|
|
Феноменология и динамика ранних эмоциональных проявленийАвтор статьи: Погодин Игорь Александрович
Предлагаемая вашему вниманию статья посвящена этиологии и феноменологии некоторых наиболее ранних (имеющих довербальную природу), эмоциональных проявлений: ярости, гнева, ужаса, страха, стыда, зависти, отчаяния и т.д. Также рассматривается чрезвычайно важный для понимания психотерапевтического процесса феномен психической боли. Анализируются соответствующие эмоциональной феноменологии ресурсы психотерапии.
Ключевые слова: феноменология, генез, агрессия, поле и его феномены, self, творческое приспособление и его нарушения, контактный и «аутичный» способы обращения с чувствами, рэкетные эмоциональные образования, поддерживающие симбиоз чувства, и чувства, регулирующие границу контакта. Эмоциональная жизнь с ее удовольствиями и страданиями – вот то, что отличает человека от животного, да и людей друг от друга. Пожалуй, именно процесс обращения человека с его чувствами является одним из основополагающих факторов генезиса его личности, именно уникальный способ обращения индивида с его чувствами создает такой же уникальный self. Таким образом, своеобразие личности детерминировано особенностями развития чувств в онтогенезе. Помимо того, что генез чувств лежит в основе формирования self, эмоциональная сфера обладает еще рядом важнейших функций. А именно, чувства как реакция на событие детерминирует процесс его переживания, способствует заживлению душевных ран (выступая своего рода аналогом иммунной системы организма). Чувства – это то, что делает человека либо самым счастливым, либо самым несчастным из смертных. Чувства также выполняют коммуникативную функцию, выступая в качестве знаковой коммуникации, так как именно чувства отражают в неискаженном виде феноменологию субъекта. В связи с этим необходимо отметить, что чувства имеют ценность постольку, поскольку они могут быть проявлены и размещены в отношениях с другими (на границе контакта). На мой взгляд, стоит дифференцировать контактный и «аутичный» способы обращения с чувствами. Контактный связан со способностью индивида размещать чувства на границе его контакта с другими, «аутичный» же предполагает блокирование чувств – конфлюэнтное, интроективное, проективное, ретрофлексивное и др. В последнем случае субъект удерживает возбуждение, относящееся к чувствам, в высоком уровне осознаваемой или неосознаваемой тревоги. В некоторой известной степени остановка процесса выражения чувств может соответствовать творческому приспособлению, однако, может приобретать хронический характер, что чревато появлением различной психопатологической симптоматики. В целях более полного анализа феноменологии эмоциональных проявлений следует отметить, что чувства – агрессивный по своей природе феномен, поскольку связаны с изменениями на границе контакта «организм – среда». Размещение чувств в контакте с агентами среды имеет потенциал трансформации либо self, либо контакта. Ригидность self в случае потери способности к творческому приспособлению (ввиду релевантного ей страха разрушения себя, среды или отношений в поле) приводит к неспособности размещения чувств в контакте и, как следствие, к невозможности процесса переживания. Более того, если граница контакта со средой отсутствует, агрессии подвержен либо сам индивид, либо конфлюентный симбиоз «индивид – среда». Агрессия часто при этом носит аннигиляционный характер. При любых вариантах обращения с чувствами агрессивный характер этого феномена очевиден и определяет способ организации контакта в поле, то есть self. Далее мне бы хотелось более подробно остановиться на отдельных наиболее ранних эмоциональных проявлениях, их феноменологии, способах обращения с ними. Учитывая значение эмоциональных проявлений для организации контакта, я бы разделил все чувства на поддерживающие симбиоз и регулирующие границу контакта. Причем, переход от симбиотических к контактным эмоциональным переживаниям и есть процесс эмоционального психического развития[1]. Рассматривая психотерапию как проект развития, следует отметить, что формирование способности к контактному способу обращения с чувствами лежит в основе терапевтической трансформации, имеющей естественную генетическую природу. В процессе трансформации способа обращения с переживаниями, как в ходе онтогенетического развития, так и в терапии, способность к эмоциональному контакту обеспечивает творческое приспособление. От ярости и ненависти – к раздражению, злости и гневу Ярость является чувством, сопровождающим слияние. Цель ярости – не восстановление границы контакта, а отчаянное стремление удовлетворить потребность в привязанности манипулятивным образом, воздействуя на партнера по симбиозу. Другими словами, ярость не способствует отделению, а поддерживает слияние. При этом осознавание и дифференцирование потребностей ввиду отсутствия контакта также представляется невозможным. Необходимо отметить, что конфлюентные отношения со средой можно рассматривать как через онтогенетическую, так и через филогенетическую призмы анализа эмоциональных психических феноменов. Онтогенетически слияние имеет отношение к наиболее раннему этапу развития индивида, происходящего на фоне жизненно и эмоционально важного процесса взаимодействия с матерью и другими близкими людьми. Филогенетически слияние возникает как одна из первых попыток организации контакта со средой, выполняющая функцию выживания человека в первобытном мире. Внешне ярость представляет собой очень сильный аффект, наблюдение за проявлением которого вызывает фантазию о его разрушительности для участников контакта. Тем не менее, ярость выполняет функцию получения желаемого внутри конфлюентных отношений. Разрушение другого и отношений с ним не входит в планы человека, испытывающего ярость. Более того, возникновение этого чувства возможно лишь в отношениях, наделяемых индивидом особой значимостью. Данная отличительная черта ярости лежит в самой этимологии этого слова – оно произошло от славянского глагола «яриться» (производного, по всей видимости, от имени языческого бога Ярилы), имеющего в русском языке значение «горячиться, кипятиться, а также разжигать любовное желание», а в украинском – «багроветь, сердиться, пылать». Древний корень яр-, к которому восходит имя Ярилы, означал весну, а также состояние любви и готовности произвести потомство. Глагол «ярость» в некоторых диалектах русского языка означает «похоть, возбужденное состояние в период течки у животных», а в некоторых украинских диалектах – «страстность, пыл, любовную готовность»[5, 9]. Итак, несмотря на то, что со стороны проявление ярости часто выглядит угрожающе, она не служит разрушению объекта. В этом кроется отличие описываемого аффекта от, например, ненависти, направленной на разрушение объекта в поле. Ненависть также появляется в качестве феномена слияния, однако, в отличие от ярости не предполагает наличия потребности в привязанности. Переживание индивидом ярости или ненависти обрекает его на невозможность организации контакта со средой, погружая все глубже в конфлюенцию, которая в свою очередь при малейшей фрустрации поддерживает процесс возникновения и эскалации ярости или ненависти. Тем не менее, необходимо отметить, что ярость обслуживает эволюционно (в филогенетическом смысле развития человека как биологического вида) и онтогенетически значимую попытку реализации наиболее ранних желаний индивидом, маркируя фрустрацию жизненно важных потребностей. Регулирование индивидом отношений в поле организм-среда посредством переживания ярости оказывается важным на этапе, когда более зрелые психические механизмы пока не сформированы. Тенденция же к выделению ярости как единственно доступного механизма регулирования отношений в поле у взрослого человека выступает маркером нарушений self, являя собой онтогенетический и филогенетический регресс. Раздражение, злость, гнев представляют собой более позднюю и, соответственно, более зрелую и в онтогенетическом, и в филогенетическом смысле попытку регулирования процесса контактирования в поле. В отличие от уже описанных выше способов обращения с агрессией данные эмоциональные феномены направлены не на сохранение симбиотических отношений, а на поддержание границы контакта индивида со средой. Раздражение выступает первой предварительной попыткой сигнализировать о происходящем нарушении границы контакта или о фрустрации некоторых потребностей. Злость выполняет ту же задачу, отличаясь лишь интенсивностью проявления и степенью готовности к действиям[2]. Гнев же в свою очередь выступает реакцией на ситуацию угрозы. Описанная последовательность соответствует творческому приспособлению, при котором раздражение, злость и гнев являются маркерами нарушения границы контакта или фрустрации какой-либо потребности. При этом сила возникающего аффекта у индивида является производной от степени агрессии по отношению к его границам или важности фрустрированной потребности. Несмотря на то, что эти чувства выполняют адаптивную функцию, творчески организуя контакт индивида в поле, они могут иметь также значение для этиологии нарушений творческого приспособления. Так, индивид может утратить чувствительность к агрессии со стороны среды и, как следствие, стать нечувствительным к своим проявлениям агрессии[3]. В этом случае контакт с возникающими переживаниями может быть прерван посредством проекции (формируя страх), ретрофлексии (в форме, например, астении), дефлексии (в форме, например, чрезмерного желания понравиться или угодить окружающим) и др. Или же индивид может оказаться нечувствительным к первым признакам возникающей агрессии, осознавая ее лишь в форме чрезмерной реакции сильного гнева, который ввиду своей внезапности может разрушать контакт, а иногда и отношения. Отмечая особенности психотерапии, соответствующие описанной феноменологии, следует обратить внимание на отличия терапевтических подходов в ситуациях, определяемых наличием ярости и гнева, с одной стороны, и более зрелой агрессией – раздражением, злостью и гневом, с другой[4]. В первом случае клиенты нуждаются в наличии надежного контейнера для сильных аффектов, отсутствующего в их предыдущем жизненном опыте, для более или менее безопасного размещения ярости и ненависти. Агрессия при этом может эволюционировать к более зрелым контактным формам лишь в результате убежденности (возникающей вследствие эффективного контейнирования), что их сильные аффекты выносимы и для терапевта, и для них самих. Во втором случае терапевтические стратегии должны быть сфокусированы на поддержании функции регулирования границы контакта, которую призваны выполнять эмоциональные реакции злости, раздражения и гнева. Так, например, одной из терапевтических задач является восстановление чувствительности клиента к агрессии, как своей собственной, так и со стороны среды. В том случае, если гнев является единственно возможной формой выражения агрессии, терапевтичным оказывается восстановление способности к калибровке возникающих перед этим раздражения и злости. От ужаса – к страху Ужас является одним из наиболее ранних чувств, появление которого относится к младенческому возрасту. В этот период развития граница контакта индивида со средой еще не сформировалась, отношения в поле строятся по модели конфлюенции, объект еще не отделен от субъекта. Поскольку младенец не в состоянии самостоятельно позаботиться о себе, фрустрация важных потребностей может быть воспринята как угроза его существованию, что приводит к появлению ужаса (поскольку объект не может быть проконтролирован). Ужас часто провоцирует ярость (как последний отчаянный способ восстановить контроль над ситуацией). Однако ввиду существования симбиотической зависимости ярость воспринимается как аутоагрессивное действие, и может снова ввергнуть младенца в состояние ужаса [3, 4, 11] Так поддерживается нарциссический порочный круг, выход из которого связан с возможностью младенца распорядиться своей яростью. Наиболее важной потребностью раннего этапа развития индивида является потребность в базовой безопасности. Аффективной составляющей процесса удовлетворения метапотребности в безопасности, как уже отмечалось в более ранней работе [12], соответствуют последовательно возникающие эмоции: тревога, страх и ужас. Тревога, не имеющая, по определению, объекта, не может существовать достаточно долго ввиду когнитивного и аффективного диссонанса, который она вызывает и, поэтому, в скором времени в результате ее объективизации и локализации возбуждения трансформируется в страх (значительную роль в этом процессе играет проекция). Однако если отношения с объектом страха в течение длительного времени не удается прояснить и интенсивность переживания возрастает, то часто страх генерализуется, превращаясь в ужас, при котором снова теряется определенность объекта. В процессе удовлетворения потребности в безопасности индивид может фиксироваться на любом из этих этапов, что является фактором, релевантным формированию типичных способов контроля этих переживаний и регулирования своей безопасности [12]. Необходимо отметить, что в отличие от дообъектного ужаса и по большей части безобъектной тревоги (предполагающих, разумеется, структурирование поля по типу слияния), страх является контактным переживанием. При этом он выступает маркером угрозы, появляющейся на границе контакта. Думаю, что процесс трансформации тревоги и ужаса в страх имеет также эволюционное значение для развития человека. Так, по всей видимости, возникновение фидеистического мышления[5] и как, следствие, первичных религиозных представлений с сопутствующим им появлением предшественников современных языков явились отчасти результатом этого механизма. Языческая культура любого общества содержательно базировалась на трансформации первичного ужаса и тревоги в страх – именно этот атрибутивный процесс позволил появиться первым представлениям о богах и мифических существах, которые должны были быть выражены в первичных дискурсах. Более того, возможно, что страх также внес вклад в развитие языка посредством формирования необходимости регулировать совместные действия индивидов одного сообщества. Несколько слов относительно терапевтического аспекта обсуждаемой эмоциональной динамики. Особое значение в терапии, течение которой определяется актуализацией тревоги и ужаса, имеет возможность контейнирования этих эмоций в терапевтическом процессе. Пожалуй, наиболее важной особенностью терапии психотичных клиентов является необходимость восстановления контроля над всепоглощающей тревогой и ужасом[6] путем размещения ее в контакте с терапевтом, который выступает в роли контейнера. При этом стабильность терапевта и терапевтического процесса в смысле постоянства сеттинга, соблюдения контракта, некоторых устоявшихся ритуалов и т.д. имеет определяющее значение. Что же касается терапевтической ситуации, в которой актуализируется страх, то следует отметить необходимость восстановления функции страха как способа регулирования контакта, а не его прерывания. От токсического стыда – к творческому стыду Стыд возникает в качестве социального регулятора возбуждения [8] – ребенок оказывается захваченным врасплох в момент возбуждения, связанного с удовлетворением какой-либо его потребности, возбуждение при этом резко блокируется, появляется стыд. Переживание стыда всегда является следствием прерывания поддержки в поле [1] – self как естественный процесс в поле внезапно лишается какой бы то ни было поддержки со стороны среды, до этого момента присутствовавшей. Оставшийся избыток возбуждения в этой ситуации может быть инвертирован и направлен вовнутрь, что проявляется в интенсивных вегетативных реакциях – дрожи, потоотделении, гиперемии, сжимании тела для того, чтобы спрятаться или исчезнуть («провалиться сквозь землю»). Одним из важнейших этиологических факторов формирования стыда у ребенка является развитие его в поле высоких ожиданий со стороны родителей с одной стороны, и нечувствительность среды по отношению к его переживаниям – с другой [2, 10, 13]. Необходимо также отметить, что стыд является следствием интроективной природы психики человека [7]. Причем интроекция в генезе стыда имеет двойное, даже амбивалентное значение. С одной стороны, стыд формируется как реакция на столкновение с интроектами (например, с убежденностью, что «то, что я делаю – отвратительно» и, как следствие, – «я сам отвратительный» или набором «долженствований»). С другой, именно интроект о своем собственном существовании и важности для других способствует увеличению свободы обращения со стыдом, трансформируя его в смущение в контакте. Этот интроект представляет собой виртуальную поддержку поля, при его отсутствии человек лишается опоры в виде убежденности в ценности своего существования или вообще начинает сомневаться в нем, следствием чего является возникновение сильных переживаний, в том числе и стыда, лежащего в генезе хронического принципиально неудовлетворимого стремления к признанию со стороны среды. Кроме того, необходимо отметить, что стыд достаточно часто актуализируется в кризисные периоды жизни человека ввиду того, что психологические кризисы инициируют иногда достаточно радикальные изменения в self. При этом вдвойне значимым оказывается соответствующее подтверждение со стороны среды. Стоит разделять стыд творческий и стыд токсический. Первый – это естественная реакция на приближение и психологическое «обнажение» в контакте, другой – способ прервать контакт ввиду невыносимости его переживания. Токсический стыд разрушает контакт так быстро, как никакое другое негативное переживание. Способы разрушения контакта при этом соответствуют способу обращения человека с возникающим у него стыдом. Например, переживание стыда может быть трансформировано в реализацию замещающего его гипервыраженного стремления к признанию с сопутствующими ему требованием подтверждения значимости и зависимостью от объекта-носителя этого подтверждения[7]. Подавленный токсический[8] стыд часто также инициирует тенденцию предательства по отношению к себе, выражающуюся стремлением быть не тем, кем человек является на самом деле. Значительное место в этом процессе имеет исполнение определенной социальной роли с релевантным ей внешне презентируемым образом человека, который насыщается характеристиками, являющимися не реальными, а желаемыми. Отсюда этиологически проистекает внутренне невыносимое ощущение себя самозванцем с соответствующим ему сильным желанием спрятаться и страхом быть разоблаченным. Переживание стыда также с успехом может заменить полярный феномен компенсаторного характера – гордость с сопровождающей ее часто тенденцией к психологическому эксгибиционизму[9]. Способ организации контакта при этом зачастую связан со значительной долей эпатажа. Иллюзия контроля окружающей среды и своей собственной жизни также могут на время облегчить тревогу, маркирующую подавленный стыд, при срыве же этого механизма возможно отыгрывание рэкетных эмоциональных образований в форме ярости, злости, обиды, вины и т.д. Кроме того, важным фактором, определяющим феноменологию переживания стыда, является сопутствующий ему страх быть отверженным [13]. Поэтому остановка в контактном способе переживания стыда поддерживается со стороны реактивной тенденции к опережающему отвержению: «Пусть лучше первым отвергну я, чем потом отвернутся от меня». Разрушение таким образом контакта выступает надежным превентивным средством относительно любого переживания, в том числе и стыда. Несколько слов относительно терапии клиентов, испытывающих деструктивное воздействие токсического стыда. Как уже отмечалось, токсический стыд отличается от творческого отсутствием какой бы то ни было возможности к переживанию его в контакте. Как только стыд размещается в отношениях с другим человеком, на границе контакта сразу же появляются неизвестные ранее или давно забытые ресурсы – творческое возбуждение, удовольствие от контакта, подавленные и неосознаваемые ранее потребности, удовлетворение которых делает жизнь человека более насыщенной и полноценной. При этом стыд, переживаемый в одиночестве, часто трансформируется в уже выносимое смущение в контакте, а акцент переживания смещается в сторону удовольствия, которое можно рассматривать в качестве маркера успешного терапевтического процесса. Течение терапевтического процесса, предполагающего существование токсического стыда, зависит от типичного для данного клиента способа обращения с ним. Основная проблема заключается не столько в работе со стыдом, сколько в сопротивлении этому процессу ввиду наличия вторичного стыда («стыдиться стыдно»). На границе контакта чаще проявляется не сам стыд, а рэкетные компенсаторные образования. Тем не менее, одной из важнейших терапевтических задач является дифференциация стыда, что возможно осуществить, например, посредством обращения внимания на телесные проявления или возникающие фантазии. Далее необходимо легализовать переживание стыда («испытывать стыд – это нормально, естественно», «вы имеете право на эти переживания» и т.д.). Только после этого для клиента оказывается возможным разместить стыд в контакте с терапевтом, говорить о своем стыде, его переживании и содержании другому человеку. В этом момент становится очевидным, что испытываемый стыд не разрушает ни терапевта, ни самого клиента – бесценный опыт, необходимый для терапии стыда. Освобождение эмоциональных проявлений id-функции благоприятствует освобождению также и функции personality, при этом неустойчивое ее функционирование, лежащее в основе стыда, приобретает более ясные и стабильные черты, прежний образ себя трансформируется под влиянием новых впечатлений, к которым клиент получает доступ. Естественным образом отпадает необходимость в рэкетных образованиях self – типичной деформации контакта, замещающих переживаниях, неадекватных образах себя и окружающих. Несмотря на терапевтичное воздействие процесса контакта, необходимо отметить следующее. А именно, при контактной терапии стыда необходимо учитывать риск, который несет в себе сближение и самораскрытие клиента. При чрезмерном для клиента темпе сближения терапевтический процесс скорее усилит стыд и спровоцирует непродуктивные формы отыгрывания, типичные для него. Поэтому в терапии следует ориентироваться не на желания терапевта и его представления о терапевтичности контакта, а на темп сближения, свойственный клиенту. Терапия токсического стыда – это терапия «малых шагов». На мой взгляд, терапия стыда должна носить эволюционный характер, заключающийся в легализации всех, даже непродуктивных способов обращения с ним. Важно дать понять человеку, что он имеет право на любые способы предъявления и организации контакта, на любые ошибки, и что его за это не будут дополнительно стыдить. Несмотря на то, что целью терапии стыда является его легализация в отношениях с другим (другими), иногда оказывается важным легализовать перед этим более доступные рэкетные образования в форме, например, бесстыдства (пусть даже и с сильным налетом отыгрывания вовне), выраженной зависимости от признания и т.д. Завершая анализ феноменологии и терапии стыда, замечу, что важным фактором успешности терапии в этом случае является способность самого терапевта переживать стыд. В противном случае естественный терапевтический процесс может быть разрушен посредством прерывания контакта или, наоборот, его чрезмерной фасилитации терапевтом, что в итоге все равно приведет к его прерыванию. Значительную роль при этом играет способность терапевта совершать ошибки, признавать их и не разрушаться при этом. От апатичной зависти – к витальной зависти Зависть относится к переживанию, содержанием которого является представление о том, что кто-либо обладает чем-то, что хотел бы иметь сам завидующий. В этом смысле зависть маркирует лежащее в ее основе желание. Тем не менее, феноменология зависти и проявлений self, с ней связанных, не так проста. В самом общем виде зависть, как мне кажется, может быть проявлена, по крайней мере, в четырех основных формах. Во-первых, индивид может, не осознавая это переживание, потратить свои психические усилия на подавление (ретрофлексию) имеющегося непереносимого или просто непонятного ему возбуждения. Чаще всего это происходит, если по какой-то причине осознание своей зависти является процессом просто невыносимым, а самость настолько фрагментирована, что человек оказывается не в состоянии предъявить свое необъяснимое возбуждение в какой-либо другой форме. В итоге – апатия и астения. Во-вторых, при недостаточном осознавании своей зависти к другому человек может приложить много сил и энергии для того, чтобы обесценить достижения того самого другого, которые являются предметом зависти. Так же, как ребенок раннего возраста раскладывает свои испражнения по только что чисто убранной родителями квартире, взрослый жестоко критикует очередную публикацию своего коллеги, не в силах написать ни строчки. При этом очевидно, что все силы и возбуждение тратятся на обесценивание, ничего не оставляя для какой бы то ни было продуктивной деятельности. В-третьих, завидуя достижениям другого, можно направить имеющееся возбуждение и энергетический ресурс зависти в более конструктивное русло. Например, создать нечто подобное, достигая тем самым того же или (желательно) большего успеха. Однако и в этом случае индивид не задумывается, насколько его действия соответствуют его же потребностям. В этом случае чаще всего можно говорить об индукции потребности посредством зависти. На поверку же часто оказывается, что совершаемые действия не питаются возбуждением фигурной потребности. Скорее человек реализует для этой цели возбуждение, появившееся от страха травматизации хрупкой и легко уязвимой (а зачастую просто фрагментированной) самости. Учитывая это, становится очевидным, что удовлетворение от таких действий невозможно (если, конечно же, не учитывать кратковременный эффект эйфории от очередного «спасения» самости). И, наконец, в-четвертых, осознав свою зависть, представляется возможным, просканировав свои потребности, найти соответствие этому переживанию в одной из них[10]. А значит, в этом случае нет необходимости далее обслуживать «рэкетный» цикл контакта, а можно потратить имеющееся возбуждение на удовлетворение релевантной зависти фигурной потребности. Кроме того, в случае осознавания преждевременности удовлетворения потребности, возможно принятие решения об отсрочке действий по немедленному ее удовлетворению. Такая форма обращения с завистью восстанавливает естественный процесс творческого приспособления, предполагающий высвобождение значительного количества жизненных сил, поэтому может быть названа витальной. Все вышеизложенные способы обращения с завистью, на мой взгляд, можно рассмотреть через призму цикла контакта. Так, представляется очевидным, что первые три способа обращения с завистью реализуются, не выходя за пределы преконтакта, не давая возможности сфокусировать и осознать возбуждение, реализовать его для удовлетворения релевантной ему потребности. Хотя, если быть справедливым, эти способы, конечно же, отличаются по уровню психической зрелости, и, следовательно – по сложности релевантных им терапевтических воздействий. И только последний способ является достаточно зрелым и позволяет завершить цикл контакта с ощущением удовлетворения и ассимиляцией опыта. С другой стороны, следует рассматривать вышеописанные способы обращения с завистью с позиции их терапевтической эволюции. Другими словами, эти способы являются также и этапами терапии деформированной зависти. Это значит, что прежде, чем клиент восстановит свою способность к зрелому способу обращения с завистью, он может пройти все три предыдущих этапа. И если рассматривать этот процесс как естественный и не пытаться его форсировать, тогда, возможно, удастся избежать многих сложностей в терапии. Так, например, если клиент предъявляет лишь единственно доступный ему первый способ обращения с завистью, то терапевт в качестве экспериментального ресурса может предложить ему второй, далее третий и т.д. Это значительно может продвинуть апатичного клиента в сторону принятия своей зависти и восстановления способности ее переживать. Таким образом, терапия «деформированной зависти» включает в себя несколько основных этапов: 1) диагностика уровня обращения с завистью; 2) поддержка эволюции обращения с завистью; 3) сканирование результата терапии, каковым является восстановление способности к творческому обращению с завистью. От вины и обиды – к раскаянию и прощению Появление чувства вины является значительным событием в эмоциональном онтогенезе человека. Это одно из первых по-настоящему социальных чувств, которое предполагает, что я совершил нечто, что нанесло ущерб другому. При этом вина, в отличие от стыда, относится к действию, мною совершенному, а не к моему Я. Именно поэтому обращаться с ней значительно проще. Тем не менее, возможно и возникновение токсического переживания вины, лежащего в основе депрессии. Говоря о динамическом механизме