Георгий Почепцов. Человек между большой и малой ложью: от госпропаганды до фейков

В нашем мире всегда существовали и правда, и ложь. В эпоху больших нарративов, пришедших с модернизмом, все должно подстраиваться под них. Нарративов было немного, и за любое отклонение от них следовало наказание. Большую ложь создавало государство, а право на малую ложь оставалось у людей.

Рабочий Василий Никандров в роли Владимира Ленина в фильме Сергея Эйзенштейна «Октябрь»

Государство, строя и охраняя от посягательств эти нарративы, защищало таким образом себя, религию или идеологию. Оно же контролировало коллективную память, поскольку государство строит социальную идентичность, без которой не может существовать [Hirst W. a.o. Collective memory from a psychological perspective. — Trends in Cognitive Sciences. — 2018. — Vol. 22. — N 5; Li J.H. Narratives and Social Memory from the Perspective of Social Representations of History // Narratives and social memory: theoretical and methodological approaches. Ed. by R. Cabecinhas a.o. Braga, 2013; см. также тут]. И эта идентичность должна быть принципиально иной, чем у врагов, религиозных или идеологических.

Главный советский нарратив о революции 1917 года оказался полностью сконструированным: на самом деле все было не так и делалось не теми руками. При захвате Зимнего дворца не было ни одной жертвы, власть упала сама. Керенский не убегал в женском платье. В заливе вместе с Лениным был Зиновьев. Руководил военной частью революции не Сталин, а Троцкий, который вообще был вторым человеком после Ленина. И даже сталинскую конституцию написал Бухарин. Перестройка переписала эту историю, породив странный феномен: теперь все, что было, не всегда будет правдой.

Прошлую коллективную память выстраивали в первую очередь литература и кино, и только затем — образование и наука. Советский писатель Сергей Михалков написал стих «В музее В.И.Ленина» в 1949 году, выступая чуть ли не в роли свидетеля — но свидетеля того, что видел исключительно в своих фантазиях:

Мы видим город Петроград
В семнадцатом году:
Бежит матрос, бежит солдат,
Стреляют на ходу.

Рабочий тащит пулемет.
Сейчас он вступит в бой.
Висит плакат: «Долой господ!
Помещиков долой!»

Несут отряды и полки
Полотна кумача,
И впереди — большевики,
Гвардейцы Ильича.

Сергей Эйзенштейн в фильме «Октябрь» снял захват Зимнего, который впоследствии заменил реальность. Эта визуальная картинка засела в голове у каждого советского человека. Но на самом деле это был именно «кинозахват», а не то, что произошло в реальности.

Вот мнение российского историка Юлии Кантор: «Знаменитые кадры из фильма Эйзенштейна “Октябрь”, когда огромная людская лавина несется от арки Главного штаба через Дворцовую площадь к парадным воротам Зимнего, никакого отношения к реальности не имеют. Кстати, в октябре 1917 года никаких двуглавых орлов на этих воротах уже не было — по распоряжению Керенского все символы Российской империи (в том числе императорские вензеля на фасаде здания) убрали месяцем раньше, после объявления России республикой 1 сентября 1917 года. Никакого штурма не было, был постепенный захват Зимнего дворца большевиками».

А вот мнение киноведа Сергея Ильченко: «Почти одномоментно с выходом фильма “Октябрь” благодаря энергичной визуальной интерпретации известных на момент съемки исторических сведений об Октябре-1917 возник развернутый экранный миф. С точки зрения современных коммуникационных практик его вполне можно номинировать как художественный фейк. Влияние его оказалось настолько сильным, что предложить иную трактовку, иной зрелищный образ Октября-1917 не представлялось возможным ни по идеологическим, ни по цензурным, ни по творческим соображениям».

Госпропаганда всегда сильнее любого индивидуального информационного или виртуального потока, ведь она не просто более мощна, но и обязательна для образования и медиа. По этой причине картина мира, в которой она рисует друзей и врагов, становится не только приказной, но одновременно и самой естественной для всех, а другая тем временем становится недоступной. Противостоять этой картине мира могут единицы, но о них никто не будет даже знать, ведь дурной пример заразителен.

