«Я буду убит, если покажу настоящего себя».

Введение

Было бы полезно иметь описание, помогаю­щее идентифицировать психическую структуру пограничной личности, но здесь возникают опре­деленные трудности. В своей предыдущей работе я перечислял качества нарциссической личности (Schwartz-Salant, 1982, р. 37ff.), в том числе крайний эгоцентризм, нехватку эмпатии, неспособность при­нимать критику, грандиозные и эксгибиционист­ские потребности. Кроме того, нельзя не заметить интенсивного влияния, которое психические струк­туры такого пациента оказывают на терапевта через нарциссические переносы. Пограничную личность, однако, описывать труднее. С одной стороны, погра­ничное расстройство проявляется в различных фор­мах (Charlton, 1988); с другой – симптомы и переносы такого человека более изменчивы, чем у нарцисси-ческого или, возможно, у любого другого пациента. Противопоставляя пограничные и нарциссические структуры, мы сможем лучше описать пограничную личность и подчеркнуть существенные различия между этими расстройствами характера.

Идеализация

Вероятно, ключевую роль в формировании нар-циссической личности играет идеализация (Mas-terson, 1981, p. 13). Согласно этой теории, ребенок был мишенью для завышенных и грандиозных родительских ожиданий. В значительной степени через бессознательные послания от родительских фигур ему было дано «предписание» реализовать их неудовлетворенные амбиции, которые в дейст­вительности представляют собой архаичные формы родительских неудач индивидуации. Если ребенка рассматривают как «особенного», ясно, что резуль­татом столь концентрированного внимания станут трудности, так как от него требуют сверхдостиже­ний. Но это еще не самое худшее. Нарциссическая личность одновременно получает совершенно про­тивоположное послание – а именно, разрушительное послание зависти. Это сообщение примерно таково: «Ты замечательный, и я ненавижу тебя за это. У тебя есть все это, а раз у меня нет, то я презираю тебя за то, что у меня этого нет». Здесь «все это» относит­ся к более или менее осознанным идеализирован­ным качествам, которые одобряются родителями.

Нарциссическая личность формируется, ис­пользуя эту идеализацию, приспосабливаясь к ее ценностям и создавая внутренний и внешний барьер против завистливой атаки. Этот барьер, названный нарциссической защитой, приводит к формирова­нию странно непроницаемой личности. Пагубным образом позитивная функция идеализации в значи­тельной степени направляется в защитные паттер­ны, и пока она не восстановится в межличностных отношениях, в которых идеализация преобразует­ся во внутреннюю структуру идеалов (Kohut, 1971), потенциал нарциссической личности вряд ли будет реализован. Если потенциал все же реализуется, это «решение» является лучшим из возможных исходов; однако гораздо чаще нарциссическая личность удив­ляет других своими неудачами, с трудом взрослеет и склонна цепляться за прошлое – все это очень ярко демонстрирует ее поверхностность. На самом деле, угрызения совести и жалость к себе из-за нереализованного потенциала становятся для такого человека главной формой самопреследования, поскольку он часто берется за все подряд и ничего толком не умеет.

Пограничная личность не обладает связностью и защитными способностями нарциссической. Раз­витие пограничной личности происходило в усло­виях путаницы во взаимоотношениях: семейная система поддерживала цепляние и зависимость и наказывала ребенка отказом в любви и забо­те при любой попытке сепарации–индивидуации. И хотя обстоятельства развития нарциссической личности в целом те же, в случае пограничной лич­ности паттерны родительского поведения часто име­ют намного более явную и экстремальную природу, и, как правило, конструктивно идеализация не ис­пользуется. В развитии нарциссической личности зависть и идеализация смешаны и комбинируются, формируя Я, слитое с архетипическими процесса­ми и презирающее эрос и привязанность. Трудно сказать, является ли это внутреннее состояние слия­ния благословением или проклятием для нарцисси-ческой личности, но, в любом случае, у пограничной личности это состояние лишено стабильности.

Пограничная личность использует идеали­зацию, чтобы скрыть те качества собственного Я и других людей, которые представляются ей крайне негативными, хотя такая защита неустойчива и при­водит к расщеплению. Таким образом, пограничная личность менее стабильна, чем человек с нарциссическим характером, который может использовать идеализацию, чтобы контролировать других, напри­мер, идеализируя их и требуя, чтобы идеализиро­вали его. Пограничный пациент, напротив, может идеализировать кого-то и, тем не менее, через корот­кое время ошутить сильную ненависть и презрение к тому же самому человеку. Эти сдвиги в сознании могут происходить стремительно, когда человек на­ходится в состоянии острого дистресса.

Пограничный человек использует идеализацию для защиты, и она доминирует во внутреннем мире специфическим образом. Терапевт может ощутить силу этой идеализации, обратив внимание на рас­тущее дискомфортное чувство неадекватности, ко­гда обесценивается все, что он думает или говорит. Как будто существует некий идеальный стандарт, и каждый должен пройти проверку на соответст­вие ему. Если кто-то не подходит под этот стандарт, то атака, разоблачающая его недостатки, неизбеж­на. У терапевта возникает также тенденция довес­ти до сведения пациента ряд убеждений – о том, как должно быть – при одновременном пережива­нии и отрицании защитной природы этой обличи­тельной речи. Результатом такого отрицания стано­вится тенденция к паранойяльности в присутствии пограничного пациента. Терапевт оказывается в ловушке внутреннего мира всех этих «надо», «дол­жен», «следует». Это состояние может серьезно по­давлять способность терапевта спонтанно и естест­венно утверждать то, что он думает, во что верит, или чего хочет.

