Микаэлян Л.Л. Опыт работы с двумя семьями, пострадавшими от теракта в Беслане. Ресурсная история.

В этой статье я хотела бы поделиться опытом своей работы с двумя семьями, пострадавшими от террористического акта в Беслане. Мы встречались в течение полутора месяцев (с конца сентября до ноября 2004 года) с частотой два раза в неделю в РДКБ (Республиканская детская клиническая больница, Москва). Дети из этих семей были ранены во время захвата школы и получали медицинскую помощь сначала во Владикавказе, потом в Москве. В Москву они приехали вместе с родителями.

Я сосредоточусь на том, что было для меня трудно, и что помогло с этими трудностями справиться, на том, как общение с этими людьми повлияло на меня как человека и профессионала. Какие теоретические идеи и принципы направляли мою работу и как именно. Что мне удалось, а что нет. Мой рассказ может оказаться полезным для коллег-психологов, работающих с людьми, столкнувшимися в своей жизни с экстремальным травматическим опытом, потому что этот рассказ задуман мною, прежде всего, как ресурсная история.

Кем я была к сентябрю 2004 года. Мамой трех школьников (два старших - подростки), сторонницей гуманистических идеалов, другом детей, врагом насилия, интересующейся особенностями жизни людей в разных национальных культурах (в этом описании не вся я, конечно, но то, что влияло на мое отношение к трагическим событиям в Беслане). И еще водителем автомобиля, который слушает за рулем радио. Именно по радио, в прямом эфире, когда я везла своих детей на занятия, я услышала, как взорвалась школа.

Я потом много раз смотрела новости по телевизору, где рассказывали и показывали, как все происходило, и то, что я видела, причиняло мне душевную боль. Моими чувствами были страх, беспомощность, негодование. Страх за свою семью, ведь то же самое могло случиться и с нами, непредсказуемость и враждебность той реальности, в которой мы живем. Облегчение оттого, что закончилась мучительная неопределенность, связанная с удерживанием заложников, с гаданием, будет или не будет штурм. Ужас от того, сколько погибло детей и взрослых. Тревога, что будет дальше с выжившими, с осетинским (и ингушским) народом, нашей страной, миром. Это я чувствовала в первые дни сентября 2004 года.

Но самым сильным впечатлением, которое осталось со мной до сегодняшнего дня, был услышанный мною в прямом эфире по радио взрыв бесланской школы 3 сентября. Я думала, почему именно этот звук травмировал меня больше всего. Мне важно было найти объяснение, чтобы снизить эмоциональное влияние травматического эпизода. Я думаю, что дело в прямом эфире. Вот я жива, здорова, со своими невредимыми детьми еду на машине по осенней Москве и слушаю радио. И слышу, как прямо сейчас, вот этот самый момент, взрывается школа с тысячей детей. Я оказываюсь одновременно и участником этого ужаса (я же слышу) и не участником (я в Москве, в машине). И нет у меня способа адекватно реагировать в такой ситуации. Это как двойное послание (double bind) в дисфункциональных семьях, которое впервые было описано как характерный способ коммуникации в семьях с больным шизофренией. Я чувствую себя как будто шизофрения у меня, когда я в одно и то же время со своей семьей в безопасности и при этом слухом присутствую при трагедии в Беслане. Тема влияния прямого эфира на психику человека может быть предметом отдельного исследования. Я же пишу об этом для того, чтобы показать, что к моменту начала моей работы в больнице я была сама травмирована и событиями в Беслане, и способом их освещения в СМИ.

Мои отношения с профессией к сентябрю 2004 года. Пару месяцев назад я получила диплом о профессиональной переподготовке по психологическому консультированию и психокоррекции. Я планировала продолжить свое обучение на кафедре системной семейной психотерапии. На тот момент у меня была в психотерапии первая и единственная клиентка. Опыта работы с семьями у меня не было. С детьми тоже.

Но у меня была масса теоретических знаний из области психоанализа и системного подхода, о работе с травмой и утратой, об использовании рисуночных методов в детской психотерапии, а также опыт своей личной психотерапии в течение двух с половиной лет. Разные психотерапевтические школы по-разному определяют роль терапевта во взаимодействии с клиентами. Мне была близка позиция постмодернистских методов, прежде всего, нарративной психотерапии.

