Б. Данэм. ЧЕЛОВЕК ПРОТИВ МИФОВ

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

В каком-то смысле вы, разумеется, и стоите. Если бы вам вздумалось целиком переложить на других задачу удовлетворения своих нужд, не прилагая от себя цикаких усилий, ваша жизнь стала бы совершенно паразитической. В своем поведении вы уподобились бы любому ушедшему на покой и стригущему купоны рантье, чьи потребности удовлетворяются за счет своеобразного налога на труд других людей. Или, если мы представим себе общество, где никто не делает ничего для себя, но все для других, мы получим ту сказочную общину, где люди зарабатывают себе на жизнь, стирая белье друг у друга.

Но наша максима в нормальном случае не означает ни одну из этих крайностей. Обычное ее значение, скорее, таково: жизнь – бурная и смертельная борьба, где каждый должен добиваться своей выгоды или гибнуть. Собственная выгода становится так единственным признаваемым добром, поражение и смерть – единственным признаваемым злом. Любое действие, помогающее достичь первого и избежать второго, оправданно уже просто потому, что оно этому способствует. Кирпичи для постройки своего счастья я беру из развалин, которые составляли ваше.

Что бы ни говорилось об этой идее – а за последние двадцать пять веков говорилось многое, – она откровенна и в силу своей откровенности кажется обезоруживающей. Ее пророки, как мы склонны думать, явно ничего не скрывают. С немалым чистосердечием они утверждают, что "идут наверх". Они делают нам честное предупреждение. Мы сами сглупим, если не остережемся.

Может быть, здесь причина, почему названная идея обитает, как я обнаружил, в иных крайне невинных и бесхитростных умах. За несколько лет преподавания этики я от многих студентов слышал бойкую защиту этой теории, защиту столь отчаянно последовательную, что они были готовы даже запятнать свой собственный моральный облик, хотя всегда очень старались не запятнать мой. Помню, один молодой человек, гостиничный регистратор, в свободные часы, утверждал, что только страх перед полицией мешает ему взломать сейф в своем отеле. Может быть, так оно и было, но я со своей стороны скорее поверил бы в то, что у молодого человека доброкачественное чувство противоречия. Юные защитники эгоизма все без исключения были добрые и надежные люди, и мне кажется, что из них вышли более образцовые граждане, чем из некоторых их елейных соучеников.

Хотя культ агрессивного успеха процветает среди молодежи, которая, по-моему, на практике обычно на удивление далека от него, обнаружить его всего легче среди людей, открыто его не исповедующих. В мои университетские годы, например, старшие курсы нередко голосовали по целому кругу вопросов, в том числе о том, "образование" или "связи" были наиболее ценным приобретением прошедших четырех лет. "Связи" всегда Побеждали. Иными словами, большинство старшекурсников меньше ценили знания и ум, чем приобретение связей, которые помогли бы им со временем продавать облигации и заключать страховку. Мудрость веков бледнела перед тем простым фактом, что сегодняшний друг – завтрашний клиент. Не припомню, чтобы кто-нибудь задался вопросом, надо ли видеть в теперешнем клиенте будущего друга.

Бесхитростно оно или нет, простодушие этой теории несколько обманчиво. Она сбивает нас с толку именно тем самым, что велит нам быть начеку. Мы склонны думать, что лицемерие никогда не станет заявлять о себе так открыто. Вместо подозрений мы начинаем питать доверие к искренности человека, который только что сказал нам, что секрет его этики в постоянной неискренности. Однако искренность есть достоинство лишь постольку, поскольку оно гарантирует другим людям определенное постоянство в поведении. Оно есть тем самым социальная добродетель. Но все социальные добродетели теряют смысл внутри этики эгоизма. Человек, верный такой этике, будет жалеть о наличии в своем характере всяких этических черт и постарается избавиться от них как можно быстрее.

Рассматриваемая нами теория, таким образом, погрязла в самых явных противоречиях. Невинный человек, которому она совершенно не к лицу, тем не менее склонен иногда исповедовать ее в качестве безопасного выхода для своего юношеского бунта. Не столь невинные люди будут осуществлять ее на практике, подражая старшим как раз в тех действиях, которые предназначались для утаивания. По своему смыслу теория не может усматривать ничего хорошего в искренности и поэтому сама не в силах решить, признавать или не признавать за истину то, что она говорит. Мы угадываем за ней настроение отчаяния, последнее судорожное оправдание того, что невозможно оправдать, а дальше пустоту, проглатывающую мертвые идеи.

Так все в точности и обстоит. Допустим, вы лицо, чей доход поступает от прибылей, полученных от продуктов чужого труда. Много людей вносит свою долю в ваш доход, который велик потому, что доход каждого в отдельности из тех людей мал. В то же время вы сознаете, что тысячи людей имеют в точности тот же источник дохода, что и вы. Вы обнаруживаете, если раньше этого еще не знали, что у вас есть конкуренты по эксплуатации и что если вы не отстоите свою долю общего дохода, она перейдет в чужие руки и оставит вас разоренным. Вы должны отстаивать источник своего дохода и свой доступ к этому источнику. Вы должны заставлять людей работать на вас и при этом не давать никому другому занять ваше место.

При таких обстоятельствах мир будет казаться вам полным врагов. Правительство, профсоюзы, монополии, другие большие и малые бизнесмены предстанут в ваших глазах единым заговором с целью вас разорить. Надо бороться всяким доступным оружием – и, как это ни удивительно, среди такого оружия занимает свое место и этическая теория, Этика – орудие власти, потому что это орудие оправдания и убеждения. Соответственно вы можете держать наготове ту версию, что всеми своими действиями просто пытаетесь помочь природе в прополке "неприспособленных", или что существуют некоторые индивиды "низшей" природы, заслуживающие по этой причине именно такого обращения с ними, или что вы следуете определенным и неизбежным законам человеческого поведения.

Но допустим, впрочем, что эти и все другие оправдания проваливаются. Допустим, что завесы услужливой идеологии сорваны и ваша позиция, ваш образ действий предстали обнаженными перед слепящим светом экономического факта. У вас не останется другого выхода, кроме как оправдывать свою наготу, и тут уж все равно, таиться или быть искренним. Когда все средства сокрытия израсходованы, только и остается, что чистосердечие. Так что вы можете говорить: да, таковы на самом деле люди; таков (все видят) я; пусть всякий делает отсюда выводы, какие сможет. Когда закон джунглей уже не удается правдоподобно изобразить ни восхитительным, ни естественным, ни благотворным, ни справедливым, ни неизбежным, приходится вздохнуть под конец, словно говоря: "Ну да ладно; пропади все пропадом, а я все равно буду действовать по-своему". Для исполнения этой задачи и служит этика эгоизма. Трудно сказать, к чему такая задача ближе – к функции врача или могильщика.

Таково социальное применение теории эгоизма. Именно последняя безвыходность, однако, заставляет поднять главный из всех нравственных вопросов. Утверждая, что нам вовсе незачем заботиться о чьем-то благосостоянии, теория понуждает нас задуматься о том, имеет ли такая забота вообще хоть какое-нибудь обоснование. Нас всех, конечно, учат, что благосостояние других людей должно быть нашей первой заботой. Нас учат преклоняться перед такими добродетелями, как мужество, самообладание, верность, заодно с непременными самопожертвованием и самоотречением. Такие добродетели превозносятся даже в обществах стяжательства и конкуренции, хотя бы потому, что правители выгадывают, когда удается притормозить стяжательство и конкуренцию среди широких масс. Но когда мы встаем лицом к лицу с теорией, утверждающей, что эти добродетели лишены всякой ценности, что они абсурдны и опасны, то мы должны проанализировать все здание нашей этики сверху до низу. Нам надо постараться найти, нет ли все-таки причин предпочитать социальность эгоизму.

Итак, должен ли я искать себе добра, забывая других, или другим добра, забывая себя, или, поскольку между первым и вторым нет несовместимости, должен искать добра и себе и другим? Вопрос, пожалуй, из самых важных, какие нам когда-либо доводится решать. Если мы пойдем по пути, указанному этим вопросом, то должны будем, пройдя через политику, экономику и социологию, войти в мельчайшие подробности личной жизни. Ответ в значительной мере определит, какие партии мы будем выбирать, какие законодательные меры поддерживать, как смотреть на экономические отношения и даже какие решения принимать в повседневных делах, – скажем, спешить или не спешить с исполнением данных нами обещаний. Лучший способ задать вопрос, охватывая все его разнообразные импликации, такой: "Вы за людей или против них?".