У нарциссической личности идеализация осу­ществляется иначе. Нарциссическая идеализация часто переживается терапевтом как комфортное, «высокое» чувство. (Хотя некоторые терапевты могут находить слияние с идеализирующим па­циентом дискомфортным.) Там, где идеализация и грандиозно-эксгибиционистское Я (Kohut, 1971) переплетены (смешанный перенос), мы имеем дело с аналогами переносов, возникающих в терапии по­граничных пациентов. В смешанном переносе те­рапевт, работающий с нарциссическим пациентом, может чувствовать, что ему навязывается невыска­занное и при этом настойчивое требование быть идеальным. В качестве ответной реакции у него может возникнуть чувство всемогущества, напри­мер, ощущение, что он знает значение конкретного сна или фантазии. Хотя это смешанное состояние, включающее идеализацию, также обнаруживается у пограничной личности, оно проявляется скорее в «свободно плавающей» манере, будто некий «знаю­щий» дух вторгается и оказывает давление на тера­певта, чтобы он дал «правильный ответ». При работе с нарциссическим пациентом терапевт в смешанном переносе может чувствовать принуждение к тому, чтобы «знать», и при этом часто находит действи­тельно удовлетворительные ответы. В случае же по­граничного пациента это качество смешанного пе­реноса принуждает терапевта «знать» без глубокого понимания, которое чувством преследования. В ра­боте с пограничным пациентом терапевт склонен реагировать на это явление расщеплением и уходом от контакта, в то время как связность, являющая­ся ведущим качеством нарциссического пациента, препятствует такому уходу. Кроме того, имея дело с пограничным пациентом, терапевт подвержен духу идеализации, который тормозит или блоки­рует его инициативу. К тому же терапевт ощущает угрозу того, что пациент разоблачит его – тем более, что малейшая поверхностность и любые ошибки те­рапевта болезненно преувеличиваются пациентом. Бессознательные структуры идеализации по­граничного пациента могут порождать у терапевта чувство серьезной опасности. В ответ он может на­чать демонстрировать надменность, которая являет­ся бессознательным маневром с целью избавиться от пациента и преодолеть индуцированное ощуще­ние бессилия. До того, как это случится, терапевт может обманываться, казалось бы, позитивными отношениями и тешить себя мыслями о том, что ди­агноз поставлен неверно. Терапевт мог решить, что у пациента присутвуют сила духа и мужество, превосходящие научный редукционизм психиатрии. Но под давлением мощного чувства опасности по­добный оптимизм быстро сменяется суровыми формулировками диагноза и прогноза и отрезвляющим вопросом о том, действительно ли пациент подходит для терапии.

Идеализация у пограничной личности интрапсихически сплавлена с яростью. Эта ярость обычно направлена на родительские фигуры, которые были не в состоянии соответствовать идеалу – то есть на тех, кто не обладал достаточной сознательностью и самооценкой, чтобы нести идеализированные про­екции, столь необходимые растущему ребенку. Это раннее переживание родительской неудачи было слишком пугающими, чтобы ребенок мог его вынес­ти, и в итоге ложь отрицания заняла место истинно­го восприятия. Защитная идеализация поддержива­лась ради сохранения идеальных образов родителей. Действие защитных идеализированных структур, сплавленных с яростью, приводит к дезинтеграции и развоплощению, когда эго оказывается неспособ­ным вступать в контакт никаким иным способом, кроме эмоционального затопления.

В восприятии терапевта эта идеализированная структура является не только садистической и мсти­тельной, но и крайне требовательной; ее директива весьма проста – всегда быть лучшим. Столь гранди­озное требование, вторгающееся в терапевтический процесс, где оно может быть особенно мучительным, а также навязываемое миру в целом, редко выпол­няется. Несмотря на то, что в этих грандиозных попытках могут содержаться кристаллы мудрости, неудивительно, что большинство людей отказывает­ся принять потенциально положительные аспекты процессов идеализации у пограничной личности как слишком разрушительных.

Преследующее видение – часть способа выжи­вания пограничной личности. Испытывая на себе его давление, терапевт хочет скрыться. Любому хо­чется избежать контакта с пограничной личностью, которая пребывает в этом негативном состоянии. Если бы этот имагинальный способ был включен в отношения с эго, пограничный пациент был бы в состоянии видеть части объекта, которые дейст­вительно причиняют вред, а именно, приводят к не­возможности искренне находиться рядом с ним. Если бы не отщепленное видение, преследующее других и заставляющее ощущать себя преследуемым, пограничная личность, часто харизматичная и кре­ативная, могла бы установить связь с numinosum, с мощью богов, и особенно с теми из них, кто давно свергнут нормативным коллективным сознанием.

Безусловно, пограничный человек может ка­заться нереальным и даже несколько нечеловечес­ким существом, когда излучает такую позитивную энергию и знание. Записи, сделанные мною после встречи с одной пограничной пациенткой, отража­ют типичные в этом случае переживания:

Она вызывает странное, дискомфортное, какое-то нечеловеческое чувство. Я чувствую себя как в сновидении с архаичной фигурой, которая го­ворит на странном языке отдаленных столетий, при этом порождая мощный аффект. Она гово­рит со мной простым понятным языком, я четко распознаю ее аффекты, она страдает, и все же при этом кажется не человеком, а существом иного рода. Каждое ее слово несет в себе полно­ту и чувствуется, как оно связано с чем-то большим и всеобщим, но выражаемым в странно поверхностной манере. Иначе говоря, ей при­суща большая глубина и понимание. Но каж­дый момент странен, одновременно слишком полон и слишком пуст. Она кажется изгоем, живущим на краю мира, брошенным в темную тень нечеловеческих архетипических процессов и говорящим через них от их лица, будто она снисходит до человеческого диалога. Она кажет­ся принцессой, ведьмой, клоуном, трикстером. Мы находимся в сказочном мире абстрактных персонажей, которые быстро обретают реаль­ность из плоти и крови. Любое сомнение в ее подлинности оставляет у меня чувство вины.

