Т. П. Григорьева. ДАО И ЛОГОС

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь,
Взрывая, возмутишь ключи, –
Питайся ими – и молчи

(Тютчев)

Русская философия, естественно, принимала в немецкой то, что было ей созвучно, и не случайно именно Шеллинг оказался ей близок. А. В. Гулыга отводит этому целую главу "Шеллинг и Россия" во Вступительном слове к т. 1. Сочинений философа, говоря о его влиянии на духовную жизнь России. Не потому ли, что сам Шеллинг, по словам А. Григорьева, есть "жизнь, а не теория". Ни один из классиков немецкой философии, по мнению А. В. Гулыги, "не относился к России с таким интересом и с такой любовью", предрекая ей великое будущее [51]. Что-то глубинное роднило его с русскими. Может быть, чувство Природы, ощущение ее всеприсущности, интуиция Целого, стремление предотвратить отпадание от Бытия человека:

"Существует только одна судьба всех вещей, одна жизнь, одна смерть; ничто не опережает другое, существует лишь единый мир, единое растение, и все, что есть, составляет лишь его листья, цветы и плоды, отличающиеся друг от друга не своей сущностью, а ступенью своего развития" [52].

Вместе с тем русская философия противостояла процессу "обезбоживания" мира (прежде чем преградить путь "нечистой силе" физически, она сделала попытку противостоять ей духовно). Это стремление подвигло Эрна на книгу "Борьба за логос" (М., 1911 г.). На ней и на более поздних работах мне хотелось бы остановиться, чтобы понять причину вспыхнувшего в России интереса к Логосу, тем более что речь идет о проблемах насущнейших для нашего времени. Эрн предчувствовал приближение всемирной катастрофы, видя в милитаризации Германии следствие философского феноменализма, т.е. той самой односторонности, зацикленности на земном, отпадении от Небесного, которое настраивает ум на вседозволенность. Ничего святого – значит, все дозволено, – святотатство издревле страшило: теряя душу, человек уподобляется зверю. ("Небо и земля не связаны, будет упадок" – "Ицзин".) Бездуховность захватывает все сферы культуры и опустошает жизнь.

Есть несомненная связь между "смертью бога" и тем, что вскоре произошло в Германии. Что-то умерло в человеке, что развязало ему руки. Эрн произнес речь на публичном заседании Религиозно-философского общества памяти В. Соловьева 6 октября 1914 г., т.е. вскоре после начала войны, и назвал ее "От Канта к Круппу":

"В плане истории теоретическое богоубийство... неизбежно приводит к посюстороннему царству силы и власти, к великой мечте о земном владычестве и о захвате всех царств земных и всех богатств земных... Если весь внешний опыт абсолютно феноменалистичен, тогда на арене истории ничего не значит святыня, ничего не значит подлинная онтологическая Справедливость, ничего не значит божественный Промысел".

Они оттеснены идеей мирового господства. Мы как-то странным образом обходим вниманием мировоззренческие или психологические предпосылки фашизма, хотя многих бед можно было бы избежать, поняв его природу, осознав его неслучайный характер, предвидя его приход (издержки определенного типа цивилизации). Можно не разделять запальчивость Эрна (еще бы ее не было, когда сознание потрясено безумием войны). Разве образ мышления не предопределяет образ действия? ("Каков человек, таков и мир", – говорит другой великий немец.) И Эрн, естественно, ведет речь не о врожденном свойстве немецкого мышления, а о его временном недуге, от которого не гарантирована ни одна нация (нам ли этого не знать!). Более того, он говорит о недуге всемирного масштаба:

"И это величавое трагическое зрелище, в котором участвует in corpore (в полном составе) чуть ли не стомиллионный народ, имеющий за спиной своей века напряженной и интенсивной культуры, полно глубочайшего вселенского смысла. Путь германского народа, приводящий к неминуемой катастрофе, есть достояние и внутренний опыт всего человечества. Люциферианская энергия с крайним напряжением, особенно в последнем столетии, аккумулировалась в немецком народе – и вот, когда теперь нарыв прорывается, все человечество в согласном порыве ощущает всемирно-исторический катарсис (оптимизм по-русски! – Т.Г.)" [53].

