Внутренний мир человеческой драмы (Гоголевская «Шинель»: образы Саввы Бродского)

Такого предмета, как психология, в школе нет. Но тем не менее каждый из нас, выходя за порог школы, может сказать, что знаком с этим предметом не понаслышке. Откуда же? Какой предмет преподносит нам психологические знания в школьном возрасте?

Конечно же, это литература. Мы читаем, думаем, обсуждаем, даже пишем сочинения, вникая в психологию героев, их характеров, мотивы их поступков. Используя самые настоящие психологические термины. Слыша из уст учителей, какие замечательные и тонкие психологи были наши великие классики.

Причем изучаем мы художественную литературу в этом возрасте гораздо больше именно, как психологи, а не литературоведы. Потому что воспринимаем героев, как живых людей, а не образы, оценивая их, как если бы оценивали своих друзей, знакомых и незнакомых, самих себя.

Вот Гоголя, например, — автора людей-образов, «не живых», а обобщенных и чаще всего карикатурно воспринимаемых персонажей, читать в школе многим не просто. Один мой знакомый психолог — автор книги психотерапевтических сказок для детей, который до сих пор не понимает Гоголя и специально не настаивает на том, чтобы его сын-школьник проникся его произведениями.

А можете ли вы вспомнить книгу, в которой прочитали «Шинель»? И действительно прочитали — или просто пролистали, «уловив общую идею»: «маленький человек» великой русской литературы, у которого украли шинель, из которой вышли, если помните, Тургенев, Достоевский, Толстой и другие русские писатели?

Печатная (а сейчас и электронная) книга — пиршество для визуалов — людей, которые в своем восприятии действительности опираются главным образом на то, что могут увидеть глазами. В ней писательский текст помогает нам понять, прочувствовать художник. Он создает иллюстрации — а по сути дает свой образ прочитанного, воплощенный в графической, а значит зримой, форме.

Может быть, кому-то именно такая художественная книга, к созданию которой приложил свою руку мастер пластического искусства, поможет лучше познакомиться с нашей великой классикой ХIХ века и создать в голове и сердце свой образ прочитанного и — увиденного.

Возьмем с полки издание «Шинели», вышедшее в 1985 году с иллюстрациями Саввы Бродского, подготовленное в издательстве «Художественная литература».

Уже с суперобложки видим очень неожиданную для нашего восприятия этого классического произведения картину — сюрреалистически великанская шинель на громадном манекене, водруженном на высоченный шест, распласталась над площадью, над целым городом, и даже над миром, словно какой-то вселенский памятник, вздымающийся через время и пространство. Внизу — желтые фонари, словно поминальные свечи на тетраподе, а вверху в небе — белые холодные звезды. Мы — посередине, между землей и небом.

В самом начале книги между двумя торжественно вводящими в мир книги авантитулами — разворотная иллюстрация: по полю, подняв вверх руки, словно зовет высшую силу на помощь, бежит вперед куда-то мимо нас между двумя рядами металлических пуговиц с хищными двухглавыми орлами и кричит человечек. Поле оказывается сукном шинели. Это не иллюстрация непосредственно к тексту произведения, а нечто выходящему за его рамки. Здесь, кажется в какой-то момент, что мы могли бы поймать, остановить Акакия Акакиевича или он мог бы задеть, столкнуть нас.

На фронтисписе традиционно — портрет автора. Но сделан он очень нетрадиционно. Здесь Гоголь — один из героев своего рассказа. Он смотрит в зеркало. Его мы видим со спины. И видим отражение его лица в зеркале. Оно смотрит, но опять не на нас, а вглубь себя. Лицо снизу освещает свеча. Причем кажется, что в зеркале Гоголь уходит сам от себя, куда-то в сторону, и в центре отразившегося в зеркале оказывается длинный коридор с высокими стрельчатыми потолками, дающими намек на какие-то зрительные иллюзии, шахматную доску и ассоциации с крыльями летучих мышей — стражников ночи: сейчас раздастся звук шагов и они разлетятся, как химеры, в разные стороны. Здесь же, но в другом уже зеркале отразится лысый затылок значительного лица.

И зеркало стоит на площади — той самой с суперобложки, по безлюдной пустыне которой бредет одинокая фигура в шинели и без нее на иллюстрациях-разворотах.

В зеркале отражаются шинели и цилиндры, висящие на вешалках и словно переговаривающиеся о чем-то друг с другом, пять раз — фигура Акакия Акакиевича: в шинели — у портного, лицо застывшее и еще одно — искаженное зеркальной кромкой — у героя дома; среди дамских юбок на званом вечере; согнутого на коленях перед иконой; согнутого крючком на приеме у важного чиновника и отразившегося в парадных зеркалах. Бросающиеся в глаза детали: манекен и портновский мешочек со втыканными в него иголками, огромная и совершенно пустая одинокая железная кровать Акакия Акакиевича, часы-ходики, обрезанные краем иллюстрации сверху; сапоги возле кровати, железная печка с трубой, свеча, прильнувшая к стеклу.

Пять пейзажей пустынного замерзшего города с геометрически однообразными линиями одинаковых домов казарменного вида, окон, крыш, со странными в своей примитивности «лабиринтами» парапетов: кажется, что в них нельзя потеряться, но почему-то фигура человечка выглядит совершенно потерянной среди этого однотонного бело-серого безмолвия. Художник все время «выгоняет» своего героя на улицу.

Так отражается внутренний мир человеческой драмы. Драмы одиночества, забитости, убогости и ненужности, доведенной до своего абсурдного предела.