Нарциссическая личность редко достигает этого уровня глубины и сложности. Например, терапевт может избегать осуждения поверхностности, пока он не подчиняется потребности пациента быть аб­солютным центром внимания. При работе с погра­ничным пациентом перед терапевтом вновь и вновь встает угроза поверхностности или нарушенного внимания. Неискренность в любой форме обычно интерпретируется как акт преследования. Слово или фраза могут внезапно стать самым важным на сессии и серьезно подорвать терапевтический альянс. Пограничный пациент часто оказывается суровым критиком в силу своей уверенности в том, что такие моменты неискренности, если их пропус­тить, приведут к появлению новых демонов в его внутреннем мире. Можно сказать, что жизнь погра­ничной личности зависит от взвешенности слов.

Эксгибиционизм и мошенничество

Эксгибиционизм – акт, при котором самость при содействии эго демонстрирует в полноте сво­ей экспрессии символику целостности человека. Принимает ли он форму младенческого выставле­ния себя напоказ и удовлетворения от своей удали, или выражение взрослым того, во что он или она верит, во всей творческой полноте, эксгибицио­низм есть жизненно важный аспект индивидуации. В своих патологических формах архетипические энергии эксгибиционизма слиты с эго, что приво­дит как к инфляции эго, так и к сужению самости, когда подрывается процесс ее развертывания через деинтеграцию[1] (Fordham, 1976). В своих здоровых формах эксгибиционистские энергии переживаются как отдельные от эго. Но даже когда такая диффе­ренциация имеет место, здоровый эксгибиционизм все еще предполагает некоторое слияние с архетипическими энергиями. Процесс индивидуации ни­когда не бывает полностью свободен от таких «за­грязненных» состояний; очищение и освобождение от слияния с архетипическими энергиями – это не­прерывно происходящий процесс. Следовательно, четкой границы между здоровым и патологическим эксгибиционизмом нет, однако у пограничных па­циентов его патологические формы проявляются наиболее очевидно.

С одной стороны, эксгибиционизм, свойствен­ный пограничному пациенту – это глубинный слой эксгибиционизма нарциссической личности, кото­рый обычно проявляется только тогда, когда нар-циссическая структура характера начинает транс­формироваться (Schwartz-Salant, 1982, p. 155ff.). С другой стороны, нарциссическая структура лич­ности из-за ее большей связности в состоянии контейнировать эксгибиционистские энергии более вы­сокого уровня, чем те, которые мы обнаруживаем у пограничных личностей.

Приведем несколько иллюстраций, которые по­могут нам представить патологию эксгибиционизма у пограничных пациентов. Пограничный пациент говорит: «Я буду убит, если покажу настоящего себя. Я стану слишком уязвим для критики». Для этого человека простое желание «хотеть быть увиден­ным» разделяется на полярности полного слияния или полного отсутствия контакта. В какой-то мо­мент человек чувствует себя защищенным в фантазии поглощенности другим человеком; в следующий момент это состояние слияния ужасает пациента, поскольку заставляет его чувствовать себя слишком уязвимым перед опасностью отвержения или погло­щения и последующей потери идентичности. В про­цессе терапии я обычно чувствую, что пациент хочет слиться со мной, но эти состояния часто перемежа­ются длинными периодами, когда между нами нет никакой связи.

Другой пограничный пациент говорил о том, что его мучают собственные сексуальные энергии. Обнаружение этих энергий не только сделает его уязвимым, но и грозит разоблачением его власт­ности и жадности, и в частности, потребительского желания поглотить своего партнера.

Пациентка объясняет, что когда она пытается быть, а не действовать, ее охватывает невыноси­мое чувство стыда, поскольку в состоянии бытия становится очевидной ее никчемность и ее никто не принимает всерьез. Другая пациентка начинает рассказывать мне о том, что с ней случилось нечто замечательное, и сразу же после этого у нее возника­ет образ, что она находится внутри стеклянной бан­ки. В ответ у меня возникло чувство, будто я нахо­жусь в обществе рассказчика, который «отыгрывает» интенсивные чувства; следовательно, они не дости­гают меня, так как ее аффект оказывается отрезан­ным. Эта пациентка боится, что, если она просто будет самой собой, то столкнется лишь со скукой и безразличием с моей стороны, как и в случае ее отца, не интересовавшегося ею. Как правило, проис­ходит именно то, чего пограничная личность боится больше всего. Для моей пациентки стеклянная «бан­ка» гарантирует продолжение изоляции. Она может комфортно жить в своей «банке», но перспектива раскрытия своих мыслей и переживаний другому ужасает ее, связанные с этим энергии слишком ин­тенсивны, чтобы их выдержать.

Когда пограничный пациент считает, что его эксгибиционистские энергии окажутся слиш­ком мощными для другого, нам нужно понимать, что это выражение всемогущества часто отражает его убеждение, что если он действительно прочувст­вует и проявит свою силу и креативность, то ни­какой другой человек не сможет соответствовать этим энергиям, и скорее всего, за это отвергнет его. На формирование этой системы убеждений сущест­венное влияние оказали детские переживания по­граничного пациента, да и во взрослой жизни про­явление эксгибиционистских энергий часто влечет за собой отвержение. Но это ожидание не всегда оказывается верным; убежденность в этом основана на всемогуществе и должна быть поколеблена. У по­граничной личности две возможности – отвержения или переживания принятия – переплетены между собой; кроме того, такой человек склонен провоци­ровать трудности, так как он обычно строит отно­шения таким образом, что гибельные пророчества исполняются в них сами собой. Если мы хотим по­нять пограничную личность, мы должны признать, что обычные определения гордыни или всемогу­щества часто плохо отражают глубинные страхи, стоящие за такими утверждениями, как: «Я стану слишком сильным» или «Я стану столь ненасытным, что сожру тебя». Нам нужно осознавать, что погра­ничная личность открыта мощным архетипическим энергиям, которые могут оказаться для нее эмоцио­нально непомерными и привести к расчленению эго. Поэтому выброс этих энергий оказывается губитель­ным как для человека, так, зачастую, и для объекта.

