальный зажимает мне нос. А я все равно буду дышать”. Правильно ведь? Значит, ты изменилась, ты сделала кое-что.

Девочка начинает глубоко дышать. Терапевт и пациентка пять минут занимаются дыхательными упражнениями, причем Полин предлагается обращать внимание на свои проприоцептивные реакции.

Минухин: Ты делаешь упражнения с мамой или одна?

Полин: Иногда с мамой, а иногда сама.

Минухин: Почему ты делаешь их с мамой?

Полин: Чтобы она могла сказать, помогают они или нет.

Минухин: А сама ты не можешь это сказать? (Обращается к членам семьи.) Снова и снова то же самое. Она полагается на помощь других. (Обращается к Полин.) Ты их любишь, и у тебя любящий характер, и ты умеешь хорошо думать, и мне нравится, как ты рассказала мне, как все остальные в семье тебе помогают, как они беспокоятся. Но ты должна помочь своей семье не говорить за тебя и не пугаться за тебя. Повтори это мне, чтобы я видел, что ты поняла. Что я сказал?

Полин: Я должна делать все это сама. Больше говорить.

Минухин: Я хочу, чтобы ты сейчас сказала это своей маме.

Полин: Мама, я умею думать сама.

Мать. Ну, тогда я хочу, чтобы ты мне это показала. Сегодня же посмотрим.

Минухин: Скажи это бабушке, чтобы она тоже знала.

Полин: Бабушка, я умею думать сама.

Бабушка: Ладно. (Полин встает, подходит к каждому члену семьи и в разных вариантах повторяет ту же тему: “Мне не нужна ваша помощь, чтобы говорить самой за себя”.)

В конце сеанса терапевт вовлекает девочку в серию упражнений и действий, усиливающих ее способность воспринимать проприоцептивные сигналы обратной связи. Это взаимодействие подчеркивает самостоятельность функционирования девочки, ее умение прислушиваться к своему телу и возрастание у нее сосредоточенности на самой себе, вместо того чтобы прислушиваться к словам всех членов семьи, которые наблюдают за ней. В заключение терапевт предлагает ритуал, закрепляющий эту мысль, и сеанс завершается тем, что идентифицированная пациентка вступает с каждым членом семьи в ритуальные взаимодействия, в ходе которых заявляет о своей способности, своем праве и своей обязанности функционировать самостоятельно и независимо. Последующее обследование через три месяца позволяет установить, что за это время у нее не было ни одного приступа астмы.

Билл Саймон — тринадцатилетний слепой мальчик, который был направлен в клинику в связи с разрушительным поведением: он ломает радиоприемники и другую бытовую технику. Его родители не в состоянии с ним справиться и беспокоятся, как бы он не причинил вред своему трехмесячному брату. Минухина, который выступает в качестве консультанта, поражает тот факт, что и терапевт Х. Гоа, и отец часто употребляют в речи неглагольные определения и слова, подразумевающие видение, —вероятно, не отдавая себе отчета в том, что Билл по необходимости воспринимает мир иначе, чем они. Минухин садится рядом с Биллом, чтобы мальчик чувствовал его близость и мог дотронуться до него. Мать на этом сеансе отсутствует, потому что должна оставаться дома с маленьким ребенком.

Минухин: Ты, Билл, большой специалист в том, в чем я не специалист. Ты умеешь понимать вещи, не видя их. Дело в том, что я вижу, поэтому я многого не знаю. Как ты понимаешь предметы?

Билл: Потому что могу до них дотронуться. Необязательно видеть вещь, чтобы ее понять.

Минухин: Не знаю. Ты можешь до них дотрагиваться, и что происходит, когда ты до них дотрагиваешься? Например, что это такое? (Протягивает Биллу книгу.)

Билл: Я знаю, что это такое. Это книга.

Минухин: Можешь ли ты сказать о ней что-нибудь еще? Я просто хочу знать, как человек, который не видит, понимает вещи.

Билл: Ну, я не знаю, как эта книга называется, потому что не могу читать, а это напечатано.