Я не люблю, когда другие люди занимают экспертную позицию по отношению ко мне, поэтому мне самой трудно встать в такую позицию по отношению к людям, которых я консультирую. Я не люблю думать одно, а говорить другое. Экспертная позиция терапевта ведет к такой рассогласованности. Приходится "проталкивать" свое экспертное знание в головы клиентов, клиенты сопротивляются (и я их понимаю), терапевт ищет "обходные" ходы. Как можно при этом быть союзником людей, которые обратились ко мне за психологической помощью? Кроме того, мне трудно совмещать живой интерес к людям с необходимостью укладывать их истории в рамки теоретических схем, порождаемых экспертным знанием. Я люблю говорить про хорошее, люблю открывать в своей жизни новые возможности, соответствующие моим предпочтениям и радуюсь, когда это удается другим. Итак, у меня были знания из разных областей психотерапии, солидный опыт личной терапии и близкая мне как человеку профессиональная позиция не-знания, не-экспертности, интереса к жизни других людей, отдельной от проблемных историй.

Теперь о работе с пострадавшими в Беслане, как мне ее предложили, что я почувствовала, чего боялась, и как справилась со своим страхом. Предложила Инна Хамитова, преподаватель кафедры системной семейной психотерапии ИППиП, у которой я проходила собеседование, чтобы мне на этой кафедре стажироваться, и которая сочла меня "профпригодной". Инна рассказала мне, что в РДКБ, где находятся раненые дети и их родственники, не хватает психологов, что можно поработать там волонтером и спросила, не хочу ли я. Я согласилась и сразу почувствовала ужас. Мой ужас складывался из страха и тревоги. Я боялась, что не смогу быть эффективным терапевтом, потому что не справлюсь со своими чувствами. А тревога была про то, что я не знаю, чем я и как могу помочь этим людям. Плюс тревога начинающего терапевта от самого факта наличия клиентов.

Опыт психотерапевтов, работавших с людьми, переживших экстремальные ситуации (землетрясение в Армении, Дубровка, теракты в Израиле) помог мне составить более четкое представление о предстоящей работе, о ее задачах и целях. Я составила примерный план. По сути, я выстраивала свое будущее, уменьшала его непредсказуемость, занимала активную позицию по отношению к себе самой в этом будущем, и тревога моя уменьшалась.

Идеи, лежавшие в основе моей работы

1. "Травма - это когда некое событие изменяет текущий поток жизни. Критерием травмы, травмирующим началом в этом событии является разрыв в текущем жизненном потоке, т.е. когда человек утрачивает связь между прошлыми событиями и будущими. Об этом говорят такие, например, понятия, как "до войны" и "после войны", "до клинической смерти" и "после клинической смерти". Они свидетельствуют о разрыве травмирующим событием потока восприятия текущего времени"¹⁾. Терапевтическая задача заключается в восстановлении связности прошлого - настоящего - будущего.

2. "Индивидуальная картина мира человека включает три основных составляющих: мир благожелателен; мир контролируем и предсказуем; я привлекателен и симпатичен. В любой травматической ситуации рушатся все эти три составляющих. И как восстанавливать? Один из самых действенных методов - через прошлое. Потому что какое может быть будущее, когда мир только что разрушился. С чего бы это он вдруг стал благожелательным и предсказуемым? Какой я привлекательный во всей этой ситуации?"¹⁾.

3. "Травма - это не изолированный клинический факт. На посттравматические реакции влияет масса факторов: и психодинамика, и социоэмоциональные особенности развития, и социальные условия, и школа, и культура и т.д."²⁾. В работе с людьми, пережившими травму террора, полезно учитывать семейный, социальный, культурный контекст.

4. Работая с семьей, надо учитывать, что "все члены семьи, независимо от возраста, испытывают боль. Каждый выражает горе по-разному. Иногда может создаться впечатление, что человек равнодушен (например, когда он не плачет) или что он не владеет собой (например, когда он плачет "слишком много") - и то, и другое суждение могут оказаться ошибочными. Каждый горюет по-своему и в свое время. Существуют специфические физиологические и эмоциональные реакции, реакции горя, которые могут возникать в ближайшие месяцы после травмирующего события, это нормально. Реакции посттравматического стресса иные и более многообразные"³⁾.