В 1920 году, еще до фильма Эйзенштейна, была создана грандиозная зрелищная постановка Николая Евреинова [Джурова Т.С. «Взятие Зимнего дворца»: реконструкция или театрализация действительности? // Николай Евреинов: К 130-летию со дня рождения (по материалам научной конференции, состоявшейся 16 февраля 2009 года). — СПб., 2012; Максимов В.И. «Взятие Зимнего дворца» как мистериальное действо // Николай Евреинов: К 130-летию со дня рождения (по материалам научной конференции, состоявшейся 16 февраля 2009 года). — СПб., 2012; также см. тут, тут и тут]. Спустя всего лишь три года после революции, в этот малый юбилей, нужно было показать всем, на чьей стороне если не правда, то сила. Десять тысяч человек принимали участие в постановке. На них смотрело 150 тысяч зрителей. Сегодня трудно представить себе такие масштабы.

У Евреинова имелась своя концепция театрализации жизни, которая и была реализована в этой постановке. Игорь Чубаров пишет: «Постановка эта, как и философия театра Евреинова, представляет, с нашей точки зрения, показательный пример автономного политического действия интеллектуала и деятеля культуры в современном мире, которое при этом не теряет формы художественного произведения. Оставаясь, таким образом, в границах искусства, подобное действие, однако, перманентно размечает их заново, постепенно отбирая у социальной реальности исконно ей принадлежавшие территории, тем самым детерриториализуя социально-политический мир и его игроков».

Как видим, кино и литература сформировали коллективную память. Историки учились у писателей и сценаристов видеть правильное прошлое, отделяя его от неправильного, поскольку нехорошее прошлое даст в результате не ту социальную идентичность. Если Запад проводил глобализацию, чтобы получить единого человека в потребительском плане, то СССР был заинтересован в создании нового человека в первую очередь политически. Все вокруг жили и учились при «ужасном» царском режиме, поэтому нужно было вложить в их головы новую память о прошлом.

Историк Сергей Кудряшов говорит: «Октябрьская революция фактически отменила предшествующий опыт, и был принят целый ряд постановлений, в том числе министерством просвещения, или тогда это назывался Комиссариат, отменяющий практически полностью опыт буржуазной школы предшествующего времени. Ну, например, была отменена классно-урочная система, вообще от нее отказались. Отказались от учебников. В 1918 году было специальное постановление принято, которое прямо говорило, что учебники вредны, от них надо отказаться».

Вообще-то, потом многое ультра-революционное приходилось возвращать. Комиссары вновь стали министрами, в армии появились старые звания и погоны.

Михаил Рабинович вспоминает о своей учебе на истфаке: «Историческая наука в СССР была в 1934 году, так сказать, реабилитирована. Преподавание истории, до того фактически ликвидированное, вновь ожило. Как обычно, произошло это по указанию свыше. Появилось известное постановление (“О преподавании гражданской истории в школе”), подписанное И. В. Сталиным, С. М. Кировым и А. А. Ждановым, в котором говорилось о необходимости распространения знания истории, как отечественной, так и зарубежной. При Московском и Ленинградском университетах восстанавливались исторические факультеты, в свое время “за ненадобностью” упраздненные, были собраны профессора, преподаватели, большинство которых последние годы работали, как говорится, не по специальности. Осенью 1934 года на исторические факультеты было принято несколько сот студентов, введена аспирантура».

Сталин закрывал все факультеты истории на несколько лет, пока не была создана правильная советская история. Удивительно системный подход. Получается, что абсолютно все — и режиссеры, и писатели, и историки — были пропагандистами, то есть если и создавали что-то, то в строгих рамках, имея право только подтвердить в своем малом нарративе большой государственный.

