Правда усыновленного ребенка. Игры бессознательного. Анализ детских случаев.

Правда усыновленного ребенка. Игры бессознательного. Анализ детских случаев.

Елизавета Молостова [email protected]

Идея изучения и систематизации бессознательного материала маленьких пациентов, имеющих приемных родителей и находящихся в терапии и пришла ко мне после обращения за консультацией одного из родителей. Его волновали вопросы  воспитания собственного ребенка. Это был мужчина 40 лет, интеллигентный, аккуратный, находящийся 12 лет в браке, имеющий дочь 11 лет. Его девочка развивалась достаточно интенсивно, немного опережая возрастную норму, а он не мог справиться со своими чувствами по поводу обострившихся, негативных и  отвергающих отношений с дочерью. Как ему представлялось, его дочь все делала и говорила поперек его воли, не слушала его советов.  Он очень огорчался по поводу сложившийся ситуации,т.к. был всегда отцом, участвующим в  воспитании ребенка, и до этого периода всегда находил контакт с дочерью.  На некоторые вопросы о его собственное отделении от родителей, подростковом возрасте и появлении собственных интересов я получила очень неожиданный для себя ответ: в подростковом возрасте он был примерным мальчиком, у него были друзья, с которыми он иногда проказничал,  но особенного сопротивления родительским требованиям не оказывал. Тем более, что очень уважал отца (военного) и немного его побаивался. Но когда он поступил в институт на химический факультет в другом городе и оказался вдали от родных, он пустился во все тяготы студенческой жизни с алкоголем и даже наркотиками. Это был не очень большой по времени период, но достаточно интенсивный. Родители знали о похождениях сына и однажды  приехали его навестить в общежитие как раз в разгар очередной вечеринки. Видимо это событие сильно повлияло на их представления о ребенке, и они решили рассказать ему правду. Правда же заключалась в том, что  родители, с которыми он жил с 9 месяцев, были  приемными. Также они знали историю его матери - она умерла от алкоголизма. И теперь они очень опасались, что мальчик повторит судьбу биологической матери. 

Не знаю, что при этом ощущали родители, но для 19-летнего юноши мир перевернулся.  Даже в 40 лет,  рассказывая об этой сцене,  он очень интенсивно передавал все эмоции, которые переживал тогда. Это было ощущение обмана и предательства, как будто все не по-настоящему: самые родные люди оказались вдруг далекими и чужими, его родственники были не  его, и как будто  он никогда им не был нужен. Он спрашивал у родителей, зачем они его взяли? Но те не смогли дать ответа, который бы удовлетворил юношу, и позволил бы ему остаться. Он прекратил всякое общение с ними, прерывая всякие попытки контакта с их стороны и теперь, спустя годы, он тоже не общается с ними. Для него это была повторная потеря родителей.

  Этот случай, конечно не оставил меня равнодушной и  побудил мой интерес к   изучению сознательных и бессознательных процессов у усыновленных детей. К сожалению, в работе детского психотерапевта такие дети появляются достаточно редко. Поэтому мои  размышления основываются на изучении всего 2 детских случаев. В данной статье я попыталась обобщить свои наблюдения о приемных родителях их  мотивации и страхах, о симптоматике усыновленных детей, и об отражении раннего опыта покинутости в актуальной ситуации ребенка.

В  моей практике было 2 усыновленных мальчика: Миша 5 лет и   Толик 3 года.

