Перевод статьи "Аналитик, ребенок и родители: Святая троица или ад кромешный?"

Предлагаю вашему вниманию перевод статьи Луиса Родригиса де ла Сьерра

Аналитик, ребенок и родители: Святая троица или ад кромешный?
    Мир детского анализа более сложен и противоречив, чем кажется поначалу. Хотя основой психоанализа являются наши детские переживания, детский анализ не получил того внимания и поддержки, которого он заслуживает, но эту тему мы, видимо, не сможем далеко развить сегодня. Я собираюсь поговорить о психоанализе детей, в том виде как его практиковали в центре Анны Фрейд, и я постараюсь проиллюстрировать наш метод работы на двух клинических примерах, которые в то же самое время, я надеюсь, проиллюстрируют заглавие моего доклада.

    Акцент так называемого АннаФрейдовского анализа делается на развитии. Для Анны Фрейд психоанализ детей состоял не только в том, чтобы поместить детей под психоаналитический скальпель, для того чтобы их расчленить. Она считала, что в работе с детьми и в том, чтобы становиться частью их жизни, помогая им в процессе, который был столь близок ее сердцу, есть красота, нечто, чем многие из нас всегда будут восхищаться, и глубоко ценить ее за ее бесценный вклад в область детского анализа. Эта красота состоит в том, чтобы помогать детям взрослеть, чтобы делать вклад в процесс продвижения вперед, сколько бы полна опасностей и препятствий ни была дорога жизни. Интерес Анны Фрейд к детскому анализу начался еще в 1920-х годах, и она продолжала работать с той же ревностностью и преданностью делу до самой своей смерти в 1982 году. Одна из тех вещей, которые были для нее важны, когда она думала об анализе детей, была работа с родителями детей. Она была основана на ее убеждении, что детский и взрослый анализ - это не одно и то же, и потому требует различных техник и подходов. Сравнивая идеальную и желательную ситуацию по отношению к взрослому пациенту, думаешь о том, что пациент по своей доброй воле становится союзником аналитика против какой-то части его собственного внутреннего существа. Это состояние дел, конечно, никогда не возникает у очень маленьких детей, или возникает крайне редко. Дети обычно не приходят в кабинет аналитика с просьбой, чтобы их проанализировали; (либо родители, либо замещающие их лица обычно приводят детей на анализ). У детей не спрашивают согласия, и они ничего не знают о психоанализе и психоаналитиках. Помимо этого, очень часто дети не сознают никаких проблем в себе, и поэтому не страдают; страдает окружение - либо от их симптомов, либо от их агрессивного поведения. В этом смысле ситуация действительно не содержит того, что представляется необходимым условием в случае взрослых, а именно, инсайта, добровольного решения и желания вылечиться. Мои случаи, однако, несколько не типичны в этом отношении.

    Нравится нам это или нет, мы вынуждены полагаться на семью с самого начала. Дети обычно не слишком много могут добавить к истории своей болезни, поскольку их память не позволяет им это сделать. Они, кроме того, большую часть времени захвачены настоящим, и по сравнению с этим прошлое им не особенно интересно. Детский аналитик должен, по определению, получать все эти подробности от родителей, учитывая, конечно, возможные искажения, которые могут происходить из личных мотивов самих родителей. Анализ ребенка также отличается от анализа взрослого тем, что это не вполне приватное явление, из-за того что необходимые ребенку внешние объекты играют важную роль в его жизни, а следовательно, и в жизни аналитика.

    Это, вероятно, наиболее важное различие между анализом детей и взрослых. Ребенок продолжает вести себя столь же проблемным образом ровно на том же самом месте, где все его проблемы демонстрировались ранее, то есть дома. Это заставляет детского аналитика учитывать не только то, что происходит в его кабинете, но также направлять свое внимание на ту область жизни ребенка, где можно обнаружить его патологические реакции, на его семью. Мы разделяем нашу работу с людьми, которые растят ребенка, точно так же как мы разделяем с ними любовь или агрессию ребенка. Когда мы работаем против внешних условий или личностей родителей, которые исключают такого рода альянс, перед нами могут возникать проблемы, порой непреодолимые.

    Тот очень важный факт, что родители могут выбирать, сознательно или бессознательно, работать ли им с аналитиком или против него, это явление, которое приходится серьезно учитывать во время оценки детей для анализа и думая о возможном прогнозе. Это было так важно для Анны Фрейд, что она часто говорила, что она не станет предпринимать анализ ребенка, если личность родителей или их понимание анализа не обеспечивают гарантии против того, чтобы они подрывали анализ либо следуя за своими собственными импульсами, либо под влиянием детей посреди негативного переноса на аналитика.

