Ролло Мэй (ред.) ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ | 7 Людвиг Бинсвангер ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНО-АНАЛИТИЧЕСКАЯШКОЛА МЫСЛИ1 I. ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЙ АНАЛИЗ

7

Людвиг Бинсвангер

ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНО-АНАЛИТИЧЕСКАЯ ШКОЛА МЫСЛИ¹

I. ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЙ АНАЛИЗ – ЕГО ПРИРОДА И ЦЕЛИ

Под экзистенциальным анализом мы понимаем антропологический² тип научного исследования, то есть такой тип, который направлен на изучение сущности человеческого бытия. Название и философская основа происходят из работы Хайдеггера "Daseins Analytics". Это его заслуга, хотя еще не полностью признанная, – открытие фундаментальной структуры существования и описания его сущностных частей, то есть структуры бытия-в-мире. Отождествляя основное условие, или структуру, существования с бытием-в-мире, Хайдеггер тем самым хочет сказать об условии возможности существования. Формулировка "бытие-в-мире", использованная Хайдеггером, лежит в природе онтологического тезиса, утверждения о сущностном условии, которое определяет существование в общем. Из открытия и представления этого сущностного условия экзистенциальный анализ получил решающий стимул, философское основание и разъяснение, а также методологические указания. Однако сам экзистенциальный анализ – это не онтология и не философия, следовательно, его нельзя определять как философскую антропологию. Как читатель скоро поймет, в данной ситуации подходит только название феноменологическая антропология.

Экзистенциальный анализ не предлагает онтологического тезиса о сущностном условии, определяющем существование, но он заявляет о существующем, то есть утверждает о фактических открытиях, которые касаются действительно появляющихся форм и конфигураций существования. В этом смысле экзистенциальный анализ – это эмпирическая наука, имеющая собственный метод и идеал точности, а именно, метод и идеал точности феноменологических эмпирических наук.

Сегодня мы должны признать тот факт, что существуют два типа эмпирического научного знания. Один – это дискурсивное индуктивное знание в смысле описания, объяснения и контроля естественных событий, а второе – это феноменологическое эмпирическое знание в смысле методического, критического использования или понимания содержания феномена. Это старая полемика между Гете и Ньютоном, которая сейчас, уже совсем не волнуя нас, превратилась благодаря нашему глубокому проникновению в природу переживания из "или-или" в "а также". Одно и то же феноменологическое эмпирическое знание используется независимо от того, имеем ли мы дело с литературным содержанием поэмы или драмы, с содержанием я-и-мир в тесте Роршаха или с содержанием психотической формы существования. В феноменологическом опыте дискурсивное знание разлагает естественные объекты на их характеристики, или качества; их индуктивная доработка до типов, понятий, умозаключений, выводов и теорий заменяется приданием содержанию выражения того, что дается чисто феноменально, следовательно, в любом случае не является частью природы как таковой. Но феноменальное содержание может найти свое выражение и, будучи выраженным, раскрыться только в том случае, если мы проводим исследование с помощью феноменологического метода, в противном случае мы получим не научно обоснованный и проверенный результат, а просто случайное мимолетное впечатление. Здесь, как и в любой науке, все зависит от метода исследования, то есть от способов и средств феноменологического метода переживания.

За последние несколько десятилетий концепция феноменологии несколько изменилась. Сегодня мы можем провести строгое различие между чистой, или эйдетической, феноменологией Гуссерля как трансцендентальной дисциплиной и феноменологическим пониманием форм человеческого существования как эмпирической дисциплиной. Но понимание последней невозможно без знания первой.

Здесь нам необходимо воздержаться от того, что Флобер назвал la rage de vouloir conclure, то есть преодолеть страстное желание делать заключения, формировать мнения или высказывать оценки – нелегкая задача, учитывая нашу одностороннюю естественно-научную интеллектуальную подготовку. Вместо размышлений о чем-то мы должны разрешить этому чему-то высказаться самому, или, опять цитирую Флобера, "выразить вещь как она есть". Однако как она есть содержит несколько фундаментальных онтологических и феноменологических проблем. Мы, смертные, можем получать информацию о как вещи только в соответствии с миро-проектом, который руководит нашим пониманием вещей. Следовательно, я снова должен вернуться к тезису Хайдеггера о существовании как бытии-в-мире.

Онтологический тезис, что базисный проект, или структура существования, – это бытие-в-мире, не является философским взглядом, а, скорее, представляет очень последовательное развитие и расширение фундаментальных философских теорий, а именно, теории Канта об условиях возможности опыта (в естественно-научном смысле), с одной стороны, и теории Гуссерля о трансцендентальной феноменологии – с другой. Я не буду разбирать в деталях эти связи. Я хочу подчеркнуть здесь только тождество бытия-в-мире и трансцендирования, так как через это отождествление мы можем понять, что означает "бытие-в-мире" и "мир" в их антропологическом смысле. В немецком языке трансцендирование выражается словом Ueberstieg (перелезть, переливаться через край, выходить из берегов). Ueberstieg требует, во-первых, того, к чему оно направлено, а во-вторых, того, что ueberstiegen, или трансцендируется. Первое, то есть то, к чему направлено трансцендирование, мы называем "миром", а второе, то, что трансцендируется, бытием (das Seiende selbst), особенно то, в форме чего существует человеческое существо. Другими словами, не только "мир" строит себя в акте трансцендирования, будь это только заря мира или объективированное знание, но и само "я" тоже.

Почему мне приходится упоминать здесь такие, казалось бы, сложные и запутанные вопросы? Только потому, что роковой дефект всей психологии, дефект теории разделения мира на субъекта и объекта, был преодолен через понятие бытия-в-мире как трансцендирования и таким образом был расчищен путь для антропологии. Благодаря этой теории человеческое существование было полностью сведено к субъекту, к субъекту без мира, с которым происходят всевозможные события, случайности; который наделен самыми разнообразными функциями, всеми видами черт и типами действий. Однако никто не был в состоянии сказать (несмотря на все теоретические построения), как субъект вообще может встретиться с "объектом", как он может общаться и достигать понимания с другими субъектами. В противоположность этому, бытие-в-мире всегда подразумевает существование в мире вместе с такими же, как я, существами, то есть сосуществование. Хайдеггер в его концепции бытия-в-мире как трансцендирования не только вернулся к моменту, предшествовавшему субъект-объектной дихотомии знания, не только уничтожил разрыв между миром и "я", но он также показал структуру субъективности как трансцендирование. Таким образом, он открыл новый горизонт понимания, дал новый импульс научному исследованию человеческого существования и его особым модусам бытия. Вместо расщепления бытия на субъекта (человека, личность) и объекта (вещь, окружающую среду) теперь у нас есть единство существования и "мира", обеспечиваемое трансцендированием³.