5. Важная информация для родителей, чьи дети пережили травму: "дети могут переживать травму так же, как взрослые; дети не обязательно должны быть жертвами или свидетелями, чтобы получить травму, им достаточно иметь отношение к кому-то (другу, родственнику, ровеснику), пережившему травму. Травматическая реакция может негативно влиять на учебную деятельность ребенка, на его поведение. Дети, когда им предоставляется такая возможность, могут и хотят обратиться к деталям травмирующего события. Ребенок, переживший травму, остро нуждается в защите, терпении родителей, безопасности и базовом доверии. Если ребенок не против, следует включать его в ритуалы горевания (похороны, поминки, посещение кладбища и пр.), принятые у родителей; детям может понадобиться помощь специалистов, и родители сделают благо для своих детей, если эту помощь организуют"⁴⁾.

Теперь о самой работе. Нам (мне и моей коллеге Лене Фисун, которой я благодарна за то, что была рядом со мной и своим спокойным видом поддерживала меня) выдали в больнице список детей из Беслана, которые на тот момент там лечились, и которым психологическая помощь на тот момент не оказывалась. Это была таблица с именами детей, их возрастом, кто из родственников с ними находится, номером отделения и кратким медицинским диагнозом. Я прочла: "множественные осколочные ранения…" и дальше читать не стала. Для меня эти строчки очень страшно звучали. Я не знала, как это выглядит, а воображение нарисовало ужасные картины изуродованного ребенка, и мой страх, что я не справлюсь со своими чувствами, и никакой работы не получится, стал расти. Поэтому я не стала дочитывать медицинское заключение и пошла знакомиться с первой семьей.

Семья Виталия. Они находились в инфекционном отделении: мама Светлана и ее сын Виталик, 8 лет. В захваченной школе были вместе все три дня, у обоих осколочные ранения. Наверное, это по-разному бывает, но Виталик был мальчик как мальчик, под рубашкой перевязка, которая выглядела вполне "мирно". Перед тем, как войти к ним в бокс, я постучала. Тут есть такой тонкий момент: эти люди не искали моей помощи, не просили меня к ним приходить, могли не захотеть со мной разговаривать. Если бы на их месте оказалась я, захотела бы я беседовать с незнакомым человеком? Не знаю. Признавая за ними право отказать мне, я постучала и сказала через дверь: "Здравствуйте, я психолог, можно к вам?" Получила разрешение и вошла.

Наша работа в эту и последующие встречи строилась следующим образом. Мы с Виталиком рисовали, точнее, рисовал он, а я или комментировала его действия, или расспрашивала его (а кто это, а что он делает, какой у этого персонажа характер, что он любит, чего боится, как защищается от врагов, о чем мечтает). Я старалась поощрять мальчика создавать целостные истории, соединяющие в себе прошлое, настоящее и будущее. Еще я обращала внимание на стратегии совладания со стрессовыми ситуациями у героев рисунков, стимулируя их более активную позицию (например, можно спрятаться, но можно и убежать).

Для меня было удивительно, что Виталик не выглядел травмированным ребенком. Его рисунки не были эмоционально нагруженными. Мама не замечала резких перемен в его поведении, привычках, эмоциональном состоянии. Больше всего мальчика расстраивали болезненные уколы, которые каждый день ему делали, а хотел он поскорее перейти из инфекционного отделения в другое, где можно было бы играть с другими детьми. Этот феномен (более пострадавшие дети проявляют меньше признаков травматизации, чем те дети, которые сами не были в захваченной школе) был описан психотерапевтами, работавшими с детьми в Беслане⁵⁾. У них сформировался такой взгляд, что у детей, менее пострадавших, реакции горя протекают проще, более явно, по сравнению с детьми - непосредственными участниками трагедии. Кроме того, они заметили, что к детям, бывшим в захваченной школе, особое отношение со стороны окружающих. Таких детей пытаются оградить от всеобщего горевания, не выражают при них своих чувств, советуют "забыть, что произошло". Реакции горя у ребенка могут "замораживаться" травмированными взрослыми, у которых нет душевных сил откликаться на их нужды.

