Введение - Необходимость реформы философии (1842) - Л. Фейербах - Философия как наука

Одно дело — новая философия, относящаяся к эпохе, общей с прежними философиями; совсем другое дело — философия совершенно нового периода человече­ства; иными словами, одно — это философия, обязанная своим возникновением только философской потребности, какова, например, философия Фихте по сравнению с фи­лософией Канта: нечто совсем иное — философия, отве­чающая запросам человечества: одно — философия, кото­рая принадлежит истории философии и только косвенно, через нее, связывается с историей человечества, и нечто радикально иное — философия, непосредственно состав­ляющая историю человечества.

Поэтому спрашивается: есть ли нужда в изменении, в реформе, в обновлении философии? И если реформа нужна, то как ее можно, как ее следует проводить? Это изменение— в духе и смысле прежней философии или в новом смысле? Идет ли речь о философии, подобной прежним, или о суще­ственно иной? Оба вопроса зависят от третьего: стоим ли мы у дверей новой эпохи, нового периода развития чело­вечества или мы все тащимся по старому пути? Если бы мы подошли к вопросу о необходимости изменения лишь с философской точки зрения, то мы поставили бы вопрос слишком узко, мы бы дали материал лишь для обычных школьных споров. Это совсем излишне.

Неизбежной, настоящей может быть только та пере­мена в философии, которая отвечает запросам времени, которая отвечает интересам человечества. Правда, в эпоху упадка всемирно- исторического взгляда потребности про­тиворечивы: одни усматривают потребность в том, чтобы удержать старое, чтобы изгнать новое, для других потреб­ность — реализовать новое. На чьей стороне подлинный за­прос времени? На той, которая составляет потребность бу­дущего, где предвосхищается будущее, где имеется про­гресс. Потребность удержать старое есть искусственная, вымученная потребность,— это реакция. Система Гегеля была произвольным соединением различных имеющихся систем, была соединением двусмысленностей — без поло­жительной силы, вследствие отсутствия абсолютной отри­цательности. Только тот имеет силу создать новое, у кого есть смелость быть абсолютно отрицательным.

Периоды человечества отличаются один от другого лишь переменами в религии. Только тогда историческое движение затрагивает самое основное, когда оно захва­тывает человеческое сердце. Сердце не есть форма ре­лигии, в таком случае она должна была бы находиться также в сердце; сердце- сущность религии. Теперь спрашивается, что же, в нас произошла религиозная рево­люция? Да, у нас больше нет сердца, нет больше рели­гии. Христианство отвергается, отвергается даже теми, кто по видимости его еще сохраняет; но не хотят предать глас­ности, что христианство отвергается. Из соображений по­литических в этом не хотят сознаться, делают из этого тайну; предаются вольному или невольному самообману; даже отрицание христианства выдается за христианство, христианство превращается в простое название. В отри­цании христианства заходят так далеко, что отбрасывают всякую положительную руководящую нить, в качестве мерила христианства не признают ни символических книг, ни отцов церкви, ни Библии: как будто бы не всякая ре­лигия лишь до тех пор является религией, покуда имеет­ся известный критерий, известный центр, известный прин­цип. Это есть сохранение в форме отрицания. Что же та­кое христианство? Если у нас нет больше завета, откуда нам известна воля, дух основателя религии? Это равносиль­но тому, что больше нет никакого христианства. Все эти явления не что иное, как признаки внутреннего упадка, заката христианства.

Христианство больше не удовлетворяет ни теоретика, ни человека практики; оно больше не удовлетворяет духа, не удовлетворяет оно больше и сердца, потому что наше сердце имеет совершенно иные интересы, чем вечное небес­ное блаженство.

Прежняя философия относится к периоду заката христианства и отрицания его, когда желание сохранить его в положительном виде еще не иссякло. Философия Гегеля прикрывала отрицание христианства, ссылаясь на проти­воречие между представлением и мыслью: иными словами, она отрицала, утверждая его, она вуалировала отрицание христианства указанием на противоречие между христи­анством в его первоначальной и завершительной форме. Первоначальное христианство было неизбежно; здесь были сброшены все путы. Но религия продолжает суще­ствовать до тех пор, покуда она еще сохраняется в своем первоначальном, коренном смысле. Вначале религия — огонь, энергия, истина; первоначально всякая религия строга, безусловно ригористична: постепенно она утомля­ется, ослабевает, глохнет, становится равнодушной и под­вергается участи всякой привычки. Чтобы примирить с религией это противоречие практики, отпадения от рели­гии, чтобы прикрыть его, прибегают к традиции или моди­фицируют древнюю книгу законов. Так это было у евреев. Христиане прибегают к тому, что они в свои священные документы вкладывают смысл, находящийся в безуслов­ном противоречии с этими документами.