    По всем причинам, которые я назвал выше, работа с семьями была очень важной частью анализа детей в центре Анны Фрейд. В период оценки детей для анализа с обоими родителями обычно встречался один из социальных работников, которые также получили аналитическое образование, тогда как другой детский аналитик проводил индивидуальные сессии (когда это возможно) с самими детьми. Это обычно означало встречу с родителями раза два и дважды с детьми. Дети также приходили к психологу на психологическое тестирование, и это обычно отнимало одну или две сессии. Когда вся эта информация бывала собрана, составлялся Диагностический Профиль, чтобы попытаться сформулировать различные линии развития ребенка, и как норма и патология взаимодействуют в той проблеме, которая привела ребенка в Центр. Этот диагностический профиль обычно обсуждался с остальными сотрудниками, и достигалось какое-то согласие по диагнозу, а затем делались рекомендации по лечению.

    Я бы хотел начать с того, чтобы познакомить вас с Саймоном, необычным мальчиком девяти лет, которого я лечил аналитически два половиной года, и которого я смог затем отслеживать до его первых взрослых лет. Милый, привлекательный мальчик выглядевший умнее своих лет, он пришел ко мне со своим отцом, невысоким лысеющим мужчиной средних лет, который очень походил на бизнесмена. Саймон и я сразу подружились. Мне нравилось его богатое воображение, чуткость его высказываний и его твердое решение в таком юном возрасте разобраться с собой. Его история была очень интересной и интригующей, поскольку этот смышленый мальчик был приведен ко мне, как выяснилось, из-за того, что он учится ниже своих способностей. Однако в нашем самом первом интервью он рассказал мне довольно много и проявил впечатляющую способность заинтересовать, напугать, растрогать и успокоить меня в одно и тоже время. Анализ такого мальчика, разумеется, был многообещающим.

    Почти два года Саймон изо всех сил пытался получить помощь для себя и своей семьи. Хотя он родился в Лондоне, он был иностранного происхождения и провел первые пять или шесть лет своей жизни за границей. В своей родной стране он был счастлив, или по крайней мере так он утверждал изначально, потому что, рассматривая глубже и глубже его первые годы, я осознал, что его несчастие началось более или менее в то время, когда родился его младший брат, когда Саймону было пять лет. Обычная ревность и соперничество сиблингов, первые начатки кастрационной тревоги, все это присутствовало в истории. Я вскоре узнал, что у Саймона трудные отношения с отцом, который часто наказывает его физически. В то же самое время мне было сказано, что над Саймоном издеваются в школе, и что он от этого очень несчастен, потому что другие дети часто дразнят его и обзываются.

    Семья была из евреев, которые жили на Ближнем Востоке по крайней мере в течение шести поколений. Брат Саймона родился с врожденным пороком сердца (отверстием в стенке желудочка). Все они постоянно жили в Англии с тех пор как Саймону исполнилось семь, когда они уехали из своей страны по политическим причинам. Родители оба явно подвергались издевательствам в школе, и общая атмосфера насилия, как открытого, так и скрытого, по видимому, окружала Саймона, когда он рос. Его отец, как медленно выяснялось, сменил роль с того, чтобы быть жертвой в школе, на то, чтобы быть обидчиком дома, где он многократно избивал и свою жену, и Саймона. Таким образом он, похоже, продолжал историю, которая задолго до этого началась в школе, он постепенно из того, кого мучают, превратился сам в мучителя, используя процесс защитного механизма, известного как идентификация с агрессором (изменение совпало с тем, что отец пошел в новую школу, где он притворился мусульманином, да так хорошо, что его выбрали лучшим чтецом Корана). Он имел привычку рассматривать Саймона как продолжение самого себя, и достаточно часто как свое собственное негативное я. Он также был очень контролирующим, и его отношения с Саймоном характеризовались сильным садомазохистическим гомосексуальным оттенком.