Нарциссическая личность отделена от архетипической сферы нарциссической защитой. Система защиты пограничного человека не является столь монолитной, и он вынужден зависеть от архаичных и фрагментирующих защит. Если защита нарциссического пациента не срабатывает, он может впасть в состояние ослабленности, но способен легко вос­становиться благодаря эмпатическим реакциям те­рапевта. Пограничный же пациент будет восстанав­ливаться намного медленнее.

Из-за чрезвычайной уязвимости пограничных личностей к эмоциональному затоплению они счи­тают свои эксгибиционистские энергии опасны­ми; даже незначительные их проявления порож­дают вину, страх, панику и стыд. Это также верно и для нарциссической личности, когда ее самооцен­ка оказывается под угрозой из-за потери контроля. Но в случае пограничной личности опасность пере­полнения часто скрывает намного более глубокие проблемы. Превалирует своеобразное «безмыслие», и есть ощущение, что никакой аутентичной самос­ти не существует. Вместо нее есть только пустота и ложь. Один из глубоко укорененных страхов по­граничной личности – оказаться жертвой мошенни­чества. И как бы ни были важны страх высвобожде­ния своих энергий или чрезмерный эксгибиционизм как защита от него, за ними обычно скрывается более глубокая проблема – ощущение отсутствия аутентичной самости. При пограничных состояниях эксгибиционизм сочетается с ощущением обманутости, и если терапевт способен ухватить эту связь, запутанные и сложные взаимодействия часто стано­вятся для него более понятны.

Во время групповой сессии женщина спросила ведущего: «Если некто пришел на ваше первое заня­тие, должен ли он платить, если придет снова?» Ве­дущий был в недоумении, так же как и все остальные в группе. Никто не мог понять, о чем она говорит. Она повторила. Ее снова не поняли. Источник этого замешательства лежит в отщепленном гневе, кото­рый был замаскирован простым с виду вопросом. Более искренним было бы утверждение: «Вы хотите, чтобы я приходила на ваши занятия; Вы предъявляе­те мне это требование. Если я продолжу ходить, чего я на самом деле не хочу делать, почему я должна про­должать платить?» Сама женщина представления не имела, почему ее не поняли. Но ее высказывание, представлявшее собой расщепляющий прием, ин­капсулирующий то, что она действительно чувст­вовала, сбило всех с толку; каждый член группы понял ее по-своему. Страх эксгибиционизма у этой женщины – в этом случае страх показать свои ис­тинные чувства – был слишком мощным, чтобы его выдержать. В результате она, выражая свои истин­ные чувства и вопросы, отщепляла их – в частности, свою агрессию – в такой форме, что вводила всех в замешательство. Такой выбор поведения с оче­видностью свидетельствует об определенном са­дизме: замешательство других людей давало этой женщине на редкость приятное ощущение, что все под контролем. Но намного более глубинной проб­лемой, которая проявилась в этом контексте, было стремление этой женщины скрыть свое ощущение безмыслия и неаутентичности. Обычно такие со­стояния замешательства отщеплены и констеллируются в другом человеке посредством проективной идентификации.

Одна из моих пациенток начала сессию, рас­сказывая мне историю о некоем своем достиже­нии. По мере того как она говорила, я чувствовал, что на меня находит отупение и вялость; мне было трудно найти, что сказать, и реагировать непо­средственно. Я не нашел ничего лучше, чем сказать: «Это хорошая история». На самом деле, в этом вы­сказывании была доля правды, поскольку я чувство­вал, что она рассказывала мне историю о себе самой, и что ее повествование было результатом большой психологической работы, которую она уже продела­ла. Но моя реакция передала ей лишь малую долю этого восприятия, и короткий ответ расстроил ее. Она пожаловалась, что мой ответ был безразличным и отстраненным.

Как только она сообщила об этих чувствах, я по­чувствовал себя более энергичным и мне стало лег­че найти, что сказать. Я смог теперь объяснить ей, что я подразумевал под «хорошей историей» и ока­залось, что ответ удовлетворил ее. Я смог также ска­зать ей, что ее достижение впечатляет; то есть я смог личностно отнестись к истории, которую она рас­сказала, и признать, что мое замечание о «хорошей истории» было ответом, не соответствующим ее до­стижениям. Пациентка задала неизбежный вопрос: «Что заставило вас сначала сказать, что это была хорошая история?» Только тогда я понял, что она вступила в контакт со мной, когда расстроилась, услышав мой ответ. Когда она только начала рас­сказывать, контакт отсутствовал, и это обессилило меня; первым возникшим у меня чувством было же­лание вырваться из этого потока тупости.

Когда я размышлял над этим взаимодействием, я осознал, что мой первоначальный ответ опреде­лялся тем, что эта женщина сама себе противоре­чила. Ей был нужен теплый, искренний ответ за­интересованного человека. Но при этом этим она отщепила себя от меня, рассматривая меня вместо этого как наблюдателя, действующего по заданным правилам. Однако, когда она, жалуясь, вошла в кон­такт со мной, мои ограничения исчезли, и я смог легко дать ей простой, прямой и эмпатичный ответ, которого она хотела. Фактически, мое отношение к ней изменилось от почти нейтральности до фо­кусирования на том, что происходит между нами на самом деле.