вины, следует отметить, что это чувство является производным от инверсии агрессии в поле. Однако, в отличие от, например, стыда, также имеющего инверсивную природу, вина маркирует остаток возбуждения, часть которого уже израсходована на некоторую активность в поле, причем эта активность (в реальности или фантазии) нанесла ущерб кому-либо. В данном случае вина может быть пережита и ассимилирована посредством покаяния и получения прощения. Так выглядит благоприятная социальная ситуация, в которой вина переживается на границе контакта со средой, формируя и обогащая self. Однако нередка ситуация, когда вина ощущается человеком не на границе контакта, а внутри симбиотических отношений с объектами среды, например, с родителями. При этом неизбежно испытываемая этими объектами обида также не может быть размещена в контакте, что делает невозможным процесс переживания и обиды, и вины. Именно таким образом функционирует порочный круг нарушения творческого приспособления, центрируясь вокруг симбиотического ядра «обида-вина». В случае хронификации этой динамической ситуации контекст начинает воспроизводить сам себя, при этом уже не имеет значения, в реальности или нет существует нанесенный ущерб, а также в реальности или лишь в фантазии человека существует обида у объектов поля. Фантазия о предполагаемой обиде приобретает самостоятельное значение в отрыве от существующей психологической динамики поля, поскольку оказывается необходимой для обоснования хронической вины. Сформированная токсическая вина уже не позволяет разместить в поле некоторую часть агрессии, как это оказывается возможным в случае психологически адекватной вины. Таким образом, возникающая у человека в поле агрессия подвергается тотальной инверсии, «обесточивая» self. При этом становится очевидной неизбежность апатии, характерной для депрессивных клиентов, психологическая динамика которых центрирована вокруг токсической вины. Не редкость, к сожалению, в этом случае и суицидальное поведение. Итак, возникшее как эмоциональный феномен социального характера, чувство вины может приобрести аутичный характер. Однако, на мой взгляд, любая динамика, формирующая нарушения творческого приспособления, потенциально обратима. Описанный выше механизм хронификации вины может быть рассмотрен с точки зрения ресурсов психотерапии. Так, размещение чувства вины на границе контакта позволяет восстановить чувствительность человека к динамике поля и соответственно способность к дифференцированию реальности и фантазии. При этом восстанавливается процесс переживания, возвращающий целостность self, а освободившаяся часть агрессии может быть размещена в поле в целях создания более комфортных условий существования для человека[11]. Кроме того, переживание в контакте вины позволяет развести желаемое действие и его результат, явившийся причиной вины. Только после этого у человека появляется возможность покаяния и, соответственно, получения прощения. В случае, если получение прощения невозможно (например, ввиду ригидности или прежней симбиотической тенденции со стороны среды), человек оказывается на перекрестке возможностей: с одной стороны, восстановления симбиотического замкнутого круга с релевантной ему потерей способности к контакту и переживанию, с другой стороны – трансформации вины в сожаление с соответствующей способностью оставаться в контакте в процессе переживания. В процессе психотерапии, особенно депрессивных и созависимых клиентов, эта динамическая ситуация требует значительной поддержки со стороны терапевта. От отчаяния – к восстановлению витальности Отчаяние всегда предполагает конфликт двух и более противонаправленных стремлений, в основе которых могут лежать как желания, так и интроекты. Так, активность, мотивированная желанием, может быть остановлена интроектом или же другой потребностной тенденцией. Отчаяние может быть также вызвано столкновением двух противоречивых интроектов. В любом случае стратегия терапевтической работы должна опираться на представления об отчаянии как результате тупика, образованном обездвиживающими друг друга стремлениями. Выход из этого тупика заключается в возможности легализации всех тенденций, его образующих. Как только все блокированные до того в отчаянии стремления получат право на жизнь и проявление, посредством «взрыва вовнутрь» высвобождается огромное количество «замороженной» прежде энергии, которая теперь может быть расходована для ассимиляции аффекта отчаяния. Этимологически присутствующий в названии данного чувства корень «чаяние» отсылает нас также к представлениям о его фрустрационной природе. Другими словами, отчаяние появляется в ситуации, когда какие-либо важные потребности, несмотря на ожидание их удовлетворения, оказываются фрустрированными. При этом отчаяние маркирует, как правило, остановку в удовлетворении наиболее важных потребностей, релевантных поддержанию безопасности и стабильности существования, а также образов себя и реальности. Интенсивность же переживания отчаяния является производной от значимости фрустрированной потребности для поддержания витального баланса и от представлений человека о перспективах ее удовлетворения в будущем, т.