    Мать Саймона, на десять лет моложе своего мужа и все еще привлекательная женщина, с немалым прозрением признавала, что то, что над ней издевались в школе, было мало связано с ее еврейством, а больше связано с ее собственными личными трудностями. Она, казалось, лучше воспринимала проблемы Саймона и была более чувствительной к ним, но, как и ее муж, склонна была рассматривать Саймона как продолжение ее негативного я. В ее чувствах по поводу друзей и знакомых присутствовала к тому же легкая параноидная нотка, и хотя она позволяла своему мужу чернить ее, мучить и творить физическое насилие над ней дома, оказавшись на людях, она внезапно обращалась против него и обладала способностью доводить его до слез, унижая его и жестко наказывая его за ошибки. Странное обращение ролей произошло в этой семье, где отец узурпировал материнскую, заботливую роль в достаточно поучительной

    и полной насилия манере.

    Отношение отца к сексуальности мальчика было своеобразным. Его, казалось, очень волновали проблемы, связанные с мастурбацией, и поэтому он допрашивал мальчика и доходил до того, что пытался рассматривать гениталии мальчика каждый раз, когда Саймон поддавался патологии отца и признавал, что он мастурбирует слишком много, и т.д. Само собой разумеется, что я чувствовал тревогу относительно возможных гомосексуально мазохистических нарушений развития у этого мальчика. С обидами в школе, родительским отношением к эрекциям и т.д., его серьезные конфликты по поводу агрессивности и сексуальности могли толкнуть его к мазохизму.

    К концу нашего первого интервью, например, было ясно, что мальчик очень озабочен мыслями и чувствами по поводу внешней и внутренней агрессии, и что его внутренняя агрессия экстренализована и смещена на фантазийных преследователей, а именно, тех, кто мучит, или на Драку-лу, фантазийную фигуру, которая занимала его сновидения и дневные мечтания. Кроме того, внешняя агрессия была реальной, поскольку и Саймона, и его мать раз за разом избивал отец, в основном за то, что они не смогли чего-то достичь. Во время лечения он в своих играх заново проигрывал свои отношения с отцом, причем садомазохистические

    отношения и эдипальное соперничество повторялись в аналитических отношениях. Он играл обе роли, жертвы и агрессора, тем самым говоря мне об этом особом аспекте его и его отца психопатологии. Связь между садомазохизмом, экстернализацией и проекцией его собственной агрессии с издевательствами в школе была очевидна с самого начала анализа. У меня есть только время упомянуть здесь походя, что его агрессия была направлена не только против его родителей, но также содержала его многочисленные убийственные чувства и фантазии в адрес младшего брата, по поводу которых он чувствовал интенсивную вину и справлялся с ними через отрицание, экстернализацию и проекцию, которые так много сделали, чтобы привлечь к нему мучителей. Саймон, кроме того, казалось, бессознательно идентифицировался со своей матерью в попытке получить приязнь своего отца, и постепенно с помощью анализа мы оба начали понимать смысл его симптомов. В течение первых школьных каникул после периода, когда издевательства в школе практически сошли на нет, он пришел как-то раз и сказал с необычным инсайтом, что он знает теперь, что мучительство как-то было связано с его отношением, и что изменение в мальчиках было продиктовано изменением в нем самом. «Мне иногда интересно, не буду ли я скучать по издевательствам… Я знаю, что это звучит безумно, но мне действительно иногда любопытно». От него явно не ускользнуло, что в то же самое время, когда он был способен выразить свою агрессию на сессиях, либо через игру, либо вербально, издевательства над ним в школе постепенно начали прекращаться.

    Пытаться понять отношения между Саймоном и его родителями было задачей, которой можно было лишь частично достигнуть в его собственном личном анализе. Я пытался с самого начала добиться, чтобы родители раз в две недели ходили к моему коллеге, но для отца было крайне трудно из-за его собственных культуральных и индивидуальных проблем открываться перед женщиной, и после первых двух встреч ему стало очень трудно приходить. После тщательного размышления я решил присоединиться к моей коллеге, и я был рад, что сделал это, когда отец начал ходить на встречи регулярно. Мы встречались только раз или два в семестр, но я был впечатлен тем, как эти родители использовали наши встречи. В ходе таких встреч казалось, что насилие со стороны отца может представлять собой нападение на себя как женщину, а также нападение на слабейший аспект себя в лице Саймона. В то же самое время то, что отец бил и мать, и мальчика, заставило Саймона сблизиться со своей матерью, которой он в тайне восхищался за ее способность нападать на отца, доводя его до слез, под видом пассивности и покорности. Саймон, казалось, оказался в ловушке в этом вечном мире садо-мазохистических взаимодействий между его родителями и между ними и им. Иногда это заново проигрывалось в школе, что также отражало семейную динамику которая уже была интернализована, представленная фантазией Дракулы. Семейная динамика было нечто, что я начал полностью сознавать во время моих встреч с родителями. Были также предположения на этих встречах, что то, что отец бьет мать и сына, была попытка самоутвердиться с его стороны перед лицом его возможной импотенции. Что стало очень ясно, это, что постоянное вмешательство отца, его собственная нарциссическая потребность в восхищении и безусловной приязни от его детей и жены были, конечно же, серьезными факторами, являющимися помехой к удовлетворительному сексуальному развитию этих мальчиков. К тому времени как Саймон пришел на анализ, он справился с эдипальной фазой, но не смог разрешить ее. Вместо этого он, по видимому, сдвинулся регрессивно на фазу любви к своему отцу и ревнивой ненависти к своей матери, в то же время принимая по отношению к отцу мазохистическую позицию.