Но почему моя вовлеченность была настолько слаба? Что могло бы быть ключом к моему первому короткому ответу? Я мог, конечно, объяснить мой садизм просто реакцией на отсутствие эмоционально­го контакта с ее стороны. Обычно эта форма контрпереноса появляется у терапевтов, работающих с нарциссическими пациентами, и отражает ненависть терапевта за то, что с ним обращаются так, буд­то он не является реальным человеком. Или, при ра­боте с нарциссическим пациентом, вынужденный минимальный ответ терапевта может представлять собой индуцированную реакцию, связанную с со­противлением пациента идеализированному пере­носу. В случае этой женщины было задействовано еще что-то; за истинным ощущением достижения скрывалось невыносимое чувство, что ее вообще нельзя полюбить. Она также чувствовала отупение и внутренний вакуум и была убеждена, что ее разум пуст и ей нечего предложить. Моя минимальная реакция объясняется тем, что она была отщеплена от этих чувств, и я их интроецировал.

Нарциссическая личность сливается с эксгибиционистским аспектом самости; пограничная личность отщепляется от него. Когда грандиоз­но-эксгибиционистская самость констеллируется в нарциссической личности, ее стремление контро­лировать других людей указывает на состояние сли­яния эго с самостью. В некотором смысле, нарциссическая личность может производить впечатление совершенно неразвитой, рассматриваем ли мы это состояние как вторичный отказ (Kernberg, 1975), или как замедленное развитие (Kohut, 1971), для раз­ворачивания которого необходимы эмпатические реакции. Но эксгибиционизм (и самость) развивает­ся по-другому у пограничной личности, здоровыми эксгибиционистскими проявлениями которой роди­тели, как правило, злоупотребляли. Пациенты гово­рят о том, что когда они раскрывали свою аутентич­ную самость перед родителями, то обнаруживали, что их ценят исключительно за хорошее поведение, а не за индивидуальность, и что их истинные чувства игнорируются как раз тогда, когда они обманулись и поверили, что на самом деле эти чувства имеют значение. Часто пограничный пациент будет горько сетовать на то, что его таланты то поощрялись, то отрицались по прихоти родителей. Эта динамика ро­дительского злоупотребления часто приводит к ка­тастрофическим последствиям, поскольку человек переживает эту ситуацию как насилие над самостью. Ему не остается ничего другого, кроме как ради вы­живания отщепить эксгибиционистские стремле­ния, тоску и печаль или проявлять их в такой форме, которая гарантировала бы их отвержение.

В качестве отщепленной структуры эти эксгиби­ционистские влечения позже обретают автономную идентичность, в значительной степени сформиро­ванную интернализованной яростью в отношении самости и родительских фигур. В конечном счете эта «система» становится внутренним врагом, так как подпитывается энергией травмирующих пере­живаний. Ясно, что впоследствии любое подлинное проявление самости будет активизировать эту вну­треннюю систему, пробуждая боль и ненависть, свя­занную с ней. Но самый мучительный аспект этого процесса состоит в том, что аутентичная самость со своим эксгибиционистским компонентом отщеп­ляется и отступает. В случае пограничной личности вхождение в эту внутреннюю сферу выводит на свет самую мучительную «правду» из всех: бесконечную, пронизывающую пустоту. Расщепление становится образом жизни, и контакт с отщепленными эксгибиционистскими энергиями требует героических усилий, которые лишь немногие предпринимают. Но в то время как обнаружение самости приравни­вается к психической смерти, ее укрывательство расценивается как мошенничество. Пограничная личность живет между этими мирами, будучи причастна к обоим, но не принадлежа ни одному; сле­довательно, отщепление боли неприкаянности при­носит лишь временное облегчение.

В результате рано нарушенных объектных от­ношений у пограничной личности лишь малая часть подлинной самости сохраняет свою функциональность. Для некоторых пограничных личностей делать интеллектуальную работу становится на­вязчивой активностью, которая призвана заменить упорядочивающее качество самости, но в этом процессе совсем исчезает оставшийся клочок бы­тия. Для такого человека еще один способ обрести функционирующую внутреннюю самость – это уста­новить трансцендентную связь с numinosum, но это обычно происходит только через обесценивание те­невой стороны жизни. Даже при условии задейство­вания подлинной связи с духовными энергиями эти усилия обычно используются как расщепляющий маневр, направленный на отрицание болезненных внутренних состояний отвержения и соответству­ющих негативных аффектов, таких как ярость и не­нависть. Все же, несмотря на этот расщепляющий прием, у пограничного пациента часто обнаружива­ется более глубокая связь с религиозными матери­ями, чем у нарциссической личности, вообще более озабоченой внешним и склонной к большей поверх­ностности в своих убеждениях. Связь пограничной личности с религиозными системами может быть направлена во вред, на дальнейшее расщепление, но часто по мере исцеления пограничного пациента обнаруживается, что переживание numinosum со­храняется в модифицированной форме. Напротив, у нарциссической личности связь с сакральным ме­нее аутентична, и религиозные склонности могут легко изживаться. У нарциссической личности эк­зальтированные образы и поверхностное интуитив­ное понимание часто подменяют собой подлинное религиозное переживание.

Пограничные и нарциссические личности по-разному относятся к прошлому опыту. Напри­мер, пребывая во внутреннем состоянии отчаяния, пограничный пациент может переживать эмпатические неудачи как безжалостные акты игнорирования и, в свою очередь, становится безжалостным. Но эта жестокость и расстраивает его больше всего. Погра­ничная личность может вести себя так, будто Другой никогда не существовал; история и непрерывность отношений решительно аннулируется, и успешная проработка всех предыдущих взаимодействий све­дена на нет. В работе с нарциссической личностью понимание терапевтом собственных эмпатических неудач и сообщение об этом пациенту будет, как пра­вило, способствовать восстановлению терапевтичес­кого процесса в его историческом контексте, прежде затопленном яростью пациента из-за таких неудач. Но в работе с пограничной личностью часто можно оказаться на своего рода необитаемой территории, в болезненном состоянии, о котором можно с уве­ренностью сказать, что связь между пациентом и те­рапевтом совершенно отсутствует.