Но путь был предуготован, ни одно, тем более масштабное, явление не возникает на пустом месте.

Помните: "Свободен от чего? Какое дело до этого Заратустре! Но пусть ответит мне свет очей твоих: свободен для чего?" И то, что подготавливали предшественники, "в истекающем кровью Ницше переходит в трагическое безумие". Безумие Ницше закономерно, фатально – доказывал Эрн за несколько лет до начала войны, о чем свидетельствует его "Борьба за логос". Попрание святости карается онтологической Справедливостью, или самим Бытием, внутренним Законом человека, если жива его душа ("Всякая неупорядоченная душа сама в себе несет свое наказание" – любимая мысль Августина). И то же самое происходит с нацией, народом, как и с отдельным человеком.

Потому русская мысль на рубеже веков и восстала против отпадения от духовного мира, предрекая явление Антихриста, и так настойчиво призывала к возвращению в лоно Бытия, к Единому. Она направляла к Реальности "стрелу" разума, устремленную фаустовским духом в бесконечность, предоставив Жизнь на попечение рассудка. Началась "борьба за логос" во имя спасения гена жизни. Эрн восстал против онтологического нигилизма, или меонизма, парализовавшего Разум, как парализует его всякая односторонность.

Его книга не была неожиданностью для русских. С. Н. Трубецкой в "Учении о Логосе в его истории" определил конечную цель человеческого существования, как преодоление меона:

"Те, кто верят в прогресс и в разум, видят в муках человечества родовые муки и верят, что оно породит из себя всечеловеческое Великое Существо, которое осуществит в себе конечный идеал.

С такой точки зрения работа народов представляется как теургическая работа, а исторический процесс – как длинный мучительный теогонический процесс, завершением которого должно быть рождение последнего высшего божественного зона мира. Древние теогонии указывали начало этого процесса в хаосе и тьме, из которых родились и первые боги народов; он протекает через ряд эонов, через поколения борющихся богов, исполинов и чудовищ, которые побеждали друг друга, царствовали та. падали, сменяя друг друга во власти над миром" [54].

Эрн верил в восхождение к высшему эону – от цивилизации к культуре. Для этого и начал борьбу за Логос, который имманентен миру, но от которого мир отпал. И в этой борьбе он был не одинок. В те же годы Н. Бердяев обратился к Логосу:

"В основе мышления и в основе бытия лежит тот же Логос, Логос – субъект и объект, тождество субъекта и объекта. Все великие философы древнего: и нового мира признавали Логос как начало субъективное и объективное, как основу мышления и бытия... Логос не есть отвлеченное рациональное начало, Логос – органичен, в нем процесс познания есть функция живого целого, в нем мышление есть само бытие".

И все же Логос в понимании людей со временем утратил свою универсальность, связь с истинно-сущим, ноуменальным миром. Рационалисты уподобили его функции, отвлеченному понятию. Ум отошел от Логоса – человечество избегло самопознания, как некогда Зевс предотвратил рождение Мудрости Метидой. Теперь русская мысль стала на защиту Логоса:

"Учение о Логосе, составляющее душу онтологической гносеологии, сталкивается с иррациональностью и греховностью бытия, которые для гегелевского панлогизма были непостижимы... Разум по природе своей интуитивен, а не дискурсивен, и в нем созерцается действительность".