Миша. Родители обратились по поводу отказа ребенка от познавательной  деятельности, он не мог выполнять заданий в детском саду, не рисовал, даже отказывался слушать сказки, хотя раньше обожал это занятие. На момент обращения мальчику было 4,5 года. Казалось,  симптом довольно спорный: в этом возрасте любой нормально развивающийся ребенок время от времени отказывается от заданий, которые не связаны с игрой. С другой стороны такое состояние ребенка продолжалось уже 4 месяца и могло свидетельствовать о бессознательном отказе ребенка расти и развиваться . Примерно так же думали и родители. На первой консультации выяснилось, что они  склонны  тревожиться о развитии ребенка. Первый раз они обратились за помощью к специалисту, когда мальчику было 11 месяцев (усыновили его в 5) по поводу… недоразвития речи.  Что может заставить родителей искать  уважаемых специалистов, ездить в специальные институты в столь раннем возрасте, когда речь еще только  начинает формироваться?  Из этого факта следует, что тревога у родителей очень сильна, неосознанно они ищут у ребенка те проблемы, которых у него нет.  К сожалению, в данном случае специалист подтвердил опасения родителей, он поставил ребенку диагноз недоразвития речи, хотя мальчик уже произносил «ма», и еще некоторые диагнозы, которые со временем не оправдались. С чем же связана столь сильная тревожность? Кажется, что не смотря на то что сознательно родители приняли на себя заботу о ребенке и действительно любят его, в них живет неосознанный страх, что может быть какой-то подвох, что биологическая предрасположенность в какой-то момент даст о себе знать. Как и произошло в истории  с взрослым мужчиной, о которой говорилось выше. Родители не выдержали его негативного поведения, они не подумали о том, что его поведение среди сверстников вызвано, например, дурным влиянием, или что таким образом мальчик отделяется от дома и  взрослеет или, например, что он нуждается в более внимательном отношении с их стороны. Они  связали его поведение с его «плохими» генами. Думаю, что этот бессознательный страх сопровождает в целом развитие усыновленного  ребенка. Родители боятся, что в какой -то совершенно неожиданный момент их ребенок что-то выкинет, будь то сбой в физическом развитии или же в поведении. Родители также боятся проявлений агрессивности ребенка, так как это, на их взгляд первый маячок «плохого» и в результате, часто у ребенка вытесняются агрессивные устремления, которые очевидно прорываются в какой-то момент в виде алкоголизации или же отказа от деятельности. Также было и у Миши. Передо мной был ребенок ангел.  Он улыбался и был очень приятным. Он соглашался на любые предложения взрослых, родители говорили, что его любят все вокруг. Кажется, они даже не представляли что кто-то может его не любить. Не представлял и Миша, как только он столкнулся в садике с воспитательницей, которая была к нему равнодушна, он растерялся и ему потребовалось достаточно большое время, чтобы адаптироваться и не бояться ходить в детский сад. Это была также одна из причин, по которой он не хотел заниматься.

Выглядел он младше своих лет, признаки мальчика проходящего фаллическую стадию у него отсутствовали. Родители рассказывали, что иногда они кормят его с ложечки, часто одевают его  сами и что это им очень приятно. Почти осознанно они признавались мне, что им нравится какой он милый и маленький. И им вовсе не хочется, чтобы он быстро вырастал. А что же мальчик в свои почти 5 лет? Он не совсем понимал свою половую принадлежность, у него не было игр свойственных мальчикам этого возраста. В кабинете он никогда не выбирал ни мечей, ни пистолетов, не стоил больших башен, не соревновался армиями-- не было игр, свойственных эдипальному периоду. И  как потом прояснилось, он никогда не задавал вопросов маме и папе, откуда он родился, как он появился на свет. И когда в процессе работы, играя  ребенок засовывал в живот животному его малыша я проинтерпретировала почти механически что в животике растет ребеночек и он рождается. Мальчик рассказал о своем открытии (дети из животика) при посещении с родителями палеонтологического музея. Родители очень растерялись, они искренне интересовались у меня как лучше рассказывать ребенку про рождение, откуда берутся дети.  И их неуверенность и заинтересованность не была похожа на то, как спрашивают родители обычно на приемах, потому что мама очень боялась, а что если он спросит: «был ли я в твоем животике, мама?». Поэтому часто мама говорила, что мальчика эти вопросы не интересуют. Однако, как потом выяснилось,   вопросы мальчик задавал, но то в машине, когда мама была  за рулем, то когда мама торопилась на работу. Получается, что родители игнорировали вопросы, задаваемые ребенком про мироустройство и его самого. Это также могло  тормозить его в развитии. Кроме этого проявляется мощной и многое определяющей тревогой приемных родителей - как сказать ребенку о его собственном рождении. Именно эта тревога блокирует просветительскую функцию родителей о вопросах пола и рождения. Очень часто родители не говорят ребенку о том, что он усыновлен и тому есть 2 причины: первая- потому что родителям кажется, что ребенок будет считать себя брошенным, уродом, не нужным, а вторая- потому что им кажется, что когда он узнает правду, он бросит их и будет искать своих биологических родителей.