После занятий с Виталиком я беседовала с его мамой. Светлана живет с сыном в доме своей матери, со своим младшим братом, его женой и тремя племянниками. Большая кавказская семья. Она была замужем, но ушла от мужа из-за его пьянства. Отношения в семье теплые, доверительные. Виталик особенно дружен со своим двоюродным братом, младшим, еще не школьником. Во время теракта никто из ближайших родственников не погиб. Светлана работает в сфере обслуживания. Свободное время любит проводить с сыном, ходить вместе на прогулки, читать, кино смотреть. 1 сентября Светлана повела Виталика в школу. Не сразу поняла, что там происходит. Когда мужчина, размахивая автоматом, стал загонять детей и родителей в здание школы, она схватила этот автомат за дуло: "Чего своей пушкой размахался, тут дети, не видишь?". Боевик опустил оружие.

До встречи со Светланой моя субъективная картина была примерно такая. Жили себе люди, растили детей, жизнь шла в мирном режиме, потом случился ужас, три дня ужаса, после чего эти люди превратились в "жертвы теракта в Беслане", в травмированных людей, которым нужна помощь (медицинская, материальная, психологическая) и долгое время, чтобы научиться жить с громадным горем, которое на них обрушилось. Возможно ли для них возвращение в режим мирной жизни, который был у них до трагедии? Что станет (при благоприятном исходе) с их картиной мира, какими смыслами им придется наполнить травматическое событие, чтобы можно было его встроить в их картину мира, и чтобы эта картина была позитивной?

После бесед со Светланой я поняла, что там, в захваченной школе, тоже была жизнь, течение жизни не останавливалось. Террористы сначала вели себя нормально, а потом, под влиянием наркотиков совсем "озверели" (здесь и далее отражено Светланино видение происходящего, и у меня не было цели докапываться до "объективной" картины). Был "добрый" боевик, который приносил детям попить, которого потом убили свои (может, это и стокгольмский синдром, для моей работы важна была реальность клиента). Приходил Аушев, вывел мам с младенцами. Светлана с Аушевым состоит в дальнем родстве (как выяснилось, она на половину ингушка, и с этим связаны дополнительные страхи). Она могла бы сделать так, чтобы он заметил ее сына. Но как смотреть в глаза другим матерям, у которых дети останутся в спортзале - и Светлана промолчала. Когда взорвалось, женщина прикрыла каким-то обломком стены своего сына, и так они и сидели до самого конца. Если бы не она, ребенок погиб бы в школе. Были дети без родителей, многие из них погибли.

Светлане было важно подчеркивать те моменты, когда она вела себя активно, боролась за жизнь своего ребенка и победила. Мальчик был ранен, мама тоже, обоим нужны были операции, их отправили во Владикавказ, а потом, благодаря Светланиным усилиям, в Москву. О том, какие качества помогли ей не потерять голову, действовать решительно в экстремальной ситуации, рассказала мама Светланы (она в начале октября приехала из Беслана, чтобы побыть с внуком, пока ее дочери будут делать операцию в другой больнице). Там было много историй с самого детства Светланы и до недавнего развода с мужем-пьяницей, и рассказы про других женщин в их роду, бабушек, прабабушек, их храбрость, силу, твердость. Я спрашивала у Светланы и ее мамы, как могли бы эти качества помочь их семье в будущем. На тот момент женщины воспринимали окружающую реальность как полную угроз ("в больнице нас никто не охраняет, нас могут снова захватить, в Беслане тоже опасно"), поэтому у них была идея направить усилия на то, чтобы уехать из России к родственникам в Германию, "чтобы дети выросли в нормальной стране". В их рассказах было много агрессии по отношению к властям, врачам, осетинам, ингушам, чеченцам. Был страх, что в городе узнают, что они частично ингуши.

В отличие от Светланиной, другая семья, с которой я встречалась, была чисто осетинской. Там была сильная агрессия, направленная на ингушей (среди террористов было много ингушей), и эта внешняя по отношению к их национальности агрессия помогала ощущать свой, осетинский, мир более безопасным (враги другой национальности, враги - чужие, они вовне, есть простой критерий "свой - чужой"). Семья Светланы не могла экстернализировать агрессию по национальному признаку, думаю, поэтому им было тяжелее.