Предчувствуя недоброе, явление Антихриста, который "есть новый бог творения, тварь, подменившая Творца" [55], философы начали борьбу с бездуховностью, отвлеченностью, голой рациональностью во имя спасения Целого. На Западе Эрн отрицал не историю, "не великие культурные достижения – как настойчиво не понимает... С. Франк, а лишь рационализм – начало... антикультурное". Причину гибели духовности Эрн видит в господстве рационализма, равнодушного ко всему, кроме самого себя, в отрицании ноуменального, истинно-сущего, всего, что выходит за рамки абстракции. "Если бы я не видел в рационализме – этом кумире современности – смерти и величайшей духовной опасности, я бы не боролся с ним столь настойчиво и упорно". Он ведет борьбу действительно настойчиво и упорно, ибо бездуховность, феноменализм равносильны смерти, угрожают всему миру, и России в том числе. Не случайно "последние гении" Запада – Гюисманс, Бодлер, Ибсен, Ницше – отвергали эту действительность. Судьба Ницше символизирует судьбу европейской культуры:

"Над Европой восстала трагическая фигура Фридриха Ницше. Магистраль исторического развития всегда идет через гениев... В нем творит, вздыхает и болеет душа мира, – проницает философ истоки недуга. – Болезнь гения страшнее холеры, чумы, самой губительной эпидемии. Она свидетельствует, что самые истоки, от которых все мы пьем, поражены недугом. Болезнь гения всегда есть скрытая наша болезнь... Безумие Ницше обосновано всей историей новой философии. Основной принцип этой философии ratio в корне своем поражен болезнью дурной отвлеченности.

Минуя действительность, ratio с необходимостью вовлекается дурной своей логикой в пустой схематизм... Философия становится абсолютно вне-жизненной, вне-действительной... Гносеологический дуализм принимает небывалые абсолютные формы.

И этот дуализм коррелятивен с безумием Ницше".

Таково предощущение Эрна, пронизавшее книгу, а может быть, всю русскую философию на рубеже веков, которая жива Интуицией, предвестием Целого. В односторонности рационализма они видят причину всеобщего кризиса. Есть нечто обнадеживающее в их бунте против заземленности мысли, против понятий, оторванных от Реальности. Если мысль отпадает от Бытия, зачем она? "Кардинальный, конструктирующий его (меонизма – Т.Г.) признак (по содержанию) – отрицание природы как сущего. Спиноза в своей философии меоничен, ибо отрицает природу, как Сущее своим смешением природы с Богом. Deus sive natura. Бог или природа! Для Спинозы природа не самостоятельна по отношению к Богу и потому не есть Сущее наряду с Богом, т.е. природы как самостоятельно Сущего нет. Природа для Спинозы геометрична, механична, мертва и потому призрачна".

Истоки меонизма Эрн находит у Беркли, Декарта, Канта. Именно Декарт, по мысли Эрна, закладывает основы того "механического созерцания, которое в продолжении трех столетий лишь развивается и детализируется" [56].

Вспомним, что и Шеллинг упрекал европейскую философию в отчуждении от Природы:

"Общий недостаток всей новоевропейской философии, начиная с учения Декарта, в том, что для нее не существует природы и что у нее нет живой основы. Реализм Спинозы благодаря этому так же абстрактен, как и идеализм Лейбница. Идеализм есть душа философии; реализм – ее тело; лишь в своем сочетании они образуют живое целое. Реализм никогда не сможет дать философии ее принцип, но он должен быть основой и средством осуществления идеализма, его претворения в плоть и кровь. Если у какой-либо философии нет этой живой основы... она разменивается на те системы, жалкие понятия которых о самосущности, модификациях и тому подобное находятся в самом резком контрасте с жизненной мощью и полнотой действительности. Там же, где идеальное начало действительно избыточествует, но не может найти примиряющей и посредствующей основы, оно порождает темный и дикий энтузиазм, выливающийся в самоуничтожение или, как у жрецов фригийской богини, в самооскопление, в области философии проявляющееся в отречении от разума и науки" [57].

