Мужская боль. Творчество, пропитанное терапевтичностью самой жизни.

лонгрид

Когда молодые, здоровые, переполненные сил и нежности  мужчины уходят на войну, их маленькие дети от ужаса, ярости, отчаяния и безысходности бегают по всему миру, надеясь найти своих Отцов.

Они бегают так долго, пока не падают на сырую землю, переполненные безмолвной, немой болью, потоками застывших, закаменелых  слёз и детской, на всё маленькое детское сердце, любви и надежды. 

Они лежат так долго, не замечая, что замёрзли, что ночь, что никого рядом нет, они лежат, прислонив ухо к земле, слушая её гул, её потоки, её зов. 

 Они напрягают всю свою душу, пробуя расслышать звуки, которые идут из самых её недр, чтобы определить нет ли среди них родных, нет ли среди них знакомых. 

Они интуитивно приходят к одним и тем же местам, припадают к этой своей Большой Матери, спрашивая её, не съела ли она их Больших земных Отцов в своём неистовстве. 

Они радуются, не услышав ответа, но одновременно отчаиваются, что снова нет конца поиску. 

Каждый день, они, вымотанные до самого края, бредут своими маленькими детскими ножками к тёплому дому. 

Без сил падают и спят некрепко, блуждая между небом и землёй.

Им снится, что где-то на самом краю пропасти живёт большой великан. Этот большой страшный великан на самом деле прячет внутри себя маленькое, очень хрупкое сердце. Он никогда никому его не показывает. 

Но каждый вечер, после долгой  изматывающей работы у пропасти - он сбрасывает туда одних людей и вытаскивает оттуда других - 

он приходит домой, закрывает за собой большую деревянную дверь своего большого деревянного дома, 

тихонечко, трогая пол лишь краешками своих больших волосатых великаньих пальцев - оглядываясь опасливо, 

не проник ли в его дом кто-то следом за ним из смертных - 

идёт к себе в комнату и день за днём 

тысячу лет он делает один и тот же ритуал - 

он медленно отрезает себе кусочек кожи на левой груди, 

нежно трогает и дрожащими руками вытаскивает своё маленькое великанье сердце и моет его своими слезами. 