Христианство отвергнуто — отвергнуто в духе и сердце, в науке и жизни, в искусстве и индустрии, отвергнуто основательно, безнадежно, бесповоротно, потому что люди усвоили истинное, человеческое, нечестивое; таким обра­зом, у христианства оказывается отнятой всякая сила со­противления. До сих пор отрицание было бессознательным, только теперь это отрицание осознается, его начинают же­лать, к нему начинают стремиться, тем более, что христи­анство стало ставить препятствия политической свободе, этой насущной потребности современного человечества. Сознательное отрицание христианства открывает новую эпоху, вызывает необходимость новой, чистосердечной философии, философии не христианской, а резко антихри­стианской.

Философия заняла место религии; но именно в связи с этим на место старой философии выступает совершенно другая философия. Прежняя философия не может заме­нить религии; она была философией, но не была религией, она была без религии. Своеобразная сущность религии оставаясь вне ее, она притязала только на форму мысли, Если философия должна заменить религию, то философия, оставаясь философией, должна стать религией, она должна включить в себя в соответствующей форме то, что состав­ляет сущность религии, должна включить преимущества религии.

Потребность в существенно иной философии явствует также из того, что тип прежней философии стоит перед нами в своем завершенном виде. Поэтому все, что с ней схоже, — излишне; излишне все, что преподносится в духе старой философии, хотя бы отдельные определения и не совпадали. Личный бог может быть понят, может быть обо­снован различными способами, — мы достаточно наслуша­лись всего этого; нам теперь до всего этого нет дела, с нас довольно теологии.

Существенные особенности философии соответствуют существенным особенностям человечества. Место веры те­перь заняло неверие, место Библии — разум, место рели­гии и церкви. — политика, место неба — земля, место мо­литвы — работа, место ада — материальная нужда, место Христа — человек. Люди, которые больше не разрывают­ся между господом на небе и хозяином на земле, люди, обращающиеся к действительности с нераздвоенной ду­шой,— это другие люди по сравнению с теми, кто живет в разладе. Для нас непосредственно достоверно то, что для философии было результатом мысли. Поэтому мы нуж­даемся в принципе, соответствующем этой непосредствен­ности. Если практически человек занял место Христа, то и теоретически человеческое существо должно стать наместо существа божественного. Короче говоря: то, чем мы хотим стать, мы должны сосредоточить в высшем начале, закре­пить высшим словом: только таким способом мы освятим нашу жизнь, только так мы обоснуем наше стремление. Только так мы освободимся от противоречия, в настоящее время отравляющего нашу душу, от противоречия нашей жизни и мысли с религией, абсолютно несовместимой с этой жизнью и мыслью. Ведь мы снова должны стать религиозными — политика должна стать нашей религией, но это возможно лишь в том случае, если в наших взглядах есть то высшее, что превращает политику в религию.

 Можно инстинктивно превратить политику в религию; но речь идет об окончательном, выявленном основании, об официальном принципе. В отрицательной форме таким принципом оказывается атеизм, то есть отказ от бога, от­личного от человека.

В обычном смысле религия не составляет связи государства — скорее она ее устраняет. С точки зрения религии, бог — это отец, вседержитель, промыслитель, страж, за­щитник, правитель и владыка земной монархии. Поэтому человек не нуждается в другом человеке. Все, что он дол­жен получить от себя или от других, он непосредственно получает от бога. Он полагается на бога, не на человека; он благодарит бога, а не человека; следовательно, человек с человеком связан лишь случайно. Если с субъективной точки зрения объяснять государство, то ведь только потому люди объединяются, что они не верят в бога, что они бессознательно, невольно, практически отрицают свою религиозную веру. Государства основывались не верой в бога, а разочарованием в нем. Субъективное объяснение возникновения государства коренится в вере в человека, как бога для человека.