Минухин: А что еще? Скажи мне, что еще ты знаешь об этой книге. Она большая?

Билл: Это маленькая книга, довольно маленькая.

Минухин: Да. А у нее твердый переплет?

Билл: Нет. У нее мягкая обложка.

Минухин: Что еще ты можешь сказать мне об этой книге?

Билл: В ней много страниц. Не знаю, сколько.

Минухин: Хорошо. Значит, вот как ты понимаешь предметы — ты дотрагиваешься до них. А ты их еще и нюхаешь?

Билл: Нет.

Минухин: Ты можешь сделать так, чтобы она издала звук? Я просто хочу узнать, можешь ты слышать книгу или нет. (Шуршит страницами книги.)

Билл: Да, я могу слышать книгу.

Минухин: Так, можешь слышать книгу. Хорошо. А как ты можешь понимать ребенка? Как ты понимаешь своего брата, если его не видишь?

Билл: Я могу слышать, как он плачет, но не понимаю, какой у него будет голос.

Минухин: А он плачет в разное время по-разному? Бывает, что он плачет то тихо, то громко?

Билл: Он начинает злиться и плачет все сильнее и сильнее, пока мы не поймем, что у него что-то неладно, или что он голодный, или мокрый.

Минухин: Ну, конечно.

Консультант проявляет как свое незнакомство с миром идентифицированного пациента, так и свое желание с этим миром познакомиться, демонстрируя и отцу, и сыну модель взаимоотношений между ребенком-инвалидом и взрослым, которая идет вразрез с семейной программой, потому что предполагает компетентность у слепого ребенка.

Минухин: Я хочу, чтобы ты слышал то, что я скажу доктору Гоа. Когда я тебя слушал, Билл, я начал думать, что на самом деле не могу взять в толк, как ты понимаешь вещи, потому что, когда мне нужно понять какие-то вещи, я смотрю. А у тебя, вероятно, есть другие способы. И я хотел бы знать, можешь ли ты помочь своему отцу и придумать вместе с ним какой-нибудь способ, чтобы отец мог помочь тебе понимать своего брата. У него большие руки?

Билл: Маленькие. Совсем небольшие.

Минухин: Откуда ты это знаешь?

Билл: Я его трогал.

Минухин: Ты трогал все его тело? Ты понимаешь, как устроено тело?

Билл: Я не понимаю, как оно устроено внутри, а снаружи я его трогал.

Минухин (отцу): Я думаю, Билл может научить вас, и доктора Гоа, и меня кое-каким вещам, которых мы не можем понять. И мне интересно, Билл, неужели ты такой жадный, что не хочешь научить своего отца некоторым своим способам понимать мир, которого твой отец не понимает?

Консультант снова оспаривает представление о некомпетентности ребенка, определяя взаимодействие отца и сына как утаивание сыном чего-то, а не как его недостаток.

Минухин: Я близко от тебя или далеко?

Билл: Близко, потому что я могу вас слышать.

Минухин: Так, можешь меня слышать. Как ты понимаешь меня?

Билл: По вашему голосу. На самом деле по вашему акценту.

Минухин: Да. Какой у меня акцент?

Билл: Не знаю. Вроде как филиппинский. Звучит похоже.

Минухин: Он похож на акцент доктора Гоа?

Билл: Нет, не похож.

Минухин: Так, не похож. А какой акцент у доктора Гоа?

Билл: По-моему, испанский. Я не знаю, как вы его называете.

Минухин: Испанский — абсолютно точно. У меня тоже испанский акцент.

Билл: Значит, я ошибся.

Минухин: Ты тоже прав. В филиппинском языке много от испанского. А я старый или молодой?

Билл: Я не могу сказать, старый вы или молодой.

Минухин: А как бы ты мог это узнать?

Билл: По голосу? Если вы старый, у вас настоящий старый голос, а если вы молодой, у вас настоящий молодой голос.

Минухин: А мой голос — на сколько он лет?

Билл: Вроде как на сорок.

Минухин: Очень хорошо. А голос твоего отца?

Билл: Вроде как на тридцать три.

Минухин: Сколько вам лет?