Нарциссический пациент имеет скорее смутное ощущение своей личной истории. Частое повторение рассказов об одних и тех же событиях является пока­зателем недостаточно четкого чувства собственной истории и потребности ощущать себя эффективным (Schwartz-Salant, 1982, p. 39). Пограничный человек может иметь четкое ощущение своей истории, но он готов полностью разрушить его и, по-видимому, спо­собен использовать его фрагменты для психических атак. Ярость и ненависть, которые питают эти атаки и последующее чувство вины, представляют собой серьезную угрозу ощущению идентичности погра­ничного пациента. Эти аффекты часто приводят к глубоким регрессиям и к психотическим состояни­ям, делающим идентичность еще более диффузной.

«Нарцисс» способен хорошо адаптироваться и искусен в социальных взаимодействиях, он знает, как быть соблазнителем и манипулятором. «Погра­ничник», напротив, часто является аутсайдером. Его жизнь походит на вечную игру, в которой главным является вопрос: насколько плохо будет на этот раз? Это негативное ожидание проецируется на окружение почти случайным образом. Он будет испытывать неуверенность перед простой встречей с друзьями, переходом на новую работу, грядущим экзаменом – почти по любому поводу. Пограничный пациент считает, что все остальные «знают правила и соот­ветствуют им», в то время как он должен в одиночку играть по завышенным ставкам, при этом надеясь, что его неуклюжие усилия останутся незамеченны­ми. И в самом деле, пограничная личность обычно «не соответствует», поскольку процессы расщепле­ния истощают внутренние ресурсы и позитивные идентификации.

Мы можем сказать, что нарциссическая лич­ность слишком рано была призвана осознать свой потенциал – понять, кем можно было бы в конечном счете стать. Врожденные таланты и то, в чем они мог­ли бы реализоваться, ценились родителями больше актуального человеческого бытия. В младенчестве и детстве нарциссическая личность страдала от раз­рушительной ненависти, проистекающей из зависти. Жизнь нарциссического человека – неиссякающее стремление делать, перемежающееся периодически­ми депрессиями и регрессиями (Kohut, 1971, p. 97).

Потенциал пограничной личности редко при­нимает гармоничную форму; причем такой человек не находит утешения в проблематичной «особости», не дающей покоя нарциссической личности. Более того, аффекты, лишь временно опустошающие нарциссическую личность, неистово атакуют погра­ничного пациента в его борьбе за индивидуацию. Кажется, что пограничная личность существует в такой близости к полям преследующей энергии, что постоянно находится под угрозой психического расчленения.

В то время как нарциссическая личность исполь­зует людей для удовлетворения своих потребностей, и отказывается от них, только когда находит другие, более соблазнительные возможности, у пограничной личности паттерны взаимодействия быстро сме­няют друг друга. Сегодня «Другой» представляется совершенно изумительным и сильно переоценивает­ся; на следующий день, когда пограничный пациент чувствует себя «плохо», этот (якобы тот же самый) Другой кажется ему отвратительным. В атмосфере может ощущаться такое напряжение, что Другому может быть трудно дышать, он может чувствовать себя в опасности. Этот до сего момента замечатель­ный Другой может много говорить или, наоборот, чувствовать, что трудно сказать хоть что-то. От­носительно легко расшифровать опыт отвержения, переживаемого с нарциссическим пациентом, и ре­агировать на него, поскольку, как только природа нарциссического переноса распознана, обычно мож­но успокоиться и начать уважать его цели. С погра­ничным пациентом дело обстоит иначе. При работе с ним терапевт может чувствовать принуждение делать что-нибудь, и если эти чувства тщательно исследовать, то вскоре выяснится, что бессознатель­ное намерение терапевта состоит в том, чтобы со­хранить ощущение собственной идентичности. Он может также демонстрировать усиливающуюся тен­денцию все знать, стремление полностью понимать ситуации. Это побуждение к всемогуществу усили­вается ощущением собственной механистичности, многословности и телесной развоплощенности.

Бывают периоды, когда пограничный пациент «нормален» в лучшем смысле слова, то есть заин­тересован душой, способен осознавать страдания других и сопереживать им. Действительно, погра­ничная личность часто бывает более искренней, чем «нормальный» человек. Стоит поразмышлять о том, что колебания между состояниями «все от­лично» и «все преследуют меня» могут быть защитой против этого сосредоточенного на душе состояния, поскольку попытка «быть настоящим» часто приво­дит к переживанию невыносимой боли.

Нарциссической личности человеколюбие мало свойственно, и она вообще настолько отреза­на от внутреннего мира, что упоминание о «душе» представляется ей бессмысленным. Пограничный человек знаком с царством души не понаслышке, но тщательно скрывает это. Главный способ такого укрывательства – отчаяние. Нарциссическая лич­ность не страдает от отчаяния, так как оно тщатель­но отрицается его связной и мощной нарциссической защитой.