Интересно, что Модест Колеров считает Сталина частью Запада, мотивируя это такими словами: «Сталин — родная и естественная часть западного Модерна, его продолжение. Нет ни одного инструмента сталинской власти, который не был выработан ещё до Сталина колониальным, империалистическим, технократическим и социалистическим Западом. Маркс дал революционерам метод, глубоко интегрированный в Модерн. Ленин превратил этот метод в язык немедленной революции. Правящий Сталин вернул этот язык в ландшафт большой истории России» [Колеров М.А. Сталин: от Фихте к Берия. Очерки по истории языка сталинского коммунизма. — М., 2017].

В другом месте Колеров перечисляет подобный инструментарий: «Массовые армии, массовый плен, массовое убийство, массовое колониальное рабство и массовый колониальный террор, который потом назовут геноцидом, — таков был привычный язык общества Просвещения и индустриального империализма, из которого черпала свой марксистский лексикон Советская власть».

Фактологически он прав, ведь и концлагеря первыми задействовала Британия, но все это делалось не по отношении к своему населению и не в XX веке. Сталин же применил эти действия к своим гражданам.

В интервью по поводу выхода своей книги Модест Колеров дает еще такую аргументацию: «Логика и ценность целого безусловно доминирует среди факторов выживания любого реального государства. Для России достойное место в мире было и остается равным государственному выживанию. Да, цена бывает чрезмерна. В таком случае народ и государство проигрывают и не выживают. У них — несмотря на апелляции к ценностям — просто нет выбора: они либо живут дальше, либо нет. Сам разговор теперь о том, что жертвы России и СССР были чрезмерны, не имеет исторического смысла — и ведут его в России (или после России) те, кто сам живет (или жил) исключительно потому, что страна принесла эти чрезмерные жертвы и осталась жива. При этом ясно, что речь не об оправданности или неоправданности параноидального Большого террора: он воистину параноидален, неуправляем и кратно больше даже изначально кровавых планов. Речь в принципе о безальтернативности мобилизационной практики военного и предвоенного, колониального и империалистического модерна, который в России / СССР не был уникален. В этом историческом времени бессмысленно помещать Россию в один ряд с Англией, ей место — рядом с Британской Индией со всеми вытекающими из этого последствиями».

Дмитрий Лихачев фиксировал, что «красный террор» начался не в 1936 или 1937 годах, а сразу же после прихода большевиков к власти, и этот удар принимала на себя интеллигенция, закаленная еще сопротивлением царскому правительству. Он пишет: «Чем сильнее было сопротивление интеллигенции, тем ожесточеннее действовали против нее. О сопротивлении интеллигенции мы можем судить по тому, какие жестокие меры были против нее направлены, как разгонялся Петроградский университет, какая чистка происходила в студенчестве, сколько ученых было устранено от преподавания, как реформировались программы в школах и высших учебных заведениях, как насаждалась политграмота и каким испытаниям подвергались желающие поступить в высшие школы. Детей интеллигенции вообще не принимали в вузы, а для рабочих были созданы рабфаки. И тем не менее в университетских городах возникали кружки самообразования и для тех, кто учился в университете; петербургские профессора А. И. Введенский и С. И. Поварнин читали лекции на дому, вели занятия по логике, а А. Ф. Лосев издавал свои философские работы за собственный счет».

В течение XX века возрастала роль коммуникации: появляется не только массовый потребитель, но и массовые коммуникации, из чего следует и появление массового человека, который не только думает и чувствует одинаково с другими, но даже сны видит те же.

В XX веке удержать нужный государственный нарратив стало очень легко, ведь все стало массовым: и газеты, и кино, и телевидение, и книги. Мы все смотрели и читали одно и то же. Прямая и косвенная цензура, а также репрессии заставляли людей придерживаться одной версии события, правильной с точки зрения власти. Власть реализует себя в принуждении, но принуждение тоже может быть жестким (репрессивным) или мягким (по типу подталкивания — nudge).

Сценарист Юрий Арабов красиво заметил: «Свободолюбивость наша зависит от качества работы спецслужб. Если они работают плохо, мы свободолюбивы. Если спецслужбы работают “хорошо”, мы сидим прижав хвосты и ставим памятник Ивану Грозному». В другом месте он говорит, что памятник Грозному — это не памятник царю, это памятник государственному насилию.

В XXI веке, когда прямые репрессии, особенно массовые, вышли из употребления, за всем этим следит уже экономика внимания, уводя нас на широкие дороги с наших индивидуальных тропинок. В результате все читают «Гарри Поттера» и смотрят его же. Поколение «Гарри Поттера» не смотрит на мир широко раскрытыми глазами, как раньше, поскольку в реальном мире не может быть ничего интересного — все это есть только в мире виртуальном.

Развлекательная литература и развлекательное кино пришли на смену властителям дум прошлого, именуемым в XIX веке скромно — «литераторами». Даже Сталин еще называл писателей «инженерами человеческих душ», а уже Хрущев по-простому — «автоматчиками партии».

Сегодня экономика внимания убрала с арены опасные с точки зрения государства тексты. Такая же ситуация и в визуальных видах искусства. Кино стало телевидением, а телевидение — «Нетфликсом», где сериалы можно смотреть сутками без перерыва.

Человек творящий стал человеком смотрящим. Он не страшен власти, поскольку вместо протеста он с удовольствием посидит у экрана. Соцсети или тот же «Нетфликс» спасают его от возможных огорчений, неизбежно случающихся в простом человеческом общении.

Советский Союз создал систему не только единого мышления, но и коллективного чувствования, удерживая внимание на одних и тех же событиях и людях. Это виртуальный мир, поскольку в реальности все было по-другому: герои были не такими героями, а жизнь каждого вокруг была тяжелой.

Литература прошлого требовала мышления, она боролась, она вела за собой. Не зря церковь выступила против Льва Толстого. Литература прошлого поднимала человека до себя, тогда как сегодняшняя литература опускается до массового уровня. Сегодняшние тексты перестали быть Текстами с большой буквы. В результате исчезает как бы магнетизм слова прошлого.

Наши дни усилили эту тенденцию, но иным путем — уводя активную массу населения в сторону развлекательности. Раньше цензура запрещала. Нынешняя цензура, не имея возможности запрещать, просто уводит наше внимание на виртуальные лужайки, где ярко светит солнышко, а принцессы в своих замках машут платочком скачущему рыцарю.

Тот же Арабов замечает: «Солженицын когда-то написал безобидный “Раковый корпус”, и все затряслись. Написал короткое, хотя, может, и обидное письмо советским вождям, и его выслали. Сегодня я могу писать хоть советским властям, хоть антисоветским вождям, — никакого диалога с обществом у меня не получится. Парадоксальная ситуация: литераторы есть, их немало, кое-кто даже весьма талантлив, а литературы нет. Как общественного явления, которым Россия дышала с XIX века».

У него также есть интересная идея, которая может быть выражена так: для людей прямая не является кратчайшим расстоянием, а капитализм видит деньги как единственный вид связи, что не соответствует человеческой действительности.

В результате Арабов приходит к такому выводу: «Мы слишком сложны для капитализма. Нужно эту сложность назвать отсталостью. Дерево нужно обстругать в ровный столб, натянуть на него провода и пустить ток. И будем мы люди-столбы… Весьма занимательно и интересно с практической точки зрения».

Это чисто человеческое измерение сегодня становится и в центре военного мышления. Оно возникло, когда армия стала бороться не с другой армией, а с повстанцами (инсургентами). Армия привыкла уничтожать физические тела, а сейчас возникла совершенно иная среда, в которой противника надо не убивать, а заставить его сложить оружие.

Китай обнаружил еще один феномен современной войны, который требует пересмотра основных взглядов. Противник в последних конфликтах сдается не потому, что понес потери, и не потому, что уничтожен. У него есть все, но исчезла его воля к сопротивлению. То есть именно его разум / мозги, а не тело, ведут к проигрышу.