Апофатизм таких мыслителей, как Абеляр, Альберт Великий, Эриген, Мейстер Экхарт, Николай Кузанский, не смог, по выражению греческого богослова X. Яннарса, изменить, "исторический курс западного атеизма", превратившего бога в разумную причину, нравственный первопринцип, прогресс, в двигателя "машины мира". Взгляд на Бога как стража миропорядка, а после Декарта – гаранта субъекта и индивида предрешил "смерть" Бога и подвел западную историю к порогу Ничто [58]. Любовь к Небу не знает корысти, а если знает, то не любовь, и все тем и кончается, с чего началось,

Собственно, дуализм претил духу и гегелевской диалектики:

"Картезианская философия выразила в философской форме повсюду распространившийся дуализм культуры, характерный для повой истории нашего северо-западного мира, дуализм, который означал гибель всей прежней жизни" [59].

Не вина великих мыслителей, что их идеи выворачиваются наизнанку обыденным сознанием, что частный, односторонний разум видит лишь частное, одну сторону вещей. Сколь бы ни были благими намерения овладеть неведомым, но, если они направлены против природы, они направлены и против человека. Отпадение человека от Природы привело к отпадению человека от самого себя, к разобщению всего со всем, ибо единство – монада, некий разум, а разделенность – диада, "это гнев в преступлениях и похоть в пороках ("Исповедь Блаженного Августина", IV, 14, 24).

Если Природа не есть сущее, значит, есть нечто не-существенное, что можно отбросить. И отбросили. Теперь спохватились, если еще не поздно. Предвидя последствия распада, породившего нравственное варварство, Эрн настойчиво напоминал, что Природа есть сущее, что она полна творческих энтелехий, сперматических логосов, а не исчерпывается тем, что в ней видит человек, ведет самостоятельную глубоко скрытую и таинственную жизнь. Теряя связь с Природой, человек неизбежно теряет себя. Видя в Природе средство, он сам становится средством. Ф. Бэкон провозгласил:

"Наша главная цель – это заставить природу служить делам и потребностям человека для того, чтобы человек простер свою власть над природой, которая ему принадлежит по божественному дару" [60].

Природа как субъект для Бэкона не существует, она лишь объект, на ниве которого можно делать открытия, увеличивающие господство человека над природой. Но оборотная сторона господства есть рабство. В борьбе за власть все теряет смысл, становится функцией-фикцией – и властители и подвластные. Стремление покорить материю приводит к покоренности материей. По закону парадокса, односторонность, доведенная до крайности, превращается в свою противоположность, разрешается взаимоуничтожением сторон, или меонизмом, по Эрну.

Таково неизбежное следствие неравенства, в смысле не-равного отношения: господства-подчинения, господства субъекта над объектом, центра над периферией – моноцентризма любого рода. При таком отношении субъект неизбежно становится объектом. Этот закон отсутствует в Природе, он приписан ей человеком. В результате все переворачивается вверх дном, сама мыслимая структура бытия: материя господствует над духом, хаос над логосом, энтропия над эктропией, объект над субъектом. Все приносится в жертву всему, разъятая материя лишает человека надежды на то, что когда-то Хаос сменится Космосом. Исходящее из Хаоса к нему возвращается. Так завершается путь Власти, берущий начало в стремлении древних греков покорить природу и богов, прислушиваясь к собственным "даймонам".

Развивая принципы философии Беркли, Юм с неизбежной логичностью приходит к признанию, что душевная субстанция не существует совершенно так же, как и материальная: "Материя не существует – вот последовательный, парадоксальнейший вывод, неизбежно вытекающий из Бэконо-Декартовского отрицания природы, как сущего" [61]. Рационализм, утверждает Эрн, приводит к расцвету универсального меонизма.

Идеал всеединства обернулся практикой всеотрицания. Значит, что-то неверно, что-то нарушено в самом подходе; в том, как человек воспринимает мир и строит с ним свои отношения. Выход философ видит в обращении к изначальному Логосу, к полноте Бытия: в воссоединении человека с природой, ума и сердца, в снятии дуализма, порождающего губительную односторонность, в полном совпадении субъективно-переживаемого с объективным порядком и строем Вселенной (то, что Н. Бор назвал "согласовать наше положение как зрителей и как действующих лиц в великой драме существования"). Животворящий Логос может оживить сущее, противостоять рационализму, почти завершившему круг своего развития, дойдя до "чистого хаоса и безумия".

