Власть Мертвеца

Табу, как показывает Фрейд, аналогично совести современного человека, и выполняет функцию примитивной совести. Но первоначально вина за агрессивные представления проецируясь на покойного, трансформируется в страх. То же самое происходит с детьми, дети дети раннего возраста не испытывают муки вины и угрызения совести. Депрессии раннего детского возраста проявляются в виде вялости, рассеянности, плохой успеваемости в школе. Зато дети испытывают страх.

«..и при чувстве вины кое ‑что остается неизвестным и бессознательным, а именно – мотивы осуждения. Этому неизвестному соответствует признак страха в чувстве вины».

Человек может даже и не знать покойного при жизни, но, тем не менее, чувствовать  смутную вину, такое встречается у людей чрезмерно совестливых, и может быть объяснено переносом этих чувств с другой фигуры. Анимизмом можно называть философское мировоззрение, парадигму, основанную на концепции одухотворения всего сущего, населении мира бесконечным количеством сущностей- духов. Ядром же анимизма можно считать допустимость магии. Магия есть не что иное как метафора самого процесса мышления, который, в свою очередь основан на метафоре и метонимии. Другими словами это метафора метафоры. Духи, собственно говоря, являются более или менее емкими метафорами  той или иной  психической данности (страхи, опасения, вина, забота, любовь ), деятельности человека (сексуальная жизнь, профессия, социальные роли), животных, растений, стихий.

Из всех существовавших парадигм анимистическая (мифологическая) наиболее целостна, она не имеет концептуальных изъянов, не имеет противоречий внутри самой системы, дана в измерении синхронии (все дано одномоментно). Религия, как последующая парадигма, не столь целостна. Она имеет изъян в виде,  самотождественности Бога: «Я есть то, что я есть». В анимизме же ничто не является тем чем является, духи – божества меняются местами, сливаются, разделяются в зависимости от ситуации. Парадокс аутореференции в религии приводит в дальнейшем к ее распаду, и появлению  картезианского субъекта, который несет на себе божественный изъян «Я- мыслю = Я- существую». Научная парадигма, отрицая, правильнее сказать, убивая  мертвого бога, тем не менее, сохраняет всю парадоксальность религии, но теперь спроецированную на «человека», «личность», которыми она и занимается, и которые  психоанализ ставит под вопрос. Психоанализ низводит, децентрирует субъекта, в итоге показывая  невозможность его самотождественности.

Таким образом, анимизм структурирован очень хорошо, как хорошо структурированный бред. В психиатрии такую «мифологическую»структуру называют образным  бредом, в отличии от систематизированного (такую структуру имеет религия и наука).  В анимизме душа индивида может бродить во время сна, общаться с другими душами и божествами, после смерти реинкарнироваться в другие тела- новорожденных, животных, растений; душа сама может стать божеством, или страдать в мрачном царстве Аида и т. д. Например, Нарцисс или Гиацинт могут являться как юношами, так и цветками, причем всеми экземплярами этих цветков одновременно. Анимизм напоминает сон, потому что там царит первичный процесс в виде сгущения и смещения. Первичный процесс ответственен за разделение магии на контагиозную и симпатическую. В первом случае это нечто похожее на передачу от соприкосновения (метонимия), во втором- на подобии (метафора). Оба вида магии, таким образом, соответствуют базовым бессознательным  процессам мышления, и допустимость магии основана на предположении о возможности переноса механизмов мышления на реальность. Мышление проецируется, распространяется на окружающий мир, и подчиняет его своим законам, но  само оно оказывается в итоге рекурсивно включенным в сконструированную им же языковую реальность. Язык становится своим собственным заложником, и только так мышление и может состояться:

«Отражение внутреннего мира закрывает в анимистическую эпоху настоящий мир, который, как нам кажется, мы познаем»

-гениальная фраза З. Фрейда. Мышление было бы невозможным, если бы оно не проецировало себя вовне, создавая этим актом разделение на внешнее и внутреннее- а это и есть реальное всемогущество мысли. Но дикарь считает, что его мысли могут воздействовать на реальность, так же считает и ребенок

: «..люди ошибаются, принимая ряд своих идей за ряд явлений природы, и отсюда воображают, что власть, которая у них имеется или, как им кажется, у них есть над их мыслями, позволяет им чувствовать и проявлять соответствующую власть над вещами».

Ассоциативный процесс подвергается сильнейшей переоценке. Всемогущество мыслей очень явно при неврозе навязчивости, но и при других неврозах оно (всемогущество) так или иначе подразумевается.

Фрейд высказывает предположение, что при  фобиях животных  дети повторяют характерные признаки тотемизма. При этом на животное- фобический объект ребенок переносит свои страхи и опасения к одному из родителей, в большинстве случаев к отцу. Эти страхи, в свою очередь, связанны с деструктивными мыслями субъекта к своему родителю, кастрационным страхом вследствие нарушений запретов, чаще всего мастурбационных. К объекту фобии ребенок испытывает амбивалентные чувства, так, он с одной стороны боится его, с другой же интересуется, восхищается им, играет в него (идентифицируется), как это делал Маленький Ганс. Это отношение к животному представляет собой проекцию его отношения к отцу.

Таким образом, находит свое объяснение табу на сексуальные отношения с женщиной, принадлежащей тотему и запрет на убийство самого тотема. Фрейд объясняет эти запреты как реактивное расширение Эдипова комплекса. Очень интересен обряд тотемистической трапезы, в котором тотем умерщвляется и поедается сырым.

«При этом акте сознают, что совершают запрещенное каждому в отдельности действие, которое может быть оправдано только участием всех; никто не может также отказаться от участия в умерщвлении и в трапезе. По совершении этого действия, оплакивают убитое животное».

Сразу после оплакивания, члены клана устраивают праздник- оргию, где запреты на некоторое время снимаются. Тотемистические мотивы легко обнаруживаются и в монотеистических религиях, например в христианском обряде причащения (хлебопреломления), где «братьями во Христе» поедается «плоть» и выпивается «кровь» Христова. Причем в ортодоксальном католичестве хлеб и вино во время священного таинства воспринимаются не символически, а как буквальное изменение «сущности» этой материи.

Для создания собственного концепта Фрейд привлекает идеи Дарвина о  первичной орде, где ревнивый отец-тиран оставляет себе всех самок, и изгоняет сыновей. Он создает миф, в котором изгнанные братья объединяются между собой и убивают, а затем съедают первоотца.

«Они осмелились сообща и совершили то, что было бы невозможно каждому в отдельности».

В поедании отца происходит идентификация с ним сыновей. Совершившие это преступление сыновья испытали вину, раскаяние,

«мертвый теперь стал сильнее, чем он был при жизни»

. Из-за этого раскаяния сыновья с целью «отмены» сделанного  решают отказаться как от убийств «заместителей» отца, так и от освободившихся женщин. В итоге, вместо ожидаемой вседозволенности они получили еще  более строгие ограничения, налагаемые теперь мертвецом, с которым они отожествились. Таким образом, миф об убийстве праотца объединяет схожесть психологии «дикаря», «невротика» и ребенка. У трех этих фигур действия заменяют мысли.

« у примитивных людей психическая реальность, образование которой не подлежит никакому сомнению, первоначально совпала с фактической реальностью, что примитивные люди действительно совершали все то, что они по всем данным намеревались совершить».

К дикарю в этом примыкает ребенок, невротик же поступая противоположным образом внешне, в сущности же он так же отожествляет их, иначе зачем ему казнить себя лишь за мысли так, как будто это поступки.