Трансцендирование подразумевает гораздо большее и нечто более особенное, чем знание, даже большее, чем интенциональность в понимании Гуссерля, так как "мир" стал достижимым для нас в первую очередь с помощью нашего "ключа" (Stimmung). Если мы на минуту вспомним определение бытия-в-мире как трансцендирования и рассмотрим с этой позиции наш психиатрический анализ существования, то мы поймем, что, исследуя структуру бытия-в-мире, мы также можем заниматься изучением психозов; более того, сознаем, что должны понимать психозы как особые модусы трансцендирования. В таком контексте мы не говорим: психические заболевания – болезнь мозга (хотя, конечно, с медицинской точки зрения это так); но мы говорим: в психических заболеваниях мы сталкиваемся с модификациями фундаментальных, или сущностных, структур и структурных связей бытия-в-мире как трансцендирования. Одна из задач психиатрии заключается в исследовании и установлении этих отличий точным научным способом.

Как можно увидеть из нашего анализа, пространственные и временные характеристики существования играют в экзистенциальном анализе важную роль. Я здесь ограничусь более значимой проблемой времени. Особую значимость этой проблеме придает тот факт, что трансцендирование уходит своими корнями в саму природу времени, в его раскрытие в будущее, в то, что уже было (Gewesenheit), и настоящее. Это поможет объяснить, почему в нашем антропологическом анализе психотических форм человеческого бытия мы не можем удовлетвориться своим исследованием, пока не достигнем хоть какого-то понимания разных вариантов структуры времени нашего пациента...

В тех формах бытия-в-мире, которые обычно называют психотическими, мы обнаружили два типа модификаций "миро"-устройства. Один из них характеризуется скачками (упорядоченная скачка идей) и метаниями (неупорядоченная скачка идей), а другой – уменьшением и одновременным сужением существования вместе с его обращением в трясину и прах (Verweltlichung)⁴. Последнее мы можем описать следующим образом: свобода, разрешающая "миру" быть, заменяется несвободой подавленности при помощи того или иного "миро-проекта". Например, в случае Эллен Вест свобода формирования "возвышенного" мира была замещена все возрастающей несвободой погружения в тесный могильный и заболоченный мир. Однако "мир" обозначает не только миро-устройство и его пре-проект, но – исходя из пре-проекта и образа модели – он обозначает как бытия-в-мире и отношение к миру. Так можно определить трансформацию возвышенного в приземленное при изменении существования, отражающуюся в том, что прекрасная птица существует в форме ползучего слепого червя.

Все это подводит нас только к внешним вратам фундаментальной онтологии Хайдеггера, или к "Daseins Analytics", непосредственно к порогу антропологического, или экзистенциального, анализа, порожденного первым и базирующимся на нем. Но я спешу описать метод экзистенциального анализа и область его научных функций. В этой связи я должен упомянуть, что моя позитивная критика теории Хайдеггера позволила мне расширить ее: бытие-в-мире как бытие существования ради меня (обозначенное Хайдеггером как Sorge, "забота") было соотнесено с бытием-за-пределами-мира как бытием существования ради нас (обозначенным мною как "любовь"). Это изменение системы Хайдеггера следует учитывать особенно при анализе психотических форм существования, где мы часто наблюдаем модификации трансцендирования скорее в смысле "сверхскачка"⁵ любви, чем "сверхподъема" заботы. Позвольте нам только напомнить огромный комплекс сужения экзистенциальной структуры, который мы, обобщая, называем "аутизм".

II. РАЗЛИЧИЕ МЕЖДУ ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ СУЩЕСТВОВАНИЕМ
И СУЩЕСТВОВАНИЕМ ЖИВОТНОГО

"Мир" в его экзистенциально-аналитическом значении
и "окружающий мир" (Umwelt) в его биологическом значении

Хотя наше описание было довольно общим, а наши высказывания неполными, я надеюсь, что они все же сумели обозначить, почему в нашем анализе понятие "мир" – в смысле миро-устройства или "миро-проекта" ("мунданизация" Гуссерля [Mundanisierung]) – представляет одно из основных и наиболее важных понятий и даже используется как методологический ключ. Что миро-проекта всегда предоставляет информацию о как бытия-в-мире и как бытия собой. Чтобы прояснить природу миро-проекта, я сопоставлю его с некоторыми миро-понятиями биологической природы. Первым вспоминается биологическое миро-понятие фон Уэкскюля, особенно потому, что оно обладает определенным сходством в методологическом применении. С него я и начну. Фон Уэкскюль выделяет мир восприятия (Merkwelt), внутренний мир и мир действий животных, соединяя мир восприятия и мир действий под общим названием "окружающий мир" (Umwelt, или "мир-вокруг"). "Круговую интеракцию" между этими мирами он обозначает как функциональное кольцо. Как мы говорили, что невозможно описать психозы человека, не привлекая его "миры", так же и фон Уэкскюль утверждает: "Невозможно описать биологию животных, пока мы полностью не привлечем их функциональные кольца"⁶. Мы продолжили: "Следовательно, наше принятие существования числа миров по числу психотиков совершенно оправдано" вместе с фон Уэкскюлем: "Следовательно, совершенно оправдано принятие существования числа окружающих миров по числу существующих животных"⁷. Он очень близко подходит к нашей точке зрения, когда говорит: "Чтобы понять каждое действие человека, мы должны посетить его "особое место действия""⁸.

Понятие окружающего мира фон Уэкскюля слишком узкое, чтобы применить его к человеку, потому что он понимает под этим просто "остров ощущений", то есть сенсорное восприятие, которое "обрамляет человека как одежда". Нас не удивляет, что в своем блестящем описании окружающих миров его коллег он постоянно нарушает границы этого узкого понятия и, таким образом, показывает, как эти коллеги действительно находятся "в-мире" как человеческие существа.

Мы также согласны с утверждением фон Уэкскюля, что "именно психическая инертность принимает существование одного объективного мира (мы, психиатры, наивно называем его реальностью), как можно ближе подгоняя его под наш собственный окружающий мир и расширяя во всех направлениях во времени и в пространстве"⁹.

Однако фон Уэкскюль не видит того факта, что у человека в противоположность животному есть и его собственный мир, и объективный, общий для всех. Это было известно уже Гераклиту, который говорил, что в состоянии бодрствования у нас есть общий мир, но во время сна, как и в страсти, эмоциональных состояниях, чувственном вожделении и в опьянении, каждый из нас отворачивается от общего мира и поворачивается к своему собственному. Мы, психиатры, уделяем слишком много внимания отклонениям наших пациентов от жизни в общем для всех мире, вместо того чтобы в первую очередь сосредоточиться на собственных или частных мирах пациентов, что впервые стал систематически делать Фрейд.