 С обеими этими причинами очень трудно входить в контакт как родителям так и психологу, потому что из случаев из жизни и различных примеров из практики видно что часто это действительно так. Дети чувствуют себя не  нужными, приемные родители становятся чужими.  И все же так ли это?

Первая причина а именно ощущение самими детьми своей ненужности, имеет место и составляет важный компонент в описании психики усыновленного ребенка. Это свойство часто описывают приемные мамы, которые взяли на воспитание детей, в более менее сознательном возрасте - после 5 лет. При любых конфликтах, особенно в подростковом возрасте эти дети возвращаются к опыту своей ненужности и чуждости окружению. Однако чем спокойнее реагируют на это приемные родители,  иногда обсуждая ( и перерабатывая) вновь и вновь поднимаемую тему, не снижая при этом основных требований к ребенку тем быстрее и безболезненнее ребенок справляется с этим чувством.

Второй страх это страх родителей о том что это они в какой то момент могут перестать быть нужными своему ребенку. Этот страх очень сильный. У родителей имеется в  запасе множество историй, которые они запоминают из рассказа своих знакомых и из средств массовой информации, о том как реагируют дети на известия о том, что они усыновлены, когда им сообщают об этом во взрослом возрасте. В основном это негативные истории. Истории, имеющиеся в арсенале у психолога, кажутся по сравнению с родительскими детскими сказками. И подобный ужас, со смертями и тюрьмой где-то мирно спит в головах у приемных родителей, что не может не влиять на их уверенность в себе как родительской пары. Они предпочитают вытеснять эти эмоции и страхи, они, как героиня унесенных ветром, говорят: « я подумаю об этом завтра», когда придет время, я скажу ему или ей, но позже, когда он сможет понять. И с этим грузом они воспитывают ребенка. Каждый раз, пытаясь забыть об этом снова и снова, когда они сталкиваются с информацией по телевизору или в разговорах.

В каком-то смысле именно эта тайна мешает ребенку и родителям по настоящему полюбить и принять друг друга. Ребенок не может переработать опыт оставленности, который у него есть где-то глубоко в бессознательном и выстроить отношения с новыми родителями

Что же происходит с ребенком, когда он остается без должного ухода. Конечно, в данном случае речь идет о контакте, «лице матери как зеркале», которое влияет и формирует образ самого ребенка. Известны теории развития на первом году жизни: Кляйн, Винникот, Малер, Шпитц и др. Все они с разными оттенками утверждают, что для становления психики, для формирования здорового Эго у ребенка должен быть постоянный  ухаживающий объект, который бы осуществлял не только физический уход, но и отражал и контейнировал эмоции и переживания младенца. И это залог успешного развития.

       Миша был усыновлен в 5 месяцев, его биологическая мать покинула родильный дом сразу после его рождения. Что же происходило эти 5 месяцев, насколько психика Миши смогла справиться с постоянно сменяющимися объектами, насколько они смогли компенсировать Мише эту врожденную потребность в отражении? Мой вопрос состоял в том, насколько теперь в его 5 лет его либидо было фиксировано на его раннем опыте, насколько этот опыт имеет влияние сейчас. И конечно, мне как детскому психотерапевту, было интересно проследить в кабинете, что отыгрывает этот ребенок, насколько бессознательно  он во власти первичных  процессов, насколько они время от времени затопляют его Эго. Как его ранний опыт отражен в кабинете и его жизни?

Одним из важных свойств психики мне представляется способность  выживать в трудных условиях. Известно, что во время войны число неврозов и психических заболеваний резко сокращается, психика поглощена тем, чтобы выжить,  а проработку и выражение своих переживаний она как бы оставляет на потом, на более мирное время.  Думаю, что для Миши эти 5 месяцев были также тяжелым временем. То, что рассказывают его приемные родители, подтверждает эти слова. В 5 месяцев приемные родители познакомились с Мишей и решили усыновить его. Они стали часто приезжать к нему, относиться как  к собственному ребенку, проводили с ним много времени. Но не могли забрать домой, так как это было связано с процессом сбора документов. Документы были собраны только к 7 месяцам. И часто они покидали его.  Французские психоаналитики Ф. Дольто,  К.Эльячев, много работающие с младенцами в домах ребенка, говорят о необходимости разговоров с ребенком о происходящем с ним и вокруг него. Детям, находящимся в ожидании своей судьбы, требуется постоянное словесное информирование о том, что с ними происходит. И даже если еще не происходит ничего, то психоаналитики им рассказывают о том, что нужно еще подождать, что пока они находятся здесь и пока здесь то место, где о них заботятся и что они рядом и обязательно расскажут о том, что с ними будет происходить. Много удивительных историй в практике работы с младенцами. Подобная беседа и искреннее участие этих людей часто помогает младенцам набирать вес, снова принимать пищу после отказа от еды и развиваться. Что же происходило с Мишей? Видимо он уже не смог больше ждать того,  что родители, которые к нему относились совсем эмоционально по-другому, интенсивнее и теплее, так часто исчезали. И его терпение кончилось. Французских психоаналитиков рядом не было, некому было облечь в словесную форму то, что с ним происходит, и он тяжело заболел пневмонией. И попал в больницу. Уже его приемные родители дежурили у его кровати. К его выписке документы были готовы, и он попал домой. Где его окружили теплой заботой и любовью, что и продолжается до сих пор.

Но что же может  происходить с ребенком, когда на первом году жизни он сталкивается с эмоциональной депривацией. Ответ на этот вопрос мне приоткрыл случай другого мальчик, Толя.

История Толи менее благополучная, чем Миши. Его мама, она осуществляла за ним достаточный уход, умерла когда ему было 3 месяца,  после этого его отдали под опеку бабушке больной алкоголизмом. Она заходила к нему в комнату лишь иногда, кормила его тогда, когда выходила из запоя. Также у него была троюродная тетя, которая прибегала к нему, как только выдавалась возможность и когда ее пускала бабушка. Именно ей спустя 1,5 года удалось усыновить ребенка.  До этого времени мальчик был совсем один в комнате, он часами проводил время у окна, его миром стали машины за окном и качающиеся деревья, также его тетя часто сталкивалась с тем, что он часто передвигал мебель и она удивлялась тому --как мог 11-12 месячный малыш переставлять шкафы, между которыми он часто застревал и плакал. Но к нему никто не подходил. Где-то с 6 месяцев у него появилась кошка и она жила с ним в комнате. Тетя находила их вместе тесно прижавшимися друг к другу и уснувшими в том месте, откуда мальчик не смог выбраться.

Эльячев называет таких детей «дети из шкафа». Когда эмоциональная депривация слишком сильна, происходит формирование иллюзии.  Окружающие предметы становятся живыми,  ребенок не понимает разницы между собой и окружающими предметами. Это явление также можно наблюдать у детей больных шизофренией: нет символического пространства, ребенок ощущает неживые предметы как часть себя. В игре это может проявляться, например, так : ребенок испытывает  ужас, когда  куклу понарошку кормят,   ребенку в этот момент кажется, что это его насильно заставляют есть и он этому  сопротивляется. Но в мире Толи была также кошка. К моменту поступления в терапию Толе было уже 3года и 7 месяцев. в кабинете он снова и снова проигрывал свой травматичный период, который в повседневной жизни он вытеснял. Если он брал песок или воду, он урчал как кошка, если он видел шарик, застрявший в щели, он тревожился, оглядывался по кабинету и спрашивал «Где кошка?» Я по началу пыталась предложить ему символическое замещение- различные варианты кошек- игрушек. Но ему была нужна его кошка. Интересным было то, что никогда с мамой или в садике он не издавал этих звуков, которые невозможно передать. Потому что это было именно урчание кошки, а не попытка копировать этот звук. Его приемная мама рассказывала, что кошка также учила его взаимодействовать с миром, когда он подрос, она научила его открывать лапой дверь из под щели внизу, и он смог выходить из своей комнаты. В этом случае мы видим, что кошка была постоянным замещающим объектом. Вероятно, она сыграла свою важную роль в выживании психики этого ребенка.

