Почему стоит отказаться от терапевтических гипотез и концепта "фигуры сессии"?

Длительное время методология науки опиралась на идею гомеостаза, в фокусе внимания которой находилось стремление к покою, характерное для любой системы. Однако при этом мало внимания уделялось точкам бифуркации, в которых поведение системы оказывалось непредсказуемым ввиду подверженности чрезвычайно малым влияниям. Например, И. Пригожин приводит пример маятника, находящегося в крайнем верхнем положении. В течение какого-то времени маятник находится в равновесии, но даже самые малые влияния на него будут способствовать выходу его из этого состояния. Так вот, предсказать поведение маятника в этой точке в отличие от ситуации, когда он уже движется вниз, невозможно.

Исключения в научных исследованиях стали появляться лишь относительно недавно, яркий пример тому – «эффект бабочки», в основе которого лежит вероятность возникновения макроизменений ввиду малых влияний (взмах крыла бабочки в Техасе сегодня может вызвать торнадо через неделю в Колорадо). То же самое происходило и в психологических науках, в центре внимания которых находились скорее типичные механизмы поведения, повторяющиеся в схожих условиях. При этом упускался из виду тот факт, что интенции человека, подверженные даже малым влияниям со стороны изменчивого поля, предсказать почти невозможно. Подтверждением тому – слова Пригожина И., произнесенные им в докладе, сделанном 13 ноября 1997 года: «Разумеется, трудно удержаться от искушения распространить некоторые из рассмотренных мной идей на гуманитарные проблемы, на этику. Хотя, как я уже упоминал, механизм принятия решений человеком совершенно отличен от того, что мы наблюдаем в физике. Ясно, что человеческая свобода может иметь смысл только в мире, которым правят не детерминистические законы (если только не стать на ту точку зрения, что человек в некотором смысле не является частью природы). Неопределенность служит предпосылкой существования мира людей, мира, где есть место новации, есть место творчеству, в котором время не отделяет человека от природы» и немного ранее по тексту: «На нашей планете мы имеем жизнь, и она – вне фундаментальных законов динамики. Будучи отброшенными к феноменологии, физики едва ли могли выйти за рамки простейших приближений». Естественно, что детерминизм как основа научного мышления в науках о человеке оказывается зачастую бесполезным. Поэтому сегодня мы, как никогда прежде, нуждаемся в изменении методологического взгляда на психические явления. Феноменология как нельзя кстати оказывается пригодной для этих целей.

На мой взгляд, именно феноменологический метод позволил появиться в гештальт-парадигме концепции прегнантности. Соотношение фигуры и фона, образующее поле (феноменологическое поле), является динамической переменной. Иначе говоря, фигура и фон постоянно меняются местами – то, что минуту назад было фигурой, уходит в фон и, наоборот, элемент фона минутной давности сейчас может насытиться возбуждением и трансформироваться в фигуру.

Разумеется, что предсказать появление фигуры из фона не представляется возможным. Да, собственно говоря, феноменологический метод и не предназначен для этого. Он заключается скорее в сопровождении осознавания прегнантной динамики, проявляющейся в насыщении какого-либо участка поля, знаменующем возникновение новой фигуры на фоне, и далее в процессе разрешения фигурной потребности в уходе фигуры снова в фон и т.д. до бесконечности. При этом ключевым словом, маркирующим определение феноменологического подхода в психотерапии, является слово «сопровождение». В отличие от управления процессом сопровождение его предполагает невмешательство в его ход. Терапевт и клиент в процессе терапии являются в некотором смысле наблюдателями, причем наблюдение это опосредовано функцией сознания, актуализированной у обоих участников терапевтического процесса самим терапевтическим применением феноменологического метода. Успешность терапии в этом случае прямо пропорциональна качеству процесса осознавания феноменологической динамики. Более того, перед терапией не стоит специальная задача изменения способов организации контакта клиентом в поле, это справедливо, даже несмотря на использование нами базового положения о том, что в основе симптоматики, на которую в терапии жалуется клиент, лежит именно деформация процесса его контактирования в поле. Парадокс? В некотором смысле – точнее, в смысле парадоксальной теории изменений А. Бейсера, согласно которой изменения любой природы – поведенческие и/или личностные – являются побочным продуктом процесса осознавания, по ходу которого человек становится самим собой, не стараясь при этом менять себя, в противном случае появляется опасность тенденции становиться кем-то другим. Иначе говоря, в процессе феноменологической терапии акцент ставится на процессе осознавания, терапевтически желаемые изменения выступают его побочным продуктом. Очень важным, но все же побочным. При этом открытость возникающим и исчезающим в поле феноменам и определяет эффективность терапии. Причем сказанное имеет отношение и к клиенту, и к терапевту, поскольку, напомню, что основным пространством для терапевтических изменений, равно как и основным средством их осуществления, является граница-контакт. Вспомогательным терапевтическим инструментом терапевта является процесс размещения процесса своего осознавания на границе-контакте.

Почему открытость процессу осознавания и свобода в обращении с фактами своего сознания в процессе терапии оказывается таким важным? Феноменологическая диалоговая модель терапии исходит из нескольких базовых тезисов: 1) симптомы, которые беспокоят клиента, являются производными от деформации процесса его контактирования в поле (или выступают хроническими неадаптивными формами организации контакта в этом поле); 2) деформация контакта в свою очередь является производной от нарушения процесса осознавания феноменов, возникающих в поле; 3) осознавание принадлежит не человеку, а полю, в котором организовывается контакт, иначе говоря, осознавание, равно как и процесс возникновения и исчезновения фигур на фоне принадлежит не клиенту, а пространству «граница-контакт клиент-терапевт», т.е. в равной мере принадлежит обоим участникам терапевтического процесса. Исходя из сказанного, логичным оказывается следующий вывод. Свободно распоряжаясь процессом осознавания, терапевт тем самым расширяет зону осознавания и свободу обращения с фактами сознания клиента. Разумеется, большая свобода осознавания приводит к возможности более экологичного процесса организации клиентом границы-контакта в поле, что не может не сказаться на функционировании симптома. Естественно, что одной из наиболее важных ценностей рассматриваемой модели терапии выступает доверие процессу самоорганизации системы «граница-контакт».

Очевидно, что терапевт, работающий в этой модели, утрачивает значительную часть своего могущества в глазах клиента, что не может не сказаться на сложностях терапии, особенно на ее первых этапах. Сложным такая терапевтическая позиция может оказаться не только для клиента, который возлагает на терапию и терапевта большие надежды, желая избавиться попутно от власти за выбираемые способы организации границы-контакта, но также и для самого терапевта, который должен отказаться от любых попыток контроля процесса терапии, в том числе и его эффективности. По всей видимости, это хорошая, но не простая тренировка в зоне нарциссической уязвимости для обоих участников терапевтического процесса: есть нечто большее, чем терапевт и клиент – это их контакт. Здесь мы снова оказываемся в зоне описания тезиса о децентрализации власти, о котором уже говорилось ранее. Итак, подытоживая представление феноменологического метода и особенностей его применения в диалоговой модели психотерапии, стоит отметить, что он предполагает следование естественной мудрости процесса контакта. Чем более чувствительными к этому процессу и осознающими будут клиент и терапевт, тем эффективнее будет психотерапия.