Отец. Тридцать четыре.

Минухин: Значит, у меня голос старше, чем у твоего отца. Видишь, ты многое знаешь.

Билл: Я ничего не буду знать про голос малыша, пока он не подрастет.

Отец. Это интересно — как он соображает.

Минухин: Я думаю, Билл, что ты жадный. Я думаю, что ты понимаешь то, что слышишь, и то, что трогаешь, а твой отец этого не понимает, потому что он видит. Ты объяснил ему, как ты понимаешь меня; ты слышишь лучше, чем он.

Консультант и терапевт решают, что Билл должен научить своего отца ходить по комнате с завязанными глазами, потому что у Билла есть чувство пространства, которого лишен отец.

Гоа: Твой папа сейчас закроет глаза.

Билл: Я и так слепой. Не завязывайте мне глаза.

Гоа. Тебе незачем беспокоиться об этом. Твой папа сейчас закроет глаза, а ты будешь водить его по комнате и узнавать, что в комнате есть. Хорошо? Вот сейчас он закроет глаза. Он больше не будет ничего видеть. Хорошо? Помни, что твой отец ничего не видит. Ты должен оберегать его.

Билл (берет отца за руку и ходит по комнате, ведя его за собой): Вот здесь стул.

Гоа: Покажи ему. Не забывай про отца.

Билл: Здесь дверь. Вот еще один стул. А вот дверь.

Гоа: Не выходи из комнаты. Покажи ему только, что в ней есть.

Билл: А тут несколько стульев. Спорю, что вот здесь чулан.

Сеанс заканчивается тем, что отец и сын вместе воспринимают новую реальность, открывая для себя такие взаимоотношения, при которых признается компетентность сына и отец может учиться у своего сына-инвалида. Подобное изменение способно перестроить взаиморасположение всех членов семьи, расширив участие Билла в семейной жизни и потребовав от него более ответственного поведения.

Аналогичную стратегию применял Сэм Скотт в своей работе с глухими детьми. Эти дети, которых учат языку жестов в школе для детей с нарушениями слуха, дома оказываются в среде, где остальные члены семьи говорят и слышат, но не знают языка жестов. Такая образовательная программа позволяет детям контактировать друг с другом и с учителями в школе, но ограничивает для них возможности общения дома. Поэтому Скотт назначает каждого ребенка учителем для своих братьев, сестер и родителей в “классах”, где семья обучается языку знаков, чтобы общаться с ребенком. Этот полный переворот в положении ребенка-инвалида в семье имеет огромное значение для функционирования семьи. Ориентация на исследование положительных сторон членов семьи лежит в основе и всех других приемов.

Альтернативные взаимодействия

У семей, втянутых в неразрешенные конфликты, часто формируется стереотип многократного повторения неудачных межличностных взаимодействий. В результате представления членов семьи друг о друге сужаются, и они фокусируются на недостатках семьи. Обращаясь за терапевтической помощью, они предъявляют наиболее дисфункциональные аспекты самих себя — те области, которые считают имеющими отношение к терапии. Кроме того, более компетентные способы функционирования члены семьи часто приберегают для внесемейных холонов. Реализация ими собственного “я” в дисфункциональном семейном организме становится суженной и упрощенной. Семейный терапевт не должен принимать предъявляемые ему дисфункциональные стереотипы за исчерпывающую характеристику семьи. Дисфункциональные компоненты — это всего лишь те участки полного потенциала семьи, которые в данный момент наиболее доступны для семейного организма.

Если семейный терапевт принадлежит к числу энтузиастов-психопатологов, он отреагирует на те обрывки патологии, которые предъявлены ему семьей, и пойдет по ложному пути наблюдения лишь за наименее компетентными частями семейного организма. Однако, стоит ему расширить область своих исследований, как он обнаружит, что в распоряжении семьи есть альтернативы, которые можно мобилизовать. Супруги Горовиц, например, предъявляют свое обоюдное соперничество и отсутствие взаимопонимания. Терапевт, следя за их дисфункциональными взаимодействиями, говорит: “Хорошо, я видел, что вы большие мастера отрицать наличие друг у друга каких бы то ни было достоинств. А не можете ли вы теперь выбраться из этого тупика?” В словах терапевта содержится признание существующих взаимодействий, но в то же время подразумевается и наличие неиспользованных возможностей, что подталкивает супругов к их исследованию. Высказывание терапевта основано на его убеждении в том, что семья как организм потенциально способна на более сложное функционирование, чем то, которое она демонстрирует в данный момент. Вместо исследования дисфункциональных компонентов ей предлагается исследовать альтернативы.

Терапевт во время сеанса может заметить, что поведение членов семьи не выходит за пределы нормы, однако они описывают его как дисфункциональное. Тогда, основываясь на собственных наблюдениях, он может подвергнуть сомнению истолкование, которое дает семья. Например, миссис О’Райли обратилась за терапевтической помощью потому, что не может справиться с двумя своими детьми — трех и пяти лет. Наблюдая в течение получаса за взаимодействиями детей, терапевт не может обнаружить признаков некомпетентности, которую мать приписывает себе в обращении с детьми, и ставит под сомнение данную ею характеристику семьи. Он предлагает матери разнообразные задания, которые должны проверить ее способность управляться с детьми, и в то же время обращает внимание на компетентность детей и поддерживает их компетентные маневры. Все новые и новые задания рассматриваются как примеры гармонических взаимоотношений между матерью и детьми.

Оказавшись не в состоянии убедить терапевта в дисфункциональных аспектах семейных взаимодействий, миссиc О’Райли все больше приходит в замешательство. Вызов со стороны терапевта приводит к тому, что она начинает исследовать свои взаимоотношения со сверхкритичным бывшим мужем и с чрезмерно сосредоточенной на ней критичной матерью. Эти взаимоотношения подкрепляют и оформляют лишь дисфункциональные ее аспекты; подход терапевта, наоборот, выделяет наиболее компетентные ее аспекты. Такое вмешательство выводит дисфункциональность отношений между матерью и детьми из фокуса семьи. Оно позволяет признать более компетентные аспекты этих взаимоотношений и направляет терапевтический процесс к исследованию холонов бывший муж-мать и мать-бабушка.

Ничто так не раздражает и не озадачивает членов семьи, как терапевт, который ставит под сомнение их определение патологии. Они принимаются разъяснять свое поведение и пытаются убедить терапевта в узости своих взаимодействий, однако в ходе терапии обнаруживают, что на самом деле их деятельность гораздо сложнее и что картина, предъявляемая семьей, нуждается в дополнении с учетом различных аспектов ее компетентного и гармоничного поведения.

Терапевт может подчеркнуть свое недоверие к картине, которую предъявляет семья, с помощью высказываний, выражающих недоумение и озадаченность. Например: “Не правда ли, удивительно, что вы, по-видимому, способны видеть только одну сторону своего супруга?” или “Не правда ли, странно, что вы можете вызвать у своего ребенка проявления только негативных качеств, которые превращают его в чудовище, в то время как мне он, по-моему, демонстрирует лишь свой ум и способность относиться к жизни с юмором?”

Примером может служить работа с семьей Бойлей. Она состоит из родителей, Мэрион и Уильяма, которым около тридцати пяти лет, и двух их детей — восьмилетней Джоуни и пятилетнего Дика. Мэрион —домохозяйка, Уильям — владелец небольшой плотницкой мастерской. Они обратились за терапевтической помощью, потому что Джоуни, которая учится во втором классе, отстает и ведет себя так, словно это ее не волнует. С ними было проведено четыре сеанса, во время которых они выглядели как хорошо функционирующая семья из американского среднего класса. Уильям активно участвует в местной общественной жизни, а Мэрион — в жизни церкви. Их считают идеальной парой.