Моет до тех пор, пока с него не сойдёт вся гарь, весь дым, соль, боль, 

пока оно не снова не станет ровным и розовым, гладким и крепким, 

пока оно снова не наполниться слезами- силами, чтобы биться дальше....

~~~~~~~~

Билли в тот вечер, как обычно после работы, заглянул в бар. 

Там сидела всё та же компания, что и почти каждый день - Бобби, Митч, Брэд и его сводный брат Томми.

Парни уже какое-то время выпивали, их голоса текли легко и непринуждённо, алкоголь на всех здесь действовал расслабляюще.

Билли какое-то время поколебался, где бы он хотел сесть. 

Присоединиться к ним, или всё-таки сесть за отдельный столик и побыть одному. 

Он огляделся по сторонам, возле окна был хороший спокойный столик и он направился туда. 

Сегодня была смена Марты,  молоденькой открытой девчушки, одной из тех, которые только и ждут 18, чтобы сбежать из дома. 

Марта была не то чтобы красивой, она притягивала не этим. 

Марта манила своей свободной молодой женской энергией, от которой шёл очень соблазнительный запах.

Он был уже не детский, но и ещё не женский, большие голубые нараспашку глаза, маленькие упругие груди и ещё она очень умело делала вид, что ей интересно слушать все эти мужские пьяные речи  ни о чём и о всём на свете одновременно. 

В общем хорошо, что на свете была эта Марта.

Билли заказал, как обычно рюмку яблочного кальвадоса и провалился в свои мысли.

Денег снова нет. Он третий год живёт в этом, чёрт возьми, городе, работает почти бесконечно и еле сводит концы с концами. 

Он менял когда-то своё затвердевшее в каждой клетке говно на эту новую жизнь не для того, чтобы она снова плавно превратилась в говно, только, может быть, другой консистенции.

Он приехал сюда тогда, решив однажды начать свою жизнь если не сначала, то с другого конца.

Он оставил в прошлом свой маленький промышленный городок в горах, 

приняв решение завязать с наркотиками, 

с Лесси - женщиной, от которой у него рос сын, но с которой ему больше нельзя было оставаться, потому что она плавно и быстро шла на дно, утаскивая за собой всех, кроме Шона- их сына. 

Она могла бы запросто тащить и его, этому ничего не мешало,

но его психическое развитие позволяло ему оставаться рядом с ней, но и далеко одновременно. 

Никто никогда его не показывал врачам, но каждый кто какое-то время стоял рядом с ним или пробовал говорить с ним - 

ему в голову приходило слово, что-то типа шизофрении или какой-то другой необъяснимой с ходу штуки, заканчивающейся на «ии».

Шон был чудесный в своём безмятежном отношении к миру, он мог ровными, холодными глазами очень долго смотреть собеседнику прямо в душу, 

при этом с жаром рассказывать историю как убийцы клана Галибарди убивают драконов, как течёт густая драконья кровь, вываливаются, выкатываются глазные яблоки, а на их месте образуются громадные чёрные пропасти...

Но последний дракон всегда выживал. В историях Шона - последний, каким бы побитым драконом он ни был- он всегда выживал.

Он мог выжить без глаза, почти без тела, с изрешечённой душой и грудной клеткой, но он выживал. 

Он потом долго мучился от одиночества, без конца задавался вопросом зачем ему эта жизнь, но продолжал жить дальше.

Бывали дни, когда Шон в своём милосердии позволял этому последнему дракону обзавестись собачим или свинячим потомством. 

Шон обычно делал затяжную паузу, видимо, чтобы подготовить собеседника к необычному, неожиданному. 

И дальше изменившимся голосом рассказывал как одноглазый или без яичек дракон решался усыновить собачьих или свинячих детей. 

Его самого это всегда трогало так, что он даже немного задыхался...

Билли любил Шона. Он никогда ему об этом не говорил и до сих пор ему самому непонятно, почему его рот и язык в нём так сложно поворачиваются, вернее никогда так и не повернулись, чтобы сказать этому маленькому отцу Драконов, что он его любит. 

Чтобы Шон наверняка знал, что его отец его любит. 

Билли почувствовал приступ отвращения. Его рюмка была пустой, он даже не успел хорошенечко впустить в себя это яблочное пойло нормандцев. 

Волны отвращения нахлынули на него, и он медленно тонул в них, пробуя держаться за воспоминания.

В памяти, сквозь почти рвоту, появился его собственный отец, ещё молодой, но уже полковник в отставке. 

Билли вспомнил как отец приходил уставшим с работы, 

которой подходил конец - отец ждал увольнения -  и физически, ногой, грубо отшвыривал маленького Билли от себя, 

стальным, но надломленным голосом произнося - «Отстань, сучёнок».

Билли плакал и лез снова и снова.

Не выдержав, отец, который успевал уже опрокинуть несколько рюмок, мог схватить его за шиворот и отнести в его комнату, закрыв на ключ, 

а потом сесть с той, другой, своей стороны, прислонившись к двери и начать плакать. 

Это были пьяные и одновременно горькие слёзы мужских потерь, неизбежности, отчаяния и ярости на самого себя за несостоятельность, за пустоту, за неполноценность, за неуважение.

Билли ждал этого момента. Он подползал к двери с той стороны и прислонившись к ней, чувствовал отцовское дыхание, как хрипит его грудь, как бьется его сердце. 

Это была самая настоящая, не придуманная, хоть и такая, но одна на двоих, принадлежащая только им близость. 

Это были одни из любимых минут жизни Билли - когда они с отцом могли вот так, 

хоть и каждый со своей стороны, сидеть рядом, прислонившись к разным сторонам двери, но через неё друг к другу. 

Билли тоже в эти моменты плакал. 

Он делал это тихо, в себе, чтобы не разозлить отца.

Он любил. 

Он плакал, потому что чувствовал любовь. Он верил в эти минуты, что отец его любит тоже.

Двое заплаканных мужчин могли так просидеть долго, почти до утра. Могли уснуть так, уставшие от самих себя и от этой жизни. 

Никто не спешил ложиться в кровать по правильному, как во многих домах. Им было всё равно, они жили как умели, их всё равно никто не видел и никому не было до них дела. 

Женщин в этом доме давно не было. Мать Билли давно ушла к другому мужчине, уехала с ним на другой континент, к коалам.

Если бы кто-то зашёл в этот дом и увидел их тела спящие и лежащие у двери, по разные её стороны, может быть он бы и удивился, но через секунду мог бы обнаружить самого себя плачущим  бесконечно. 

Удивительно - такой пустой большой дом, и столько маленькой, непривычной, не на своём месте, любви.

(с)Алёна Швец. Копирование с указанием авторства.

фото- из интернета