Логос не есть абстракция, "мир в самых тайных недрах своих логичен", т.е. сообразен и соразмерен Логосу. Жизнь, утратившая связь с Логосом, утрачивает смысл, форму, уподобляется чистому Хаосу. Не тому, "зиждительному, родному" хотя и страшному", который воспевается Тютчевым, не первоначальному Хаосу, темной мощи творящей природы, "живому корню всякого бытия", как в космогонии древних греков. Нет, новоявленный Хаос, по мнению философа, – уже абсолютная тьма, погашение жизни в мертвящей атмосфере меонизма. Этот Хаос уже ничего не рождает, но все уничтожает, все сводит на нет, чему свидетельство философия и культура, ибо "рационализм не понимает в культуре самого главного. Ведь корень культуры – Творчество. Созидается культура лишь Творчеством" [62]. Рационализм лишил даже Хаос его творческих потенций, а культуру – живительной силы.

Истинная философия, по Эрну, таит в себе две стороны: Эрос и Логос (платоновские веяния). Эрос в своем стремлении рождать и творить оплодотворяется лишь Логосом, который имеет три аспекта: космический, божественный и дискурсивно-логический. Логос божественный открывается индивиду через искусство, поэтическое слово, звук, цвет; Логос космический – через "натуральные религии". В поэтической интуиции, в акте "умственной воли" мысль восходит к абсолютному смыслу вселенского бытия. В процессе Эволюции совершается проникновение Логоса во все сферы и элементы существующего – происходит одухотворение материи [63].

Но есть и те, кто противится всемирной Эволюции, кто вызывает из темных недр земли зверя – Антихриста. Из носителей духа Антихриста нарождается "стадо людей без человеческих душ, которое будет куплено хлебом". И лишь человеческой Личности под силу снять извечное противоречие между царством свободы и царством природы (необходимости), ибо в своей ноуменальной сущности она принадлежит к царству свободы.

Человек – средоточие энергий – может и должен, явиться действительным посредником между двумя, мирами, той точкой, в которой оба мира реально соприкасаются, а без этого, без признания именно за человеком назначения утвердить царство свободы в царстве необходимости, не может быть осмыслен процесс вселенского освобождения, ибо это освобождение совершается через людей.

В. Эрн, как и Н. Бердяев, видевший смысл Истории в поступательном движении к богочеловечеству, возлагал надежды на Россию, единственную наследницу Логизма. Именно Россия, с его точки зрения, в состоянии осуществить идеал христианского социализма в силу ее общинного уклада, духа соборности, того, что Достоевский называл "вселенскостью", а Е. Н. Трубецкой – "интуицией всеединого сознания". России, по убеждению Эрна, назначено восстать против бездуховности века, всепоглощающего онтологического нигилизма (меонизма), вернуть веру в сущее, в Разум-Логос, в целого Человека. "Историческое столкновение ratio и Логоса, неминуемое и неизбежное, может произойти лишь в России".

И потому, что философская мысль России избегала "дурной отвлеченности", была всегда существенно конкретна, т.е. проникнута онтологизмом, естественно вытекающим из основного принципа Логоса, она достигает "всечеловеческих вершин" в глубоко философском творчестве Тютчева, Достоевского, Толстого. Отсутствие стремления к "дурной отвлеченности" обусловливает любопытную черту: отсутствие систем. "Всякая система искусственна, лжива и, как плод кабинетности, меонична". В порабощенности схемой Эрн видел "корень всех искажений".