ЗА И ПРОТИВ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Ответ "Я против" не только откровенен, но и на зависть прост. Он не требует загружать себе голову думами о всем человечестве. Он не заставляет старательно и вдумчиво разбирать системы, при которых живут люди. В его свете мы видим в лучшем случае только одно звено цепи, только один уголок улья – тот, где в данный момент имеет место моя возлюбленная "самость". Обеспечить комфорт на данный момент и легкость перехода в следующий единственное, о чем надо заботиться. Я знавал бизнесменов, настолько погруженных в проблемы своих маленьких частных мирков, что они были убеждены, что такой вещи, как экономическая система, вообще не существует. "Чего вы волнуетесь? – говорил мне один из них. – Нет на свете никакого капитализма".

В сравнении с этой великолепной простотой другой ответ покажется невыносимо сложным. В самом деле, к горестям поддержания своего существования в мире, и без того немалым, мы прибавляем здесь еще и тревогу об участи наших ближних. Встать на сторону людей – значит волноваться о том, есть ли у них достаточно еды, крова и одежды, значит, пускай без непосредственности прямого страдания, но все же глубоко ощущать каждую рану и утрату, которая выпадает на их долю. Причем невозможно поставить четкие пределы диапазону этого сочувствия. Истинный демократ и защитник народа проявляет тем больше сочувствия к людям, чем ниже он нисходит по социальной лестнице, так что чем угнетенней, обездоленней слои народа, тем действенней и энергичней любовь к ним. Чувством любви правит не жуткий и душевредный расчет: "Насколько ценен такой-то человек?", а понимание социальных сил, осудивших людей на их теперешнюю судьбу.

Осложнения здесь еще не кончаются. Люди, встающие на сторону народа, не просто расширяют диапазон и интенсивность своей эмоциональной жизни. Они действуют. Они проводят кампании. Они стучатся в чужие дома, раздают циркуляры, интервьюируют знаменитостей и напоминают законодателям (когда такое необходимо) о правах человека. Они организуют митинги на уличных перекрестках и в публичных местах. Они осаждают прессу письмами, и вот на несколько дней разделы читательских писем в газетах наполняются общественно полезным смыслом вместо провинциального идиотизма. Они организуют комитеты для отмены одного, узаконения другого. Они наполняют квартиры, дома или арендованные помещения папиросным дымом, спорами и неугасающей надеждой. Общество, словно благоразумный слои, вздрагивает всей своей массой и продолжает идти, но часто уже в верном направлении.

Откуда берется время на всю эту головокружительную карусель, ни одному демократу не ведомо. День сохраняет все тот же неизменный запас часов, стрелки движутся ничуть не медленней. И все же время находится – время, отнятое от завтраков и обедов, от отдыха и, увы, от сна. Поступающий так заразится, пожалуй, обостренным ощущением кризиса, он живет как бы "всегда под взором своего Владыки". Да, его жизнь наполненна, в ней много затраченного и мало потерянного труда, в ней есть чему порадоваться и о чем погоревать, в ней есть свет и тень, скользящие по поверхности мира.

Я не хочу утверждать, что все общественно настроенные люди именно так будоражат окружающих. Существует молчаливая любовь к человечеству, которая проявляется мягче и нередко легким прикосновением достигает того, чего более настойчивые деятели не добьются и ударами. Но и спокойная любовь имеет свои глубины, и в них есть своя тревога, ибо чего стоит мука от сознания, что другие лишены благодеяний, какими пользуешься ты.

Взять ли мысль, переживание, дело, социальная настроенность во всех отношениях трудней эгоизма. Насколько все-таки легче и безопасней сузить свое поле зрения до своего Я и его владений, рассчитать его удобство и распланировать его процветание, утучнить его плоть и возвеселить его дух, как если бы Вселенная была садом для удовлетворения только его аппетитов, а в конце всего плакать над двумя метрами земли, словно над концом и распадом мира. Явно легче, может быть, и безопасней. Однако нашей задачей будет показать, что при всей своей привлекательности этика эгоизма ложна.