е. от ожиданий, но уже в новой редакции. Отсутствие каких бы то ни было перспектив в удовлетворении потребности и, как следствие, в восстановлении баланса в поле рождает отчаяние, присутствующее в феноменологии депрессий различных клинических форм и генеза. В этом случае отчаяние является эмоциональным маркером тупика, являющегося следствием фиксации дисбалансированного контекста поля с сопутствующими представлениями о безысходности. С другой стороны, отчаяние также выступает регулятором ощущения тупика, фиксируя в неизменном хроническом состоянии психологически неблагоприятный контекст поля. В этом случае человек как бы упивается своим несчастьем, формируя замкнутый круг нарушения способности к творческому приспособлению: хронификация дисбалансированного контекста поля рождает отчаяние, постоянное воспроизведение которого в аутичном переживании вторично фиксирует неблагоприятную ситуацию жизненного пространства с сопутствующим ощущением безысходности. Разрыв этого психопатологического цикла выступает благоприятным прогностическим фактором в психотерапии депрессий. Ресурсом же для выполнения этой задачи является возможность размещения переживания отчаяния на границе контакта со средой. Таким образом, контактный способ обращения с отчаянием, имеющим аутичную природу, в некотором смысле выступает «противоядием» для его неблагоприятных психологических последствий. Приобретая в результате этого процессуальный характер, переживание отчаяния трансформируется в некоторые другие формы агрессии (например, злость, гнев, ярость, страх[12] и т.д.), предполагающие большую чувствительность к полю и желаниям, в нем возникающим. При этом соответствующим образом изменяются также поведенческие паттерны, регулирующие и изменяющие контекст поля, который до этого момента был неизменным и воспроизводил отчаяние и, как следствие, депрессию. От психической боли – к процессу переживания Не случайно, думаю, название этого эмоционального переживания совпадает с обозначением физиологической реакции человека на физическую травму. Как разбитое колено или сломанная рука сопровождаются физической болью, так и травма, нанесенная self, маркируется болью психической. Причем боль возникает в тот момент, когда полученная психическая травма очень значительна и (или) внезапна и не может быть пережита посредством актуализации какого-либо другого чувства или эмоции (например, злости, гнева, стыда, вины и т.д.). Психическая боль, на мой взгляд, является не столько отдельной эмоцией, сколько комплексным эмоциональным феноменом. Другими словами она выступает вторичным эмоциональным проявлением, производным от обращения с простыми эмоциями и чувствами. Боль появляется в результате удержания чувств внутри границ self. При этом агрессия удержанных чувств в результате аутичной инверсии образует чрезвычайно сильное давление на self, который через некоторое время оказывается затоплен недифференцированными аффектами[13]. Психическое напряжение становится настолько сильным, что находится на грани выносимости. Причем чем сильнее напряжение, тем более затруднен процесс осознавания формирующих его чувств. Таким образом, порочный круг замыкается, формируя чрезвычайно сильный хронический дискомфорт, который и называется психической болью. Боль парализует контакт и все феномены, производные от него, включая self. Любые витальные проявления угасают, поскольку все возникающее психическое возбуждение оказывается поглощенным воронкой, образуемой замкнутым динамическим циклом боли. Возможно, именно поэтому феномену боли часто сопутствуют утрата осознавания каких-либо перспектив на будущее, способности радоваться и получать удовольствие, апатия и ощущение безысходности; последнее может оказаться конкурирующим с желанием жить. Думаю, это один из факторов, определяющих значение и роль психической боли для феноменологии и динамики депрессий и суицидального поведения. Для полноты анализа феномена психической боли необходимо отметить, что она возникает в результате удержания не только (а может быть, и не столько) «негативных» чувств (злости, ярости, печали, вины и т.д.), но и «позитивных» (нежности, любви, удовольствия и т.д.). Причем инверсия агрессии нежности и любви, например, может оказывать более патогенное воздействие[14]. Боль, образуемая блокированием этих эмоциональных проявлений, переживается гораздо тяжелее, поскольку затрагивает самые архаичные элементы self. Психотерапевтический опыт позволяет предположить, что чем более ранние чувства (точнее их блокирование) формируют боль, тем глубже психические нарушения, ей релевантные, и хуже терапевтический прогноз. Терапевтическая стратегия в работе с психической болью с очевидностью вытекает из описанной феноменологии. Первичным является размещение боли на границе контакта, которое позволяет восстановить в правах и функциях процесс переживания. Если о своей боли оказывается возможным сообщить лично другому человеку, то в этот момент боль оказывается уже выносимой («если боль не разрушила терапевта, то и я могу ее пережить»). Эта точка знаменует начало процесса переживания, в котором в чистом виде боль может присутствовать недолго. Вскоре может обнаружиться, что за болью находится какое-то другое чувство, которое также может быть пережито в контакте с другим человеком. Таким образом, психотерапия психической боли оказывается похожа на расчистку «авгиевых конюшен», по ходу которой у клиента высвобождается значительное, блокированное до этого момента, возбуждение, появляются желания, восстанавливается способность получать удовольствие от жизни. Витальность восстанавливается, отвоевывая self у смерти. Параллелизм эмоционального онтогенеза и эволюции психики (вместо заключения) В заключение следует отметить, что возникновение чувств в онтогенезе совпадает с эволюцией чувств в филогенезе (а также, в культуре). Так, для первобытной и языческой культуры характерной чертой являлась тенденция каким-либо образом совладать с ужасом (хотя, вернее сказать, – с порочным кругом «ужас-ярость», поскольку ужас является ни чем иным, как проекцией собственной ярости). Способность к контролю восстанавливалась посредством проекции ярости на многочисленных богов, что упрощало жизнь, объективируя ужас до страха. А со страхом, как известно, можно справиться (в данном случае – с помощью поклонения и жертвоприношений). На смену язычеству приходит монотеизм с его главной темой стыда. Именно с осознания своей нагости, которое спровоцировало стыд, начинается история человечества. Именно после осознания стыда Адам и Ева покидают Эдемский сад. Примечательно, что этот конфликт разворачивается в культуре вокруг расщепления «стыд-бесстыдство», разрешаясь или посредством нечувствительности к стыду (святые блудницы, оргии и т.