Однако есть один фактор, который не только отличает наше экзистенциальное аналитическое понимание мира от биологической концепции фон Уэкскюля, но даже делает его диаметрально противоположным. Верно, что в теории Фон Уэкскюля животное и его окружающий мир образуют подлинную структуру в рамках функционального кольца и что они появляются там как сделанные на заказ друг под друга. Однако фон Уэкскюль все еще рассматривает животное как субъект, а его окружающий мир – как отделенный от него объект. Единство животного и окружающего мира, субъекта и объекта, согласно фон Уэкскюлю, гарантировано различными "проектами" (действие-планами, а также восприятие-планами) животного, которые, в свою очередь, являются частью "всеохватывающей, огромной плановой системы". Теперь становится ясно, что для перехода от теории фон Уэкскюля к экзистенциальному анализу надо совершить кантиано-коперниковский переворот; вместо того чтобы начинать с природы и ее плановой системы и иметь дело с природной наукой, необходимо начать с трансцендентальной субъективности и перейти к существованию как трансцендированию. Фон Уэкскюль складывает обоих в один мешок, так как выводит их из следующих идей (которые сами по себе очень впечатляют):

"Давайте возьмем для примера дуб и спросим себя, каким видом объекта будет дуб в окружающем мире совы, которая сидит в дупле этого дуба; в окружающем мире певчей птицы, которая гнездится на его ветках; лисы, у которой есть нора под его корнями; дятла, который его долбит кору; в окружающем мире самой коры; муравья, который бежит по его стволу и т.д. И наконец, мы спросим себя, какова роль дуба в окружающем мире охотника, молодой романтичной девушки и банального торговца деревом. Дуб, будучи закрытой плановой системой, включен в новые планы многочисленных стадий окружающего мира, изучение которых – настоящая задача науки о природе".

Фон Уэкскюль – ученый-натуралист, а не философ. Поэтому не стоит вменять ему в вину, что он, как большинство ученых-натуралистов, проясняет главное отличие человека от животных, не "оставляя тайны" их различия. Как раз здесь это различие становится почти осязаемым. Во-первых, животное связано своим "проектом". Оно не может выйти за его пределы, тогда как человеческое существование не только имеет многочисленные возможности модусов бытия, но его основы находятся во множественной потенциальности бытия. Человеческое существование дает возможность быть охотником, романтиком, бизнесменом, то есть оно свободно в самосозидании в соответствии с различными цотенциальностями бытия. Другими словами, существование может "трансцендировать" бытие – в данном случае бытие, которое называется "дуб", – или делать его достижимым для себя с помощью самых разнообразных миро-проектов.

Во-вторых, мы помним, теперь полностью отойдя от биологической точки зрения, что трансцендирование подразумевает не только миро-проект, но в то же время и само-проект, потенциальные модусы бытия для себя. Человеческое существование – это совершенно особое бытие для себя, в зависимости от того, строит ли оно свой мир как мир охотника и при этом является охотником, или как мир молодой девушки, и тогда оно романтично, или как мир торговца деревом, и тогда оно прозаично-меркантильное. Все это – различные способы бытия в мире и потенциальных модусов "я", к которым присоединяются многие другие, особенно модусы истинной потенциальности бытия собой и потенциальности бытия мы в смысле любви¹⁰.

У животного, не способного быть я-ты-мы (оно даже не может сказать этого), нет никакого мира. Ибо "я" и "мир" – это взаимозависимые понятия. Когда мы говорим об окружающем мире (Umwelt), который имеет инфузория-туфелька, земляной червь, головоногие, лошадь и даже человек, то значение этого имеет очень отличается от того, которое мы подразумеваем, когда говорим, что у человека есть мир. В первом случае имеет означает установление "проекта", особенно организации-восприятия-и-действия, ограниченного природой вполне определенными возможностями стимуляции и реагирования. Животное имеет свой окружающий мир благодаря природе, а не свободе выходить за рамки ситуации¹¹. Это означает, что оно не может ни конструировать мир, ни открывать его, ни независимо решать, как действовать в той или иной ситуации. Оно есть и было раз и навсегда детерминировано ситуационным кольцом¹². С другой стороны, для человека обладать "миром" означает, что человек, хотя он сам не закладывал основы своего бытия, а был брошен в него, как и животное, обладает окружающим миром, но у него есть возможность трансцендирования своего бытия, а именно: подняться над ним в заботе и воспарить за его пределами в любви.

К нашей точке зрения ближе теории фон Уэкскюля стоит понятие фон Вейзакера "гештальт-цикл" как автономный биологический акт.

"Поскольку живое существо через свои движения и восприятие интегрирует себя в окружающий мир, постольку эти движения и восприятие формируют целостную единицу – биологический акт"¹³.

Как и фон Уэкскюль, фон Вейзакер также гордится тем, что "сознательно представил субъекта как вопрос биологического исследования и поддержал его признание таковым"¹⁴. То, что создает отношения между субъектом и объектом, теперь называется не функциональным кольцом, а гештальт-циклом. Согласно фон Вейзакеру, фундаментальное условие – это субъективность (что уже показывает более глубокий подход, чем ссылка на субъекта). Но фундаментальное условие нельзя признать явно, потому что в самом себе оно не может стать объектом; это "суд высших апелляций", сила, которая "может переживаться либо как бессознательная зависимость, либо как свобода". Фон Вейзакер отвергает "внешний субстанциональный дуализм Души и Природы (Физиса)"; он верит в его замещение "полярным единством субъекта и объекта". "Но, – очень правильно объясняет фон Вейзакер, – субъект – это не устойчивая собственность; кто-то непрерывно приобретает его, чтобы владеть им". Фактически, только отмечается, что при кризисе человеку угрожает потеря самого себя, а затем он может снова обрести себя благодаря своей силе и гибкости. "Одновременно с субъект-скачком происходит объект-скачок, и хотя единство мира еще под вопросом, каждый субъект собирает по крайней мере свой окружающий мир (Umwelt), объекты которого он связывает вместе в маленький универсум союза-монады".

Все эти теории вызывают не только большой интерес психологии и психопатологии, но, помимо этого, они ставят в центр внимания тот факт, что только понятие бытия-в-мире как трансцендирования является подлинно логичным и глубоким; в то же время они демонстрируют, что это понятие может быть применено только к человеческому существованию.

Наконец, я бы хотел напомнить читателю концепцию мира Гольдштейна, которая оказалась очень полезной для понимания органических нарушений головного мозга. Даже там, где он употребляет слово "окружение" вместо "мира", мы все равно имеем дело с подлинно биологической концепцией мира. Как мы знаем, одно из его основных положений заключается в том, что "поврежденный организм... может производить организованное поведение только посредством таких ограничений его окружения, которые соответствуют его дефекту"¹⁵. В другом месте он говорит о "потере свободы" и о "затягивании веревки на окружающем мире" из-за дефекта. Мы помним о том, что пациенты с определенными органическими нарушениями больше не могут ориентироваться и вести себя в мире идей соответствующим образом, тогда как они прекрасно могут делать это в мире действий или практических заданий, где, как недавно показал Гольдштейн, "результат может проявиться при конкретных действиях с материалами, которые пациент держит в руке". Говоря словами Хеда о "нарушениях символического выражения" или согласно Гельбу о "нарушениях определенного поведения", Гольдштейн в обоих случаях формулирует только модификацию бытия-в-мире как трансцендирование.

