Символ в исследованиях и диагностике

Символ – феномен сложный. С одной стороны, все как будто понимают, «о чем идет речь», с другой стороны, когда дело доходит до его анализа и дефиниции, возникают неизбежные трудности, связанные, прежде всего, с «ускользанием» самого объекта анализа, его «нежеланием» жестко определяться. С этим связано, на мой взгляд, и постоянное смешение (или разделение) символа с родственными категориями, такими, как как «знак», «ценность», «сигнал», «текст», «эмблема», «троп», «аллегория», «обертон», «метафора», «метка», «индекс», и т.п. На мой взгляд, это разведение или смешение, если и выглядит инструментально логичным и оправданным в семиотике, для психологии и социологии все же является нежелательным. Тем более, если учесть достаточную проблематичность такой типологизации. Сущность символа всегда намного глубже и емче сущности любой из данных категорий.

Самое общее «родовое свойство», присущее и символу, и этим понятиям, можно определить как ситуацию, когда «нечто указует на нечто». В этой связи мы, думается, вправе определять символ как некую «над’идею», заключающую в себе все остальные «идеи». «Знак» вовсе не есть «обертон», «текст» не есть «эмблема», «ценность» не есть «метафора», однако все эти категории могут являться, и являются символами. Тем самым, символ есть, по моему убеждению, не просто «высшая форма аппрезентационных отношений» (Шютц), или «семиотический конденсатор» (Лотман), это универсальная категория, объемлющая в себе все остальные категории. Любая из них относится к символу как подзаконный акт относится к закону. Говоря словами К.Г. Юнга, - «Знак всегда меньше, нежели понятие, которое он представляет, в то время как символ всегда больше, чем его непосредственный очевидный смысл»[1: 57]. Самый простой способ проверить это положение – задать себе вопрос: «Может ли знак не быть символом?» Если ответ — «может», тогда нужно спросить себя: «А может ли символ не быть знаком?». Очевидно, что даже самый предвзятый семиотик не сможет не ответить на этот вопрос отрицательно. Символ, таким образом, является одновременно и знаком, и тропом, и обертоном, и эмблемой, так же, как каждая из этих категорий является символом. Такая редукция, однако, невозможна между самими этими категориями, не обладающими универсальностью и уникальностью символа. Другими словами, каждая из этих категорий, не редуцируясь в горизонтальном плане, то есть между собой, редуцируется в плане вертикальном, то есть по отношению к символу.

Эта непростая природа символа обусловила и трудности в его использовании в исследованиях (как психологических, так и социологических), и психологической диагностике. Здесь роль символа так же уникальна – он должен выступать как объектом, так и инструментом анализа, поскольку никак иначе, нежели через другие символы, мы символ описать не сможем. Именно это обстоятельство послужило, видимо, причиной крайне малого количества примеров использования символов в психологической науке по прямому исследовательскому назначению. В отличие от использования символа в терапии, о чем мы поговорим в другом материале.

Одну из немногих попыток эмпирической утилизации символов предпринял датский психолог Джерард Девит в ходе анализа ассоциаций, связанных с половой идентификацией среди взрослых и подростков [2: 33]. Сам автор определил своё видение как «эмпирический феноменологический подход к возрастным аспектам символического мышления в словесных ассоциациях и символическом значении слов». Исследование было посвящено ассоциациям, которые вызываются определенными словами в мужчинах и женщинах трех возрастных групп - подросткового возраста, юношеского, и взрослых. Датчанин предваряет практическую часть своей работы достаточно тщательно проработанным теоретическим разделом. Основное внимание при теоретическом обосновании он посвящает проблеме взаимоотношения символа с сигналом и знаком. Девит стремится дифференцировать эти категории, на том основании, что «знаки и сигналы, - по его мнению, - указывают на нечто, обозначаемое во внешнем мире, в то время как символ представляет нечто, символизируемое им в мире внутреннем» [2: 24]. Ещё раз отмечу, что это разделение не представляется мне достаточно обоснованным - символ, в моем понимании, указывает как на внешние объекты - факты социального мира, так и на внутренние - содержание сознания и психики своего носителя. Более того, один и тот же символ обладает, как правило, двойственной указательной, или аппрезентационной сущностью - отсылка к «внешнему» референту сопровождается в то же самое время той или иной корреляцией с референтом «внутренним». В противном случае, символы не обладали бы той мощной мотивационной характеристикой, которая отмечается как одно из их основных качеств абсолютно всеми исследователями. В итоге Девит определяет символизм как «психологическую функцию образа внутриличностной и межличностной коммуникации, сущностными характеристиками которой являются: аналоговое сходство или ассоциативное отношение, основанное на создании образа референта; обращение этой воплощенной репрезентации к способности воображения воспринимающего; и стимуляция созерцательного "охвата" образа референта» [2: 33].

Датский психолог, тем самым, не жестко следует своему пониманию символа, как преимущественно персонального феномена — социальность символического с неизбежностью проявляется (хоть и не анализируется им отдельно) в эмпирической части. Исследование было сфокусировано на пяти аспектах символического мышления: а) возрастных характеристиках различий в ассоциативном и символическом мышлении в юношеской и взрослой возрастных группах; b) определении валидности классических сексуальных символов в перспективе психологии развития; с) отношениях между сексуальным символизмом и символизмом полов; d) эволюции символизма полов от ранней юности к взрослости; е) сексуальных отличиях символизма полов. Эмпирические процедуры были выстроены Девитом следующим образом. Аудитории предлагался (в печатном виде) список пятидесяти существительных, выступавших в качестве стимулирующих слов, и включавших понятия из классического фрейдистского набора символов, подразделявшихся на три основные группы - растения, животные, и предметы. Список включал следующие слова: роза, корабль, сосиска, квадрат, шесть, ключ, три, орел, олень, круг, метла, пистолет, палка, браслет, шар, бумажник, сабля, земля, цветок, совок, рот, зонт, собака, пчела, галстук, комната, церковь, чемодан, дверь, луна, павлин, молоток, змея, карман, кошка, нога, восемь, машина, ботинок, тапок, один, посудомойка, булавка, рука, банан, бабочка, шкатулка, яблоко, дом, солнце.

Существительным было отдано предпочтение перед глаголами, хотя Девит и не высказывает твердой уверенности в обоснованности этой редукции. Респондентам предлагалось последовательно выполнить четыре задания, в первом из которых они должны были просто написать рядом с каждым словом из списка первое слово, которое им пришло на ум. Во втором задании требовалось написать рядом со словами из списка - что они значат для респондента символически («лев» может символизировать «силу», «мужество», и т.д.); в третьем задании предлагалось определить род (мужской или женский) элементов списка, а в четвертом респонденту предлагалось объяснить - почему предметы, растения, или животные были приписаны им к тому или иному роду. Во всех заданиях, кроме последнего, предлагалось ограничиться только одним словом-реакцией. Заметим, что с точки зрения облегчения анализа, это требование выглядит, конечно, понятным, однако, с точки зрения валидности, все-таки возникают вопросы к такому ограничению. Итоговые реакции были классифицированы Девитом следующим образом: 1) Конкретные аспекты; 2) Конкретная категория; 3) Деятельностный аспект; 4) Абстрактная категория; 5) Ассоциативный символ; 6) Конкретный аналоговый символ; 7) Абстрактный аналоговый символ; 8) Не классифицируемо; 9) Затруднился с ответом. Обратим сразу внимание на то, что процесс обработки результатов все-таки заставил исследователя ввести деятельностную категорию, то есть, относящуюся к глагольной форме, составившую в итоге 30% от общего числа ответов.

Исследователем была зафиксирована одна чрезвычайно интересная особенность - респонденты раннего юношеского возраста (в среднем - 14 лет) демонстрировали преимущественную склонность к логическому, формально-абстрактному категориальному мышлению (роза - цветок, три - число), что проявилось и подтвердилось на всех этапах тестирования. В то же самое время, взрослая аудитория (в среднем - 28 лет) проявила подавляющую тенденцию к абстрактному аналоговому символизму (роза - красота, круг - бесконечность), что позволило Девиту сделать вывод о том, что аналоговый символизм доминирует в символическом мышлении образованных взрослых людей. Психолог предположил на этом основании, что «тенденция к формальному абстрактному мышлению может рассматриваться в качестве эволюционного моста, ведущего от преимущественно конкретного ассоциативного способа мышления к преимущественно абстрактно-аналоговому символическому способу, характерному для мышления образованных взрослых» [2: 45-46]. Это означает, что аналоговый символизм является характеристикой приобретаемой, развиваемой, причем, никак иначе, нежели в процессе социализации, то есть, постоянной коммуникации с социальной средой. Именно в этой точке понимание Девитом символизма, постулированное в теоретической части, входит в противоречие с его собственными находками. Сам исследователь главными результатами своего труда считал выводы о том, что: а) фрейдовские сексуальные символы не имеют универсальной валидности; b) в качестве сексуальных могут служить только некоторые символы Фрейда, в отношении некоторых сексуальных аспектов; с) принцип подобия, на котором настаивал Фрейд, верен только для ограниченного числа сексуальных символов, в отношении других имеет место не-аналоговая ассоциация; d) фрейдовские сексуальные символы не относятся к сексу постоянно и неизменно, и их использование не может рассматриваться как надежное доказательство связи духовной деятельности с сексом [2: 64].

Как бы то ни было, данная работа являет собой образец достаточно строгого научного подхода к проблеме использования символа в прикладных психологических исследованиях. Мы имеем здесь пример формализации символических категорий, при которой символ выступает одновременно как инструмент, категория, единица, и результат анализа. Вместе с тем, обращает на себя внимание очевидная озадаченность Девита по поводу роли остальных частей речи - существительное, избранное в качестве основной исследовательской единицы, явно и неизбежно оставляет чувство не полной удовлетворенности. В то же время, похоже, что Девит не представлял себе достаточно четко - как можно преодолеть данное противоречие.

Посылки к исследованию такого рода по необходимости включают то, что можно назвать номинативной ступенью символизирования, то есть воплощенность символов в структуре языка. К предпосылкам же должно относиться артикулированное понимание социальных фактов как символических явлений по своей сути, и наоборот. Только в этом случае мы можем действительно операционализировать символ, вывести его за пределы умозрительности и спекулятивности, заставить его «сотрудничать» с прикладным анализом. По словам Здислава Маха, - «Мы воспринимаем реальность в соответствии со структурой значений модели мира, и выражаем наши идеи и эмоции через символы, которые конституируют содержание этой модели. Тем самым, если мы хотим понять поведение людей, мы должны определить - как они воспринимают, то есть, мы должны реконструировать их модель мира» [3: 44]. О когнитивных структурах, как интернализованных и воплощенных социальных структурах, писал и Пьер Бурдье. По мнению французского ученого, «практическое знание социального мира, которое предполагается «рациональным» поведением внутри него, применяет в своих повседневных практиках классификационные схемы (ментальные структуры, или символические формы)... Заданная карта социального пространства может читаться и как точная таблица исторически возникших и усвоенных категорий, которые организуют идею социального мира в сознаниях всех субъектов, принадлежащих к этому миру, и сформированных им» [4: 468, 469].

Необходимо, впрочем, отметить, что в психологической диагностике существуют методики, использующие и не грамматические формы символов. Одним из примеров является «Тест на распределение символов Теодора Кана» (Kahn Test of Symbol Arrangement — KTSA), представляющий собой трехмерную проективную нейропсихологическую методику, включающую игровые элементы. Испытуемому даются небольшие пластмассовые объекты (числом обычно - 16) различного размера и цвета. Способ, которым испытуемый идентифицирует и распределяет эти объекты, позволяет диагностировать характер его психосексуального развития, с точки зрения ребячества, зрелости, или регрессии. Чрезвычайно интересным представляется применение данного теста в исследовании немецких психиатров из Университета Вюрцбурга (1998). Используя KTSA, специалисты ставили задачу изучения «символических нарушений» на различных стадиях шизофрении. Было установлено, что в острых фазах протекания болезни распределение символов отличалось причудливостью и хаотичностью, в то время как на стадии ремиссии испытуемые демонстрировали значительно более точное их использование. На основании этих данных немецкие ученые делают выводы о том, что, во-первых, существует связь между длительностью болезни и степенью символических нарушений, и, во-вторых, что неспособность к правильному использованию символов, обнаруживаемая у хронических шизофреников, может трактоваться как своего рода инвалидность, принимая во внимание роль символов в межличностных взаимодействиях [см: 5]. Таким образом, очевидно, что в прикладных исследованиях возможно применение символов не только номинативного, но и эйдетического и интроспективного уровней. С выводом же о том, что «символическое нарушение» должно восприниматься как настоящая инвалидность, трудно, на мой взгляд, не согласиться.

Возникновение символа, как когнитивный процесс, выглядит, согласно нашей идеальной схеме, следующим образом:

1) топический интенциональный акт — направленность сознания на предмет, его ноэматическое «обволакивание», объективация и фиксация, выделение из общего фона;

2) интроспективный акт — направленность сознания «внутрь» предмета, в ходе которого осмысливается его доступное содержание, обобщается угаданная суть, происходит «восхождение потаенного в непотаенность» (Хайдеггер);

3) эйдетический акт — переживание сути и логики предмета, его идейно-образное оформление;

4) номинативный акт — сигнификация предмета и его сути через «рефлексию в единство» (Гегель), на основании семантического освоения осмысленных формы и содержания, угаданного закона вещи.

Именно так, по моему мнению, возникает в человеческом сознании обобщенное представление, символ, который «суть единство» (Белый, Кассирер, Лосев) формы и содержания, и неразделимость прошлого и будущего в настоящем. Необходимо отметить еще раз то обстоятельство, что символ-предел, окончательный концепт может и не перейти эйдетическую ступень, то есть остаться на уровне переживания, что можно проиллюстрировать на примере восприятия индивидом художественного произведения, особенно — иррационального, и того случая, когда он становится свидетелем некоего «нелогичного» (в кафкианском духе), «нелепого», немотивированного, не поддающегося каузальной атрибуции явления. При таких обстоятельствах, символ представляет собой смутное переживание, неясное чувство - тревоги, страха, подавленности, или наоборот - тихой радости, светлой печали, безотчетной грусти и т.п. Настроение, в котором мы просыпаемся утром, есть во многом результат, своего рода овеществление тех образов, символов, что возникли в наших снах, хотя сами они зачастую так и остаются для нас скрытыми. Тем самым, символ, как «конечный продукт», или «предел», может состояться на одном из двух уровней - перцепции (ступень эйдетического акта) и апперцепции (ступень акта номинативного). Именно на последней ступени возможна интериоризация символа, когда он становится достоянием общности, состоящей, по крайней мере, из двух человек. Интериоризация символа предполагает в качестве заключительной лингвистическую форму выражения, что также есть особого рода овеществление. «Символ требует контекста, - говорит Дэвид Расмуссен, - и это именно тот контекст, который предоставляет язык» [6: 7]. Окончательно символ конституируется именно в стихии языка, и именно последний позволяет осуществить редукцию не на бесконечном художественно-смысловом уровне, а на уровне характеристик символа как инструмента и результата познавательного процесса. То есть, возможно, и необходимо структурировать собственно феномен, именно потому, что «сама структура символа, - по выражению Бурдье, - символизирует ничуть не меньше, нежели структура экспериментально установленных взаимосвязей» [7: 17].

С моей точки зрения, стратификация символического позволяет выделить не более трех разделов принципиальных символов:

1. Когнитивный символ (К-символ) — возникающий в ходе первичной сигнификации, нарекающий предметы, процессы и явления окружающего, реального или предполагаемого (существительное);

2. Аффективный символ (А-символ) — возникает в процессе вторичной сигнификации, отражает свойства и качества предмета, как морфологического, так и содержательного порядка (прилагательное);

3. Деятельностный символ (Д-символ) — отражает связи и взаимодействия, в которые вступают между собой предметы, процессы и явления (глагол).

Напомним, что триадическая структура с характерной частотой обнаруживает себя там, где речь идет о знаковом содержании реальности и её восприятии. Триаду представляют из себя аттитюд, «семантический дифференциал» Ч. Осгуда, «социальное представление» С. Московичи, онтология знака («иконический знак - индекс - символ») Ч.С. Пирса, связка «интересы - категории - метафоры» П. Бёрка. В качестве триадической рассматривал природу значения Дж. Г. Мид, a Т. Парсонс, классифицируя элементы культуры, выделил три принципиальных ряда символов — «когнитивные, экспрессивные, и оценочные». Вместе с тем, символическая триада каждого из этих авторов характеризуется доминированием какого-то одного, или, максимум, двух, из выделенных нами элементов, — «деятельностного» (как у Мида, например), «аффективного» (как в случае Парсонса и Осгуда), или «когнитивного» (как у Пирса и Московичи). К этой же «традиции» можно, в известном смысле, отнести и такой нейропсихологический тест как «Контроль прилагательных» («Adjectives Check List»), с помощью которого оценивается самовосприятие испытуемого. Последний должен выбрать из списка трехсот прилагательных те, которые характеризуют его наиболее точно. Человек, выбирающий много прилагательных (то есть - аффективных символов), описывается как деятельный и активный, выбирающий мало - как тихий, замкнутый и осторожный.

Таким образом, нами выделена принципиальная символическая триада, которая складывается у индивида, общности в отношении любого феномена/ноумена окружающего мира. Структура символической триады схожа со структурой аттитюда, но по сравнению с последним более ярко выражена, предельно конкретна и верифицируема. В частности, ее деятельностный («конативный» в аттитюде) аспект предполагает не просто собственную готовность к совершению определенных действий, - как трактуется это в социальной психологии, - но и восприятие действий другого, как индивидуального, так и коллективного, или вообще абстрактного объекта познания. Необходимо подчеркнуть, что конечным верифицируемым значением обладает именно триада, как комплексное представление, или комплексный символ. Здесь наш подход перекликается с идеями Сьюзен Лангер, доказывавшей: «Покуда мы коррелируем символ и понятия простым образом, мы вольны создавать из них пары как нам заблагорассудится. Слово или знак, произвольно используемые как денотат или коннотат чего-нибудь, могут быть названы ассоциативным символом, поскольку их значение целиком зависит от ассоциаций. Коль скоро, однако, слова, используемые для обозначения различных вещей, применяются в комбинации, что-то начинает выражаться через способ, которым они были скомбинированы. Цельный комплекс является символом, поскольку комбинация слов неизбежно соединяет их коннотации в единое образование, и этот комплекс идей аналогичен словесному комплексу» [8: 30].

Тем самым, наша символическая триада, составленная из структурных символов, сама, в конечном счете, является символом, или, условно говоря, «символом-пределом». В этом заключается еще одна из парадоксальных черт феномена символического — символизируемая реальность не может описываться как-то иначе, чем с помощью символов же. Хью Данкан выразил это следующим образом: «Даже если мы скажем, что есть некая реальность человеческих отношений, находящаяся “вне” символов, мы по-прежнему останемся связанными символами в наших “сообщениях” о функционировании “внесимволических” феноменов, которые мы наблюдаем. Мы, таким образом, будем вынуждены демонстрировать “несимволические” феномены через символы» [9: 51]. Что и говорит нам еще раз об универсальности и уникальности явления символического.

Каким образом эти качества символа используются в психологической терапии и консультировании мы рассмотрим в следующей статье.

Литература:

1. Юнг К.Г. Подход к бессознательному. - Юнг К.Г. (ред.) Человек и его символы. СПб: Б.С.К., 1996.

2. De Wit, G.A. Symbolism of Masculinity and Femininity: An Empirical Phenomenological Approach to Developmental Aspects of Symbolic Thought in Word Associations and Symbolic Meanings of Words. New York: Springer Publishing Company, Inc., 1963.

3. Mach, Z. Symbols, Conflict, and Identity: Essays in Political Anthropology. Albany: State University of New York Press, 1993.

4. Bourdieu, P. Distinction: A Social Critique of the Judgement of Taste. London: Routledge, 1989.

5. Tittor, V., Schmidtke, A. «Symbol Behavior of Schizophrenics: Investigations at the Acute and Remitted Phase» // Zeitschrift fur Psychologic, 1998, (206). P. 353-368.

6. Rasmussen, D.A. Symbol and Interpretation. Hague: Martinus Nijhotf, 1974.

7. Bourdieu, P. Zur Sociologie der Symbolishen Formen. Frankfurt am Main: Suhrkamp Verlag, 1974.

8. Langer, S.K. Feeling and Form: A Theory of Art. New York: Charles Scribner's Sons, 1953.

9. Duncan, H.D. Symbols in Society. New York: Oxford University Press, 1968.