И еще были в Светланиной семье идеи о сверхконтроле: не отпускать мальчика одного никуда, ведь, с их точки зрения, то, что мама пошла провожать Виталика в школу - спасло ему жизнь. С позиции системных семейных психотерапевтов, которую я разделяю, такое контролирующее поведение взрослых, если оно закрепится в семье, осложняет процесс сепарации детей и родителей и поэтому дисфункционально. Но для Светланы и ее мамы тема заботы и оберегания Виталика на тот момент придавала смысл их жизни и наполняла ее понятными конкретными делами (ходить везде вместе, например). Поэтому я не стала обсуждать с ними проблему сепарации, боясь повысить их тревогу. Возможно, я оказалась под влиянием их семейного паттерна, который был и в обществе в целом: человека, которого считают травмированным, начинают оберегать от того, что, с точки зрения оберегающих, может травмировать его еще больше, тем самым способствуют изоляции этого человека из жизненного потока.

Беседы с этой семьей научили меня, что если самой не бояться касаться страшных тем, то люди начинают говорить, и это происходит естественно. (У меня был мой личный страх, как я буду расспрашивать о подробностях - у людей в сердцах рана, а я веду себя как любопытный папарацци. Даже кадр из фильма вспоминался: к еще ничего не знающей женщине подбегает журналист с микрофоном и бодрым голосом спрашивает: "Что Вы почувствовали, когда узнали о смерти мужа?") Для людей, переживших травмирующее событие, полезно рассказывать "как все было" постороннему человеку, не вовлеченному в это событие непосредственно, так они пытаются справиться с последствиями травмы. Жизнь внутри травмирующего события имеет временное измерение, и, если говорить о том, что было сначала, а что потом, что человек делал, думал, какие решения принимал, то мы работаем на восстановление целостности жизненного потока. Я рада, что познакомилась со Светланой. У меня в голове (или в сердце) есть такая "копилка для жизнеутвеждающих историй". Теперь в нее добавилась история этой героической и "непафосной" женщины, которая вызывает у меня искреннее восхищение. Очень надеюсь, что ее собственные силы, семейные ресурсы и время помогают ей и ее близким жить так, как они сами для себя выбрали.

Вторая семья, с которой я встречалась, жила (а они именно жили там, а не просто лечились) в другом отделении. Когда я это отделение искала и спрашивала у работников больницы дорогу, одна медсестра посмотрела на меня выразительно и сказала: "Вам, наверное, туда. Там у нас весь Кавказ" (Я сама по виду "лицо кавказской национальности"). Мне было действительно туда. Семья из четырех человек: мама, папа и двое детей - Борис 9 лет и Олег 16. Дети были в захваченной школе, папа в ополчении, мама дома. У мальчиков осколочные ранения, которые они получили во время взрыва, не все осколки удалось вынуть с помощью операций. Хуже всех чувствует себя мама (Анна). У нее нарушения сна, подавленное состояние. Три дня (от захвата школы до освобождения заложников) она ждала дома, безумно беспокоясь за детей и мужа.

Можно думать о негативном влиянии вынужденного ожидания (пассивная позиция) на состояние Анны. В больнице у нее не много возможностей для активного поведения. Врачи просят не вмешиваться в процесс лечения детей (здесь, как и в истории Светланы, я передаю, как Анна воспринимала ситуацию). Муж часто уходит в город по делам, Анна не хочет оставлять детей одних, поэтому из больницы не отлучается. Агрессия Анны (естественная реакция на травму) адресуется медсестрам, которые редко меняют постельное белье, властям всех уровней, несправедливо награжденным участникам событий, за подвиги, которых они не совершали. Лучше бы наградили ее старшего сына Олега, которого три раза на окно ставили (боевики использовали детей как "живые щиты" от снайперов), и который спас маленького ребенка, посадив его в более безопасное место. Тут вмешивается сам Олег: "Пусть психолог работает с мелким (Борисом), я в порядке".