Это традиционная семья с отчетливо дифференцированным по половому признаку распределением ролей и функций. Мэрион, получившая хорошее воспитание, излучает сдержанную энергию в сочетании с кокетством, выступая в образе женщины-куколки. Она хорошая мать, и ответственность за обоих детей лежит на ней; любой их успех или неудача приписываются ей, а не мужу. Дети одеты как маленькие взрослые, отправляющиеся в воскресную школу. Джоуни, блондинка, как и ее мать, уже получила ярлык пустоголовой, а Дик —компетентного. Уильям легко вступает в общение при контакте, но большей частью молчит, предоставляя свой жене действовать в этой ситуации, сосредоточенной на детях.

Во время сеансов семейный танец становится очевидным: супружеский холон построен на взаимных обвинениях, приводящих к самоотстранению мужа и заискиванию со стороны жены. В ходе этих взаимодействий Мэрион считает себя беспомощной неудачницей, однако ее критические замечания энергичны и настойчивы, что вынуждает Уильяма, самоотстраняясь, просить прощения, а это служит для нее сигналом перейти к заискиванию. Дети дружелюбны, веселы и ведут себя хорошо. Уильям обычно предоставляет их воспитание жене, однако, когда он высказывает свое мнение, дети относятся к нему с уважением.

На предшествующих сеансах терапевт подверг сомнению негативное представление Мэрион о ее взаимоотношениях с мужем и дочерью. Ему импонирует энергия Мэрион, однако он поддерживает Уильяма в его желании принимать большее участие в жизни семьи.

Для третьего сеанса терапевт сформулировал две задачи. Он подвергнет сомнению представление о Джоуни как о “глупой блондинке” и дисфункциональную симметрию супругов. Сеанс начинается с того, что дети показывают подарки, приготовленные ими для терапевта. Дик, пользуясь только что купленными инструментами, вырезал на куске дерева имена “Сэл” и “Дик”; для пятилетнего мальчика получилось просто замечательно. А Джоуни принесла стереотипный рисунок женщины, лицо у которой, если смотреть с одной стороны, грустное, а с другой — веселое. Вверху листа она нарисовала несколько монет. С самого начала Минухин оказывается в трудном положении. Он хочет уравновесить свое восхищение работой Дика и поддержку работы Джоуни, хотя они совсем разного качества.

Минухин (Дику, который показывает свой подарок): Это мне? Я могу взять это домой? А что тут написано?

Дик: Сэл.

Минухин: Это просто замечательно. Мне очень нравится. Это ты вырезал? У тебя золотые руки. Это прекрасно. А твой рисунок (обращается к Джоуни), по-моему, очень хитроумен. (Обращается к родителям.) Дело не только в красоте: Джоуни оперирует символами. Джоуни, ты можешь мне сказать, что ты здесь изобразила? Мне это очень интересно. Что изображает это лицо?

Джоуни: Это кто-то сердитый или грустный.

Минухин: А ты можешь сочинить про это историю? Когда я был маленький, я любил сочинять истории. Сочини историю и расскажи ее папе — о человеке, который был сердитый и грустный. (После долгой паузы обращается к отцу.) Может быть, вы ей поможете?

Джоуни: Кто-то украл у мамы деньги, и она пошла и сказала полиции, и мама получила свои деньги обратно, и теперь она рада.

История Джоуни коротка, недифференцирована и мало удовлетворительна — она из тех историй, которые дети рассказывают, чтобы отделаться. Однако она соответствует мнению семьи о способностях Джоуни. Теперь перед терапевтом стоит проблема — как поставить под сомнение ту ограниченность возможностей, которую демонстрирует Джоуни.

Минухин: Это конец истории? А теперь сочини еще одну историю про маленького ребенка. Пусть она будет подлиннее.

Джоуни (после долгой паузы): Я потеряла щеночка, и пошла в одно место, и плакала, и сказала одному человеку, чтобы он написал на бумаге, что я потеряла щеночка, и он написал и отдал бумагу мне. И я пошла в городскую полицию, и они помогли мне развесить эту бумагу в витринах и на столбах, и у кого-то был мой щеночек, и они увидели объявление, что потерялся щеночек, и прочитали там мой адрес и телефон, и приехали к нам в дом, и отдали мне щеночка.

Минухин: Прекрасная история. У тебя богатое воображение, и ты придумала много подробностей. Я не знал, что ты умеешь сочинять такие длинные хорошие истории. Прекрасно!