В этой главе я попытался показать ту степень, в которой биологическое мышление стремится рассматривать и исследовать организм и мир как единицу в единой целостности, символом которой является круг. Преобладает идея о том, что все со всем связано, что в рамках круга не может быть изменений частей без изменения целого и что изолированные факты больше не существуют. Это, однако, несет с собой изменения понятия самого факта и методов изучения фактов. Вывод заключений путем индукции через простое накопление фактов больше не является целью исследования; теперь цель исследования – проникновение в природу и содержание единичного феномена. Гольдштейн прекрасно это сознает, когда говорит: "В формировании биологического знания единичные связи, интегрированные в целое, нельзя оценивать просто количественно, будто бы знание будет тем точнее, чем больше связей мы установим. Скорее, все единичные факты имеют большую или меньшую качественную ценность". Он продолжает: "Если в биологии мы видим науку, имеющую дело с феноменом, который может быть установлен одними аналитическими естественно научными методами, то мы должны отказаться от всех инсайтов, которые постигают организм как целое, а вместе с этим и от любого проникновения в процессы жизни"¹⁶.

Это уже близко подводит нас к феноменологическому взгляду на жизнь в широком смысле, взгляду, который направлен на постижение жизненного содержания феноменов, а не их фактического значения в рамках точно описанной объектной области¹⁷.

III. ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНО-АНАЛИТИЧЕСКАЯ ШКОЛА МЫСЛИ В ПСИХИАТРИИ

По сравнению с биологическим исследованием, которое занимается или объясняет жизненное содержание феномена, экзистенциально-аналитическое исследование имеет двойное преимущество. Во-первых, оно не обязано иметь дело с таким неясным понятием, как жизнь, оно работает с такой широко и хорошо проработанной структурой существования, как бытие-в-мире и за-пределами-мира. Во-вторых, оно может позволить существованию самому говорить за себя. Другими словами, феномены, которые должны быть проинтерпретированы, – это в основном языковые феномены. Мы знаем, что содержание существования нигде нельзя увидеть более ясно или более точно, чем в языке; именно в языке устраивается и оформляется наш миро-проект, следовательно, именно, там он может быть обнаружен и передан другим людям.

Что касается первого преимущества, то знание структуры или базового проекта существования дает нам систематический ключ для практического экзистенциально-аналитического исследования. Сейчас мы знаем, на что надо обращать внимание при изучении психоза и что делать дальше. Мы знаем, что должны установить определенный тип пространственных и временных характеристик, освещения и цвета; текстуру или материал и род перемещения того миро-проекта, к которому направлена данная форма существования или его индивидуальная конфигурация. Такой методологический ключ может быть предоставлен только структурой бытия-в-мире, потому что эта структура отдает в наше распоряжение норму и таким образом позволяет определять отклонения от этой нормы тем способом, которым это делают точные науки. К нашему большому удивлению, выяснилось, что в психозах, которые были очень хорошо изучены, такие отклонения нельзя понимать просто с негативной точки зрения, то есть как ненормальность. Они, в свою очередь, представляют новую норму, новую форму бытия-в-мире. Например, если мы можем говорить о маниакальной форме жизни, или, скорее, существования, то это означает, что мы могли бы установить норму, которая охватывает и управляет всеми модусами выражения и поведения, обозначенного нами как мания. Именно эту норму мы называем "миром" человека, страдающего манией. Это верно и для гораздо более сложных бесчисленных миро-проектов пациентов, страдающих шизофренией. Исследовать и установить миры этих пациентов означает, как и везде, исследовать и установить, каким образом все, то есть люди и вещи, достижимы для этих форм существования. Мы достаточно хорошо знаем, это доступно человеку только через определенный миро-проект.

Что касается второго преимущества, возможности исследования языковых феноменов, то именно в сущности речи и высказываний они выражают и передают определенное содержание значения. Это содержание значения, как мы знаем, бесконечно разнообразно. Все зависит от точного критерия, с помощью которого мы исследуем языковые проявления наших пациентов. Мы не концентрируемся, как психоаналитики, на историческом содержании, на пережитые или предполагаемые образы внутренней истории жизни. Мы совсем не смотрим на содержание ради всевозможных ссылок на факты, имеющие отношения к жизненным функциям, как делают психопатологи, фокусируясь на функциях нарушения речи или мышления. В экзистенциальном анализе наше внимание привлекает содержание языковых выражений и проявлений, так как они указывают на миро-проект или на построения, в которых говорящий живет или жил, одним словом, на их миро-содержание. Под миро-содержанием мы подразумеваем содержание фактов, имеющих отношение к мирам; то есть содержание ссылок на способ, которым данная форма или конфигурация существования открывает проекты мира и сам мир и находится или существует в другом мире. Более того, миросодержание указывает способы, при помощи которых существование выходит за-пределы-мира; то есть как оно есть или его нет в вечности (Ewigkeit) и прибежище (Heimat) любви.

Обстоятельства в "Случае Элен Вест", моем первом исследовании, запланированном как пример применения экзистенциального анализа в психиатрии, были особенно благоприятны для экзистенциального анализа. В этом случае я имел в своем распоряжении необычное изобилие спонтанных и сразу же понимаемых вербальных проявлений, таких, как самоописания, записи сновидений, дневник, стихотворения, письма, автобиографические заметки, рисунки, тогда как обычно в случаях прогрессирующей шизофрении мы вынуждены получать материал для экзистенциального анализа путем настойчивого и систематического исследования наших пациентов в течение многих месяцев и лет. Прежде всего наша задача состоит в том, чтобы убедиться, что действительно имеют в виду наши пациенты под своими вербальными выражениями. Только тогда мы можем осмелиться подойти к нашей научной задаче распознания "миров", в которых пребывают наши пациенты, или, другими словами, понять, как все частные связи экзистенциальной структуры становятся понятными через целостную структуру, как целостная структура строит себя из частных связей. Здесь, как и в любом другом научном исследовании, бывают ошибки, тупики, преждевременные интерпретации; но, как и в других исследованиях, здесь есть способы и средства исправления этих ошибок. Одно из самых впечатляющих достижений экзистенциального анализа показывает, что даже в области субъективности нет ничего случайного, что существует определенным образом организованная структура, в которой каждое слово, каждая мысль, рисунок, действие или жест получает свой особый отпечаток – инсайт, которым мы непрерывно пользуемся в экзистенциально-аналитических интерпретациях теста Роршаха или Тесте словесных ассоциаций". Это всегда один и тот же миро-проект, который противостоит нам в спонтанных манифестациях пациента, в систематическом исследовании его ответов на тест Роршаха и Тест словесных ассоциаций, его рисунков и сновидений. Только после сбора и сопоставления этих миров вместе мы можем понять форму существования нашего пациента в смысле того, что мы называем неврозом или психозом. Только тогда мы можем попытаться понять единичные, частные связи тех форм мира и существования (клинически оцениваемых как симптомы), исходя из форм и способов целостного бытия-в-мире пациента.