Постепенно выясняется, что в "порядке" все, кроме мамы, которая, понятное дело, женщина (это вступил в разговор ее муж), а мужчины "всегда в порядке". Такое представление о мужественности ("быть в порядке", т.е. не показывать своих чувств, действовать, а не говорить) оказывало сильное влияние на эту семью и, вероятно, поддерживается в осетинской культуре. В результате было решено, что Борис, хоть и мужчина, но еще маленький, поэтому будет нормально, если он будет получать мою помощь. И мы рисовали, придумывали истории с прошлым - настоящим - будущим, лепили из пластилина монстров, а потом сминали их в шарики, сплющивали в лепешки, размазывали и пр. Мы собирали довольно сложный паззл, собрали и приклеили на картонку (у меня были идеи про целостность и прочность), комментируя свои действия (были кусочки, а стало целое, красивое, здорово у тебя получилось, теперь прочно, не рассыплется).

Боря произвел на меня впечатление открытого и старательного мальчика, наши занятия он воспринимал скорее как школьные уроки. Поговорить напрямую о том, как он справлялся в захваченной школе нам не удалось. Тут, как мне кажется, влияла обстановка в комнате. Мы ни разу не оставались с Борей вдвоем, взрослые, и особенно старший брат, включались в нашу беседу, в комнату приходили гости, работал телевизор. Жизнь вокруг кипела, и это была странная жизнь. Она мне напоминала "мир между мирами" из книги С.К.Льюиса "Хроники Нарнии". Там дети с помощью волшебных колец путешествовали из своего мира в другие миры, но переход совершался всегда через такое особое место, "мир между мирами", в котором нельзя было оставаться надолго, иначе можно было забыть кто ты и откуда, и куда направляешься.

Так вот, жизнь в этом отделении была наполнена множеством событий, никак не связанных ни с прошлым людей, которые там оказались, ни с их будущим. Все время приходили гости: знаменитый спортсмен, официальные делегации. По-моему, они все были осетины. Гости дарили подарки, приносили много денег. Почти в каждой палате показывал бесконечные мультфильмы (на кассетах) подаренный телевизор. Так продолжалось не один месяц. В дальнейшие планы входило поехать в дом отдыха, поездку оплачивала осетинская диаспора. Статус этих людей резко изменился - они в центре внимания, к ним приезжают знаменитости, что-то дарят. Такой странный праздник.

Возвращаясь к работе с Борей: структурировать пространство для работы с ним мне мешала идея, что не я здесь хозяйка, и не мне устанавливать "в гостях" свои правила. На происходившее можно посмотреть с системной точки зрения: брат, мама или папа напоминали о себе в те моменты, когда наше общение с Борей становилось более глубоким, и возникала опасность, что я могу дотронуться до "больного" места.

Однажды мне удалось разговориться с Олегом. Он был тогда явно не в настроении. "С отцом поссорился". В их семье авторитет старшего мужчины непререкаемый. Для вырастающего мальчика трудно во всем подчиняться отцу и одновременно становиться "настоящим мужчиной", т.е. (в этой модели) носителем непререкаемого авторитета. То, что Олег был в захваченной школе, был ранен, достоин награды за героическое поведение (мнение мамы), а его отец там не был, может повлиять на "баланс сил" в этой семье. Статус мальчика, как непосредственного участника трагических событий, повышается, если он будет вести себя как "настоящий мужчина" - деятельно и неэмоционально.

Тогда получается, что единственный "достойный" способ канализации своих чувств - это агрессия. Это была моя гипотеза, и я решила поговорить с Олегом. Я беспокоилась, что слишком много агрессии - это для него не полезно. Поскольку были трудности с организацией подходящего для личных бесед пространства, я предложила ему сыграть в пинг-понг (потому что парная игра задает рамки взаимодействия как отдельная комната). Олег удивился и согласился. За игрой мальчик рассказал мне, что хочет вернуться домой и отнести к школе цветы и воду. В память о погибших друзьях и родственниках. У Олега двоюродная сестра и тетка погибли, любимая учительница, одноклассники. А воду носили в память о жажде, от которой три дня страдали. И еще поехать в какой-то поселок недалеко от Беслана, где много ингушей живет, и расправиться с ними, отомстить за своих. Тогда в СМИ звучали опасения, что когда кончатся 40 дней траура о погибших, может начаться осетино-ингушская война. Я не стала говорить Олегу, что "у терроризма нет национальности". То, что он мне рассказал, было первым серьезным и искренним словом, которое я от него услышала. Я благодарна ему за доверие.