Человеческие силы выделяются и раскрываются в го­сударстве с тем, чтобы путем этого разъединения и воссое­динения составить бесконечную сущность; множество лю­дей, сил слагаются в единую силу. Государство есть средо­точие всяческой реальности, государство — провидение человека. В государстве один заменяет другого, один вос­полняет другого,— чего я не могу, чего я не знаю, то мо­жет другой. Я не одинок, предоставленный случайности силы природы; другие за меня заступятся, я окружен об­щей сущностью, я — член целого. [Истинное] государство есть неограниченный, бесконечный, подлинный, завершен­ный, божественный человек. Государство прежде всего — человек, государство — абсолютный человек, сам себя определяющий, к себе самому относящийся.

Государство — реальность, но вместе с тем — прак­тическое опровержение религиозной веры. Верующий, находясь в нужде, даже в наши дни ищет помощи только у человека. Он удовлетворяется “божественной благодатью”, которая должна быть повсюду. Конечно, часто успех за­висит не от человеческой деятельности, а от случая, от бла­гоприятных обстоятельств, но “божественная благодать”— призрак, которым религиозное безверие прикрывает свой практический атеизм.

Итак, практический атеизм составляет связь государств; люди входят в государство, потому что в государстве они без бога, потому что государство для людей оказы­вается богом, поэтому государство законно присваивает себе божественный предикат “величества”. Мы теперь осознали тот практический атеизм, который бессознательно составляет основу и связь государства. Люди теперь бросаются в политику, потому что в христианстве они ус­матривают религию, лишающую человека политической энергии.

Тем же самым, чем является для сознания мыслителя познание, является для практического человека его стрем­ление. Но практическое стремление человечества есть стремление политическое, стремление к активному уча­стию в государственных делах, стремление к ликвидации политической иерархии к ликвидации неразумия народа, стремление упразднить политический католицизм. Ре­формация разрушила религиозный католицизм, но зато но­вое время водворило на его место католицизм политиче­ский. В области политики теперь стремятся к тому, чего домогалась, что ставила себе целью реформация в области религии.

Подобно тому как превращение бога в разум не упразд­няет бога, но только его перемещает, так и протестантизм только поставил на место папы короля. Теперь мы имеем дело с политическим папством. Основания, доказывающие необходимость короля, те же самые, что и основания, до­казывающие необходимость папы в религии.

Прежнее, так называемое новейшее время представляет собою протестантское средневековье, в котором мы только путем полуотрицаний и уловок удерживали римскую цер­ковь, римское право, уголовное право, университеты в ста­рых формах и т. п. С уничтожением протестантского хри­стианства, как определяющей дух религиозной силы в истины, мы вступили в новое время. Дух времени и будущее принадлежит реализму. Если мы в качестве высшего на­чала и сущности признаем существо, отличное от человека, то различие между абстрактным началом и человеком бу­дет неизменным условием познания этого существа, и мы никогда не придем к непосредственному единству с самим собой, с миром, с действительностью; мы при помощи дру­гого, третьего создаем посредников между собою и миром, у нас всегда оказывается продукт творчества вместо сози­дания; у нас есть потустороннее, но не вне нас, а в нас са­мих; мы всегда находимся в разладе между теорией и прак­тикой, у нас выношенное головой не совпадает с тем, что взлелеяно сердцем, в голове у нас — “абсолютный дух”, в жизни — человек; там мысль без сущности, здесь — су­щества, которые не представляют собой никаких ноуме­нов, никаких мыслей; во всяком жизненном шаге мы ока­зываемся вне философии, во всякой философской мысли мы оказываемся вне жизни.

Глава церкви — папа — такой же человек, как и я; король — такой же человек, как и мы все. Его посягатель­ства не могут быть неограниченными, он не стоит выше го­сударства, выше общества. Протестант — это религиоз­ный республиканец. Протестантизм превращается в по­литическое республиканство, по мере того как он сходит на нет, по мере того как раскрывается, разоблачается его религиозное содержание. Если уничтожить разлад проте­стантизма между небом, где мы господа, и землей, где мы рабы, если признать нашим поприщем землю, то проте­стантизм тотчас приведет нас к республике. Если в прежнее время республика была связана с протестантизмом, то эта связь была случайной, хотя и симптоматичной, потому что протестантизм дает только религиозную свободу; отсюда противоречие, поскольку мы не могли расстаться с проте­стантской религиозной верой. Только если ты откажешься от христианской религии, ты, так сказать, получишь право на республику: ведь в христианской религии твоя респуб­лика — на небе. Здесь ты, в таком случае, в республике не нуждаешься. Наоборот: здесь ты должен быть рабом, иначе небо для тебя будет излишне.