Связи истории жизни тоже играют важную роль, но, как мы скоро поймем, совсем не такую, как в психоанализе. Для психоанализа они – цель исследования, в экзистенциальном анализе они просто предоставляют материал исследования.

Следующие примеры проиллюстрируют тот тип миро-проекта, с которым мы должны иметь дело в психопатологии; но число таких отклонений бесконечно. Мы все еще находимся в начале их описания и исследования.

Для моей первой клинической иллюстрации я выбрал случай молодой девушки, которая в возрасте пяти лет пережила неожиданный приступ тревоги и слабости, случившийся когда при катании на коньках ее каблук, примерзнув к металлическому основанию, оторвался от ботинка¹⁸. С тех пор девушка, которой сейчас 21 год, страдала приступами непреодолимой тревоги, когда от ее туфель отрывался каблук, или когда кто-нибудь наступал ей на пятки, или только говорил о каблуках. В таких ситуациях, если она не могла уйти, то чувствовала дурноту.

Психоанализ ясно и убедительно доказал, что за страхом потери каблука были спрятаны фантазии рождения – фантазия ее собственного рождения и последующего отделения от матери, а также фантазия рождения ее ребенка. В разнообразных нарушениях непрерывности, которые психоанализ определил как пугающие для девушки, самым страшным и основным был разрыв матери и ребенка. (Я полностью пропускаю маскулинную составляющую.) До Фрейда мы бы сказали, что инцидент на катке, сам по себе безвредный, вызвал "фобию каблуков". Фрейд последовательно продемонстрировал, что патогенный эффект вызывается фантазиями, связанными с самим случаем и предшествующим ему. В обоих периодах могло быть приведено и другое объяснение, учитывая тот факт, что специфическое событие или фантазия имели такие далеко идущие последствия для этого человека, а именно, объяснение конституцией или предрасположенностью. Каждый из нас переживал "травму рождения", но только у некоторых при потере каблука развивается истерическая фобия.

Мы, конечно, не предлагаем решить проблему предрасположенности во всех ее аспектах; но осмелюсь сказать, что мы можем пролить свет на эту проблему, когда рассмотрим ее с "антропологической"¹⁹ стороны. В последующих работах мы сумели показать, что мы можем выйти даже за пределы фантазии, поскольку можем проследить и исследовать миро-проект, который делает возможным существование этих фантазий и фобий.

Ключом к миро-проекту нашей пациентки служит категория непрерывности, непрерывной связи и удержания. Она вызывает ужасное ограничение, упрощение и истощение содержания мира, крайне сложной целостности ситуации пациентки. Все, что делает мир значимым, подчиняется правилу той единственной категории, которая одна поддерживает ее "мир" и бытие. Это и вызывает сильнейший страх нарушения непрерывности, разрыва, отделения, страх быть отделенной, оторванной. Вот почему отделение от матери, переживаемое всеми как самое важное отделение в человеческой жизни, стало таким главенствующим, что любая ситуация отделения рассматривается как символ страха отделения от матери, а затем она активирует фантазии и грезы.

Следовательно, нам не нужно объяснять возникновение фобии слишком сильной "доэдиповой" привязанностью к матери, скорее, мы понимаем, что такая сильная дочерняя привязанность возможна только в том случае, когда миро-проект основывается исключительно на связанности, сцепленности, непрерывности. Такой способ переживания "мира", всегда подразумевающий подобный ключ²⁰, не обязательно должен быть сознательным. Но мы не должны называть его и "бессознательным" в психоаналитическом понимании, так как он находится вне этих противоположностей. Он не относится ни к чему психологическому, он имеет отношение к тому, что только делает возможным психический факт. Здесь мы сталкиваемся с тем, что действительно является "ненормальным" в этом существовании, но мы не должны забывать, что там, где миро-проект сужен и ограничен до такой степени, там и "я" ограничено, там оно встречает препятствия на пути своего взросления. Предполагается, что все останется таким, каким было раньше. Если случится что-то новое и непрерывность разорвется, то результатом может быть только катастрофа, паника, приступ страха. Тогда мир рушится, не остается ничего, что могло бы его поддержать. Внутренняя, или экзистенциальная, зрелость и подлинная ориентация времени на будущее замещаются преобладанием прошлого, того, что уже было. Здесь мир должен остановиться, ничто не должно происходить, ничто не должно изменяться. Все должно остаться как есть. Именно этот тип ориентации во времени позволяет элементу неожиданности принять такое огромное значение, так как неожиданность – это качество времени, которое нарушает непрерывность, разрубает ее на части, выбивает раннее существование из его колеи и выставляет его перед ужасностью²¹, перед голым страхом. В психопатологии в самом простом и общем виде мы называем это приступом страха (тревоги).

Ни потеря каблука, ни внутриутробные фантазии, ни фантазии рождения не объясняют возникновения фобии. Скорее, они обрели такое значение, потому что привязанность к матери означала для существования ребенка, что для маленьких детей естественно, связь с миром. Случай на катке приобрел свою травматическую значимость из-за того, что мир неожиданно изменился, открылся со стороны неожиданности, со стороны чего-то совершенно нового, отличающегося. Для всего этого не было места в детском мире; оно не могло войти в ее миро-проект; оно всегда оставалось снаружи; им нельзя было управлять. Другим словами, вместо того чтобы быть принятым внутренней жизнью таким образом, что значение и содержание этого неожиданного могли бы быть встроены в ее структуру, оно снова и снова появлялось, не имея для существования никакого значения, повторяющееся вторжение неожиданности в недвижимость миро-часов. Этот миро-проект не заявлял о себе до травматического события, он проявился только по случаю того события. Как априорные или трансцендентальные формы²² человеческого разума делают опыт только тем, чем он является, так и форма того миро-проекта сначала должна была создать условия для возможности случая на катке, чтобы он был пережит как травматический.

Следует сказать, что этот, случай не единственный. Мы знаем, что страх может быть связан с разными видами нарушения непрерывности; например, он может появиться как ужас при виде отрывающейся пуговицы, висящей на нитке, или разрыве нити слюны. Какими бы ни были события истории жизни, с которыми связан этот страх, мы всегда имеем дело с одним и тем же опустошением бытия-в-мире, его сужением до одной категории непрерывности. В этом конкретном миро-проекте с его конкретным бытием-в-мире и его конкретным "я" мы видим с экзистенциальной точки зрения ключ к пониманию происходящего. Мы не останавливаемся, подобно биологу и невропатологу, на единичном факте, единичном нарушении, симптоме, мы продолжаем искать то целое, внутри которого факт может быть понят как частный феномен. Но это целое не является ни функциональным целым – "гештальт-циклом", ни целым в смысле комплекса. На самом деле оно вовсе не объективное целое, но целое в смысле единства миро-проекта.