ФРАСИМАХ

Давайте теперь рассмотрим теорию эгоизма во всей ее аргументации и риторике. Не будем встречать ее ни призывами к закону как таковому, будь он божественный или человеческий, ни мистическими заклинаниями, ни надеждами на вознаграждение и угрозами наказания в мире ином. Мы должны схватиться с ней на ее собственной территории, там на нее напасть и там ее одолеть. Если нам это не удастся, то придется признать, что, несмотря на все свои неувязки, теория имеет право на место под солнцем.

Я бы сказал, что этика эгоизма дважды на протяжении истории человеческой мысли удостаивалась классического изложения, один раз – в античном мире, другой – в эпоху Ренессанса. Это соответственно речь, приписанная Платоном Фрасимаху в I книге "Государства", и знаменитый трактат о власти "Государь" Макиавелли, написанный в 1513 г. Оба изложения великолепны. Философской беспристрастности Платона делает честь то обстоятельство, что он нашел в себе силы с таким искусством слова описать ненавистную ему точку зрения. Описал он ее действительно так хорошо, что ему едва удалось ее опровергнуть на протяжении последующих девяти книг.

Что ж, может быть, нам удастся представить себя на вечеринке в Пирее во время празднеств в честь Артемиды. Греки были поразительными говорунами, особенно свободнорожденные, которым, кроме разговоров, вроде бы и нечем было больше заниматься. Наиболее зрелым плодом их говорливости стала сама греческая философия, и я со своей стороны готов признать, что досуг, когда его тратят таким образом, вполне оправдан. В данном случае разговор зашел о понятии "справедливость", и Сократ моментально разгромил два первых предложенных определения. Но в компании находится один блестящий, непоседливый и задиристый молодой человек, который считает рассуждения Сократа невыносимо вычурными. Этот юноша по имени Фрасимах относится к образам, которые Платон любил рисовать. Пожалуй, в нем можно видеть прототип всех "практических" людей, которые в различные века делали из истории сплошную смуту. Он вмешивается в беседу с намерением сдуть всю этическую паутину и вернуть обсуждение к суровым фактам и правде-матке. Справедливость, восклицает он, есть просто-напросто "интерес сильных", или, выражаясь иначе, "интерес утвердившейся власти".

Нападая на этот взгляд, Сократ намеревается показать, что власть существует для заботы о гражданах, подобно тому как пастух существует, чтобы заботиться об овцах. С этой аналогией он как нельзя хуже попадает впросак. Фрасимах немедленно возражает, что пастух заботится о своих овцах для того, чтобы стричь и есть их. Такова и была первоначальная позиция Фрасимаха, так что доводы Сократа, оказывается, говорят против, а не за него.

Воодушевленный первой победой, Фрасимах принимается за подробное изложение, которое, будучи искуснейшим и кратчайшим очерком всей теории, заслуживает того, чтобы это полностью процитировать.

"Заруби себе на носу, Сократ, величайший ты простак, что справедливый человек везде проигрывает сравнительно с несправедливым. Прежде всего во взаимных обязательствах между людьми: когда тот и другой ведут какое-нибудь общее дело, ты нигде не найдешь, чтобы при окончательном расчете справедливый человек получил больше, чем несправедливый, наоборот, он всегда получает меньше. Затем во взаимоотношениях с государством, когда надо делать какие-нибудь взносы: при равном имущественном положении справедливый вносит больше, а несправедливый меньше, и, когда надо получать, справедливому не достается ничего, а несправедливый много выгадывает".

И все это говорится за двадцать три века до того, как люди открыли, что надо инкорпорировать свои семьи и яхты с целью уйти от налогообложения!

"Да и когда они занимают какую-нибудь государственную должность, то у справедливого, если даже его не постигнет какая-нибудь другая беда, приходят в упадок его домашние дела, так как он не может уделять им достаточно внимания, из общественных же дел он не извлекает никакой пользы именно потому, что он человек справедливый. Вдобавок он вызывает недовольство своих родственников и знакомых тем, что не хочет покровительствовать им, если это противоречит справедливости".

И то верно. Что стало бы с провинциальными политическими шишками, если бы они не избавляли своих "друзей и знакомых" от последствий прокола за остановку машины в неположенном месте?