Что же происходит с мальчиком сейчас когда ему 3,7? Он хорошо говорит, он обладает всеми навыками самообслуживания, он посещает детский сад и достаточно хорошо общается. Его приемная мама очень много для него сделала. После того, как она его забрала  к себе она, не переставала знакомить его  с миром, вещами, окружающей природой, она учила его играть и общаться. Однако еще  до сих пор: он не может называть себя «Я», он не понимает своего пола и полоролевых отличий, он не может понять временных характеристик. Иногда для него прошлое имеет смысл настоящего. Также часто его родители встречаются с захватывающими его страхами из прошлого, он видит свою бабушку и убегает от нее.

В кабинете он активно играет и знакомится с пространством, но, не смотря на его возраст игры его носят скорее манипулятивный характер, он берет игрушку и вступает с ней в контакт, немножко повозит, повертит, берет следующую. Иногда, по всей видимости, его затрагивают эмоционально какие –то игрушки и он общается с ними « коляска, коляску нужно покормить» и  кладет в нее продукты. «Гулять, нужно погулять». Иногда напрямую проигрывает свой жизненный опыт: берет домик, просит у меня веревку и требует закрыть двери веревками, запирает туда игрушки, им нельзя «выйти», и начинает тревожиться, когда двери открыты. Или берет фигурки взрослых людей и говорит «бабушка хорошая, она не съест.» Моя задача с этим ребенком - облечь его опыт в слова: я называю чувства и действия его героев. Толя проигрывает в кабинете очень много архаических представлений: идею поглощения (бабушка может физически съесть) идею оживления предметов, и  идентификацию с кошкой. Пока его мир - досимволический, насыщенный страхами и примитивной агрессией.  Он почти напрямую рассказывает о переживаниях ребенка в первые годы жизни. Такого прямого проигрывания не встретишь в практике детей, функционирующих невротически, с защитными механизмами более высокого уровня.

  У детей с более  зрелыми механизмами защиты  игры более символические. Свои переживания они выражают метафорически. Поэтому с ними более трудны интерпретации, потому что одна и та же игра ребенка может иметь совершенно разные смыслы в зависимости от контекста и временного периода.

