Никлас Луман. ТАВТОЛОГИЯ И ПАРАДОКС В САМООПИСАНИЯХ СОВРЕМЕННОГО ОБЩЕСТВА* - СОЦИО-ЛОГОС - Неизвестен - Философия как наука

I

Самореферентные системы могут себя наблюдать. Они способны настраивать свои собственные операции на свою собственную тож­дественность, на основании различия, с помощью которого можно отличить свою идентичность от иного. Это может совершаться и по тем или иным поводам с использованием самых разных разли­чений. Коль скоро появляется потребность управлять самонаблюде­ниями через структурные задания, не ставя их всецело в зависи­мость от наличных ситуаций, то, применительно к таким случаям, мы будем говорить о самоописаниях. Описание фиксирует структу­ру, «текст» для возможных наблюдений, которыми благодаря этому можно руководить и лучше их помнить, лучше образовывать из них традицию, лучше соединять их друг с другом. Это не исключает «свободных», окказиональных наблюдений, но они маргинализи-руются. Наблюдения по случаю образуют тогда «variety pool» ** для отбора самоописаний, которые проходят проверку в эволюции идей и прочно фиксируются как традиция. Это может приводить к удерживанию тех традиций самоописания, которые уже неадекват­ны структурной комплексности системы, но в функции самоописа­ния заменены быть не могут.

Следовательно, нет никакого обязательно синхронизированного соответствия между тем, как система фиксирует отношение к своему окружающему миру через социальную структуру и через се­мантику. Но можно, в общем и целом, предположить, что в кон­це концов устарелость самоописаний и неправильная ориентация самонаблюдений бросится в глаза; что значительная степень рас­согласования окажется для них невыносимой и что утеря реальности в самоописаниях даст повод для корректировок, даже если и не удастся так быстро достичь понятности и убедительности, свой­ственных традиции. Во всяком случае, в такие переходные эпохи рекомендуется иметь широкую перспективу и соответственно аб­страктную теорию, если есть намерение наблюдать и описывать то, как меняются в качестве реакции на структурные трнсформа-ции общественной системы, общественные самонаблюдения и само­описания.

Простым сегментарным обществам самоописания доставляли сравнительно мало труда, и семантические затраты могли удержи­ваться на низком уровне. С одной стороны, дело было в том, что все жизненно важное концентрировалось прежде всего в мельчай­ших единицах, каковы домохозяйства, орды, поселения, а взаимо­связи больших масштабов должны были функционировать лишь по случаю. Тут было достаточно знаний местности и лиц, а в случае необходимости — мифических рассказов, отграничивающих дан­ный порядок человеческой жизни от бездны иных возможностей. Притом мифы и культовые формы могли приводиться в унисон с экологическими условиями, структурами и интересами, и это не становилось явственным как контингентное решение или только связь. Например, Дж. Миддлтон и Д. Тэйт констатировали: «В то время как культ предков, в частности, является ритуализацией организации, основой которой служит происхождение, культ земли является ритуализацией организации, основой которой служит пре­имущественно местность или сообщество с высокой степенью взаи­мозависимости между связанными происхождением группами» ([24], Р. 25).

Лишь когда общество в большей мере начинает строиться на асимметриях и тем самым на неравенстве, начинают расти и семантические затраты. Становится ощутимой невероятность порядка; она требует если не оправдания, то хотя бы экспликации, коль скоро образуется различие между центром и периферией, прежде всего — городом и деревней, в особенности же при иерархи­ческой стратификации. В ретроспективе может показаться, что неравенства этого рода вынуждают привилегированные позиции к легитимации. Фактически же это едва ли было так. Если обществен­ная структура следует этому типу дифференциации, то его легити­мация не нужна, ибо реалистическим образом порядок иного рода совершенно непредставим. Соответственно, вряд ли можно будет брать за исходный пункт «согласие» или «потребность в согласии» так, словно бы решение об этом принималось в противоположность представлявшимся иным возможностям. Всякая артикуляция смыс­ла и хороших форм общественной жизни есть феномен, свой­ственный высшим слоям, соответственно феномен городской. Само­описания общественной системы — будь то по линии polis—civitas—civilitas—societas civilis, будь то в религиозном контексте: corpus Christ! или сообщество грешников с различными видами на спасение, будь то в контексте учения о сословиях и кодифицированной им морали,— каждое из этих самоописаний использует возможнос­ти асимметрической структуры самой общественной системы — ли­бо беря за точку отсчета ее центр 1, либо навязывая самопонима­ние ее высшего слоя.

1 Поэтому Шилз  [ 33 ]  с полным правом усмотрел проблему этого различия в диффузии культуры.

Самый очевидный признак этого порядка взаимосвязи социаль­ной структуры и самоописания общественной системы состоит в воз­можности бесконкурентной репрезентации общества в обществе. Существует лишь одна позиция, исходя из которой могут проектиро­ваться и распространяться самоописания: позиция центра или вер­хушки, позиция города или благородного сословия. Асимметрия об­щественной дифференциации надежно и действенно исключает иные возможности. С помощью этих заданий различия между изначально религиозным и изначально политическим пониманием общественной системы выравнены быть не могут. Они перенимаются в саму семантику, а там, по большей части, ею иерархизируются: в семанти­ке религия получает преимущественное положение, в то время как фактически она не может осуществиться, не присоединившись к по­литическим центрам. Как бы ни было важно это различие для тог­дашнего переживания, в ретроспективе оно не оказывается тем, что отличает такого рода высокие культуры от нынешнего общества. Историческое различие между «тогда» и «ныне» состоит, скорее, в том, что с переходом к общественной дифференциации, изначаль­но ориентированной на функции, от возможности бесконкурентной репрезентации общества в обществе, безусловно, приходится от­казаться. Ни одна из функциональных систем не может востребо­вать для себя эту позицию; каждая изготовляет свое собственное описание общества с точки зрения того, что именно ее функция имеет в нем примат; но ни одна из них не способна навязать это описание другим функциональным системам, ибо слишком различны для этого их конкретные операции. И даже если тут дело придет к новому различию, а именно, различию дифференцированных по функциям систем и направленного против них протеста — вместе с Хабермасом [13] можно назвать это различием между системой и жизненным миром, — то все равно нельзя решить, какая из этих двух перспектив позволит общеобязательным или по меньшей мере репрезентативным образом описать общество.

Итак, в сравнительно-историческом аспекте характерным при­знаком современного общества является утеря им естественной репрезентации или, если использовать для формулировки старое по­нятие, невозможность repraesentatio identitatis*. Целое, никогда не наличествующее всецело, не может быть представлено в наличии как целое. Реконструкция понятия репрезентации как понятия спе­цифически политического является следствием этого, и она озна­чает, что организация репрезентации еще возможна лишь в огра­ниченной специфической функцией перспективе политической си­стемы. А это подводит к вопросу о том, как еще возможно тогда самоописание общественной системы.