Клиническая виньетка

«Джим», сорокалетний мужчина, рассказал мне о доме, который он хотел купить. Я предупредил его о том, что вижу в его действиях компульсивность, маскирующую страхи, связанные с покупкой дома. Он осознал, что не хотел фокусироваться на этих опасениях, так как они представляли для него угро­зу. «Мое беспокойство могло бы показать мне, на­сколько эта покупка ошибочна», – сказал он, и за­тем стал рассуждать о том, что сосредоточение на этих страхах рассеет его страстное желание иметь собственный дом. На самом деле, его мать уже при­водила доводы против покупки дома. Я побуждал Джима обратить внимание на его страхи, и когда он последовал моему совету, я почувствовал поле тревоги, существующее между нами. Мое вообра­жение сосредоточилось на определенных момен­тах, которые он упомянул в связи с покупкой дома, в частности, на предвосхищении радости быть вла­дельцем и страхах, которые немедленно всплыли на поверхность и разрушили эту радость. Затем мне показалось, будто возраст Джима изменился; я неожиданно почувствовал себя так, как если бы оказался рядом с маленьким ребенком. Мое рас­тущее беспокойство и телесная ригидность тоже побуждали меня к тому, чтобы сосредоточиться на проблемах, лежащих в основе его страхов. Например, я обсудил с ним его беспокойство о состоянии колодца, обеспечивающего дом водой. Несколькими неделями ранее он благосклонно отзывался о дого­воренности, в соответствии с которой арендаторы нескольких соседних домов пользовались колод­цем сообща. Не желая снижать его воодушевление, тогда я не стал проявлять дискомфорт, вызванный у меня его реакцией. Теперь, однако, я был в состоя­нии исследовать его сомнения без ущерба для его энтузиазма.

На следующей сессии Джим обсуждал дом по­дробнее. На этот раз он похвалил инспектора служ­бы технадзора, который так ответственно подошел к проблеме с колодцем. На этом месте я остановил его и расспросил о деталях. Он ответил, что, «если продавцы будут настаивать на том, чтобы я стал от­ветственным за колодец, я не буду покупать дом». Этот ответ показался мне странным, поскольку он казался непоследовательным, отвергая свое жела­ние иметь дом. Мы начали исследовать это выска­зывание подробнее, но внезапно я стал рассуждать так, будто очень сведущ в вопросе о колодце. Тогда я остановился, поскольку распознал явную при­митивную идеализацию меня со стороны Джима, которая, несомненно, стимулировала мой внезап­ный всплеск «осведомленности». Джим продолжал с некоторым волнением: «То, что сейчас происхо­дит, очень важно, – сказал он, – потому что я понятия не имею, что я сам думаю насчет этого колодца. Мне ясно одно – я не хочу, чтобы Вы или кто-то другой ду­мали, что я незрелый. Так или иначе, я должен знать, как, по вашему мнению, мне следует поступить. Сам я в этом ничего не понимаю».

Затем Джим попытался нейтрализовать это признание при помощи рациональных рассужде­ний. На этом месте я прервал его, отмечая тревогу, сопровождающую наше взаимодействие. Джим за­дался вопросом о причинах своей тревоги. Раз мы переживали это поле тревоги вместе, я пришел к по­ниманию, что он был испуган, и сказал об этом. В от­вет он спросил: «Да, но почему?» Я ответил, что его страх мог возникнуть от того, что он осмелился овладеть собственным творческим процессом, сим­волизируемым покупкой дома. Я добавил, что он на­ходится в такой же ситуации, как любой маленький ребенок в процессе отделения от семьи, и боится, что любое подлинно самостоятельное действие при­ведет к отвержению. Затем я объяснил, что любую свою мысль или действие он всегда соизмерял с тем, что, как он полагал, подумают об этом другие люди, и особенно я.

В этот момент единения я ощутил, что мы ока­зались слитыми как сиамские близнецы. Раньше, ко­гда я был идеализирован как «всезнающий», такого чувства не возникало. Когда идеализация рассеялась и мы лицом к лицу столкнулись с основным страхом Джима – страхом отвержения – ситуация измени­лась. Теперь было чувство, что мы склеились, оказа­лись в состоянии слияния. Казалось, что бы я ни по­думал, и он будет пытаться думать о том же, и что бы я ни почувствовал, он будет пытаться постигнуть это интуитивно и ощутить то же. Вскоре Джиму стало болезненно ясно, что «мимикрия», как бы она ему ни нравилась, была механизмом выживания. Я стал объектом действия двух типичных нарциссических конфигураций – идеализированного переноса, пере­межающегося с близнецовым, зеркальным перено­сом. Все же в этом случае было очевидно, что ни тот, ни другой перенос не обладал связностью, которая была характерна для человека с нарциссическим расстройством характера. Эти виды переноса могут в значительной степени изолировать нарциссического человека от переживания глубинного ужаса преследования, возникающего при страхе отверже­ния. Но в случае Джима эти состояния отвержения легко достигли сознания.

Если бы Джим страдал нарциссическим рас­стройством характера, я, возможно, действовал бы иначе, поскольку он был бы испуган моими интер­претациями и имагинальным проникновением и, вероятно, пришел бы в нарциссическую ярость. Психика Джима, по своей природе более фрагмен­тарная, не имела качества защитной связности, ко­торое придают нарциссическому пациенту идеали­зирующий и зеркальный переносы, помогающие ему контролировать объект. В этом смысле состоя­ние связности несет в себе как преимущества, так и недостатки. Нарциссическая личность может «идти» по жизни легче, не страдая столь сильно. Однако цена, которую такой человек платит – лич­ностная поверхностность, черта, которая обычно усиливается с возрастом. Когда нарциссические переносы Джима (который имел пограничную структуру личности с качеством «как будто») натал­кивались на препятствие, брал верх обсессивный контроль; как только этот контроль отступал, смесь боли и отчаяния становилась очевидной. Те же самые аффекты, конечно, присутствуют и у нарциссического пациента, но нарциссическая защита и специ­фические способы переноса смягчают их и не дают человеку глубоко их прочувствовать.

