Сказка «Иная седина украшает мужика»

Муж да жена, почитай, полжизни вместе прожили, а детей, слышь, не родили. Наконец, послал им Господь дитя. Ох, и радовались муж да жена. А дочку назвали Та­тьяною. Танюшка веселой девчонкой росла, живою да шустрою. А как стала в пору входить, можно стало и об женихах поговорить-потолковать. Только про замужество стала говорить ей мать, а Танюшка смеется: замуж – не напасть, как бы замужем дне пропасть! Толковая выросла девица и не баловница.

Отправилась как-то Танюшка с подружками в лес. Мать уговаривала дочь сегодня в лес не ходить: уж больно тяжелый ей сон ночью привиделся. Будто в темном лесу ух­ватил девку за косу здоровенный медведь. Та кричит, а голоса нет... Только Танюшка каким-то там снам разве поверит? Вот и ушла с утра с корзиночкой. Только не зря беспокоилась мать. В том лесу много пришлось девке испытать.

Сначала-то она заблудилася. Как подружек своих не звала, те не откликалися. Она и по солнышку шла, и тропки приметные искала. Но тропок не попадалось ни одной. Один лишь лес кругом густой. Как вовсе стемнело, Танюшка поддерево упавшее присела. Но куда дальше-то идти? Только под ветками устроилась, начала дремать, а тут к ней под елку гость – шасть. Весь в шерсти, на девку глядит и молчит. А глаза, вроде, человечьи...

Хотела Танюшка поначалу встать да прочь от зверя этого бежать, да куда бежать-то? Ну, и осталась под елью той. А зверь не тронул ее рукой, рядом на пенек присел и сон ее сторожил... Очнулась она – уж солнышко высоко. Хотела встать да пойти домой, а зверь этот все на пеньке сидит, на девку человечьими глазами глядит. Танюшка из-под елки встала, юбку отряхнула и на зверя того взглянула:

– Домой мне надо!.. В деревню!.. – Неуверенно так девка зверю говорит, а сама по сторонам глядит: куда бежать, коли зверь на нее набросится? А тот вдруг и говорит человеческим голосом:

– Да куда ж ты пойдешь? Кругом – болото, топь!.. Как ты сюда невредимой пришла – не пойму! Сюда и тропки-то нет вовсе...

– А как же мне теперь быть?.. – испугалась Танюшка.

– Пока у меня в избе пожить. А как зима на ноги станет, так болото и замерзнет. Тогда и домой отправишься...

Может, Танюшка и не хотела соглашаться, да куда же ей деваться? Следом за тем зверем и пошла. А избушка его была небольшая, но с умом поставлена. Ел тот зверь из мисок, пил из кружек, но главное – говорил. Этим он Танюшку и удивил. Кто ж он такой?

А тот о себе ничего не говорит, только гостью расспрашивает: про семейные дела, про родителей, про деревен­ские новости. И не страшно с ним совсем. Вскоре Танюш­ка в избе прижилась: убиралась, обед варила, кое-что шила. У зверя-то здесь все для этого было. Но по дому девка тосковала и все зимы ожидала.

Зверь Танюшку не донимал. По вечерам ей сказки ска­зывал, на охоту ходил. Девка ведь думала: как медведь он охотится. А у него в избе – ружье! Скоро Танюшка пере­стала замечать, что шерстью покрыто у него лицо, что когти на руках. Мало ли, какая внешность у него, но не зверь же он – это видно. А раз человек, то и обращения требует человеческого. Вскоре и смех Танюшкин стал слышаться в избушке, и шутки хозяина лохматого, и пение. Пела Та­нюшка сначала одна, потом и на два голоса. А голос у хозяина оказался бархатный и на слух приятный.

Вот уж и снег на землю пал. Хозяин Танюшку у себя не держал. Но и она не уходила. Все уход свой откладывала... Так в той избушке три полных года и прожила. Двоих ребятишек родила: мальчонку да девчонку. Те к папке лохматому словно к мужику бородатому спокойно на руки шли. А уж он за ними как ходил! И играл, и игрушки мастерил, и верхом на плечах своих их возил, катал. Только нет-нет, а тосковал. Все Танюшку в деревню звал. Мол, попросим у родителей прощения, вымолим благослове­ние, повенчаемся, как люди. Заживем!

Танюшке-то стыдно мужу правду сказать: ну, что ей ска­жут отец и мать, когда его, лохматого, увидят? Да и от на­рода стыдно... Хоть по дому она и тосковала, но мужа своего в деревню не пускала. Только через три-то года он ее уговорил. Пошел в деревню, правда, один. А вернулся – шерсть на нем в клочья порвана, ноги собаками покуса­ны. Еле живой пришел. А про семью Танюшкину сказал: мол, живы ее-то родители, только мать нездорова. В по­стели уж с полгода лежит, плачет, отцу говорит:

– Хоть бы перед смертью на дочку глянуть... Пусть бы пришла голая – босая, пусть бы больная, только живая.

Заплакала Танюшка, спросила: как, мол, он это все услыхал – увидал? Неужто, в дом к ним заглядывал? А тот и поясняет: под окошком, мол, стоял, вот и слышал. Пото­му меня и собаки учуяли да прогнали... А в сам дом не входил, про Танюшку с родителями не говорил... И Танюшка, родителей своих жалеючи, решилась...

Шли они в деревню темной ночью, по снежку. Танюшка на руках несла девчонку, а отец – сынка. До родного дома добрались до утра. В избу первой Татьяна вошла, сразу перед родителями на колени встала. Прощения просит. А рядом с ней – девчонка стоит, глазенками вокруг глядит, а к бабке с дедом не подходит.

И тут у бабки на постели углядела девчонка Танюшкину игрушку. Мать всегда ее с собой в постель брала, когда хворала да по дочке тосковала. Подбежала девчонка к постели и у бабушки спрашивает:

– Баба! Баба! Это – твоя?

– Это – мамки твоей игрушка была, пока она нас с отцом не бросила. – Бабка это говорит, а сама на дочь глядит: что та скажет?

А Танюшка слезами плачет, но молчит, а потом и говорит:

– Не одна я к вам пришла. С мужем да с детьми. Маруся! Папку позови!

Сказала она это дочке, а ее мать, свое имя, услыхав, вздрогнула. Ты гляди, в честь нее дочь внучку назвала. Значит, не забывала... Когда муж с мальчонкой в дом сту­пил – чуть с испугу старушку не сгубил. Дед – старик и тот весь сник, на лавку сел и замер... Оно, конечно, такую кра­соту да стать нелегко принять! Одной шерсти – пуда два, да клыки в два ряда! Еле оба старика отдышалися. Хотел отец на дочь накричать, да тут Татьяна всполошилася:

– Отец! Гляди! Кабы Егорка за уголья не схватился!

Дед тут замер, а потом и рот закрыл: в честь него ведь Егором внука кликали. Ну, чего тут скажешь?

– Вы хоть венчанные? – забеспокоилась мать.

Пришлось дочери объяснять, что эти три года жили они в лесу, где ж там храм-то взять? Заплакала старуха-мать. А потом мужу и говорит: