Проективная идентификация как она есть…

…никогда  и  ничего  не просите! Никогда и ничего,

и в особенности у тех, кто  сильнее  вас. 

Сами предложат и сами все дадут!

М. Булгаков

Человеку, не имеющему опыта встречи с нуминозным, нельзя объяснить, что такое нумизность.

Точно также невозможно понять, что такое проективная идентификация, не имея живого контакта с пограничными клиентами - людьми, для которых эта сложная защита является неотъемлемой частью психологической адаптации. Необходим и собственный клиентский опыт, позволяющий впоследствии не оказаться под влиянием неконтролируемых «скрытых» посланий клиента, которые посредством проективной идентификации он  транслирует в консультативный процесс. Но даже соединение одного и другого – опыта профессионального и опыта клиентского – не дает гарантий того, что мы вовремя распознаем проективную идентификацию и сможем поступить с ней «правильно».

Проективная идентификация – это бессознательная провокация партнера по общению, вызывающая у последнего определенные реакции по отношению к провоцирующему, нежелательные для «провокатора» на сознательном уровне, но удовлетворяющие его неосознаваемые, латентные потребности. Так как проективная идентификация является защитным механизмом, относящимся к очень раннему, довербальному, опыту, она «работает» на метакоммуникативном уровне, передавая то, что не может быть выражено словами, но гораздо более значимо, чем слова.

Вы наверняка знаете, что проективная идентификация – механизм универсальный и присущий каждому, но у людей пограничной личностной организации он наиболее аффективно нагружен и представляет собой один из основных способов взаимодействия с миром и адаптации к жизненным стрессам.

Этот защитный механизм «помогает» пограничным людям так выстроить взаимодействие с Другим и настолько вовлечь его в отношения, что Другой начинает действовать в соответствие с бессознательным сценарием пограничной личности, реализуя заложенные в нем желания и хитроумные повороты сюжета.  «Подвох» состоит в том, что используя Другого в таком качестве, человек с пограничной личностной организацией так и остается в плену сомнительного набора незрелых, инфантильных паттернов отношений, усвоенных еще в раннем детстве и несущих в себе глубокие эмоциональные травмы детства со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Типичные примеры таких отношений?

Отношения, которые пронизаны страхом потери: Себя и Другого как неотъемлемой части Себя, но при этом провоцирующие отвержение со стороны Другого.  Отношения, в которых хочется «раствориться», но нет готовности к подлинной близости и доверию, а потому их неизбежным исходом становится разочарование, бегство, эмоциональная отстраненность, скука и пустота… в любой последовательности и любом сочетании.

Терапевтические (или консультативные) отношения являются едва ли не единственным контекстом, в котором пограничная личность может получить опыт иной реакции со стороны Другого: понимания, принятия, сохранения границ взаимодействия. Но самое важное, что может сделать терапевт – не испугаться, суметь контейнировать непереносимые чувства клиента, которые он транслирует таким нетривиальным способом, и не поддаться на провокацию.

И еще принципиальный момент: для того, чтобы проработать проективную идентификацию, от нее нельзя уходить, уклоняться. Необходимо позволить клиенту использовать себя как объект, готовый принять его тяжелое метакоммуникативное послание. Другими словами, в проективную идентификацию нужно погрузиться, но не раствориться, не утонуть в ней, а постепенно выбираться на поверхность, умело маневрируя в ее потоках. Если у Вас это получится, клиент получит наглядный пример того, как можно обращаться с чувствами, которые прежде он считал настолько пугающими, что «предпочитал», сознательно не контактируя с ними, толкать в их пучину тех, кто решился на сближение с ним.

Сохраняя верность принципам ненанесения ущерба и конфиденциальности, я не рискну приводить примеры из своей консультативной практики. Просто упомянуть о каком-либо опыте работы  с клиентом, понятым мной как пограничный, невозможно. Это всегда значительный и сложный опыт, требующий подробного анализа во всех нюансах. Тем более, если речь идет о том, как проявлялась в консультативном контексте проективная идентификация, что происходило с клиентом и со мной…

Поэтому я обращусь к излюбленному приему обучающих консультантов: анализу материала, который представлен в литературе.

Проективная идентификация как защита и как феномен коммуникации впервые была описана психоаналитиками, они же преимущественно и используют ее как важный инструмент диагностики и терапии. Я же обращусь к опыту не-аналитического терапевта (во всяком случае, он не считает себя таковым) – Ирвина Ялома. Его новелла «Две улыбки», на мой взгляд, дарит нам прекрасный пример тех коварных ловушек, которые проективная идентификация ставит на пути к терапевтическому успеху.

Интенсивный контрперенос – первый признак того, что перед Вами пограничная личность, которая будет все сильнее и сильнее вовлекать Вас в проективный процесс. Вспомним, как начинает Ялом свою новеллу:

«С некоторыми пациентами легко. Они появляются в моем кабинете, готовые к изменениям, и терапия идет сама собой. Иногда от меня требуется так мало усилий, что я сам выдумываю для себя работу, задавая вопросы или давая интерпретации только для того, чтобы убедить и себя, и пациента, что я – необходимое звено этого процесса.

Мари была не из легких. Каждый сеанс с ней требовал огромных усилий…

…Мари имела неприступный вид и отпугивала многих людей своей красотой и высокомерием. Я же, наоборот, сильно тянулся к ней. Она меня волновала, мне хотелось ее утешить, я представлял себе, как обнимаю Мари и ее тело оттаивает в моих руках… Возможно, мне просто льстило, что я – единственный защитник и единственное доверенное лицо этой царственной женщины»

Но дальше – больше. Опытнейший  и чрезвычайно рефлексивный терапевт вдруг почему-то оказывается совершенно убежденным в том, что знает, как именно следует поступить Мари в ее драматичных жизненных ситуациях, какие решения принять. Так, он однозначно определяет, что ей делать с ее собакой:

«…Я вообще не большой любитель собак, но эта казалась мне абсолютным чудовищем. Я видел Элмера один раз, когда Мари привела его ко мне в кабинет – дурно воспитанное создание, которое целый час рычало и с шумом вылизывало свои гениталии. Возможно, именно там и тогда я решил, что Элмера нужно убрать. Я не собирался позволить ему разрушить жизнь Мари. А заодно и мою».

Ситуация накаляется: терапевт практические напрямую, исходя из убеждения, что «он знает, как лучше», предлагает клиентке решение относительно судьбы ее отца:

«…Отец Мари, который жил в Мехико, стал так слаб, что она подумывала о том, чтобы пригласить его жить с ней. Мне это казалось неудачной идеей для Мари, которая так боялась и не любила своего отца, что многие годы почти не общалась с ним. Фактически именно стремление избежать его тирании было главным фактором, заставившим ее 18 лет назад эмигрировать в Соединенные Штаты. Идея пригласить его жить с ней была вызвана, скорее, чувством вины, чем заботой или любовью.

Указав на это Мари, я также усомнился в том, что имеет смысл отрывать восьмидесятилетнего человека, не говорящего по-английски, от его культуры. В конце концов она уступила и организовала для него постоянный уход в Мехико».

Но самая существенная терапевтическая ошибка, которую допустил Ялом и которую, несомненно, может сделать каждый из нас, работая с пограничным клиентом, состоит в том, что он, столь искусный мастер рефлексивного анализа контрпереноса, в работе с этой клиенткой пропустил его самые важные признаки. Подводя итог своей работы с Мари, которая продолжалась не один год, он рассуждает на тему уникальности и неповторимости каждого клиента, о том, что «что другой никогда не познаваем до конца».

 Это, безусловно, верно. Но это ли главное в истории терапевтических отношений с Мари? Где присущие автору точные и беспощадные комментарии относительно провала терапии, которая, начавшись как экспрессивная, «скатилась» до поддерживающей? Ведь это почти всегда, за редким исключением (например, когда мы понимаем, что приняли психотического клиента за менее нарушенного, и стараемся исправить свою ошибку), именно провал.

Ялом начинал с того, что «пытался разрушить ее убеждение в том, что жизнь, настоящая жизнь, заключается лишь в том, чтобы быть любимой мужчиной».

 Далее он «пытался помочь ей расширить свой горизонт, развить новые интересы, больше ценить дружеские отношения и с женщинами. Но ее вера держалась крепко».

И вот чем все закончилось: «В конце концов я решил, что эта вера нерушима, и переключил внимание на то, чтобы помочь ей научиться привлекать мужчин».

В плане объектных отношений, терапевт сам становится одним из мужчин Мари, на которых она возлагает непосильную для себя ношу.

В итоге, Мари так и осталась убежденной в том, что может достичь счастья, только выйдя замуж. Все остальное представлялось ей прелюдией: все другие типы дружбы, все другие переживания были только способом убить время, пока ее жизнь не возобновится с новым мужчиной».

Работа с Мари приобрела характер игры, в который был и «победитель», и «проигравший».

Мари победила. О чем и не преминула сообщить своему терапевту, правда, выбрав «щадящий» Ялома контекст и сопроводив свое высказывание благодарностью за предпринятые им усилия. Тем не менее, «победа» была обозначена:

«И, мне кажется, Вы вышли за рамки своей роли доктора – я Вас предупреждала, что об этом будет трудно говорить. Я думала, психиатры не должны давать прямых советов. Может быть, Вы позволили своим личным чувствам в отношении собак и отцов взять верх!...»

Но терапевт не сдается! Вместо того, чтобы признать факт контрпереноса и постараться изменить  линию работы, он предлагает нам следующие размышления:

«Ее ответ вызвал у меня смешанные чувства. Неужели она была права? Неужели я позволил вмешаться своим личным чувствам? Чем больше я думал об этом, тем больше убеждался, что это не так. Я всегда испытывал теплые чувства к своему отцу и обрадовался бы возможности пригласить его жить в моем доме. А собаки? Это правда, что я не симпатизировал Элмеру, но я знал, что меня не интересуют собаки, и строго следил за собой. Любой человек, который познакомился бы с этой ситуацией, посоветовал бы ей избавиться от Элмера. Да, я был уверен, что действовал так лишь в ее интересах».

В общем, проективная идентификация не была распознана и тем более не была проработана. Терапевт не обозначает свое осознавание того, что он всего лишь «сыграл роль» в мастерской драме, разыгранной бессознательным Мари.

Что скрывалось за желанием Мари «быть любимой мужчиной», столь сильным, что оно подчиняло себе все остальное в ее жизни? Чего действительно она хотела?

Обрести мнимую целостность, потому что в отсутствие симбиотического партнера чувствовала пустоту? Найти кого-то, кто скажет ей, как обращаться с жизнью, ибо она  сама не знает, боится, не справится, обречена на провал?..

Или ей было «жизненно необходимо» убедить мужчину в том, что он недостаточно хорош для нее, не сможет сделать ее счастливой, какие бы усилия не предпринимал, то есть является совершенно бесполезным, и тем самым отомстить в его лице своему отцу, оказавшемуся несостоятельным в своей родительской, а главное, объектной функции? Отцу… или все-таки Маме?..

Любой вариант ответа на эти вопросы – всего лишь фантазия. Очевидным же (конечно, опираясь исключительно на текст новеллы) остается лишь то, что Мари ушла из терапии без каких-либо существенных изменений внутри себя и тенденция ее бессознательного извлекать из окружающих пользу весьма отчаянными и опасными способами не была проработана.

Мое видение терапевтической ошибки, обнаруженной в материале талантливого профессионала, ни в коей мере не является попыткой критики его интервенций, стиля или качества работы. Я привела этот пример лишь по той причине, что хотела подчеркнуть: проективная идентификация никого не щадит.

Не будучи умело и аккуратно проработанной в терапевтическом контексте,  она оставляет «победившего» пограничного клиента в плену опасного сценария циклических повторений травматического опыта, а «проигравшему» терапевту несет ощущения смутной тревоги, разочарования или ложного успеха, который, «почему-то» сопровождается «нехорошим» желанием непонятно перед кем оправдаться.

Да, проективная идентификация дает пограничной личности  немало преимуществ. Она позволяет получить от попавшихся на ее удочку  (а в их числе вполне может оказаться и терапевт, и консультант) особое отношение.

Получила бы Мари то, что она сумела получить от своего терапевта, будучи невротической: недопустимые рецепты на обезволивающее, рекомендации по поводу обращения к знакомым Ялому хирургам-стомалогам, убедительные советы по поводу того, как именно поступить со своей жизнью и другие нарушающие сеттинг «поддерживающие» интервенции? Думаю, нет.

Но можно ли считать Мари классической пограничной клиенткой. И вновь – нет.

У нее не было убедительных эпизодов декоменсации, она не совершала откровенно рискованных поступков (хотя кто знает, при каких обстоятельствах она сумела выпасть из кабины канатной дороги), ее поведение оставалось адекватным (за исключением, пожалуй, того факта, что «за семь лет после смерти ее мужа она ни разу не вступала в какие-либо отношения (даже личные беседы!) с мужчиной».

В этом, на мой взгляд, и заключается основная опасность: не увидеть пограничной структуры за умело выстроенным невротическим фасадом… Строить работу с таким «высокофункциональным» пограничным клиентом, как с невротическим, предлагать интерпретации, которые он не готов услышать, и применять интервенции, которые он не может выдержать. В результате, мы можем получить аффективный срыв неожиданной силы, ведь импульс-контроль – слабое место любой, даже очень умело замаскированной пограничной структуры.

Что же до Ялома, то этой серьезной ошибки ему удалось избежать. И принцип «Не навреди!» не был нарушен. Его новелла иллюстрирует другую, казалось бы менее опасную оплошность: незаметно для себя самого предоставить пограничному клиенту исключительные права и нарушить терапевтические рамки по причине уникальности случая и особых обстоятельств…