Попытаемся увидеть те же самые процессы, когда их проигрывает невротический ребенок, как в случае Миши. Либидо Миши, как и у Толи  фиксировано на ранней оральной стадии, но все же психика развивалась более успешно, способность к символизации у него развита достаточно хорошо. Свои ранние страхи поглощения и покинутости он проигрывал на протяжении нескольких первых месяцев терапии. Динозавры и крокодилы пожирали друг друга, не возможно было спастись или спрятаться. Особенно страдали маленькие детеныши, на которых постоянно нападали. Одним из способов защиты от нападений было то, что малыши зарывались в песок. «Их никто не видит»- говорил мне Миша. Бывало, что после того как он зарывал очередного детеныша он забывал где он и тогда приглашал меня к поиску. В своей игре он выбирал некоторые игрушки, с которыми идентифицировался на первом этапе терапии. Это были маленькие крокодильчики, они были очень мелкие и их было 5. Обычно его сессия начиналась с того, что он искал этих малышей среди других игрушек, ллybv  а когда уходил, он слезно просил их забрать с собой: « Ну дай мне пожалуйста ну хоть одного, ну что тебе жалко что-ли, ну пожалуйста»-- просил меня ребенок-ангел с очень несчастным видом. Обычно я довольно твердо говорю о том, что игрушки брать нельзя и пытаюсь проговорить и понять чувства ребенка. И дети справляются с фрустрацией. Но этом случае я столкнулась с удивительным ощущением, с тем, что этот мальчик не готов к отказу, для него мой отказ значил гораздо больше, чем простое соблюдение правила. Я вспоминала его отношения с воспитательницей. Когда та отнеслась к нему холодно, он тревожился и не мог найти своего места среди других детей, его деятельность разрушалась. И у меня было ощущение от этого мальчика, что ему жизненно необходимо ощущение избранности, чтобы получить от взрослого что-то, что очень хочется, и та сила, с которой он это делал, передалась и мне. Я оказалась перед выбором: либо соблюдать в точности установленное правило и тогда ребенок будет вынужден справляться с фрустрацией, к которой он еще не готов, либо сделать для него исключение и тогда подвергнуть сомнению его способность к росту и изменениям его привычных паттернов поведения, инфантилизировать его. Кроме этого существовало ограниченное количество времени сессии, и он на протяжении многих месяцев пытался затянуть время и ему трудно было уходить из кабинета. Все это свидетельствует о том, что ребенок снова и снова рассказывал мне о своем опыте покинутости, о том, что опыт сепарации для него совсем не прост.  И все же игрушки из кабинета выносить нельзя. И я рассказывала, что все они будут ждать его в следующий раз и ни один крокодильчик не потеряется, я их сохраню. С этим ребенком удивлял тот факт, что мои привычные фразы при расставании, которые помогают ребенку уходить из кабинета, снимают у него тревогу расставания, с ним не действовали.  С этим мальчиком я сама начинала себе не верить и думать, а вдруг кто-то из других детей сломает или украдет маленького крокодильчика. Переживания конца сессии были очень интенсивными. Защищаясь от этих чувств, я придумала предложить ему конфеты, которые он может взять с собой. (Обычно конфеты лежат в кабинете не на очень видном месте и дети время от времени их берут), И для меня было показательным, когда через полгода терапии, время от времени, он стал «забывать» взять конфеты, да и я пару раз не пополнила запас конфет, хотя в начале его терапии заботилась об этом постоянно. Он легко пережил их отсутствие в пользу того, что в следующий раз они появятся.

В начале нашей работы родители не говорили Мише, что он усыновлен. Эта тайна первое время сохранялась в семье Миши и конечно это не могло не отражаться в терапии. Интересна самая первая сессия с  Мишей. Во время нашего знакомства на первичной консультации с родителями я объясняю ребенку о своей роли и среди прочего говорю, что он может рассказывать мне о своих трудностях, о том что его волнует, о том что я умею хранить тайны. И на первой сессии Миша рассказал мне о том, что его беспокоит. Он взял маленького китенка и большого дельфина положил их вместе и спросил меня «а когда китенок вырастет, у него будут такие же плавнички как у него?» Взрослое млекопитающее он постоянно путал, то называя его китом, то дельфином. Для меня этот вопрос означал «буду ли я таким же как родители, буду ли я на них похож, такой ли я как они, могу ли я быть на них похожим?». Больше к этим персонажам в течение сессий он не возвращался до тех пор пока  ему не  сказали правду о его рождении.

«Часто родители полагают, что если какая-то информация не присутствует явно, то ее нет и в психологическом пространстве вообще. Дети умеют считывать информацию глубже и шире, имеют большие способности внезапно ощущать свой прошлый опыт. Ребенок имеет неявное знание о своем опыте. Реального содержания информации он сознательно не знает, но ощущает наличие переживания. И часто эти переживания очень интенсивны и ребенок не может найти для них никакого словесного  или символического выхода. Не происходит разрядки напряжения. Поэтому сохранение тайны может принести гораздо больший вред, чем узнай он правду. При поддержке родителей, близких, психотерапевта ребенок может справится со своими переживаниями о его опыте, замалчивая его, мы подвергаем его опасности формирования паталогических психических механизмов» ( Васильева Н.Л.)

Об этом же говорит и Юнг:

«Только представив себе, что ребенок из бессознательного состояния постепенно развивается в сознательное, мы сможем понять тот факт, что большинство воздействий окружения, во всяком случае самые элементарные и глубокие из них, суть воздействия бессознательные. Первые жизненные впечатления - самые сильные и чреватые самыми большими последствиями, даже будучи бессознательными, а возможно, как раз потому, что они никогда не осознавались и потому не подверглись какому бы то ни было изменению. Ведь мы способны к исправлению чего-либо только в сознании. То, что бессознательно, остается неизменным. Поэтому, желая достичь каких-то изменений в ребенке, мы должны поднять эти бессознательные содержания до уровня сознания, чтобы на них можно было повлиять и попытаться что-то исправить.»