* Репрезентация тождества (лат.). — Прим. перев.

II

Ниже излагается следующая гипотеза. На утерю естественной бесконкурентной репрезентации общество реагирует тем, что пере­водит проблему тождества в абстрактный план. Как известно, такой попыткой в XVIII веке был апофеоз разума. Однако эта попытка провалилась. В дедуктивном и нормативном отношении, теоретичес­ки и практически она осталась неплодотворной, а при внедрении в общественную реальность дала эффект, противоположный инту­итивно ожидаемому. Ориентация на абстракцию соответствует проб­леме, в духе классической социологической формулировки: на более сильную дифференциацию необходимо реагировать генерализацией еще возможной в таком случае единой символики (см.: [ 27 ]). Но формализация принципов разума и придание им характера процедуры годится тут лишь на крайний случай и, как только начинается их содержательное наполнение, не позволяет уже рас­считывать на конкретные результаты. В конце концов остается лишь возможность держаться за разум вопреки фактам, упорствовать, несмотря ни на что, возможность жалоб и резиньяций. Конечно, отказ от разума — вещь трудная. Но, быть может, ныне мы храним верность лишь исторически введенному сорту семантики, в то время как действительность уже давно использует для ориентации другие позиции. Во всяком случае, стоило бы посмотреть, нет ли для руко­водимой разумом рефлексии единства общественной системы аль­тернатив, функциональных эквивалентов.

То же самое относится, конечно же, к присоединяющемуся сюда апофеозу «Я» в немецком идеализме, прежде всего наукоучению Фихте. Правда, это уже весьма точно понималось как разрешение парадокса через аппроксимативную идею: Я полагает различие меж­ду Я и He-Я и затем возвышает себя самое до идеального Я «вне и внутри границы» ([ 8 ], Р. 509). Но при этом, еще больше, чем при ориентации на разум, из поля зрения выпадает социальное из­мерение. Проблема парадокса была соотнесена с познанием, а не с обществом, и соответственно разработка теории была ориентирована скорее на религиозную или эстетическую перспективу, возможно, и на перспективу теории образования, но не на вопросы хозяйства и политики.

Мы начнем с того, что возведем рефлексию в высшую степень и тем самым преодолеем формализм разума и идеализм «Я». Воз­можны две формы рефлексии тождества системы: тавтологическая и парадоксальная. Соответственно, можно сказать: общество есть то, что оно есть; или же: общество есть то, что оно не есть. Обе эти формы не способны к последующим подсоединениям. Они не ведут Дальше, но блокируют операции системы. Обе они, как в свое вре­мя разум, дедуктивно и нормативно неплодотворны. Поскольку этот недостаток — стерильность — свойствен обеим версиям, наблюда­тель1 не может ни выяснить, какая из них выбирается, ни пореко­мендовать, какую следует выбрать, ни предсказать, какие следствия Для системы повлечет за собой выбор ею той или иной версии самоописания. Итак, в самоблокировании участвует и наблюдение наблю­дения или описание описания. Оно само становится тавтологичным или же парадоксальным, поскольку фиксирует свой предмет таким образом, что делает невозможными дальнейшие высказывания о нем.

* 0    такой    неразрешимости,    возникающей    для    наблюдателя,    см.:    [35].

Однако эту помеху можно преодолеть, если принять во внимание как преодолевает ее сама система. Весьма общим образом это можно назвать «размыканием» самореференции (так у Лефгрена, присое­диняющегося тут к Тарскому, см.: [ 19 ], [ 20 ]). Циркулярность самореференции (позитивная или негативная) разрывается, и интерпретируется она таким образом, который в конечном счете уже не может быть обоснован. Пожалуй, самый известный пример этого — теория типов для парадокса теории множеств. Во всяком случае, операция по детавтологизации / депарадоксализации тре­бует «придания невидимости» («инвизибилизации»1) как самой операции, так и ее проблеме. Итак, речь не идет о целях или намерениях, и лишь наблюдатель может провести субординацию, познать функцию, видеть не-можествование-видеть. Негативным об­разом формулируя то же самое, можно сказать, что речь идет об избежании «strange loops» или «tangled hierarchies»* [ 15 ] и таких их эффектов, как «double bind»**, так, чтобы при этом не оказыва­лось возможным элиминировать тавтологии и парадоксы как проб­лемы тождества самореферентных систем.

1 Это формулировка Ива Бареля  ([1], Р. 468).

* «Странных петель» или «спутанных иерархий»  (англ.). — Прим. перев

** «Двойное плетение» (англ.). — Прим. перев.

Поэтому современное общество не сознается самому себе, что его самоописание наталкивается на проблему тавтологии или пара­докса. Оно зашифровывает свое тождество и лишь таким образом оказывается в состоянии образовывать теории общества. И все-таки в этом процессе «размыкания» возникает своеобразная амбива­лентность. А именно, в зависимости от того, берут ли (не сознавая этого и не говоря об этом) за отправной пункт тавтологию или же парадокс, образуются и весьма различные семантики. В одном слу­чае приходят к самоописаниям скорее консервативным, в другом — скорее прогрессивным, если не революционным. Основная проб­лема самореференции размыкается в свою противоположность. Если предполагается, что общество — это то, что оно есть, то речь может идти лишь о том, чтобы сохранить его, решать его проблемы и дальше и, может быть, лучше, и содействовать ему в преодолении вновь появляющихся трудностей. Если же, напротив, общество есть то, что оно не есть, то следует предложить теории иного рода. Например, его тождественность может быть перемещена в план некоей возможности, реализации которой препятствуют определен­ные силы: вспомним о популярных вариантах марксизма или о каргоизме. Или же проблеме придается темпорально асимметричес­кий характер. Тут предполагается, что структурно-логическое развитие через революцию или эволюцию реализует то, чем общест­во в настоящее время пока что «еще не» является.

Каждый вариант, будучи сформулирован в качестве теории, имеет свои специфические трудности, обсуждать которые мы здесь не станем. Нас интересуют не столько различия или даже мера интеллектуальной уточненности, которая тут потребовалась, сколь­ко то общее, что можно узнать, несмотря на эту бифуркацию, и что сказывается именно в ней. Общее мы усматриваем в том, что в этих условиях описания общества становятся идеологиями.

Понятие идеологии, введенное около 1800 г., испытало затем многочисленные изменения [ 6 ], [7]. Его прояснение происходит очень постепенно, и, только будучи очищено от представления о семантическом управлении общественным воспроизводством пос­редством идей и пройдя затем стадию чисто уничижительного и полемического применения, оно становится пригодным для упо­требления в социальных науках. Решающая роль принадлежит тут Марксу и Энгельсу не столько в образовании безупречного понятия идеологии, сколько в создании теории капиталистического общества, которая указывает функциональное место для идеологии. С тех пор это понятие означает своеобразную, устойчивую к наблю­дению, противящуюся критике рефлексивность. Оно постулирует своего рода опору, которая препятствует разрушению идеологии при объяснении ее функции. Тогда идеология пропагандируется именно как «партийная» или же как практически-направляющее знание, ставшая практикой теория. Тем самым она перенимает функцию руководства поведением и его оправдания, и, если реко­мендуются другие направления действия, она, неразрушимая для критики, становится в этой направляющей функции заменимой.