Русская мысль, так уж повелось, искала Правду и Истину но столько в научных штудиях, сколько в духовном подвижничестве, "духовидении", православном строительстве, что отразилось на трепетном Слове философов. Эрн верит в перспективу русской философии, именно в силу ее принципиального онтологизма, ориентированности на Целого человека, которого жаждала душа Г. С. Сковороды.

Русская мысль, по словам философа, дорога ему "не потому, что она русская, а потому, что во всей современности, во всем теперешнем мире она одна хранит живое, зацветающее наследие антично-христианского мировоззрения" [64].

У каждого народа свое назначение, свой Путь. Но, в самом деле, все рождающееся в душе, "будучи истечением единой силы, составляет одно большое целое, и все единичное, словно овеянное тою же силой, должно нести на себе признаки связи с этим целым". Иначе немыслимо всечеловечество, если какой-то из голосов заглохнет. У каждого народа свой звездный час, своя мелодия. Иначе зачем он со своей неповторимой судьбой?

Естественно, речь идет не о преимуществах какого-то народа или какого-то пути (кому дано судить об этом?), хотя мне ближе по духу русская философия, как русскому человеку, так же как немцу ближе немецкая. Но вряд ли кто станет оспаривать, что чувство целостности, поиск Целого человека характерны для русской философии, и в этом основная причина интереса к ней. Это не значит, что Человек этот уже есть, это значит, что по нему тосковала душа Сковороды: "Мы целого человека лишены".

Для украинского философа П. Д. Юркевича (1826-1874), учителя В. Соловьева, именно сердце – глубочайшая духовно-нравственная основа человека, источник знания; "не древо познания есть древо жизни", лишь целостная душа рождает знание: ум есть вершина, а не корень духовной жизни человека [65].

Эрн, стало быть, продолжал не им начатое, делал "общее дело", предназначенное остановить надвигавшийся хаос псевдознания. К этой теме обращался мощный ум В. Соловьева (1853-1900). Его магистерская диссертация 1874 г. так и называлась – "Критика западной философии (против позитивистов)", а докторская – "Критика отвлеченных начал". Пафос его работ так же направлен против рациональности, дискурсивного ума, признающего лишь механическую причинность. Истина теряется оттого, что сущее подменяется его предикатами, Целое – частью. В этом суть.

В момент творения, по Соловьеву, произошло ниспадение мировой души в Хаос, ее "материализация". Чистый хаос – ме-он, не-сущее, есть "сумрачное лоно" земной красоты, "темный корень бытия". В процессе космической эволюции происходит утончение, одухотворение материи – через художественное осмысление мира, красоту и духовную устремленность человека. Но по мере восхождения к духу возрастает и сопротивление темного, хаотического начала, что делает реальным пришествие Антихриста (почти все русские философы предсказывали его приход). Однако Человек, богочеловек, посредник между божеством и природой, призван преодолеть непроницаемость и тленность материального бытия, что он может сделать, черпая силы у Природы, слушая голос Мировой души, "божественной премудрости" – Софии. Наука не может быть последней цепью жизни, уверен Соловьев. Высшая, истинная цель жизни другая – нравственная (или религиозная), для которой и наука служит одним из средств.

Этот взгляд разделяют просвещенные люди России. Можно вспомнить Е. Н. Трубецкого (1863-1920), считавшего, что русская земля, веками жившая без просвещения, напоследок сподобилась той высоты святого просвещения, какое не было явлено в других странах, раньше ее принявших христианство. "Этой несравненной высоты Русь достигла благодаря подвигу святого Сергия. Страна, где были явлены такие светильники, уже не нуждается в иноземных учителях веры" [66].

Свет России Трубецкой видит в духовидцах, которые мысли свои выражали не в словах, а в красках. Именно в иконе XV в. Россия получила наиболее прекрасное и наиболее цельное свое выражение. После уклонения греков в унию и падения Константинополя она стала в глазах наших предков "единственной хранительницей неповрежденной веры православной". (Поражаешься, писал Трубецкой в "Умозрении в красках", насколько русская иконопись согрета чуждой грекам теплотою чувства.) В то же время Россия на собственном опыте убедилась, что без просвещения, без культуры, без возрождения и развития нравственных начал ей просто не быть: она найдет способ себя разрушить и уже окончательно.