Мать: Я не хотела бы вмешиваться, но это из книги, которую она как-то читала. Она пересказала вам книгу, которую прочитала в этом году в школе.

Терапевт доволен тем, что Джоуни рассказала более подробную историю, и использует это, чтобы поставить под сомнение невысокое мнение о ней, которого придерживаются родители. Поэтому его несколько сбивает с толку информация, сообщенная матерью, однако он решает продолжать свою линию. Общаясь с Джоуни на предыдущем сеансе, он испытал к ней жалость. Ее искусственно сконструированный ограниченный “удел” не учитывает тех элементов компетентности, которые показались ему очевидными при контакте с ней.

Минухин (матери): Я думаю, дело в том, что вы опять ищете в яблоке червоточину. Этот рисунок, который она нарисовала, — неплохой рисунок для восьмилетней девочки. (Обращается к Джоуни.) А ты не расскажешь нам еще какую-нибудь историю? (После паузы дает Джоуни рисунок, который та нарисовала на предыдущем сеансе.) Сочини историю про эту семью, такую историю, какую еще никто не рассказывал. (Пауза.) Вы не поможете ей, Мэрион?

Мать: Ну, я не знаю, что делать, потому что вы напустились на меня за то, что я ей помогаю.

Минухин: Помогайте ей так, чтобы она делала почти всю работу сама. Вот как нужно ей помогать.

Мать: А что если нам с тобой сочинить историю о нашем семейном путешествии? Расскажи нам что-нибудь интересное про это путешествие и про папу. Что сделал папа?

Джоуни: Я знаю! Мы приехали в Денвер, и папа пошел посмотреть, не будет ли для него работы, и зашел куда-то. А этот человек поговорил с ним и дал ему работу, и когда он вышел, мы пошли обедать и устроили праздник.

Минухин: Это очень мило. Но расскажи немного дальше.

Джоуни: А потом мы поехали домой и подарили ему подарки, и развернули их, и он получил то, что всегда хотел, и это были часы, и он носил их, пока они не заржавели, а он начистил их, а когда Дик вырос, он подарил их Дику. На следующий день после того, как Дик получил часы, мы пошли гулять и пришли на поляну, где было много цветов, и Дик нарвал мне целый букет.

Минухин: Это прекрасная история, она мне очень понравилась. Мэрион, она ее нигде не вычитала?

Мать: Нет, это она не вычитала.

Минухин: Теперь вы видите яблоко?

Мать: Да, вижу замечательное яблоко. И никакой червоточины.

Более высокое мнение терапевта о способностях Джоуни создает резонансное поле, в котором Джоуни ведет себя иначе. В холоне терапевт-ребенок Джоуни подчиняется другим правилам и расширяет свой репертуар. Теперь терапевтическая проблема заключается в том, чтобы поддержать альтернативные взаимодействия в более широком семейном холоне. Далее в ходе сеанса Дик рассказывает свою историю, а потом дети показывают кукольное представление, которое приготовили дома, а родители и терапевт смотрят и хвалят их. В этой части сеанса терапевт поздравляет родителей с успехами, которых они добились в воспитании таких предприимчивых и одаренных детей. Затем детей просят выйти, и сеанс фокусируется на родителях.

Минухин (жене): Почему вы думаете, что он всегда как будто отсутствует?

Жена: Ну, я думаю, Уилл — трудоголик. Он весь поглощен работой. Он постоянно о ней думает. Когда мы вечером ложимся спать, он лежит с блокнотом и рисует эскизы того, что будет делать завтра.

Минухин: Мэрион, что должна делать жена трудоголика, чтобы он переменился?

Жена: Я думаю, мне нужно вести себя агрессивно. Я не агрессивный человек, но мне, наверное, надо стать искусительницей и вешаться ему на шею всякий раз, когда представится возможность, чтобы отвлечь его от работы.

Минухин: Спросите его, поможет ли это.

Жена: Это поможет, Уилл?