Сама идеология, ее самообъяснение оснащено смысловыми формами такого соотнесения с практикой. Но позиция наблюда­теля идеологических самоописаний позволяет все-таки обнаружить сложное переплетение условий. Опора всякой идеологии состоит прежде всего в некоммуницируемости той проблемы, с которой она связана, в зашифровке того, что ее вдохновляет, в невидимости ее исходного пункта. На место рефлексии тождества, увлекающей назад, к тавтологии или парадоксу, приходит рефлексия противопо­ложности идеологий, противоположности, возникающей из бифур­кации. Всякая идеология в той мере, в какой она способна объяс­нять, что имеются другие идеологии, и каким это образом получает­ся, что они существуют, способна также оформиться в целостную конструкцию. Насколько ей это удается — а наиболее притязатель­ный пример такого оформления дал, конечно, Маркс, — настолько становится ненужным возвращение к той форме, в какой описание общества фиксирует проблему тождества. Идеология сама себя стабилизирует включением в себя контридеологии; и если консер­вативная сторона удовлетворяется антипросвещением, а о своей позиции дает знать лишь походя (apercue), чтобы не оказаться под огнем своих собственных утверждений, — то это лишь один из вариантов решения.

Ну, конечно, напрасно ее так окрестили — «идеология», — да и оснащение темами тоже зависело тут от таких исторических случай­ностей, как Французская революция, или социальных проблем эпо­хи, особенно от последствий быстрой индустриализации. Новый способ идентификации ухватывал любые темы, как бы и где бы они ни обнаруживались. Это должно было привести к зависимости от эпохи и постепенному устареванию многих воззрений. В равной мере это относится и к либерализму, и к социализму. Но говорить о конце идеологий все-таки еще слишком рано. Напротив, возрос интеллектуальный скепсис и вместе с ним — готовность к плоскому морализаторству, или же — если посмотреть на Францию — попыт­ки укрыться за исключительно темным стилем изложения, свойст­венным современным французским философам. Но как бы ни об­стояли дела со специфически научными возможностями, фунда­ментально иные формы самоописания общественной системы все-таки еще не образовались.

Старческая немощь некогда могущественных идеологий пону­ждает их нынешних сторонников к творчеству, но сама по себе не приводит к новым предложениям.

Может быть, в более длительной перспективе, с привыканием к системно-теоретическому наблюдению второго порядка, к наблю­дению и описанию самонаблюдения и самоописания общественной системы, удастся достичь иного рода результатов. Но пока что не приходится наблюдать никакой выстроенной семантики этого типа как уже наличного общественного знания. Таким образом, пока что можно лишь попытаться выяснить эффективность этого способа рассмотрения и переформулировать идеологию в соответствующей перспективе, а это должно будет в дальнейшем занимать нас еще в ряде аспектов.

III

XIX век разработал разные различения, образовавшие тот кар­кас, к которому крепится то или иное идеологическое содержание. Именно различения, а не тождества. Одно из предложений сос­тояло в различении государства и общества на основе различения силы и собственности, авторитетного уже в XVIII веке. После того как была отклонена попытка Гегеля вновь привести это раз­личение к единству и остроумно подавить полнотой духа обяза­тельно снова всплывающий тут парадокс, — после того, как эта по­пытка была отклонена, примерно с середины XIX века различение государства и общества уже принималось как фактическое, неоспо­римое положение дел1.

1 Примерно со времени появления книги Л. фон Штейна  [ 34 ]. См. об этом также:  [2].

Это позволило приписывать государству, в зависимости от идеологической предрасположенности, больше или меньше ответственности, но одновременно, сравнительно со средне­вековой расположенностью, заменять религию хозяйством и давать описание эпохи в перспективе ее будущего развития с точки зре­ния хозяйства (которое именно поэтому было названо «общест­вом»). Понятию общества было тем самым найдено место, а позиция единства различия государства и общества, могущая быть тавтологической или парадоксальной, осталась незанятой. В ходе перенастройки обработки информации с единства на различие У староевропейского societas civilis, о котором еще напоминало гегелевское государство, не оказалось продолжения. Различие ослепляет открывающимися возможностями дирижировать пе­реработкой информации. Но эта ослепленность различием и его возможностями блокирует постижение единства, а тождества определяются внутри различения при помощи различения как тождества различенного — как бы это потом ни оказывалось на данном уровне вновь тавтологичным или парадоксальным (см. [ 22 ]).

Сколь бы сильно ни подчиняло себе это различение понятие общества, делая его почти непригодным для зарождающейся социо­логии, но скрытую теорию общества надо бы искать не там. Она использует иное различие, трансцендирующее общество как соци­альную систему. Она соотносит социальное, как бы оно ни назы­валось, с индивидом и потому представляет себе индивида как некое внесоциальное единство.

Эта теоретическая установка подготовлена новейшей филосо­фией сознания и следует из разработанного в ней понятия субъ­екта. Эту установку можно обнаружить и в понятии индивида, абстрагирующемся от какой бы то ни было включенности инди­вида в социальные связи и его социальные позиции и предполагаю­щем, что индивид идентифицирует сам себя через соотнесение не с чем иным, как с собственной индивидуальностью1. Такого инди­вида можно считать способным к существованию во множествен­ных контекстах [ 32 ]. Как бы в компенсацию, этот индивид семантически наделен способностью предъявлять жалобу — будь то на отчуждение, будь то на неосуществленные обетования свободы, на неравенство, на неспособность общества ориентироваться по тем критериям, которые, по мнению индивида, индивиды считают ра­зумными. По этому всему видно: индивид понимается через отличие от общества, а не по-прежнему — как своеобразная часть при­роды. И наоборот: общество в отличие от индивида может тогда по­ниматься как коллектив2.

1 Лишь попутно заметим, что при этом типичные проблемы самореферентной идентификации, а именно, тавтология и парадокс, должны оказываться пробле­мами индивида и что и здесь непременно должны проектироваться стратегии Детавтологизации и депарадоксализации, стратегии размыкания тождества и «на­деления смыслом». Достаточно задуматься хотя бы о начинающейся тут семан­тической карьере «бессознательного» как референции индивидуальности или о теории двойственных или множественных (например, персональных и социальных) чдентичностей.

2 До языкового противопоставления индивидуализма коллективизму дело до­ходит только во второй половине XIX века, — пожалуй, это происходит как раз при попытке еще раз провести дифференциацию на стороне противоположных Индивидуализму позиций (социализм/коммунизм/коллективизм). См. об этом: [30].

При этом можно мыслить совершенно разное: популяцию живущих в данный момент людей, нации, социальный порядок или же исторически варьирующиеся формы (например, «капитализм»). Сравнительно с нынешними теоретичес­кими притязаниями, речь в меньшей мере идет о понятийной четкос­ти, чем о различии, фиксирующем ту точку зрения, которая является руководящей при идентификации социального: отличие от индивида. Сюда может подсоединяться переработка информации, трансфор­мация этого различия во все новые формы. Все снова и снова будет встречаться констатация неудовлетворительности общества, и мож­но будет снова и снова делать ее актуальной. Руководящее различие, в длительной перспективе, гарантирует достаточную для этого без­надежность, не исключая при этом возможности изменений. Нако­нец, во второй половине XIX века оно разрушает веру в естествен­ный прогресс и тем самым побуждает возникающую в это время социологию заняться проблемами индивида в структурных условиях современного общества [ 29 ].

Если сравнить два различения: «государство / общество» и «индивид / коллектив», то легко увидеть, что оба они выполняют одну и ту же функцию: препятствуют постижению единства разли­чия и тем самым — проблемы тавтологии и парадокса, позволяя тем не менее производить переработку информации. Прохождение ин­формации в текущих самонаблюдениях общественной системы ис­пользует, подтверждает и трансформирует эти «distinctions directri­ces»*. Информацией становится то, что может быть различено при помощи этих различений. Но в то время как различение «государство / общество» пребывает внутри социального порядка и потому может индентифицировать лишь субсистемы, различение «индивид / коллектив» работает с внешней референцией, с неким противоположным, выдвигая его в качестве точки зрения для оценки социальных отношений. Вплоть до эпохи так называемой «Франкфуртской школы» этот процесс производит такую теорию общества, которая живет различием. Лишь начиная с Хабермаса, с интерсубъективизацией и процедурализацией субъекта соверша­ется отказ от этого основоположения и замена его новыми форму­лами различия, такими, как «труд и интеракция» или «система и жизненный мир», которые на свой лад скрывают то единство, о котором тут идет речь1.

* Руководящие различения  (фр.). — Прим. перев.

1 См. у Хабермаса [14] проницательную критику парадоксов ориентирован­ной на субъект программы Просвещения. Тут все в порядке. Но это лишь подво­дит к вопросу о том, можно ли вообще иметь свободный от парадоксов концепт. Именно на это и претендует Хабермас, выдвигая свою новую парадигму взаимо­понимания. Но в чем бы тогда состояли ограничения самореференции, исклю­чающие парадокс? Как мне кажется, если исторически фиксировать проблему в просвещающем себя о самом себе субъекте и противостоящих ему противниках, то это воспрепятствует достаточно четкому абстрактному анализу проблем пара­докса в самореферентных системах. И тогда можно тем более непринужденно преподносить парадигму взаимопонимания в форме полемики, которая непосредст­венно не свидетельствует о намерении достичь взаимопонимания. В качестве описа­ния общественных самоописаний операция сама становится парадоксальной. Имен­но это берет как проблему процесс  наблюдения, который мы, присоединяясь к  Гейнцу фон Ферстеру, называем «second order cybernetics» («кибернетикой второго порядка» — англ. — Прим. перев.).

IV

Однако вернемся еще раз к проблеме идеологии. В своем про­граммном Введении к словарю «Основные исторические понятия» ( [ 3 ], XIII—XXVII) Козеллек исходит из того, что с середины XVIII века произошло фундаментальное изменение значения ста­роевропейской социальной и политической семантики. Своеобразие этой перемены состоит, между прочим, в темпорализации и идеоло­гизируемости многих понятий. Это положение можно сконцентри­ровать и выразить в тезисе, что сама иделогия отличается темпорализацией. Она заменяет отнесение к природе отнесением к исто­рическому времени и современному положению общественной сис­темы (см. об этом также: [36 ]). Темпорализация и идеологизация в известной мере выручают друг друга там, где речь идет о компенса­ции утери реальности, которая становится неизбежной, если общест­венная структура уже не дает возможности ни для какой предпочти­тельной естественной репрезентации.

Это проявляется в первую очередь в том, что различие детавто-логизации и депарадоксализации воспроизводится через различие консервативных и прогрессивных идеологий. В этом различии тематизируется установка на историческое время. Однако затем опыт все более ускоряющихся общественных перемен саботирует это простое противопоставление и трансформирует его в вопрос о том, следует ли и впредь держаться за основы собственной динамики общественной системы, например, за рыночное хозяйство и непод­цензурное научное исследование, или же здесь необходимо какое-то дирижирование, чтобы сохранить существенные для человека устремления. При этом дело может дойти до обмена темами между правыми и левыми, так что темы, бывшие некогда, консервативны­ми, такие, как культурный пессимизм, критика техники и обращение к «государству», обнаруживаются теперь главным образом в лагере «левых» 1.

1 См.,   например    [31],   о   критике   техники,   а   о   позитивности   права   и государства см.:  [12].

Но тем моментом, который позволяет различать один идеологический выбор от другого (ибо с различием рефлексии тож­дества — скорее тавтологической или скорее парадоксальной — они, напомним, соотносить себя не могут), все еще является истори­ческая отсылка (Zeitbezug) к интерпретации положения общества в данный момент. Обмен темами доказывает, что дело заключается не столько в субстанциальных семантических привязках — они слу­жат лишь реализации противоположности, которая не должна от­крывать своего основания и потому вновь и вновь заряжает себя в форме интерпретации актуального состояния общественной сис­темы.

Темпорализация общественных самоописаний и восприятие быстрых общественных перемен глубоко затрагивает прежде всего различение консервативных и прогрессивных направлений. Консер­ваторы начинают с разочарования, прогрессисты кончают разочаро­ванием; тех и других эпоха заставляет страдать, и в этом они соглас­ны. Кризис становится всеобщим. В предельном случае самоописа­ние общества истаивает тогда до «определенной ситуации». Такое определение, даже при однозначных данных, может быть выстроено лишь противоречивым образом. Так, данный уровень благосостоя­ния уже весьма значителен или же недостаточен — в зависимости от того, с какими ожиданиями подходят к его оценке и какие противни­ки имеются при этом в виду. То же самое относится и к экологичес­ким темам. (Общество есть то, что оно есть, или же не есть то, что оно есть.) Вследствие этого находится повод указать на стоимость и побочные следствия повышенных расходов или же раздувать по­требности, и различие возникает даже тогда, когда относительно фактов имеется единогласие. Параллельно этому обедняется и ин­теллектуальная рефлексия. Характерен тут спор о том, что называ­ют «постсовременностью». Прогрессивная фракция горюет, что ее цели больше не принимаются всерьез; она переключается с «еще не» на «больше не»; а консервативная сторона, для которой этот по­ворот благоприятен, может именно поэтому избежать дальнейших размышлений. Столь далеко идущая темпорализация все еще произ­водит то, чего мы ждем от идеологий: она депарадоксирует или же детавтологизирует тождество. Она высказывает нечто и выводит следствия. Только вот наскучит она быстро, ибо не учитывает ничего нового и предоставляет настоящему просто идти своим чередом.

Эта альтернатива консервативных и прогрессивных фракций и их идеологий ориентируется на время, уже ставшее историческим. Она дает примат прошедшему или будущему над определением нас­тоящего — настоящего, которое не может локализовать себя иначе, кроме как через признание такого примата одного из своих вре­менных горизонтов. Следовательно, альтернатива молчаливо пред­полагает, что настоящее определяется исходя из различения про­шедшего и будущего. Но как?

Этот вопрос выводит нас в область столь сложную, что не удивительна невозможность ответить на него без дальнейших рас­суждений. Ново уже то, что темпоральные структуры общества во­обще вовлекаются в поле зрения таким образом. Традиционно время переживалось не в схеме «прошедшее / будущее», но в схеме «преж­де / после». Это привело к понятию движения (как единства «преж­де» и «после»), а затем, когда мышление вышло на более высокую ступень, — к различению подвижного / неподвижного, прочного / текучего, постоянства / изменения и т. д. Соответственно время понималось как мера движения или же как tempus, как репрезента­ция вечного в пронизанном движением мире. Тогда могла иметься по крайней мере одна позиция для наблюдения движения из не­подвижного; а если возникал вопрос о единстве различия подвижно­го и неподвижного, то можно было сослаться на понятие Бога.

Все это мышление незаметно устаревает, если основополага­ющее различение «прежде / после» заменяют на «прошедшее / будущее». Тогда понятие движения теряет свою фундаментальную роль. Нет именно никакого «движения» из прошедшего через на­стоящее в будущее, как если бы настоящее было частью хронометри­чески уловимого времени между прошедшим и будущим. Напротив, саму позицию, которая, как предполагалось прежде, предназначена движению, теперь получает настоящее. Оно есть включенное во время исключенное третье, ни будущее, ни прошлое, но одновре­менно и то, и другое. Как некогда движение, так настоящее теперь является парадоксом времени. Поэтому именно настоящее по пре­имуществу является той категорией, благодаря которой и парадокс темпорализованного описания общества оказался бы уловимым и является неуловимым, если дело не доходит до разрешения именно этого парадокса. Но одновременно настоящее является временным модусом актуальности наблюдения и самого описания, так что время может наблюдаться и описываться лишь во времени, общество — лишь в обществе, а не так, как движение, — извне.

Неудивительно поэтому, повторим, что современное общество никакого понятия настоящего не породило. Отсутствует и история понятия «настоящее» [ 26 ]. Зафиксировано лишь то, что об исторически локализованном настоящем начинают говорить толь­ко в конце XVIII века, а род локализации своего собственного на­стоящего в историческом времени и после того долго еще остается неясным. Такие представления, как быстротечность момента (како­вой момент и есть все, что имеется), соотнесенный с будущим ак­тивизм, революция, которую необходимо проделать, а одновременно утеря истории и утеря опыта или же отсутствие в настоящий момент всего того, что следовало бы знать, чтобы иметь возможность дей­ствовать (бесполезно совершать путешествия в Париж, чтобы узреть мировую историю), — эти представления распространяются лишь во второй трети XIX века. Так что прежде всего тут придется искать такие представления, которые в этих условиях еще могут пока­зать, как возможно описывать общество, что означает теперь: как можно его изменять.

V

Не только во временном измерении, но и в измерении предмет­ном можно наблюдать изменения, когда при переходе к функцио­нальной дифференциации самоописания, охватывающие всю об­щественную систему, становятся труднее. Вследствие утери естест­венной, бесконкурентной репрезентации обществу приходится справляться с более высокой степенью контингенции; многое, гораз­до больше, нежели прежде, становится явственным как «решение», Даже если «решающего» с уверенностью идентифицировать не­возможно. Ориентация на рынок и демократия создают новую чувствительность в этом аспекте. Соответственно, парадоксы при­водятся в форму моральных парадоксов, то есть наблюдаются как нечто близкое решению. Что касается рынка, то здесь морально предосудительное, своекорыстное, ориентированное лишь на прибыль поведение может тем не менее иметь хорошие следствия. А в ориентированной на общественное мнение политике наоборот: как показывает «консервативным» теперь наблюдателям Француз­ская революция, тут лучшие намерения могут иметь наихудшие следствия. Следовательно, парадокс в его моральном варианте в об­ратно-пропорциональном отношении .распределен на хозяйство и политику, на общество и государство и, таким образом, снабжен соответствующими институтами. Программа реставрации (со своей стороны парадоксальная) гласит: институционализация свободы.

Но отношения тем самым отнюдь не успокаиваются. Если ин­ституционализация свободы становится программой, то есть поли­тическим решением и идеологией (прежде всего: программой управ­ления обществом посредством идей), то отсюда возникает потреб­ность в нового рода семантических гарантиях. Имплицитная само­референция требует различия, внутри которого она может форми­роваться в отношении к иному. Должен иметься уровень порядка, способный выдержать игру контингенции, «inviolate level»* ([15], P. 686 ff.,) который не затрагивается производством парадок­сов и тавтологий в процессе решения, но именно отсюда и получа­ет свою значимость. Систему невозможно покинуть, ибо вне об­щества нет позиции, способной на коммуникацию; однако система может испробовать внутренние референции, которые будут рассма­триваться как абсолюты. В этом отношении понятие ценности на­чинает свою карьеру примерно с середины XIX века.

Ценности суть «слепые пятна», которые вооружают способно­стью к наблюдению и действованию1. Ценностность ценности есть та позиция, исходя из которой наблюдают, требуют, ангажируются и обнаруживают себя способными к действованию. Если речь идет о наблюдении, то требуется различение ценности и противоценно-сти или ценности и неудовлетворительного состояния. Если речь идет о действовании, ценность включается в систему страховки мотивации. В фиксированной таким образом перспективе видят луч­ше (четче, глубже, а также дальше в будущее), но именно в силу этого подставляют себя также и под наблюдение со стороны других. Ценности не суть формулы согласия, напротив, они побуждают к критическому наблюдению наблюдения.

Концептуальная история ценностной семантики исследована еще недостаточно. Маловероятно тут непосредственное происхождение из этоса «valeur» благородного сословия2. Скорее напрашивается предположение, что это происхождение связано с экономикой, ибо здесь всегда уже существовала потребность проецировать контин­генции и переменчивые судьбы цен на менее подвижную сферу ценностей3.

Нужно было, в сущности, лишь генерализировать функциональное место понятия ценности, и это происходило с середины yiX века благодаря распространению этого понятия на моральные, литературные, эстетические сферы1. В конечном счете понятие ценности означает тогда те предпочтения, из которых можно исхо­дить в социальной коммуникации, не оказываясь перед необходи­мостью считаться с противоречием. Это, так сказать, апробирован­ные «собственные ценности» («Eigenvalues») системы, которые ока­зываются стабильными даже при использовании их в контексте самореферентных операций [ 10 ].

Пожалуй, самый заметный признак ценностей состоит в том, что коммуницируются они незаметно. Они предполагаются, допускают­ся в форме намеков и импликаций. Именно это отвечает предпола­гаемой самоочевидности их значимости. Вместо того чтобы сооб­щать другому о своей приверженности справедливости, участник коммуникации требует лишь большей справедливости в распределе­нии дохода. Ценности некоторым образом скрыты в коммуникации, в то время как непосредственно коммуникацию ориентируют на не­что такое, что могло бы встретить возражение и еще нуждается в обсуждении. Они воспроизводятся и конденсируются через непря­мую коммуникацию. Это своеобразие может быть потом использо­вано и тактически, чтобы пресечь возражение, а ценности доста­точно высокого уровня найти легко.

Правда, возразить против ценностей нельзя, но можно их истол­ковывать. В пандан к новому смысловому уровню нерушимых цен­ностей и была, видимо, изобретена современная герменевтика. По­началу — как некоего рода теория рефлексии системы религии, затем — субъективированная и, наконец, как наука о тексте — она приводит бесспорное в форму круга, в котором сама может двигаться. И это также является разработанной формой тавтологии и парадокса, размыканием самореференции, именно такой формой, в которой можно пребывать и двигаться, если есть желание избежать выбора в пользу «дискурса» той или иной идеологии.

Конечно, у такого размещения понятия ценности есть свои следствия и свои издержки. Это отнимает у него (вопреки всему, что о нем говорят) практическое значение. Понятие ценности сим­волизирует аутопойесис коммуникации — именно это и не более то­го. Оно не позволяет сделать никаких выводов о правильном пове­дении, ибо это всякий раз требовало бы разрешения конфликтов Ценностей, а это разрешение всегда остается контингентным в ка­честве решения и не может быть гарантированным образом зафик­сировано на «inviolate level» ценностей2. Это — только другая фор­мулировка для, пожалуй, общепринятого воззрения, что нет никако­го транзитивного порядка ценностей, который мог бы на деле быть применен   безотносительно   к   обстоятельствам   как   устойчивая иерархия.

1 И уже в XVIII веке можно указать на весьма широкое понятие ценности (один лишь пример: Пернетти [28, Р. 97], который включает в это понятие обязанности и удовольствия, честь и жизнь, здоровье и богатство), но здесь оно находится в контексте весьма утилитаристски ориентированной антропологии.

2 О связанной с этим необходимости различать между ценностями и программами см.: ([24], Р. 432 ff.).

Когда временные горизонты суживаются до «определения ситу­ации», то этому в сфере ценностей соответствует то, что наблюда­лось как перемена ценностей (этому наблюдению частично сопутст­вовало использование для характеристики новых ценностей таких обозначений, как «постматериалистические», — обозначений, весь­ма сильно вводящих в заблуждение). По видимости, в основе этой перемены лежит быстро возрастающее осознание риска, подпитыва­емое как экологическими проблемами современного общества, так и теми трудностями, с которыми сопряжено поддержание сущест­вующего уровня благосостояния1. Страх больше не является табу: он стал публичной темой, в особенности когда он принимает форму озабоченности и опасений по поводу других или по поводу всех: поэтому современность можно характеризовать прямо-таки как «век неприкрытого страха» ([ 11 ], Р. 27). О состоянии сознания конкретных людей тем самым еще ничего не сказано, а вот об от­сылках к ценностям в публичной риторике тем самым кое-что гово­рится. Страх, как тема, становится эрзац-априори. Он не может быть оспорен, опровергнут, излечен. В коммуникации он всегда высту­пает аутентично. Тому, кто говорит о своем страхе, нельзя возразить, что он заблуждается. Следовательно, страх творит для себя уваже­ние, как минимум терпимость; он делает некоммуницируемым про­тиворечие и потому служит точкой фиксации «новых ценностей».

1    Сходным   образом   высказывается   и   Бюль    ([4],   Р.    153):    «Основным принципом этого нового полагания ценностей является, видимо, избежание риска».

Страх блокирует одновременно проникновение в проблемы тож­дества тавтологии и парадокса, рефлексия которых, как уже сказано, блокировала бы коммуникацию. Страх высвобождает коммуника­цию, и ее новые ценности процветают за счет этой облегченности, доходящей до неведомой прежде неисправимой болтливости. И в этом тоже пробивает себе дорогу та форма депарадоксализации проблем тождественности общественной системы, которая уже не нуждается больше в какой-либо идеологии в классическом смысле. Да и всегда приходилось идеологиям предлагать нечто большее, чем рекомендации относительно ценностей. Они были для этого вооружены когнитивными компонентами, описаниями общественного по­ложения и его проблем. Возможно, сегодня все это может быть све­дено к «страху» как общему знаменателю, страху, который дирижирует отбором описаний, «сценариями», моделями мира и воззва­ниями. Но и это остановило бы самоописание общества еще до того, как оно прозреет свой собственный произвол.

VI

До сих пор мы рассматривали тавтологии и парадоксы как логи­чески равноценные формы, которые различаются лишь тем, что на­ходятся между собой в отношении обращения, причем обе эти формы (как и логика вообще) понимаются в качестве схематизации наблюдений и описаний. Однако эта предпосылка становится проб­лематичной, если наблюдать сами тавтологии как парадоксы, и они действительно оказываются, если их наблюдать, парадоксами, в то время как обратное силы не имеет.

Тавтологии суть различения, которые не различают; они суть различения без различия. Они эксплицитно отрицают, что то, что они различают, составляет различие. Они, таким образом, приглаша­ют к колебанию, к блокированию наблюдения. О тавтологии можно говорить, только если предполагается двучастная схема наблюде­ний: нечто есть то, что оно есть. Но само это высказывание отри­цает двучастность и утверждает однотождественность. Таким обра­зом, оно отрицает то, что само же и делает возможным, из-за чего и отрицание теряет свой смысл.

Если относиться к этим рассуждениям серьезно, то нельзя тог­да больше исходить из того, что тавтологии и парадоксы, а соот­ветственно, детавтологизации и депарадоксализации, функциональ­но эквивалентны. Понятно тогда становится и то, почему, как это часто утверждают, дух предпочитает левую полосу интеллектуально­го и политического спектра. Разрешение парадоксов — занятие явно более плодотворное, чем развертывание тавтологий (но это все же не должно вводить в искушение заключить отсюда, что депара-доксализация—знание истинное, свободное от идеологии).