Мы увидели, что не сможем продвинуться в нашем понимании страха, если будем рассматривать его только как психопатологический симптом. Коротко говоря, мы никогда не должны отделять "страх" от "мира", и мы должны помнить, что страх всегда возникает тогда, когда мир становится шатким или угрожает исчезновением. Чем более пустой, простой и ограниченный тот миро-проект, с которым связано наше существование, тем скорее появится страх и тем сильнее он будет. "Мир" здорового человека с его изменяющейся структурой и сочетанием обстоятельств никогда не сможет стать шатким и зыбким. Если ему угрожают в одной части, то другая часть подставит плечо, на которое можно опереться. Но вполне естественно, что там, где "мир", как в этом и во многих других случаях, полностью детерминирован одной или несколькими категориями, угроза их сохранности приводит к усилению тревоги.

Фобия – это всегда попытка охраны ограниченного, обедненного "мира", где страх выражает потерю этой охраны, крушение "мира", и, таким образом, путь существования к ничто – к нестерпимому, ужасному, "голому страху". Мы должны строго разграничить исторически- и ситуационно-обусловленную точку прорыва страха и экзистенциальный источник страха. Фрейд провел похожее различение, когда он дифференцировал фобию как симптом и собственное либидо пациента как действительный объект его страха²³. Однако в нашей концепции теоретический конструкт либидо замещен феноменологически-онтологической структурой существования как бытия-в-мире. Мы не считаем, что человек боится собственного либидо, мы утверждаем, что существование как бытие-в-мире детерминировано ужасностью и ничто. Источник страха – само существование²⁴.

Если в предыдущем случае мы имели дело со статичным "миром", миром, в котором ничто полагалось "наступить" или случиться, в котором все должно было оставаться неизменным, в этом союзе вмешательство разделения было невозможно, то в следующем примере²⁵ мы встретимся с мучительно разнородным, дисгармоничным "миром", начало которого опять в раннем детстве. Пациент, демонстрирующий псевдоневротический синдром полиморфной шизофрении, страдал от всех видов, сомато-, ауто- и аллопсихических фобий²⁶. "Мир", в котором все-что-есть (alles Seiende) был для него доступен, был миром нажима и давления, нагруженным энергией до максимальной точки – точки взрыва. В том мире нельзя ступить шагу, чтобы не столкнуться с опасностью быть ударенным или ударить кого-то в реальной жизни или в фантазии. Временной характеристикой этого мира была спешка (Rene Le Senne), пространственной – ужасные многолюдность, теснота и закрытость, давление существования на "тело и душу". Это стало совершенно очевидно по результатам теста Роршаха. В одном случае пациент видел части мебели, "о которые человек мог разбить голень"; на другой карточке он видел "барабан, который ударяется по чьей-то ноге"; на третьей – "зажимающих вас в своих клешнях лобстеров", "что-то, обо что вы оцарапались", и наконец, "центрифужные шары махового колеса, которые бьют меня по лицу, из всех людей только меня, хотя эти шары целые десятилетия были неподвижны; только когда я попадаю туда, что-то случается".

Мир людей вел себя так же, как и мир вещей; везде была скрыта опасность и неуважение толпы или насмехающиеся зрители. Все это, конечно, указывает на сходство с бредом "вмешательства", или "вторжения".

Очень полезно понаблюдать за отчаянными попытками пациента проконтролировать дисгармоничный, переполненный энергией угрожающий мир, искусственно привести его к гармонии, уменьшить его, чтобы избежать постоянно грозящей катастрофы. Пациент делает это, держась на как можно большем расстоянии от мира, полностью рационализируя это расстояние. Этот процесс, как и везде, сопровождается снижением ценности и опустошением мирового богатства жизни, любви и красоты. Это особенно хорошо видно из результатов Теста словесных ассоциаций. Ответы на тест Роршаха также свидетельствуют об искусственной рационализации его мира, его симметричности и механистичности. Если в нашем первом случае все-что-есть (alles Seiende) было доступно в мире, сведенном к категории непрерывности, то здесь мы видим мир, сведенный к механической категории силы и давления. Неудивительно, что в этом существовании и в этом мире нет покоя, его жизненный поток не течет спокойно, здесь все, от простейших жестов и движений до вербальных выражений, результатов мышления и волевых решений движется толчками и рывками. У пациента все происходит отрывисто и резко, а в промежутках между единичными толчками и рывками царствует пустота. (Читатель заметит, что мы описываем в экзистенциально-аналитических терминах то, что в клинике называется шизоидным и аутичным.) Поведение пациента в тесте Роршаха очень типично. Он чувствует желание "сложить карточки в окончательном порядке и подшить их", то же самое он хотел бы сделать и с миром, или он больше не сможет его контролировать.

Но этот "окончательный порядок" до такой степени утомляет его, что пациент становится абсолютно пассивным и вялым. В первом случае именно непрерывность существования должна была быть сохранена любой ценой, в данном случае – это динамический баланс. Здесь тоже в целях сохранения задействован тяжелый щит фобии. Там, где он не срабатывает, даже если это происходит в фантазии, там появляется страх, он обрушивается на человека, и тогда полное отчаяние берет верх. Этот случай, чей экзистенциальный проект мира может быть здесь упомянут только в самых общих чертах, был опубликован под названием Juerg Zuend как второе исследование шизофрении.

Если в предыдущем случае мы увидели мир, в котором существовал "бред вмешательства и вторжения"²⁷, то третий случай, случай Лолы Восс²⁸, позволяет проникнуть в миро-проект, в котором возможен бред преследования. Этот случай предоставляет нам редкую возможность пронаблюдать появление сильного галлюцинаторного бреда преследования, которому предшествовала фобическая фаза. Это выражалось в очень сложной суеверной системе консультаций с прорицателями слов и слогов, чьи позитивные или негативные изречения руководили ею при выполнении или пропуске определенных действий. Она чувствовала себя вынужденной разбивать названия вещей на слоги, затем заново их соединять, но уже в соответствии с собственной системой. В зависимости от результата этих комбинаций она либо устанавливала контакт с людьми и вещами, либо сторонилась их как чумы. Все это предохраняло существование и ее миры от катастрофы. Но в этом случае катастрофа была не в разрыве непрерывности мира и не в нарушении его динамического баланса, а во вторжении невыразимого словами Сверхъестественного и Ужасного. "Мир" пациентки не был динамически нагружен конфликтующими силами, которые нужно было искусственным образом привести в гармонию. Ее "мир" не был миро-проектом, сведенным к толчкам и давлению, он был сведен к категориям знакомости и неизвестности или сверхъестественности (Vertrautheit und Unvertrautheit – oder Unheimlichkeit). Существованию постоянно угрожала незаметно подкрадывающаяся безличная враждебная сила. Невероятно тонкая и непрочная сеть искусственных комбинаций слогов служила защитой от опасности быть подавленной этой силой и от невыносимой угрозы встречи с ней.