В работе "Два мира в древнерусской иконописи" Е. Н. Трубецкой высказывает убеждение, что наш мир – не рай, не ад, а смешанная среда, где происходит ожесточенная борьба того и другого. Признак всеобщего упадка Е. Н. Трубецкой видит в новом стиле церковной архитектуры:

"В этом ужасающем сходстве новейших церковных глав с предметами домашней утвари отражается то беспросветное духовное мещанство, которое надвинулось на современный мир... Все в нем говорит только о здешнем, все выражает необычайно плоскостное и плоское мироощущение... То самое духовное мещанство, которое усилило огонь церковных глав, заковало в золото иконы" [67].

Есть в этом жесткая правда и жестокое следствие.

Так что не только превозносили духовность русские философы, но и говорили о ее упадке как о неизбежном следствии падения нравов. Знаток русской и немецкой философии А. В. Гулыга в статье о В. Соловьеве делится своими мыслями:

"Двести лет назад немецкие философы раскрыли тайну познания, указав на активную синтезирующую деятельность нашего интеллекта. "Критика чистого разума" Канта, "Наукоучение" Фихте, "Система трансцендентального идеализма" Шеллинга, "Феноменология духа" Гегеля – вот ступени великого восхождения к вершинам теории познания. С этикой не получилось... "Я стыжусь, следовательно, существую", – говорил Соловьев, перефразируя Декарта" [68]. Именно стыд, совесть – нравственный элемент, по Соловьеву, "не только может, но и должен быть положен в основу теоретической философии" [69].

Можно понять озабоченность ученого и согласиться с выводами, что возникшее в России философско-религиозное учение всколыхнуло духовную жизнь Европы и определило поворот западной мысли (а также литературы, живописи и музыки) в сторону человека. Корни таких философских направлений, как феноменология, экзистенциализм, персонализм, – в России. Здесь был услышан великий вопрос Канта: "Что такое человек?" Русские попытки ответа на него эхом прозвучали на Западе, а затем снова пришли к нам как откровения просвещенных европейцев. "Почему так произошло? Почему мы забыли свое первородство?", – вопрошает ученый. Но если живые зерна брошены в плодородную почву, всходы появятся, как только лучи света упадут на нее.

Трудно обойти молчанием, хотя здесь "слова останавливаются", духовидца нашего времени П. А. Флоренского, доказавшего (пусть ценою жизни, воистину "смертью смерть поправ") единый исток религиозного чувства благоговения перед тем, что выше понимания человека, и научного знания. "Бытие в основе таинственно и не хочет, чтобы тайны его обнажались словом. Очень тонка та поверхность жизни, о которой дозволено говорить". Космос подвержен воздействию двух противоположных сил: Энтропии, Хаоса, всеобщего уравнения и Эктропии, Логоса, неповторимой индивидуальности каждого. Лишь через Культуру человек, внимающий Логосу, может избавить мир от смерти и дать ему Жизнь истинную: "Истинная реальность... одна: это – реализованный смысл или осмысленная реальность, это – воплощенный Логос" [70]. И та же нравственная озабоченность отвлеченностью европейского ума, не ощущающего единство трансцендентного – имманентного, решившегося на "принципиальное и навечное разделение смысла и реальности, духа и плоти, истины и силы – на два царства: царство субъективных истин и вне-истинных объективностей" [71]. Эрн не был одинок в борьбе за Логос.

Однако и в самой немецкой философии зрел приговор "меонизму" – в нигилизме Ницше, и в прозрении "Заката Европы" Шпенглера. Если Ницше объявил о "смерти бога", то Шпенглер – о смерти европейской цивилизации, и сделал это с такой силой, что не считаться с этим было уже невозможно.