И тем более стоило бы продолжать исследовать идеологии, тем-порализации, а иногда и другие варианты решения проблемы само­описания, исходя из проблемы парадокса и депарадоксализации. При этом главным вопросом становится то, при каких условиях депарадоксализации могут вводиться в действие не патологическим, а плодотворным образом, как творческий, а не порочный круг (см. исследовательский обзор [ 18 ]). И, напротив, известная проблема «безобидных» самореференций (по типу: «это предложение есть предложение») отступает на задний план, ибо, как уже сказано, и они оказываются парадоксальными для наблюдателя и потому нуждаются в рассмотрении по тому же типу, что и парадоксы. Детавтологизации суть депарадоксализации, и в конечном счете речь в обоих случаях идет о преобразовании бесконечных информацион­ных нагрузок в конечные. Соответственно, нужно будет пересмот­реть и логико-математический подход к проблеме: парадоксы нельзя свести к circulus vitiosus (которого следует избегать), но такие кру­ги — это неудачные формы депарадоксализации1.

1 См. социально-онтологическое рассмотрение этого вопроса:   [5].

VII

Всякое наблюдение систем, которые сами себя наблюдают, при­ходит к вопросу об имманентных границах самореферентных опера­ций. Если допустить самореференцию без ограничений, в том числе и применительно к ней самой, то наталкиваешься на тавтологии и парадоксы — этот факт хорошо известен прежде всего в логике истинности. Если, исходя из этого, наблюдать и описывать само­описания современного общества, то возникнет впечатление, что они наталкиваются на эту проблему, но в то же время неспособны воспринять ее как таковую.

Можно наблюдать разные стратегии уклонения. Одной из них является дискурс относительно «субъекта» — так сказать, симуля­ция проблемы во внешнем для общества случае. Это делает для об­щества возможным экстернализировать проблему и убаюкивать себя в том, что касается его самого, иллюзией, будто оно конституировано хотя и несовершенным, но во всяком случае не парадоксальным об­разом. Именно разоблачение парадокса, просвещающего себя отно­сительно себя самого субъекта, разоблачение, которое Юрген Ха-бермас производит со всей остротой и блеском, опять-таки ставит се­бя в зависимость от этой функции экстернализации. Парадигма интерсубъективного взаимопонимания изображается как имплици­рованный в самой коммуникации идеал, то есть как свободная от па­радокса ориентация — так, словно лишь субъект, постулирующий себя в качестве разумного, оказывался бы перед этой проблемой. Но так как можно знать, что неограниченная самореференция чис­то логически не функционирует, то для наблюдателя предлагаемой теории (Theorievorschlag) это может только означать, что идеа­лизация интерсубъективного взаимопонимания выполняет функцию прерывания самореференции; а тогда задают себе вопрос: почему это именно так и почему не иначе1.

1 Очевидно, что аргумент: эта идеализация — импликат коммуникации, — будь он даже верен, тут больше не помогает. Ибо и самореференция есть импликат коммуникации.

Результаты наших предшествующих рассуждений согласуются с этой оценкой. Общественное самоописание, которое не может тематизировать то, что оно не может тематизировать, прибегает к по­мощи ориентации, которые скрывают от него именно это и тем не ме­нее делают возможным самоописание. Определенные различения, которые идентифицируют общество в отличие от чего-то (будь то «государство», «сообщество», «индивид») выполнили эту функцию: создали алиби. Идеологизация и темпорализация вооружили эту функцию семантическим признаком сомнительности, не сделав ее прозрачной для нее самой. Семантика ценностей формулирует тут подобающее обоснование: она формулирует новые «inviolate levels», когда все становится контингентным, и то, что оправдывает себя как исходный пункт, необходимо проверить в самой коммуни­кации.

Но что дает опору «социологическому просвещению», которое наблюдает и описывает также еще и это? Какая семантика стаби­лизируется в таком процессе описания описаний описаний?.. И прежде всего: что следует из того, что и это может тоже происхо­дить только в обществе, только как самонаблюдение и самоописание общества, ибо никакое отдельное сознание никогда не может быть «субъектом» в том смысле, чтобы в основу такого наблюдения и опи­сания оно могло положить лишь себя самого (а не так, что за первичную основу бралась бы уже идущая коммуникация).

Исходный пункт для ответа на этот вопрос можно найти в предположении, что в обществе нет свободных от наблюдения опе­раций — это равнозначно тезису, что коммуникацию по поводу ком­муникации исключить невозможно. Если происходит коммуникация, то эта операция, поддерживающая и продолжающая аутопойесис общества, тоже подвергается наблюдению в рамках значимого для самого наблюдения различения (например, сказано то-то, а не то, что я ожидал). (Можно предполагать, что различие операции и наб­людения на этой фактической основе универсально и постоянно регенерируется. Аутопойесис общества не может быть продолжен, если тем самым не создаются возможности для наблюдения1.) Универсальная значимость этого тезиса предполагает, что и само наблюдение может проводиться лишь как аутопойетическая опе­рация, то есть — в случае социальных систем — только как ком­муникация.

На этом различении операции и наблюдения базируется второе, различение «естественных» и «искусственных» ограничений саморе­ференции2. Естественными можно назвать те прерывания саморефе­ренции, которые кажутся системе необходимыми условиями воз­можности ее операций. Напротив, в качестве искусственных рас­сматриваются те ограничения, которые воспринимаются как контин­гентные, как иначе возможные. Таким образом, естественные преры­вания самореференции препятствуют пониманию парадокса и тавто­логии самореферентного тождества. Они делают проблему невиди­мой. Искусственные прерывания делают прозрение возможным, но они постулируют, что нечто должно произойти, дабы депарадоксировать парадокс.

1 Ответвлением отсюда могут быть рассуждения, показывающие, что система, производство которой идет через коммуникацию, именно для того, чтобы иметь возможность себя наблюдать, создает атрибуцию действий. Подробнее об этом см.: (U1], Р. 225).

2 Намек на такое различение (но без перспективы возможного логического Разрешения вопроса о том, имеют ли место естественные или искусственные формы Депарадоксализации) мы находим у Лефгрена ([20], Р. 244).

Работать с этим различением естественного и искусственного (необходимого и контингентного) надо только, всегда имея в виду ту систему, о которой идет речь. Кроме того, оно меняется в силу процессов эволюции или обучения. Та семантика, которая служит депарадоксализации, может переводиться из области необходимого в область контингентного, если система сможет найти новые «invio­late levels», перенимающие функцию депарадоксализации. Это поз­воляет понять европейское Просвещение как эволюционный про­цесс, который, правда, со своей стороны не мог употреблением семантики субъективного разума выработать формулу собственной самореференции. И, кроме того, с помощью этого различения можно  показать, что — и каким именно образом — несомненные основы общественной семантики, из-за эволюционных изменений в формах общественной дифференциацкл, подпадают под подозрение в том, что и они контингентны.