    Трудности родителей были столь велики, что был момент, когда казалось, как будто они либо разойдутся, либо разведутся. Мать всегда способна была использовать свою способность к инсайту и чувствительность, чтобы получать пользу от этих встреч. Для отца задача была труднее, но, несмотря на его великие трудности, он смог приобрести некоторый инсайт в свои проблемы и медленно, но постепенно изменился вновь из домашнего тирана в более терпимого отца и мужа. На его первоначальные попытки вмешиваться в анализ и бойкотировать улучшения своего сына сильно повлияли его контакты с нами, и особенно со мной, поскольку он нашел, что ему проще уважать и принимать предложения другого мужчины. Это был, конечно, случай, когда работа с семей оказалась ценностью для анализа мальчика. В конце концов родители не только изо всех сил сотрудничали со мной как аналитиком, но они смогли использовать наши встречи, чтобы ввести благоприятные изменения в свою собственную жизнь. Семья Саймона - хороший пример семьи, которая, несмотря на свои ограничения и проблемы, смогла хорошо воспользоваться возможностями, предложенными им. Что еще важнее, они смогли предложить дома поддержку, нужную для того, чтобы суметь закончить анализ. После двух с половиной лет в анализе пять раз в неделю Саймон продолжал видеться со мной время от времени на протяжении своих подростковых лет. Он вырос умным, красивым, хорошо адаптированным юношей, который в настоящий момент является успешным юристом, специализирующимся на защите прав политических беженцев.

    Томми и его семья, с другой стороны, были оборотной стороной медали, так что можно сказать, что если в случае Саймона сочетание ребенка, родителей и аналитика были временами нечто вроде Святой

    Троицы, в случае Томми это был хаос и ад кромешный. Томми было три с половиной года, когда я его впервые встретил, и мне удалось вести с ним анализ в течение двух лет, пока ему не стало пять с половиной. Я встретил его первоначально на диагностическом интервью, когда он пришел ко мне со своей матерью и сестрой-младенцем. Я увиделся с ним вновь неделю спустя для второго интервью. Привлекательный, очаровательный, любящий мальчик, физически хорошо развитый для своего возраста, он был одет довольно небрежно, не то чтобы потрепанный и не особенно чистый, но в те два раза, что я с ним виделся, я заметил его очень грязные ногти. После его исходной застенчивости он произвел впечатление любопытного ребенка, откликнулся на мой подход и смог установить начальный удовлетворительный раппорт. Хотя вначале он вел себя хорошо, скоро Томми начал проявляться как довольно агрессивный и пачкающий маленький мальчик, который хотя и повиновался моим указаниям, казалось, удивлялся, что я устанавливаю границы относительно того, какое количество разрушений он может вызывать в консультационной комнате. Стало очень ясно с этого мгновения и далее, что это будет основной частью его анализа, устанавливать четкие границы для мальчика, который, казалось, жил в мире хаоса дома. Я подумал, что он реагирует довольно неплохо на меня как мужчину, и он только мгновение колебался, когда уходил от матери во вторую нашу встречу.

    Томми направили к нам потому, что у него были трудности в отделении от своей матери, и он только совсем недавно отказался от материнской груди перед рождением своей маленькой сестренки. Говорили также, что он агрессивен, и что его трудно контролировать и в школе,

    и дома.