Муж: Наверняка поможет, потому что в каком-то смысле и работа вешается мне на шею в виде телефонных звонков и всяких обязанностей. Это то же самое.

Минухин: Я думаю, есть кое-что, чего Уилл вам не говорит, потому что сам этого не знает. Когда он приходит домой, он почему-то чувствует себя младше, чем когда он на работе. Когда он работает, он в большей степени чувствует себя компетентным взрослым. Не можете ли вы проверить, правда ли это?

Жена: Это правда? У тебя бывает такое ощущение?

Муж: Я знаю, что с ребятами на работе и с клиентами я общаюсь совсем не так, как дома. Они ждут от меня совсем не такого поведения, чем то, какого ждешь ты дома.

Минухин: Он сказал, что, когда он не дома, он чувствует себя компетентным, ответственным и заинтересованным. Я слышал, вы на прошлом сеансе сказали, что хотели бы, чтобы он проявлял интерес и чувствовал свою ответственность дома. Как же получается, что вне дома это у него есть, а когда он приходит домой, то начинает держаться настороже, все время извиняется, как будто в чем-то виноват, становится несамостоятельным и не очень выкладывается?

Жена: Хотела бы я знать, почему. Что вызывает такую перемену?

Минухин: Там, вне дома, он становится таким...

Жена: Каким я хотела бы видеть его дома.

Терапевт исходит из теоретической схемы, согласно которой правила супружеского холона определяют поведение его членов, делая их менее компетентными, чем при функционировании вне семьи. Он вводит эту конструкцию, сфокусированную на ограниченности функционирования отца, когда он дома, чтобы использовать ее как рычаг для изменения способа легитимизации своего поведения, используемого супругами.

Жена: Мне трудно верить, когда он говорит, что собирается сделать что-нибудь по дому. Он собирается построить новые шкафы на кухне, но я живу с ним уже семь лет и видела, как он затевает дома сотни дел, но не помню, чтобы он что-нибудь закончил.

Минухин: Если он такой компетентный человек, а вы хотите иметь новые кухонные шкафы, а он это делает очень хорошо, но за семь лет не удосужился сделать, то именно вы ни на что не годитесь.

Высказывая предположение, что работа мужа по дому — это мера его отношения к жене, терапевт, основываясь на взаимодополнительности супругов, открывает перед женой возможность изменить поведение мужа. Выбрав кухонный шкаф как конкретную метафору, отражающую взаимоотношения этой супружеской пары, терапевт прибегает к терапии действия, что облегчает быстрый переход к экспериментированию с альтернативами.

Минухин: Вы должны изменить его, Мэрион. Этот человек, прекрасно умеющий делать вещи, имеет дом, где он за семь лет не устроил кухню, о которой мог бы сказать: “Я очень доволен тем, что сделал”. И он не сделал этого именно потому, что не хочет чего-то вам дать. Почему он не хочет чего-то вам дать?

Жена (мужу): Ты думаешь, что я эгоистка? Ты думаешь, что я больше забочусь о себе, чем о других?

Муж: По первому побуждению могу ответить — да.

Жена: Наверное, ты прав. Я просто превращаюсь в эгоистку.

Минухин: Мэрион, это очень интересный факт — то, что он не хочет дать вам кухню. Вы этого до сих пор не понимали?

Жена: Нет, потому что он всегда умудряется изобразить это так, будто у него нет времени.

Минухин: Он отдает это время кому-то еще. Он просто устраивает все так, чтобы не отдавать его вам.

Предложенное женой объяснение их взаимодействий ее “эгоизмом” — всего лишь маневр, имеющий целью сохранение гомеостаза. Терапевт игнорирует это “откровенное признание” и продолжает оказывать давление на жену, чтобы заставить ее потребовать от мужа конкретных изменений в его функционировании дома.

Муж: Может быть, ключ здесь вот в чем: в тот день, когда я устроил в гостиной застекленные двери, один из моих главных плотников сказал мне, что больше не хочет приходить сюда и работать в нашем доме. Он просто не мог работать при тебе. И я подумал, что дело неладно; когда бы я ни работал, я не могу работать в одной комнате с тобой. Только я не могу сказать тебе, почему, — это какая-то динамика наших взаимодействий, из-за которой у меня все из рук валится и не хочется ничего доводить до конца. И мне приходит в голову, что это из-за того, что ты меня не поддерживаешь и не согласна с тем, что я делаю. Ты этого не одобряешь.