д.), или страхом стыда, создавшим суровые пуританские нравы. Зависть, появившаяся как комплементарный стыду феномен, способствовала компенсации уязвимого образа себя, и позволяла разместить подавляемые стыдом желания хотя бы в такой косвенной форме. Христианство, пришедшее на смену Ветхому Завету, породило переживание вины (в результате осознания греховного деяния). С другой стороны, оно создало институт покаяния, помогающий адекватно распорядиться с виной за содеянное[15]. Так или иначе, но во все времена и культурные эпохи процесс аутизации контактных по своей природе эмоциональных проявлений был чреват отчаянием и психической болью, а психологический комфорт был связан с возможностью человека разместить свои переживания на границе контакта с окружающей средой. Литература:
[1] Аналогичным же образом формирование примата социальных чувств над симбиотическими в культуре выступает в качестве механизма культурного развития и эволюции общества. [2] Например, мотивируя действия по отражению атаки на границы self или же активность, направленную на удовлетворение какой-либо потребности. [3] В результате, например, систематической фрустрации родителями его естественных агрессивных проявлений. [4] Как правило, актуализация аффектов ярости и ненависти характеризует ранние этапы длительной терапии пограничных расстройств, депрессий и травм или регрессию на более поздних этапах терапевтического процесса, например, в результате негативной терапевтической реакции. Актуализация же раздражения, злости и гнева в терапии соответствует способности клиента к контактному взаимодействию и может характеризовать терапию расстройств невротического клинического регистра или более поздние этапы терапии пограничных клиентов. [5] Фидеизм (от лат. fides – вера), или фидеистическое отношение к миру, имеет отношение к вере человека в сверхъестественное. Это достаточно широкое понятие, определяющее мифолого-религиозное сознание любой исторической эпохи [6]. [6] Собственно говоря, феноменология психозов и заключается в неспособности обращаться с тревогой и выносить ее. [7] По аналогии с действиями известного персонажа – царицы из сказки А.С.Пушкина «О мертвой царевне и семи богатырях», которая изводила зеркало постоянными требованиями о подтверждении своей привлекательности: «Свет мой зеркальце, скажи, да всю правду доложи. Я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?». После соответствующего подтверждения у царицы на некоторое непродолжительное время возникало облегчение. Однако вскоре возникающий хронический стыд актуализировал вновь нестерпимую потребность в подтверждении образа себя. Причем важно отметить, что фрустрация этого стремления со стороны зеркала вызывает сильно выраженную ярость: «Ах ты мерзкое стекло!…». Именно ярость, а не гнев, поскольку царица по-прежнему остается зависимой от зеркальца, от его подтверждения ее привлекательности. [8] Токсическим стыд становится именно в результате репрессии процесса его переживания, в тот момент, когда человек оказывается наедине со своим стыдом. Невыносимость стыда является производной от этого феномена. Творческие ресурсы стыд обнаруживает в момент размещения и переживания его в контакте с другим человеком. [9] Клиническая проблематика эксгибиционизма как сексуальной девиации коренится именно в подавленном переживании чрезвычайно сильного стыда. [10] Я предпочитаю рассматривать зависть, как впрочем, и любые другие чувства, как маркер какой-либо потребности. Причем, более интенсивное и сильное чувство маркирует, как правило, более важную фрустрированную потребность. [11] В терапии глубокой депрессии в этом случае достаточно часто актуализируются ранние переживания, маркирующие такой же ранний симбиоз. Речь идет о ярости, релевантной невозможности отделиться от матери. Выражение этих чувств может оказаться очень болезненным и непростым, вызывающим значительное сопротивление и даже регресс, зачастую психотического свойства. Думаю, именно в этом заключается основная трудность в терапии депрессий, а иногда (в особенно тяжелых случаях) и причина резистентности к терапии вообще. [12] Возможно, именно по этой причине выход из депрессии часто связан с переживанием и выражением сильных агрессивных чувств, приобретающих по большей части объектный характер. [13] Инверсия агрессии удержанных чувств парализует психическую динамику на границе контакта. А поскольку именно на границе контакта реализуется функция осознавания и маркировки возникающего в контакте возбуждения, то удержанные эмоциональные проявления оказывается невозможным дифференцировать. [14] Думаю в большей степени патогенный эффект блокирования «позитивных чувств» характерен для западной культуры, развитие и актуальное состояние которой связано с христианством. Так, например, в христианской культуре удержание «негативных» чувств, имеющих природу греха, полностью легализовано. Его даже обслуживают множество церковных ритуалов – от молитвы до исповеди. И наоборот, любовь и нежность являются ценными, они даже транслируются как необходимые для праведной жизни. Поэтому удержанию сильных «позитивных» чувств часто сопутствует также и угроза самоуважению. [15] Индульгенцию в этом смысле можно рассматривать как созданное культурной ситуацией терапевтическое средство от вины. Категория: СТАТЬИ » Статьи по психологии Другие новости по теме: --- Код для вставки на сайт или в блог: Код для вставки в форум (BBCode): Прямая ссылка на эту публикацию:
|
|