    Во время психологической оценки (которая, казалось, была обречена еще до начала) Томми крайне трудно вел себя с дамой-психологом, которая собиралась его тестировать, и проявил себя как достаточно агрессивный, излишне требовательный, капризный и тираничный ребенок, неспособный отделиться от своей матери, и выразил отказ сотрудничать таким образом, что никакая психологическая оценка не была возможна. Я подумал потом, что мать и ребенок, возможно, воссоздали здесь ту хаотическую атмосферу, в которой они жили дома. Несмотря на то, что тест на интеллект не был сделан, я подумал, что Томми крайне умен и одарен. Мне хотелось бы отставить Томми в сторону на какой-то момент и рассказать вам кое-то о том, из какого типа семьи он происходил. Его отец был джентльмен под пятьдесят, родившийся и выросший в Швейцарии и Германии, и теперь профессор философии в Англии. Он всегда был очень хорошо одет, вежлив, умен и образован, явно очень аккуратный и упорядоченный человек с некоторыми обсессивными чертами характерами. Высококультурный и очень начитанный человек, он положительно относился к анализу, и не потребовалось никакого убеждения, чтобы он пришел встретиться с нами. Чувствовалось с самого начала определенное бурление под по видимости спокойной поверхностью.

    Мать была родом из Греции и значительную часть своих подростковых лет прожила в южной Италии. Она была актриса и чередовала работу в театре с любительской работой в опере. Поразительная женщина, она могла быть в какой-то день ошеломляюще красива, а на следующий день выглядеть как полное ходячее несчастье: растрепанная немытая, дикая и неопрятная внешне. Она была младшей из четырех детей, и у нее, кажется, были достаточно трудные отношения с ее матерью, которую она описывала как слишком строгую и никогда не имевшую особого времени для нее одной. Она очень редко упоминала своего отца, и после всего этого времени я чувствую, что я все еще ничего о нем не знаю. Она принадлежит к греческой православной церкви, и хотя не очень религиозна, часто поминает Бога и его помощь в разговоре. Она производила впечатление эмоционально и физически хаотичной женщины, чья личная внешность заставляла временами думать о человеке в депрессии, хотя в ее характере была достаточно сильная истерическая сторона. У нее были почти симбиотические отношения с Томми, и она, по видимому, была совершенно неспособна устанавливать никаких границ, и, казалось, в течение какого-то времени неспособна признать, что Томми нуждается в ее помощи, чтобы двигаться дальше. С одной стороны, она очень настаивала, что Томми нужен аналитик, с другой стороны, она, казалось, неспособна была прийти в анализ сама и, по видимому, консультировалась с длинным и обширным списком аналитиков, с которыми она иногда начинала и прерывала лечение несколько раз. Отец описывал ситуацию дома как хаотичную, но, по видимому, значительно более терпеливо и понимающе относился к трудностям Томми. Он приходил в отчаяние от крайней дезорганизации своей жены и ее неспособности устанавливать пределы для мальчика.

    Маленькая сестра Томми родилась, когда ему было три года, и была прелестным младенцем, значительно спокойней и проще, чем Томми, и явно вполне способной справиться с его амбивалентным отношением к ней. Вопрос, который был у всех у нас на уме, это почему этот человек, явно столь организованный и собранный, терпел такую хаотичную женщину, явно неспособную обеспечить никакой нормальной домашней жизни (мы все чувствовали, что между ними было сильное сексуальное влечение, на которое он откликался и сдавался, будучи неспособен освободиться от него).

    Томми и его семья явно были известны в Центре с его первых дней, потому что его приводили в клинику здорового ребенка, но мать перестала приходить, когда в возрасте восьми месяцев он начал кусать других детей. Она явно рассердилась, когда ей сказали, что в его развитии могут быть какие-то причины озабоченности. Последовал также целый ряд домработниц и аи pair, число которых мать не могла вспомнить. Она, казалось, чувствовала и вину, и смятение по этому поводу. Томми, похоже, начал швыряться тяжелыми предметами (например, маленькими металлическими машинками) в других детей и в своих родителей, особенно со времени беременности матери, по поводу которой ему было ясно все сказано очень рано. Он также стал более требовательным к груди, особенно ночью; настолько, что отец переехал из супружеской постели в постель Томми, уступив Томми свое место. Отец был недоволен этим переездом, отчасти потому, что это показало ему, какой неукрашенной и неприбранной была комната ребенка. Его отношения с Томми, похоже, были отдаленными, нечто, что он и обижался, и рационализировал это как вызванное его большой занятостью и недостатком свободного времени, чтобы быть дома с детьми. Однако он сказал, что ему нравится брать Томми на долгие прогулки в парке, которые им обоим, похоже, доставляли удовольствие. Отец также сказал нам с самого начала, что его жена и дети по большей части говорят дома по-гречески, и заговаривают по-английски только с ним. Он сказал, что чувствует себя исключенным, но не привел никаких причин или объяснений, почему он не попытался сам выучить греческий.