Очень информативным было наблюдение того, как одновременно с исчезновением этих защит появлялись новые, совершенно отличные, появлялся берд преследования.

Место безличной силы бездонного Сверхъестественного (Unheimlichen) теперь держалось в секрете личными врагами. Пациентка могла защищаться против этого с помощью обвинений, контрнападений, попыток бегства. Все это казалось детской игрой по сравнению с беспомощным бытием, которому угрожала ужасная сила непостижимого Сверхъестественного. Но такая безопасность существования сопровождалась полной потерей экзистенциальной свободы, ожиданием враждебного отношения со стороны других людей, что в психопатологии называется бредом преследования.

Я описываю этот случай с целью продемонстрировать, что мы не сможем понять этот бред, если начнем наше исследование с изучения самого бреда. Мы должны обратить внимание на то, что предшествует бреду, то есть что происходило за несколько месяцев, недель, дней или часов до появления бреда. Тогда мы точно обнаружим, что бред преследования, похожий на фобии, представляет защиту существования от вторжения чего-то невероятно Страшного, по сравнению с которым даже тайный сговор врагов кажется вполне терпимым, потому что враги в отличие от непостижимого Страшного могут . быть "приведены к чему-то"²⁹ за счет их восприятия, предчувствия, отталкивания или борьбы с ними.

Помимо этого, случай Лолы Восс показывает, что нам больше не докучает контраст психической жизни, который мы можем прочувствовать, а можем не прочувствовать. Теперь в нашем распоряжении есть метод, научный инструмент, с помощью которого мы можем ближе подойти к систематическому научному пониманию даже так называемой непостижимой психической жизни.

Конечно, от воображения некоего исследователя или терапевта все же зависит, насколько верно он способен посредством своих способностей вновь пережить и выстрадать весь потенциальный опыт, который ему методично и планомерно открывает экзистенциально-аналитическое исследование.

Однако во многих случаях оказывается недостаточным рассмотреть только один миро-проект, как мы делали до сих пор ради простоты изложения. Если это служит нашей цели в случаях патологических депрессий, в таких, как мания и меланхолия, то в нашем исследовании того, что в клинике известно как шизофренические процессы, мы не можем упустить из виду различные миры, в которых живут наши пациенты, чтобы показать изменения в их "бытие-в-мире" и "за-пределами-мира". В случае Элен Уэест мы видели существование в форме ликующей птицы, парящей в небе, это полет в мире света и бесконечного пространства. Мы видели существование как стояние и хождение по земле в мире решительных действий. И наконец, мы видели его в виде слепого земляного червя, ползающего по грязной земле, по гниющим кучам, по узким норам. Прежде всего, мы видели, что "душевная болезнь" для "ума" действительно означает, как реагирует человеческий разум при таких условиях, как изменяются его формы. В этом случае это была перемена к точно прослеживаемому сужению, опустошению или исчерпанию существования, мира. Наконец, за пределами мира от всего духовного богатства мира пациента, изобилия любви, красоты, истины, добра, разнообразия, роста и расцвета "не осталось ничего, кроме пустой, ничем не заполненной дыры". Что действительно осталось, так это животная навязчивость набить желудок едой, нестерпимое инстинктивное желание до предела наполнить живот. Все это могло быть показано не только в модусах и изменениях пространственного характера, цвета, материальности и динамики различных миров, но также и в модусах и изменениях временного характера, вплоть до состояния "вечной пустоты" так называемого аутизма.

Что касается маниакально-депрессивного психоза, то я отсылаю читателя к моим исследованиям, описанным в "Скачке идей"³⁰, а также к исследованиям разнообразных форм депрессивных состояний, проведенных Ю. Минковски³¹, Эрвином Страусом и фон Гебсаттелем. Хотя они и не являются экзистенциально-аналитическими в полном смысле этого слова, однако они были выполнены согласно эмпирико-феноменологической традиции. Упоминая Минковски, мы должны с благодарностью признать, что он был первым ученым, который ввел феноменологическое направление в психиатрию в практических целях. Особенно плодотворным оказалось использование феноменологии в области шизофрении³². Я бы еще хотел упомянуть работы Эрвина Страуса и фон Гебсаттеля, посвященные компульсиям и фобиям, и более позднюю работу Франца Фишера "Пространственная и временная структура существования у людей, страдающих шизофренией" (Franz Fisher, Space and Time Structure in the Existence of the Schizophrenic). Использование экзистенциально-аналитического мышления можно найти в прекрасных исследованиях фон Гебсаттеля "Мир компульсивного"³³ (Von Gebsattel, The World of the Compulsive) и Роланда Куна "Интерпретация маскировок в тесте Роршаха" (Roland Kuhn, Interpretations of Masks in the Rorschach Test, 1945).

Экзистенциальный анализ необходим не только для углубления нашего понимания психозов и неврозов, но и для психологии и характерологии. Что касается характерологии, то здесь я ограничусь анализом скупости. Считается, что скупость заключается в том, что человек упорно продолжает оставаться в состоянии потенциальности, в "борьбе против реализации", и зависимость от денег можно понять только с этой стороны (Эрвин Страус). Но это слишком рационалистическое объяснение. Скорее, мы должны анализировать существование и миро-проект скупого человека; должны исследовать, какую основу для скупости дают миро-проект и миро-толкование, или каким образом то-что-есть (Seiende) доступно жадному человеку.

Наблюдая за поведением скупого и читая описания о нем в литературе (произведения Мольера и Бальзака), мы обнаруживаем, что его в первую очередь интересует наполнение, а именно, наполнение "золотом" чемоданов и коробок, чулок и сумок; а отказ тратить и желание сохранять деньги – вторичны. "Наполнение" – это априорная или трансцендентальная связь, которая позволяет нам соединить испражнения и деньги через общий знаменатель. Только она дает психоанализу эмпирическую возможность рассмотрения денежной зависимости как "происходящей" из удержания испражнений. Но удержание испражнений ни коим образом не является "причиной" жадности.