Но прежде всего с помощью этого различения можно прояснить отношения между наблюдением (самонаблюдением) и операцией, то есть и отношения между процессами самотематизации и само­описания общества и самим обществом. Наблюдатель может (и, если он намерен вполне постичь свой предмет, должен) познать, что самореферентные системы конституированы парадоксальным образом. Но само это познание делает невозможным наблюдение, ибо оно постулировало бы аутопойетическую систему, аутопойесис которой блокирован. Если предположить чистую, неограниченную, неразомкнутую самореференцию, то и парадокс бы, следовательно, был перенесен в само наблюдение. Наблюдение своими собственны­ми предпосылками противоречило бы своему собственному намере­нию. Поэтому понимание необходимости прерывать самореферен­цию одновременно депарадоксирует предмет наблюдения и само наблюдение. По ту сторону всех априорно приложенных возможнос­тей познания оно смыкает наблюдение с его предметом. Оно только и делает возможным самонаблюдение (самотематизацию, самоопи­сание) общества.

На этой основе получает свое значение различение естествен­ных и искусственных ограничений самореференции. Оно позволяет удержать различение наблюдения и операции, хотя оба они возмож­ны лишь как разомкнутые (депарадоксированные) операции, то есть только как система. Различение естественного и искусственного мо­жет использоваться таким образом, что наблюдение отнесет то, что естественно и необходимо для системы, в категорию того, что искусственно и может быть другим. Тогда наблюдатель, например, может исследовать, как система продуцирует для себя самой впечат­ление естественности, неизбежности, безальтернативности своих самоописаний. Он может тогда, например, задать вопрос о функцио­нальных эквивалентах понятию Бога, при помощи которого депара­доксирует себя система религии [ 23 ]. Таким образом, если при­бегнуть к формулировке, данной Гейнцем фон Ферстером, наблю­датель может видеть, что наблюдаемая система не может видеть, что она не может видеть того, чего не может [ 9 ]. В этом состоит подлинный выигрыш, предлагаемый кибернетикой второго порядка: видеть, что некто не может видеть того, чего не могут видеть. А если сделать целью всякое иное просвещение, то оно запуталось бы в достаточно известных самопротиворечиях.

Но это не значит, что данная формула дает предел конечный муд­рости земной. Но все-таки это означает, может быть, что тут конец мудрости и начало теории, которая должна была бы заняться вопро­сом о том, какая семантика самоописания нашего общества оправ­дывает себя в процессе рекурсивной самопроверки, даже если можно постигнуть ее искусственность, контингентность, ее возможность быть и другой.

VIII

То, что реализовано, может и наблюдаться. Поэтому в ходе ис­тории увеличивается количество опыта, которым могут располагать относительно себя самих определенные общественные формации. Поэтому очевидно, что современное общество, которое начало само­наблюдения и самоописания в XVIII веке, ныне в большей мере спо­собно на них, чем прежде. Во всяком случае, те негативные аспекты современности, которые с самого начала тоже были наблюдаемы в буржуазном движении, сегодня не могут быть списаны ни как прехо­дящие явления, ни как необходимые издержки процесса цивилиза­ции. Лишь теперь общество в полной мере обнаруживает, на какие последствия своего структурного выбора оно наталкивается. В осо­бенности это относится к экологическим проблемам, порожденным его собственной рациональностью. Поэтому напрашивается радика-лизация самонаблюдения и самоописания до такой степени, пока не станет очевидно: это сводится к парадоксу, то есть к пониманию, что хотят того, чего не хотят.

Ища позицию, позволяющую современному обществу самому себя в этом смысле наблюдать, попадаешь в поле социальных дви­жений. Весьма типичный показатель — уже то, что эти движения пытаются в обществе оперировать против общества, словно бы они-то пришли извне. После длительных попыток, столь же богатых последствиями, сколь и безуспешных, фиксироваться на каком-то особом феномене (ключевое слово — «капитализм») сегодня так называемые «новые социальные движения» открывают куда более радикальную перспективу, соответствуя, таким образом, историчес­кой ситуации, которая предлагает для самоописания более благо­приятные возможности. Тематически они шире, а потому и мотива­ция их гетерогенна (из-за чего и оказываются все время бесплод­ными многочисленные усилия понять эти движения как единство). Они ориентированы одновременно и радикально, и нерадикально. У них речь идет о сохранении отдельных деревьев и об изменении общества, о том, чтобы избежать радиоактивности, превышающей естественный уровень, и о жизни иной. Часто эти движения ориен­тированы противоречиво. Например, преследуя экологические цели, они используют для характеристики своего противника экономичес­кие категории. Или же они в себе раздроблены. Так, когда в женском Движении выдвигается тема равенства, то при этом артикулируется вполне буржуазная потребность в компенсации, а одновременно, в вопросе о семантике жертвенности — поиск совершенно иной формы жизни. В зародыше эти движения содержат возможность радикальной критики общества, далеко превосходящей то, что мог видеть и на что мог осмелиться Маркс. Они действуют на широком фронте, занимаясь множеством последствий взаимной дифферен­циации функциональных систем, и если позволительно приписать р им радикальные намерения, то они состоят в критике функциональ­ной дифференциации.

Но это уже граница альтернативности. Общество может предста­вить себе изменение своего принципа стабильности, то есть своей формы дифференциации, своей формы проведения границ системы, только как катастрофу1. Поэтому, как некогда критика сословного порядка, так теперь критика функциональной дифференциации ос­тается моральной критикой, неспособной ни к созиданию, ни к ука­занию на то, что могло бы функционировать вместо этого. Как тогда, так и теперь остается бесспорным, что многое можно сделать лучше. И равным образом снова и снова можно констатировать, что люди виноваты перед другими людьми, такими же людьми, как и они. Та­ким образом, новые социальные движения неизбежно оказывают­ся в вихре актуальных тем — разве что хватаются они за эти темы, может быть, более непринужденно. Их «антипубличность» живет активным обменом с «буржуазной» публикой, через противополож­ность к которой она и рассчитывает обрести четкие очертания. Но при всем том и «альтернативисты» обнаруживают, что они попали в вихрь функциональных замен, всегда уже продуманных, испытанных и либо подтвержденных, либо отклоненных. Апофеоз собственной моральности и несколько неконвенциональные средства собственного появления на публике могут тогда внушить впечатле­ние, что следует быть готовым к перепроверке оценок. Но так или иначе это все равно происходит, и происходит в обществе, а не воп­реки ему и не помимо его.

1 В этом аргументе принципиально ничего не изменило бы и то, если бы на правильном греческом восходящее движение назвали бы анастрофой.

Тайна альтернатив состоит в том, что никакой альтернативы они вообще предлагать не должны. Это они должны скрывать от себя и от других. В этом состоит их вклад в депарадоксализацию. И нет недостатка в признаках того, что он уже начинает оказываться плодотворным.