    К концу моих индивидуальных интервью с Томми я чувствовал, что, хотя он производит впечатление вполне здорового, в определенных областях у него проблемы, которые объясняют его обращение на психоаналитическое лечение. У меня, однако, было много сомнений по поводу родителей и их сотрудничества в отношении продолжения лечения Томми. Я чувствовал, что его проблемы находились под большим влиянием окружения, очень неудовлетворительного для нужд его развития. Я думал, что его основные симптомы были вызваны напряжением развития, и что они были вдвойне осложнены относительным отсутствием его отца и психопатологией матери, и ее чрезмерной увлеченностью Томми. В лечении присутствовали устойчивые остатки орального и анального уровней развития, и он переживал трудности также в своем фаллическом-эдипальном развитии. Я думал, что если его оставить в покое, без какой-либо терапии, трудно представить себе, как он разрешит эдипов комплекс без помощи по поводу его интенсивной чрезмерной связи с матерью и несколько отдаленных отношений с отцом. Я чувствовал, что без лечения и в отсутствие более благотворной родительской фигуры он регрессирует и станет антисоциальным или даже делинквентным.

    Когда наступил момент обсуждать вопрос лечения Томми, мы оказались перед множеством трудностей. Стало немедленно очевидно, что в этом браке существуют очень сильные трения, и немедленно был упомянут вопрос расставания. Мать и угрожала, и дразнила отца идеей забрать детей с собой и вернуться либо в Грецию, либо на Си цилию, и казалась равнодушной или не сознавала, как это повлияет на развитие Томми. В дополнение к этому отец, который прошел анализ, сомневался в необходимости встречаться с ребенком пять раз в неделю, и мне пришлось быть очень твердым и настойчивым, что будет либо так, либо никак. Моя коллега, которая встречалась с родителями, сама сопровождала меня на этих встречах. Мы изначально считали, что нам понадобится только одно интервью, чтобы окончательно определить подробности лечения Томми, но стало ясно к концу этого интервью, что это не так. К большой ярости родителей, особенно матери, и к нашей собственной фрустрации, мы чувствовали, что вынуждены отложить свое решение, лечить или не лечить. У нас с Томми было еще четыре встречи с родителями. Мы разрывались между сознанием, что окружение Томми является крайне нарушенным, и нашим пониманием, что мальчику очень нужна помощь. Мы чувствовали, что условием sine qua поп его лечения будет рекомендация психоанализа, или по крайней мере интенсивной психотерапии для его матери, так как мы чувствовали, что он все еще на такой точке, когда модификация ее отношения к нему или ручного обращения с ним могут достаточно способствовать его развитию. Увы, мы не были убеждены, что она последует нашим рекомендациям, несмотря на ее внешнее согласие с ними. Мы также считали, что необходима какая-то форма брачной терапии, и хотя отец очень поддерживал наши рекомендации, меня очень беспокоила его пас-сивность перед лицом всей этой ситуации. Томми, похоже, жил в мире, где отсутствие порядка и границ часто компенсировались изобилием игрушек и подарков, которые часто приносила мать. То, что его мать воспринималась как объект, неспособный сопротивляться или ставить границы безопасным, не карающим образом, рассматривалось как объяснение вполне реальной депривации, несмотря на материальное благополучие, о котором свидетельствовало изобилие игрушек. Отношение к этомуотца представляло для меня еще одну дополнительную проблему придумать, как ввести его в перенос, как создать понятие отцовского объекта, который мог бы быть тверд, но добр, так, чтобы Томми не воспринимал меня как ригидного и очень опасного.

    В конечном итоге, и несмотря на все трудности, мы решили попробовать анализ, и, к большому нашему удивлению, я смог удержать мальчика в лечении более двух лет.

    По ходу прогресса анализа я все больше и больше убеждался, что вместо того, чтобы чувствовать угрозу или ошеломление тем, что я четко устанавливал границы, Томми чувствовал себя более безопасно и болеезащищено. Если учесть то, что я видел в анализе, что я слышал в отзывах школы, я сомневался в том, какая часть патологии, которая исходно приписывалась Томми, на самом деле принадлежала ему, потому что мой опыт говорил мне, что как только его забирали от его матери, например, во время наших сессий или пока он находился в школе, он функционировал как значительно более здоровый мальчик. Я пришел к выводу, что отсутствие более нарушенного материала из анализа нельзя интерпретировать иначе как подтверждение, что мы не можем видеть что-то просто потому, что этого нет. Это не значит, что никогда не было оснований говорить, что у Томми были собственные проблемы, но, возможно, стоит подумать еще раз по поводу интенсивности таковых проблем, по поводу интересных теоретических и технических вопросов, которые провоцирует эта ситуация.