Упомянутые выше пустые пространства созданы не только для того, чтобы их наполнили, но также и для того, чтобы там можно было спрятать их содержание от глаз других людей. Скупой человек "сидит" на своих деньгах "как курица на яйцах". (Мы можем многое узнать из идиоматических выражений, так как язык развивается скорее феноменологически, чем дискурсивно.) Удовольствие от траты денег, от процесса их отдачи, возможно только в дружеских отношениях с другим человеком, заменяется удовольствием от тайного созерцания, перебирания, касания, как физического, так и умственного, подсчитывания золота. Таковы тайные оргии скупца, к которым можно добавить вожделение блестящего, сверкающего золота, так как это единственная искорка жизни и любви, которая осталась у скаредного человека. Преобладание заполнения и соответствующей ему полости указывает на нечто "подобное Молоху"³⁴ в таком мире и существовании. Это, естественно, несет с собой (согласно единой структуре бытия-в-мире) определенную подобную Молоху форму "я"-мира, а в этом случае особенно форму мира тела и мира сознания, как было правильно подчеркнуто психоанализом. Что касается временного характера, то само упоминание того, что кто-то может быть "жадным до времени" доказывает, что время скупца имеет пространственный характер в смысле Молоха, поскольку маленькие отрезки времени постоянно экономятся, накапливаются и ревностно охраняются. Из этого следует неспособность "отдавать время". Конечно, все это подразумевает потерю возможности истинного или экзистенциального временного характера, возможности взросления личности. Отношение жадного человека к смерти, которое здесь, как и во всех экзистенциально-аналитических исследованиях, имеет огромное значение, в этом контексте может не обсуждаться. Оно тесно связано с его отношением к другим людям, а также с недостатком любви³⁵.

Таким же образом, как мы исследуем и понимаем черты характера, мы исследуем и понимаем то, что в психиатрии и психопатологии в общем называется чувствами и настроениями. Чувство или настроение не описывается надлежащим образом, как и не описывается, как человеческое существование, которое его имеет или в нем находится, присутствует в-мире, "обладает" миром и существует. (См. в моей работе "Скачка идей" описание оптимистических настроений и чувств оживленного веселья.) Что здесь следует рассмотреть помимо временного и пространственного характера, тени, света, материальности, так это прежде всего динамику данного миро-проекта. Все это можно исследовать как через индивидуальные вербальные проявления, так и через метафоры, поговорки, идиоматические выражения и с помощью языка писателей и поэтов. Идиоматический язык и поэзия – это неисчерпаемые источники для экзистенциального анализа.

Особую динамику мира чувств и настроений, их подъемы и спуски, их движение вверх и вниз я обрисовал в своей работе "Сновидение и существование"³⁶. Доказательства такого движения можно найти как в состояниях бодрствования, так и в сновидениях, интроспективных описаниях, в ответах на тест Роршаха. Гастон Башляр в своей книге L'Air et les Songes дает блестящее глубокое представление вертикали существования, de la vie ascensionnelle (восхождение), с одной стороны, и de la chute (падение) – с другой³⁷.

Он прекрасно показывает экзистенциально-аналитическую значимость фундаментальных метафор de la hauteur (надменность), de l'elevation (величие), de la profondeur (проникновенность), de la chute (падение) (ранее упомянутую Ю.Минковски в его книге Vers une Cosmologie). Башляр вполне корректно говорит о психологии, мы называли ее антропологией, – ascensionnelle. Без этой основы нельзя научно понять и описать ни чувства, ни "ключи" (Stimmung), ни "ключевые точки" (gestimmte) ответов на тест Роршаха³⁸. Башляр тоже осознавал то, что так повлияло на нас в случае Элен Вест, что воображение подчиняется "закону четырех элементов". Каждый элемент воображается в соответствии с его особым динамизмом. Мы особенно рады увидеть понимание Башляром того факта, что те формы бытия, которые характеризуются падением, общим жизненным спуском, неизменно ведут к imagination terrestre, к приземленности или к увязанию существования. Это, в свою очередь, имеет огромное значение для понимания результатов теста Роршаха.

Эта materialite (материальность) миро-проекта, происходящая из "ключа" (Gestimmtheit) существования, не ограничивается окружающей средой, миром предметов или Вселенной вообще, но относится равно ко всему миру соплеменников (Mitwelt) и к "я"-миру (Eigenwelt) (как было показано в случае Элен Вест). Для них "я"-мир и окружающий мир были доступны только в форме твердого, заряженного энергией материала, тогда как мир их соплеменников был доступен только как заряженное энергией, твердое и непроницаемое сопротивление. Когда поэт говорит о "скучном сопротивлении мира", он показывает, что мир ближних может быть пережит не только в форме метафоры, но и в форме действительно и остро чувствуемого твердого и сопротивляющегося материала. Эта же идея выражается в таких выражениях, как "крепкий парень" ("tough guy") и "мужлан" ("roughneck").

Наконец, какую роль призван сыграть экзистенциальный анализ в целостной картине психиатрических исследований?

Экзистенциальный анализ – это не психопатология, не клиническое исследование и не какой-либо вид объективного исследования. Его результаты сначала должны быть переведены психопатологией в соответствующие ей формы психического организма или даже психического аппарата, чтобы быть спроецированными на физический организм³⁹. Этого нельзя достигнуть без чрезмерного упрощения и редукции, при этом наблюдаемые экзистенциально-аналитические феномены лишаются своего феноменального содержания, их адаптируют для объяснения функций психического организма, психических "механизмов" и т.д. Однак о психопатология рыла бы себе могилу, если бы не стремилась проверять свои понятия функций, противопоставляя их феноменальным содержаниям. Эти понятия применяются к данным содержаниям, обогащаются и пополняются через них. Экзистенциальный анализ удовлетворяет требованиям более глубокого проникновения в природу и происхождение психопатологических симптомов. Если в этих симптомах мы признаем факты коммуникации, а именно, нарушения и трудности в общении, то мы должны сделать все, что есть в наших силах, чтобы проследить их причины, что означает прийти к тому факту, что душевнобольные люди живут в "мирах", отличающихся от наших. Следовательно, знание и научное описание тех "миров" становится главной задачей психопатологии, которую она может решить только с помощью экзистенциального анализа. Экзистенциальный анализ не только научно объясняет пропасть, разделяющую наш "мир" и "мир" душевнобольных людей и затрудняющую их общение, но и на научной основе строит через нее мост. Нас больше не останавливает так называемая граница между той психической жизнью, которую мы можем прочувствовать, и той, которую не можем. Сообщения о различных случаях показывают, что наш метод успешно применяется не только при общении с пациентами, как мы изначально думали, но и при проникновении в их историю жизни, при понимании и описании их миро-проекта даже в тех случаях, в которых раньше такое казалось невозможным. По моему опыту, это особенно относится к случаям ипохондричных параноиков, понять которых иными способами очень сложно. Таким образом, мы также выполняем и требование терапии.

Это понимание, что миро-проект отличает душевнобольных людей от здоровых и препятствует их общению, дает новый взгляд на проблему проекции⁴⁰ психопатологических симптомов на особые процессы головного мозга. Сейчас не так важно локализовать отдельные психические симптомы в мозге, первоочередной задачей является расположение фундаментальных психических нарушений, которые мы узнаем по изменению "бытия-в-мире". "Симптом" (например, скачка идей, психомоторное подавление, неологизм, стереотип и т.д.) оказывается распространяющимся изменением души, изменением целостной формы существования и всего стиля жизни.

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>