Минухин: Могли бы вы изменить свою жену так, чтобы создавать вещи для вас обоих? Этот кухонный шкаф — символ вашего брака; вы просто еще не поженились. Вы хотите стать мужем вашей жены?

Уилл предлагает свою “динамику” как объяснение гомеостатической накатанной колеи, определяющей жизнь супружеского холона. Терапевт не идет по линии понимания недостатков и продолжает держать в фокусе сооружение кухонного шкафа как метафору изменений в их супружеской жизни.

Минухин: Вам нужно будет изменить ее, чтобы вы могли стать ее мужем. Потому что ваше отношение к ней сейчас состоит в том, чтобы обращаться в бегство всякий раз, когда вы ей нужны. Мэрион, вы хотите стать его женой? Вы действительно хотите стать его женой?

Жена: Да, хочу.

Минухин: Тогда вам понадобится изменить его, чтобы он жил в доме, нес ответственность и принимал во всем участие, как он делает в других ситуациях. Вам понадобится изменить этого человека, если вы хотите остаться его женой.

Жена: Это будет нелегко.

Минухин: Сделайте так, чтобы это было не тяжело. Я совершаю над вами обряд бракосочетания. Я говорю вам: “Измените друг друга, чтобы стать супружеской парой”. И тогда, Уилл, вы построите этот кухонный шкаф, но не для нее. Для вас обоих. Как же вы не чувствуете, что это и ваша кухня тоже?

Муж: Она сказала мне, что это не моя кухня.

Жена: По-моему, я сказала тебе, что это не твоя кухня, по той же причине, по какой ты говорил мне, что твоя мастерская — это только твоя мастерская.

Минухин (обоим): Вы муж и жена?

Муж: Думаю, что да.

Жена: Что ты чувствуешь, когда приходишь ко мне на кухню каждое утро и садишься завтракать?

Муж: Не стану утверждать, что каждое утро, но, как правило, я чувствую себя не очень уютно.

Минухин (обоим): Вы получили задание — устроить кухню, которая будет служить вам обоим. Это место, которое вы будете обустраивать вдвоем. И это не только ваше дело, Уилл, это дело для вас обоих.

Жена (мужу): Но ведь ты много раз ясно давал мне понять, что это твое дело.

Минухин: Конечно, потому что вы еще не муж и жена. Но когда вы станете мужем и женой, это станет и вашим делом. Уилл, вы хотите, чтобы эта женщина стала вашей женой?

Муж: Хочу.

Минухин: Вы хотите устроить кухню для вас обоих?

Муж: Конечно, хочу.

Минухин: Мэрион, вы хотите, чтобы этот мужчина стал вашим мужем?

Жена: Да, хочу.

Минухин: Вы хотите помогать ему в его делах?

Жена: Да.

Муж: Мне пришло в голову, пока мы тут говорили, что нам надо переделать все планы, составить график и просто перестроить всю кухню от начала до конца. (Жене.) Ты бы этого хотела?

Жена: Да, когда мы это сделаем?

Муж: Начнем сегодня. Я думаю, нам надо устроить эту кухню и попытаться выработать такой способ взаимодействия, чтобы мы могли работать вместе, и у нас должна быть еще одна символическая церемония бракосочетания, и нам надо начать все сначала.

Заключительная часть сеанса проводится в виде церемонии бракосочетания, во время которой терапевт, он же целитель, исполняет ритуал посвящения в измененный супружеский холон.

Вот и пришел конец нашему путешествию, в ходе которого мы демонстрировали различные терапевтические приемы. Существует, конечно, множество других приемов, которыми мы не пользуемся, но которые в руках опытных терапевтов могут сослужить хорошую службу. Однако прием — не самоцель. Цели можно достичь только в том случае, если отложить в сторону прием.