    В наших исходных интервью с родителями мы чувствовали, что важно настоять на том, чтобы отец участвовал в приведении Томми на анализ, по крайней мере раз или два в неделю. Мы также чувствовали, что очень важно, чтобы они поискали помощи для самих себя, и чтобы мы были доступны для родителей для поддержания того, что представлялось очень шатким терапевтическим альянсом с Центром с их стороны. Здесь снова я обнаружил, что сомневаюсь в отношении отца, несмотря на его очень разумную внешнюю позицию и явную готовность к обязательствам. Было много примеров в нашем опыте с ним, когда его участие оставляло желать много лучшего. С другой стороны он последовал нашему совету в отношении того, чтобы просить помощи для себя, и теперь уже какое-то время находился в интенсивной терапии. Увы, его жена так и не последовала его примеру и продолжала свою привычку видеться с новыми терапевтами, которых она бросала вскоре после этого, объясняя, что они недостаточно хороши.

    Томми откликался достаточно хорошо с самого начала и достаточно привязался ко мне, никогда не отказываясь посещать сессии и только иногда прося присутствия своей матери в начальных фазах лечения. Он настаивал, чтобы его мать приводила его ко мне каждый день, и часто горько жаловался мне по поводу жуткой непунктуальности своей матери, прося меня поругать ее и сказать ей, чтобы не опаздывала. В течение времени анализа я смог прийти к некоторым выводам, основанным на многих интересных наблюдениях, сделанных в ходе него. Наиболее интересным был тот свет, который анализ проливал на отношения Томми с его матерью. Из клинического материала в анализе и наблюдений, которые делали учителя в школе, ясно, что не столько у него были трудности в отделении от своей матери, сколько собственные трудности его матери с тем, чтобы отпустить его, играли очень важную роль в нежелании Томми отказаться от груди. Это проявилось и в лечении, когда временами он отказывался идти со мной, если его мать не пойдет с нами. Мне понадобилось совсем немного времени, чтобы понять, что дело не в том, что Томми боится отделяться от матери, или боится анализа, или того, что он означает. Так же как в случае с так называемыми школьными фобиями, это была не фобия меня или сессий, а волнение по поводу того, что оставляется позади. Я понял, что временами Томми было очень трудно пойти со мной, когда он только что видел, как его мать кормит грудью его младшую сестру и показывает себя, даже чересчур открыто, в приемной. После того как я понял и проинтерпретировал это для Томми, у нас никогда потом не было проблем такого рода. Это помогло мне осознать, что Томми часто устраивает истерики из-за того, что я не разрешаю ему забрать с собой от матери его маленькую сестренку.

    Наши встречи с родителями в конце концов оказались более обширными и частыми, чем мы исходно намеревались. Мы тщательно обдумали эту проблему и пришли к выводу, что очень важно и необходимо продолжать это, чтобы обезопасить продолжение лечения.

    Из- за многих кризисов, которые продолжали существовать в этом браке необходимо было видеться с родителями возможно чаще, чем исходно хотелось бы, в особенности учитывая, что все попытки найти брачную терапию либо проваливались, либо бойкотировались, обычно матерью, с самого начала. Она постоянно осложняла мальчику посещениесвоей непунктуальностью, что очень сильно фрустрировало мальчика, а ему, говоря его собственными словами, которые он постоянноповторял: «Я не люблю поздно». Его матери трудно было не соревноваться со мной, и она постоянно была провоцирующей, подрывающей и агрессивной, но по ходу анализа ее отношение постепенно изменилось,и я смог контактировать с ней таким образом, что несмотря на многиетрудности, которые она и ее муж переживали в браке, она продолжала приводить мальчика на анализ, и признала в конце, что он для него очень полезен.

