Отец

Отношения с родителями не завершаются с их смертью... И, как мне кажется, родители всегда умирают раньше, чем успеваешь сказать им что-то очень важное...

Я узнал о том, что мой отец лег в больницу, когда вернулся из своей первой археологической экспедиции, в 1994 году. Это было очень странно, думать о том, что папа лежит в больничной палате. Он всегда представлялся мне большим и сильным, мастером на все руки. Бывалый турист, он таскал на себе огромные (особенно в моем детском восприятии) рюкзаки с 30 кг. веса, ставил палатки, разжигал костры даже в самую сырость и без специальных приспособлений. Своими золотыми руками он дома сделал почти всю мебель, и я с сестрой спали на кроватях, сделанных им. Отец в моем восприятии был человеком, который мог все.

Но он был сдержанным на проявление теплых эмоций. Он был требовательным. Хотел, чтобы я научился все делать своими руками: забивать ровно гвозди, закручивать шурупы, работать рубанком... Очень хотел, чтобы я был как он... Учил играть в шахматы, а я страшно не любил проигрывать, и тогда он злился на меня... Мне было важно его одобрение, но еще больше хотелось бегать во дворе или смотреть мультики, которые в этот момент шли по телевизору. Советское детство — никаких видеомагнитофонов, все только по программе телепередач, отчего эти самые мультфильмы приобрели особую значимость. А он все требовал ему помогать, потому что мужчине так нужно было. Впадал в ярость от моей «детскости» - мне иногда кажется, что ему очень хотелось увидеть взрослого сына, а не этого нескладного подростка 11-13 лет...

С другой стороны, он делал мне мечи и луки, особенно когда после сериала «Робин Гуд» весь двор начал сражаться с воинами шерифа. А когда я сломал свой деревянный меч, он взял этот обломок и, обработав, получил короткий древнегреческий клинок. Я с недоумением смотрел на этот «огрызок», а он сказал, что с такими короткими мечами Александр Македонский завоевал половину мира. Я тогда услышал про него впервые - историей до того не интересовался. И гордо побежал во двор, рассказывать друзьям-таджикам о том, кто такой Македонский. Легкая ирония была в том, что про Искандера Двурогого в Таджикистане знали и знают хорошо — он был в этих краях... (я вспоминал об отце на первом курсе истфака, когда играл роль Македонского на историческом коллоквиуме в форме суда над Александром). Отец очень много делал для меня, но я не могу вспомнить, чтобы он хоть раз сказал мне: «Сын, я тобой горжусь»... Это то, что я больше всего жаждал услышать от своего отца. Но в лучшем случае слышал «нормально» или «сойдет». Он делал, выражая свои чувства только через предметы, а мне страшно не хватало того, чтобы он меня обнял и сказал что-то вроде «давай, сынок!». К началу подросткового возраста я начал ощущать постепенную, медленно но верно нарастающую злость на отца. При этом я был очень похож на него — и внешне, и сдержанным поведением, а свои чувства предпочитал выражать в иронично-злобной форме — открыто и прямо показывать их попросту боялся... Начались первые конфликты. Я не сделал то, не сделал се... Вспышки ярости отца (особенно сильные из-за его сдержанности) могли перерасти в ощутимый подзатыльник или даже удар ремнем. Я бегал к маме и жаловался на отца — мол, он меня сукиным сыном назвал, мама вставала на защиту... Отношения переходили в стадию отчуждения, я жил своей жизнью, отец своей, мы практически не общались, а я убедил себя, что мне от отца не нужно ничего. В периоды обострения в душе звучало: «чтоб ты сдох!»... А меч и щит, сделанные отцом для меня, пылились где-то в углу...

Я тогда не знал про такую болезнь, «лейкоз», да и слово «рак» мне мало что говорило. Я тогда спросил маму: «а это серьезное заболевание?». По реакции догадался — да, серьезное. Испугался ли? Нет. На тот момент было как-то вот все равно, да и в голове не умещалось, что отца может не быть — он был раз и навсегда определенной данностью... Я пару раз ездил навещать его в больнице — просто потому, что «надо навестить», и разговор у нас совершенно не клеился. Так, ничего не значащие слова, неловкое молчание — как будто два совершенно незнакомых человека пытаются найти общий язык... Мне кажется, папа пытался, а мне было не до него... А точнее — меня пугал вид отца, лежащего беспомощным в больничной койке и подключенного к капельнице... Когда я навестил его в последний раз, он встал с кровати и проводил меня до самого порога. Был дождливый день, середина сентября. В какой-то момент я оглянулся, и увидел, что отец по-прежнему стоит на пороге больницы, и смотрит сквозь пелену дождя на меня. Во мне что-то дрогнуло, но я поспешил отвернуться и зашагал побыстрее.

А через несколько дней мама, зайдя домой, сказала мне с сестрой, что папа умер.

Злость не прошла после похорон, она оказалась просто запрятанной. Она проявлялась в желании быть ни в чем не похожем на отца, и когда мама или кто-то из знакомых отмечали какое-то сходство, я не испытывал ничего, кроме раздражения. Однако же... С течением времени я обнаруживал в себе наследие отца. Любовь к походам/экспедициям. Способность пилить-строгать-забивать, когда делал стол для старшей дочки. И еще много мелких особенностей, столь характерных для отца, вдруг одна за другой проявлялись во мне, по мере моего взросления. Не все из них мне нравились, но это же было его наследие, наследие живого человека, а не иконы... И когда я с гордостью доделывал стол, я ощутил, что отец становится ближе, и что мне вовсе не стыдно узнавать в том, что я делаю, его. Общаясь с дочками и женой, я, получая опыт взрослой жизни, все лучше начинал понимать отца — с чем он сталкивался, о чем он мог думать, о чем переживать и что его могло беспокоить. И в один момент — это было на личной терапии — меня прорвало. В последний раз перед этим я плакал как раз перед похоронами, после чего — как отрезало. Спустя много лет слезы пришли снова, и я оплакивал не только его смерть, но и то, что могло бы быть между нами, но не будет уже никогда.

Я пришел на могилу весной, когда уже начали разворачиваться листья и в воздухе пахло почками. Прибравшись на могиле, долго смотрел на его портрет, под которыми — даты его вовсе не длинной (как осознаю сейчас), сорокапятилетней жизни. Мне был важно поговорить с ним.

Папа, я так и не узнал тебя. Не знаю, что тебя так тревожило в последние годы. Что ты думал про меня, про свои отношения со мной. Ты так и не увидел меня взрослым... А я вырос, папа. Смотри, у меня есть жена... Две чудесные дочки...Да, папа, у тебя есть внучки, целых три, представляешь — мои дочки и дочка сестры... И как хотелось бы увидеть твоих внучек, сидящих у тебя на коленях... Я думаю, то ты обязательно смастерил бы что-нибудь для них... Да ты у нас патриарх просто... Папа, мне тебя не хватает. Я пытаюсь представить тебя стареньким — но не получается, в моей памяти ты навсегда остался в свои 45. Я помню, как ты смотрел на меня в последний раз, и как я тогда поспешил сбежать от собственного страха тебя больше не увидеть... И хотя прошло уже 19 лет, я все еще иногда хочу услышать от тебя: «Сынок, я тобой горжусь». И сказать тебе о том, о чем на самом деле хотел сказать в последний день, когда мы виделись.