Итак, влияние бессознательных содержаний и первичного опыта бесспорно на повседневность. Как же это происходит?

Чтобы попытаться описать процесс происходящий в психике, у которой нет доступа к «бессознательной правде усыновления», я,как это принято в аналитической психологии, хотела бы обратиться к мифу. Всем известен миф об Эдипе  как о царе,  который убил своего отца и женился на своей матери. Мне бы хотелось рассмотреть немного с непривычной позиции: ведь Эдип  не кто иной, как усыновленный ребенок. Миф начинается с того, что в царстве Эдипа чума люди гибнут, женщины не  вынашивают детей. Если  рассмотреть миф с точки зрения внутренних содержаний Эдипа, тогда царство Эдипа, подчиненный его власти народ- это его внутренний мир, а весь миф это конфликтное противостояние его частей- одни из которых (Пророки, пастухи, охранники) хотели бы интеграции в сознании и довольно агрессивно ведут психику Эдипа к их осознанию, другие же выступают защищающими психику, отрицающими и прячущимися персонажами.  Метафорически можно рассмотреть эпидемию чумы в Фивах, где Эдип правитель, как потерю творческого начала самой личности, некоторых ее частей, связанных с корнями, с насущными потребностями самого Эдипа, которые не могут существовать, они гибнут, вымирают. И эти страдания целиком вытеснены из сознания, Эдип говорит своим подданным,  что убъет и изгонит того кто повинен в страданиях и ссорится с пророком, который указывает на самого Эдипа как виновника всех несчастий.. В конце, после долгих поисков правды, Эдип узнает свою историю. Что его отец, после страшного предсказания решает избавиться от своего ребенка и отдает его пастуху, тот не смог убить  ребенка и передает его в соседнее царство. Там его воспитывают правители. В свое совершеннолетие на пиру Эдип слышит от одного из подвыпивших гостей  о том, что он ненастоящий сын своих  родителей. Он, пытаясь узнать правду, находит предсказание его судьбы, что он убъет своего отца и женится на своей матери. Пытаясь избежать этой участи, он удаляется от родителей, не зная, что они приемные. В странствии он убивает Лая- своего биологического отца, не догадываясь о том, кто это и занимает место правителя Фив. Он женится на Иокасте- своей матери и рожает с ней детей.

Итак, миф начинается с того, как мощные силы бессознательного, требуют выхода содержаний наружу (чума).  Весь миф это поиск этих содержаний. И что же находит Эдип? Из-за незнания своих истинных корней, жизнь его стала греховна и он проклинает себя за это. Бессознательные содержания ворвались в сознание и психика его не выдержала (Иокаста вешается, Эдип ослепляет себя).

Так что же лучше, не знать правды и тогда часть твоей психики умирает или же знать ее и тогда все существование становится невозможным?

  В каком- то смысле я как психотерапевт усыновленных детей, столкнулась с этой дилеммой в своей практике. Каковы будут последствия знания об усыновлении для родителей и детей. Смогут ли те и другие выдержать правду? Также как  в мифе, так и в жизни каждого ребенка есть очень важная составляющая – судьба.  Так в мифе роль Эдипа была предсказана. Так какова роль психотерапевта? С трудом отказавшись от роли мистического соучастия я обратилась к статье Юнга «Об основах воспитания»

 В то же время Юнг говорит что:

« желая достичь каких-то изменений в ребенке, мы должны поднять эти бессознательные содержания до уровня сознания, чтобы на них можно было повлиять и попытаться что-то исправить. В этой операции совсем нет необходимости в тех случаях, когда мы в результате тщательного изучения домашней обстановки и психологической биографии получили в руки средство действенного влияния на индивида. Если же, как уже сказано, случается так, что этого недостаточно, значит, исследование психики должно идти еще глубже. Однако здесь мы уже имеем дело как бы с особым видом хирургического вмешательства, которое без достаточной технической подготовки легко может привести к весьма дурным последствиям. Необходим немалый врачебный опыт, чтобы точно определить, где и когда нужно произвести это вмешательство. К сожалению, профаны часто недооценивают опасности, которые влекут за собой такого рода вторжения в психику. Дело в том, что когда бессознательное содержание переводят в сознание, то тем самым искусственно вызывают состояние, которое очень сходно с помешательством. Подавляющее большинство случаев помешательства (если они по своей природе не являются непосредственно органическими) имеют в своей основе распад сознания, вызванный безудержным вторжением бессознательных содержаний. Поэтому следует точно знать, где можно пойти на такое вмешательство без риска нанести ущерб здоровью пациента.»

Итак, возвращаясь к нашей теме резкое внедрение «Правды» в сознание может оказаться губительным и вызвать психоз. Но ведь у нас есть большое количество литературы французских психоаналитиков, рассказывающих на примерах о целительном влиянии честного рассказа ребенку о его происхождении. Для себя я нахожу ответ в том, что возможно они чувствовали тот самый подходящий момент, если мы говорим о подросших пациентах и конечно они не приносили вреда совсем маленьким пациентам, у которых еще недостаточно сформированы механизмы по вытеснению болезненного опыта. Вернемся к моим маленьким пациентам. Для Толи- «мальчика с кошкой» не было бы губительным проговаривание правды, практически на первых сеансах, потому что он был в контакте со своим опытом, постоянно возвращался к нему. Однако был бы губительным для его мамы, которая не готова была рассказать ему, хотя говорила при нем « в сторону» о его жизни. Она отрицала саму возможность внедрения этой информации в их семью и Толя «делал вид», что ничего не знает.

Что же касается Миши, то здесь дела гораздо сложнее, и мне казалось, что это тот самый случай, о котором писал Юнг. После 7 месяцев работы, приемные родители сказали ребенку о факте усыновления, и что же я увидела на следующей за этим сессии: мальчик снова взял китенка и дельфина и снова спросил меня «они похожи?»  Я попыталась было развернуто рассказать про китов и дельфинов и перейти непосредственно к его ощущению схожести с кем либо, как он отложив в сторону игрушки авторитетно заявил «они похожи» и ясно дал понять, что никакие возражения не примутся. Не смотря на то, что был достаточно продолжительный этап предварительной работы, Миша не был готов говорить об этом факте и полностью вывести его в сознание. Поначалу мне вообще показалась, что он пропустил информацию мимо ушей,  об этом  же говорили его родители. Он совершенно никак не реагировал на рассказанное, хотя приемные родители даже провезли его мимо роддома, где он родился. Однако его игра после этой сессии сильно изменилась, он стал «использовать меня как объект». Раньше он играл только с игрушками, бывало, что я ощущала себя предметом мебели, потому что он почти не обращался ко мне во время своих игр, теперь же он пугал меня, заставлял бояться и убегать от него, ему нужны стали мои эмоции, он стал вступать со мной во взаимодействие. Как будто вместе с правдой о его рождении в нем открылась способность более эмоционально контактировать с людьми.

И мне кажется, этот факт очень важен для способности психики развиваться. Находясь вытесненным материал блокирует способность ребенка опираться в полной мере на  находящегося с ним рядом человека , вступать с ним не в частичное, а в подлинное взаимодействие.  Утаивая правду, приемные родители с одной стороны, берегут чувства ребенка, с другой стороны вынуждают его ощущать мир через непроработанный опыт покинутости, опыт, который не был  назван, объяснен и переработан психикой, опыт, который время от времени требует интеграции в сознание и часто приводит к дезадаптивным последствиям.

   В данной статье мне хотелось показать насколько важен и сложен для ребенка разговор о собственном рождении, раскрыть влияние  забытого опыта первого года жизни у усыновленных детей и немного прикоснуться к разговору о правде рождения. К разговору,  до сих пор  содержащему множество вопросов.