    По мере того как их брак катился вниз по наклону и дошел до того, что они расстались и говорили о разводе, она начала все больше и больше опираться на их встречи с нами, и не могла не признать, что перерыв в анализе (постоянная угроза, висевшая над нашими головами) был бы вреден для Томми и для всей семьи. Мои коллеги и я постоянно обсуждали, какова должна быть степень нашего контакта с родителями, во вынуждены были признать в конце концов, что это единственные способ обеспечить, чтобы анализ продолжался. Это оказалось очень трудным и мучительным переживанием для нас, особенно из-за нашего понимания, что мы имеем дело с семейной или брачной патологией, которая, по видимому, не имеет решения - эта мысль была постоянно перед нами. Сам анализ характеризовался колоссальным воздействием внешнего мира этого мальчика в наших сессиях, так что мне приходилось иметь с ним дело постоянно, особенно в такие периоды, когда семейная ситуация, похоже, ухудшалась все больше и больше. Это отрицательно влияло на то, как много я мог проанализировать во внутреннем мире этого мальчика, что-то, что легче было делать в первой половине анализа и в периоды, когда семейная ситуация становилась более стабильной. Из того, что я сказал ранее, вы поймете, что мои сегодняшние чувства-это что большая часть тяжести психопалогии этого мальчика в значительной мере была отражением патологии родителей, как индивидуально, так и как пары. Причина, почему я хотел продолжать анализ по крайней мере еще год, связана была с моим беспокойством по поводу многочисленных сознательных и бессознательных причин, которые могут все еще заставлять мать бойкотировать те усилия, которые мы с мальчиком приложили в течение того времени, что работали вместе. Она склонна была к непродуманным и бесчувственным замечаниям, которые оказывали крайне деструктивное воздействие, постоянно угрожавшее оттянуть назад развитие мальчика. И моя коллега, и я продолжали яростную битву за спасение этого анализа, но нам приходилось бороться с матерью, которая становилась все более и более непокорной. Мы пришли к выводу в конце концов, что ее лечить невозможно, и хотя нам обоим она нравилась, мы чувствовали, что нам приходится в конечном итоге надеяться на лучшее. Родители наконец расстались, и мать, после долгих дразнений и колебаний, решила вернуться в Грецию и взять обоих детей с собой. Она хотела, чтобы я дал ей рекомендательное письмо будущему аналитику мальчиков, и только неохотно, похоже, приняла наш совет, что для Томми будет не очень хорошо быть немедленно переданным другому аналитику, как будто ничего не случилось. Чтобы она с ним ни сделала, я не знаю этого, потому что, хотя она обещала информировать нас о положении детей, до сих пор мы от нее ничего не слышали. Этот случай является примером такого рода ситуации, против которой Анна Фрейд предостерегала бы нас с самого начала из-за твердой уверенности в том, что сотрудничество между родителями и аналитиком необходимо для успеха лечения нарушенных детей. Я не уверен, что я согласился бы с ней в случае Томми, потому что, как я уже говорил раньше, я надеюсь, что два с половиной года анализа со мной дали ему достаточно хороший опыт более благожелательного родительского объекта, который может помочь ему не только получить пользу из аналитического опыта, но также думать о нем позитивно в будущих случаях стресса. Я надеюсь, что в такие периоды он сможет вспомнить, что когда-то ему помогли, и это может повлиять на него, чтобы он снова обратился за помощью. Я говорю это с твердой уверенностью, что это мальчик, который с большой вероятностью будет иметь сложности в подростковом возрасте.

    Я хотел бы закончить словами, что я надеюсь, что смог передать что-то из множества способов работы с детьми и с подростками в мире детского анализа. Тогда как в принципе я согласился бы с Анной Фрейд в ее уверенности, что если нельзя внести изменения в окружение ребенка, то не следует пытаться проводить анализ, я чувствую, что в таких случаях как Томми анализ оправдан именно из-за ее озабоченности развитием, то есть помощью детям в процессе взросления, также как и работой с их патологией. Мы могли бы сказать, что основная цель анализа была достигнута в случае Саймона, так как мы смогли увидеть изменения в индивидуальной патологии мальчика, а также смогли наблюдать изменения в родителях. Есть также дополнительное преимущество, что мы смогли отслеживать случай Саймона на протяжении всего его развития. Случай Томми оценить труднее. Я не имею такого преимущества как знать долгосрочные результаты анализа, и совершенно очевидно, что мы не смогли повлиять на окружение мальчика достаточно позитивно. Темне менее, и это мое очень личное мнение, и, возможно, я выдаю желаемое за действительное, но я вновь повторяю, что надеюсь, что, найдя новый альтернативный объект в ходе своего развития, он сможет в будущем использовать этот позитивный опыт, чтобы получить дальнейшуюпомощь в будущих случаях стресса.