Китай приходит к иному пониманию того, что нужно для победы в современных условиях. Джефри Энгстром пишет: «Системная конфронтация ведется не только в традиционных физических пространствах суши, воды и воздуха, но также в космосе, нефизическом киберпространстве, электромагнитном и даже психологическом пространстве. В то время как достижение доминирования в одном или нескольких физических пространствах раньше было достаточно для военной победы, системная конфронтация требует достижения "комплексного доминирования" во всех пространствах и полях битвы».

Сегодняшняя малая ложь — это фейки. Они отражают не столько действительность, сколько ее видение обиженными людьми. На этом сыграли политики, приведя к власти популистов. Таковы политические последствия того, что благодаря соцсетям зазвучал голос масс, который можно обозначить как дисперсные коммуникации (наряду с массовыми и индивидуальными). Дисперсные коммуникации будут «приручены», но мы застали только начальный период их выхода на арену, который обеспечили новые технологии.

Такова политическая составляющая их появления, но есть и психологическая, проявившаяся в новых взаимоотношениях масс и массовой коммуникацией с ее продукцией.

В этой сфере исследователи видят четыре новых тренда:

• возросшее несогласие по поводу фактов и аналитической интерпретации фактов и информации;
• стирание граней между мнением и фактом;
• возрастание относительного объема и результирующего влияния мнения и личного опыта над фактом;
• падение доверия к ранее уважаемым источникам фактической информации [Kavangh J. a.o. Truth decay. An initial exploration of the diminishing role of facts and analysis in American public life. — Santa Monica, 2018].

По сути мы видим в этих трендах разрушение всей системы массовой информации прошлого. Человек при этом оказался на раздорожье. С одной стороны, он хочет получать больше информации. С другой — не верит существующим источникам информации.

Странным образом статус информации и обрабатывающих ее структур порождает подъем до невиданных ранее высот (типа Google и Facebook). Однако все это происходит наряду с огромным недоверием к информации.

Фейки были всегда, только раньше они назывались иначе: ложью, слухами. Фейки не представляют особой опасности, если только их не готовят и не распространяют в индустриальном масштабе: в таком случае они становятся дезинформацией, сознательно созданной, чтобы ввести в заблуждение массовое сознание.

Еще один фактор нынешнего развития подметил Динмухамед Мирджакып: «Сейчас многие сталкиваются с мнением, что сегодняшним вызовом для человека (определяющим новую эпоху) является неизбежный рост информационно-цифрового социального фактора. То есть той стадии прогресса, когда большой социум входит во всеобщую коммуникацию, вводит всех в реальность виртуальной действительности, ментально истощая каждого индивидуума, высасывая его соки духовной потенции к пониманию и мышлению, заменяя подлинное знание о вещи просто её информационной внешней составляющей (накладывая на неё цифровой код). То есть самому принципу слова наносится удар со стороны абсолютно пустой цифры. И таким образом, это общество раскрывает определённые грани своего сверхчеловеческого, надчеловеческого присутствия». То есть цифровое понимание не является человеческим, его недостаточно для человека.

А вот любопытный отклик на сериал «Черное зеркало», акцентирующий исчерпанность рационального понимания действительности: «Нам всем стоит серьёзно и как-то по-новому задуматься: а с помощью каких инструментов мы понимаем современный мир? И в этой полифоничной среде, как мне кажется, именно художественный способ осмысления, восприятия реальности, обретает всё большее влияние. Само по себе это не новость. На протяжении почти всей человеческой истории именно художественное, в чём-то мифологическое осмысление реальности было основным. И только в ХХ веке возникла странная иллюзия, что разум чего-то стоит. Но, похоже, иллюзия развеивается. И о современном нам мире больше и точнее рассказывают художники, а не университетские профессора».

Мир оказывается все более сложным. Причем не только технологический мир, но и человеческий. Прогресс не облегчает нам его понимания. Мы каждый раз сталкиваемся с совершенно новыми последствиями рационального вмешательства в понимание мира. И столь же активно виртуальное заменяет реальное.