Но с Джимом, который к тому времени сопри­коснулся со своим страхом, я мог пойти дальше. Нам мало помогло знание о том, что он был преисполнен страха. Эго и самоощущение пограничного пациен­та сильно ограничены, а связи с бессознательным (например, через переживание страха) слабы, и ма­ловероятно, что они в состоянии соединить человека с его самостью – с ядерной идентичностью. Попыт­ка же установить связь с бессознательным через ин­терпретацию терапевта может породить у пациента чувство беспомощности – большей, чем когда-либо.

Я попросил Джима сконцентрировать все вни­мание на своем страхе. Когда он сосредоточился на своем предчувствии, я увидел маленького ре­бенка в нем. Он также смог увидеть в воображении внутреннего ребенка, который, казалось, приспо­собился к своему окружению, но на самом деле пре­бывал в тревоге и замешательстве и не был уверен в собственных чувствах, несмотря на то, что все делал хорошо. Для этого четырехлетнего ребенка жизнь была игрой на выживание. Каждый миг его существования был наполнен страхом. Однако осо­знание ребенком этого состояния было замаски­ровано гибкой персоной, и ребенок внутри Джима не знал, как ужасно он себя чувствовал.

Я предложил Джиму попытаться почувство­вать физическую близость к ребенку. Он ответил, что ощущает сопротивление по отношению к это­му ребенку, который кажется пустым и абсолютно циничным. Фактически, он ненавидел этого ре­бенка и глубоко стыдился, что тот был его частью. Он чувствовал укоренившийся цинизм ребенка, подозревавшего, что любой другой человек может быть страшно опасным. Все же Джим также ощущал, что ребенок мог бы предложить ему полезные инсайты и даже в состоянии решить проблему с домом, который хотелось купить.

Я объяснил Джиму, что его чувство полной не­адекватности и склонность идентифицироваться с желаниями других (вплоть до исключения возмож­ности пожелать чего-либо для себя) принадлежали детской части его личности. Эта детская часть инду­цировала возникновение у Джима таких состояний, как средства коммуникации с ним. Но эти слова ему не очень помогли, поскольку он был по-настоящему напуган этим внутренним ребенком. Затем он спросил, следует ли ему «позволить ребенку гово­рить на встрече с риэлтерами», и я сказал ему, что, если бы он мог в воображении подпустить ребен­ка поближе к себе, он оказался бы ближе к своему собственному телу. В основном потому, что пограничное состояние Джима было умеренным, он был способен нести в себе это знание. Позже он научился вызывать у себя это ощущение в ходе деловых встреч, и в конечном счете сам удивился своей возможности поддерживать ясность и уверенность в себе. Очевид­но, что детская часть Джима содержала ключевые аспекты самости, отщепленные под влиянием его ранних переживаний.

Было бы рискованно работать с более пограничными пациентами так же, как с Джимом. У сильно пограничных личностей расщепление, отрицание и ощущение беспомощности возникают гораздо бо­лее непредсказуемо. Джим был в состоянии частич­но направлять свой собственный процесс; другие, с менее развитой способностью к этому, могли бы запросто почувствовать себя не в силах вынести бремя своего внутреннего ребенка. Для погранич­ных пациентов часто характерно амбивалентное от­ношение к внутреннему ребенку, особенно потому, что ребенок, который появляется поначалу, часто плохой и нелюбящий. Отщепленную детскую часть обычно ненавидят, поскольку ее отчаяние и ярость вторгаются в эго, а также потому, что эта часть дела­ет все то, что «нельзя» (в той степени, в которой это важно на коллективном уровне), сопровождая свои действия сильными аффектами. Пациент и терапевт должны заботиться об этом внутреннем ребенке в своем воображении и, как в некоторых шаманских практиках, говорить с ним непосредственно, чтобы успешно связать его с эго. Таким образом, терапевт может прямо привлечь бессознательное пациента, а не направлять интервенции и интерпретации через его более сознательную личность. Часто мы должны имагинально воспринимать и привлекать внутреннего ребенка и быть его защитником против ненависти пациента и расщепляющих защит. Джим смог поддерживать контакт с ребенком на протя­жении нескольких недель. Затем, под влиянием новой стрессовой ситуации, эта связь была наруше­на, и он обратился к привычным интеллектуальным защитам. Теперь я должен был восстановить отно­шения Джима с внутренним ребенком и действо­вать как адвокат последнего. Этот вид поддержки, конечно, постепенно сводится на нет, по мере того как необходимость в ней снижается в силу того, что связь пациента с ребенком становится все более надежной.

Общепризнано, что при таком терапевтическом подходе аналитик с помощью ряда образов вовле­кает психику пациента в процесс активного вооб­ражения. Без такого взаимодействия пациент бу­дет неспособен интегрировать свои отщепленные части. Более того, отщепленная детская часть ис­пугана взрослой частью, желающей ее разрушения. Следовательно, терапевт должен стремиться к вза­имодействию в воображении, так как одни только интерпретации работают плохо и порождают у че­ловека чувство беспомощности.

Если бы Джим страдал нарциссическим рас­стройством характера и обладал способностью к бо­лее стабильному идеализирующему и зеркальному переносу, мне не нужно было бы проникать в его внутренний мир с помощью воображения. Вместо этого я проявлял бы эмпатию к очевидным и настой­чивым требованиям идеализации и отзеркаливания. Тем не менее, если такой подход применяется в ра­боте с пограничным пациентом, терапевт укрепляет относительно нормальную/невротическую функ­циональную часть его личности, но редко проникает в мир отщепленного внутреннего ребенка, намного более важный для пациента.

Примечания:

[1] Согласно концепции Фордхэма, у человека с рождения присутствует первичная Самость, архетипический потенциал, которой развертывается в процессе развития. Первичная Самость представляет собой неструктурированное, бессознательное целое. В развитии чередуются деинтеграция (возвращение к этой неструктурированной целостности) и реинтеграция – формирование внутренних объектов.