У меня возник план обсудить с родителями, как они могли бы помочь своим детям. Что агрессия - нормальная реакция, что подросткам особенно трудно, потому что они считают себя уже взрослыми и самостоятельными и не хотят "грузить" близких своими проблемами, что чувства бывают у всех, независимо от пола, возраста, силы воли. Что детям будет полезно, если в их семье будет возможно эти чувства выражать. Что детям важен контакт не только с мамой, но и с папой, особенно мальчикам, которые, вырастая, учатся у отца, что такое быть "настоящим мужчиной".

Разговор состоялся с Анной, ее мужа не было. Мой "просветительский" монолог был прерван приездом очередной делегации и раздачей подарков. Я, продолжая говорить, пошла проводить Анну к месту, где эти подарки вручали, и сама чуть было не получила подарок, мне его уже начали дарить, а я не сразу поняла, что происходит, потому что говорили по-осетински. Но потом все разъяснилось и было смешно. Про эту семью у меня такое впечатление, что они очень дружные, сплоченные, оберегающие друг друга люди, такое "ЗАО" (Закрытое Акционерное Общество). Не знаю, было ли для них полезно наше общение. Когда я пришла к ним попрощаться, они подарили мне кучу конфет, мы обнялись с Анной, она благодарила меня и сказала, что у их семьи был лучший на все отделение психолог (я). Может, это кавказская вежливость, а может я для них действительно "лучший психолог", потому что не проявляла настойчивости там, где они этого не хотели.

От работы с этой семьей у меня осталось чувство незавершенности. Единственный откровенный разговор с Олегом мне не удалось продолжить. Можно было бы работать с его агрессией, используя нарративные техники: экстернализировать агрессию, исследовать ее влияние на разные стороны жизни, узнать, какие отношения с агрессией Олег хочет построить⁶⁾. Если состояние Анны рассматривать через призму медицинской модели, то тут явные признаки ПТСР (посттравматическое стрессовое расстройство). Тогда имело бы смысл использовать технику десенсибилизации и лечение антидепрессантами⁷⁾. Правда, я этой техникой не владею, и лекарства назначить не могу, но я могла бы обсудить с Анной такую возможность, организовать для нее соответствующую помощь. Я испытывала сожаление об упущенных возможностях. И у меня возникли вопросы. Какого результата можно было бы достичь? Что явилось бы критерием успешной работы в этой конкретной ситуации? Что из того, что мы делали, помогло семье, а что нет? Почему я не спросила об этом их самих?

До знакомства с семьей Анны я представляла себе больницу, где лежат раненые во время теракта дети, как "обитель скорби", где только боль, страх, отчаяние, злоба и ничего больше. Оказывается, в таких местах люди умеют смеяться, шутить и заботиться друг о друге и о своих психологах.

И еще несколько слов о том формате работы, который у меня был. Я уже рассказывала, что запрос о психологической помощи не исходил от тех людей, с которыми я встречалась. Так обычно и бывает в больницах. Работа была бесплатная. Не было отдельного кабинета, определенного времени, фиксированной продолжительности встреч. Работа закончилась, когда людей выписали, а не когда мы с ними решили заканчивать. Они угощали меня конфетами, и я не отказывалась. С собой давали разное вкусное ("это твоим детям"), и я с благодарностью принимала. Я приносила их детям кассеты с мультфильмами. Я к ним прикасалась, а они ко мне. Все это сильно расходится с тем, чему нас учили в институте. Я имею в виду темы сеттинга, отношение к подаркам, интерпретации опозданий и пропусков сессий, обустройство кабинета и пр. Эти знания полезны при другом формате работы (клиент обращается к нам за помощью, платит деньги и пр.), а при работе в больнице я не смогла найти им применения. Интересно, влияют ли особенности "больничного сеттинга" на психотерапевтический стиль других психологов и как именно?

Теперь мысли про нейтральность, которая очень важна для эффективной психотерапевтической работы. Эта идея есть и в системном подходе, и в психоанализе. Нейтральность - это когда психотерапевт не включен в систему (либо в семейную, либо в интроецированную систему отношений со значимыми другими, либо в еще какую-нибудь). "Нейтральность терапевта помогает разрушить патологический гомеостаз в семейной системе"⁸⁾ (дальше буду говорить только на языке системной теории), способствует созданию психотерапевтической реальности, отличной от дисфункциональной реальности семьи. Терять нейтральность плохо.

Есть признаки потери нейтральности: когда терапевт во время приема испытывает чувства гнева, жалости, возмущения, торжества, облегчения и пр.; когда терапевт думает о своих клиентах в нерабочее время; когда терапевт обсуждает случаи из своей практики с непрофессионалами. Когда мы имеем дело с травмирующими ситуациями в масштабе целой страны, непонятно, может ли терапевт быть "не включенным в систему". Я, во всяком случае, не могла. Трагедия в Беслане касалась меня лично, влияла на мою внутреннюю картину мира.

Во время работы в больнице я обнаружила у себя признаки потери нейтральности: семьи, о которых я рассказывала, снились мне по ночам, на приеме я испытывала разнообразные "неподобающие" для психотерапевта чувства. Например, я разделяла негодование Анны по поводу неадекватных действий властей, их нежелания и неспособности спасти захваченных детей. Тем самым я невольно поддерживала убеждение Анны, свойственное людям, оказавшимся в заложниках и их близким: "Мы никому не нужны". Такое убеждение усиливает чувство беспомощности человека, изоляцию от мира "благополучных людей, не пострадавших от террора", затрудняет процесс совладания с последствиями травмы.

Для меня были полезны групповые супервизии, организованные Инной Хамитовой. Эти собрания помогали мне отслеживать как мои личные реакции, так и влияние на меня культурных стереотипов, которые, как мне кажется, приводят к потере нейтральности при работе с последствиями общенациональных бедствий.

Я уже говорила, что перед началом работы у меня был страх не справиться со своими чувствами. Я рассказала о своем страхе своему другу, который в ответ рассказал мне историю своего друга. Этот человек жил во времена сталинских репрессий и, как многие наши соотечественники, боялся ареста. В результате его арестовали, посадили в тюрьму, лагерь, он остался жив, вышел на свободу. И вот, что этот человек говорил. Бояться бессмысленно. Либо то, чего ты боишься, с тобой не случится, и ты зря боялся, а если все-таки случится, то это будет уже другой "ты" (в контексте новой ситуации), поэтому зачем бояться нынешнему "тебе"? Теперь, когда прошло больше года со времени окончания моей работы в больнице, я могу присоединиться к голосу друга моего друга: бояться бессмысленно…

Я изменила имена людей, с которыми работала, из соображений профессиональной этики. Во время наших встреч я не вела записей, так что мой рассказ - это не документированные клинические случаи, а то, каким образом истории этих людей сохранились в моей памяти.

Литература

¹⁾ Культурный контекст посттравматических стрессовых расстройств (Дискуссия) (http://www.supporter.ru/forums/viewtopic.php?topic=46&forum=14&1)

²⁾ Ш. Ариэль, Интегративный подход в работе с травмой террора средствами игровой терапии (http://www.supporter.ru/lib.phtml?idr=27&id=192)

³⁾ Как можно помочь семье, пережившей травму (для специалистов помогающих профессий и добровольцев) (http://www.supporter.ru/docs/1068057419/grief2.doc)

⁴⁾ Л. Мошинская, Что нужно знать родителям о детях, переживших травму (http://www.supporter.ru/lib.phtml?idr=45&id=135)

⁵⁾ А.Я. Варга, Е.С. Жорняк, Об опыте работы в Беслане (http://supporter.ru/lib.phtml?idr=27&id=189)

⁶⁾ Е.С. Жорняк. Нарративная терапия: от дебатов к диалогу (http://psychol.ras.ru/ippp_pfr/j3p/pap.php?id=20010413)

⁷⁾ Рейнальдо Перес Ловелле. "Психотерапевтическое лечение фобических состоянии и посттравматического стресса". Глава из книги (http://www.supporter.ru/lib.phtml?idr=27&id=55)

⁸⁾ А.Я.Варга. Типичные предрассудки Российских семейных психотерапевтов (http://supporter.ru/lib.phtml?idr=25&id=180)