"А у человека несправедливого все обстоит как раз наоборот. Я повторяю то, что недавно говорил: обладание властью дает большие преимущества. Это ты и должен учитывать, если хочешь судить, насколько всякому для себя лично полезнее быть несправедливым, чем справедливым. Всего проще тебе будет это понять, если ты возьмешь несправедливость в ее наиболее завершенном виде, когда преуспевает как раз тот, кто нарушил справедливость, и в высшей степени жалок тот, кто на себе испытал несправедливость и все же не решился пойти против справедливости. Какова тирания: она то исподтишка, то насильственно захватывает то, что ей не принадлежит – храмовое и государственное имущество, личное и общественное, – и не постепенно, а единым махом. Частичное нарушение справедливости, когда его обнаружат, наказывается и покрывается величайшим позором. Такие частичные нарушители называются, смотря по виду своих злодеяний, то грабителями, то ворами. Если же кто, мало того что лишит граждан имущества, еще и самих их поработит, обратив в невольников, – его вместо этих позорных наименований называют преуспевающим и благоденствующим, и не только его соотечественники, по и чужеземцы именно потому, что знают: такой человек сполна осуществил несправедливость. Ведь те, кто порицает несправедливость, не порицают совершение несправедливых поступков, они просто боятся за себя, как бы им самим не пострадать. Так-то вот, Сократ: несправедливость, достаточно обширная, сильнее справедливости, в ней больше силы, свободы и властности, а справедливость, как я с самого начала и говорил, – это то, что пригодно сильнейшему, несправедливость же целесообразна и пригодна сама по себе" [1].

Разбирая эту великолепную защиту зла, было бы неплохо подчеркнуть следующие главные тезисы: 1. То, что считается социальной справедливостью, есть на самом деле собрание законов и обычаев, сохраняемое правящим классом ради своей собственной выгоды; 2. Справедливость в качестве нравственного принципа – чистая иллюзия, созданная слабыми для защиты против сильных, которым они, сложись все по-другому, с огромным удовольствием стали бы подражать; 3. Несправедливость (т.е. эгоистическое поведение) есть вернейший источник личной выгоды; 4. Несправедливость связана только одним единственным обязательством, а именно она обязательно должна быть "всесторонней", т.е. должна практиковаться на "надлежащем уровне". Мелочная несправедливость слишком рискованное дело: наказание и позор тогда слишком вероятны, чтобы не опасаться в конце концов верного поражения.

Это последнее обстоятельство делает этику эгоизма совершенно неприменимой для 99% населения мира. У них недостаточно силы, чтобы осуществлять несправедливость на "надлежащем уровне". Когда они присваивают себе чужое имущество или захватывают заложников, они подвергают себя опасности тюрьмы в случае поимки или, если их не поймают, обрекают себя на необеспеченную жизнь среди опасностей. Лишь немногим (и не надо называть их счастливчиками) дано толстеть за счет жизни и имущества других людей не только без страха тюрьмы, но и в окружении все более упрочивающегося почета. Небольшая группа людей, засевших в островном королевстве, выжимает богатство из страны с населением не менее

350 млн. человек на расстоянии нескольких тысяч миль, поддерживая в одной из богатейших областей земного шара среднюю продолжительность жизни в двадцать три года! На стороне Фрасимаха были кое-какие факты. Создается как будто бы впечатление, что, чем больше выгода от несправедливости, тем с большей безопасностью ее можно совершать.

МАКИАВЕЛЛИ

Как ясно из самого заголовка, "Государь" тоже признает, что этика эгоизма может практиковаться только немногими. В своей книге Макиавелли блестяще обобщил политическую практику своего времени, эпохи высокого итальянского Ренессанса, изобиловавшего шедеврами искусства и злодеяниями. О церковных и светских правителях того времени, о папах, государях и герцогах достаточно будет сказать, что не было порока, которому бы они не предавались, не было жестокости, мерзости и гадости, которую бы они не совершили. Говорить так не преувеличение, а буквальная правда. Если составить каталог пороков Александра VI, там окажется все от тирании до убийства и кровосмесительства [2].

Было не очень справедливо по отношению к Макиавелли, что его имя стало символом этической теории (если ее можно назвать теорией), защищающей эгоизм. Он ни разу не говорит, что государи действительно должны править таким образом, он только утверждает, что государи обязательно должны так править, если они хотят захватить и удержать власть. Больше того, в его философии можно обнаружить бесспорно прогрессивные моменты, такие, как призыв к объединению Италии, нападки на наемные армии и пускай странное, но искреннее демократическое чувство [3]. В свете всего этого было бы интересно разузнать, был ли "Государь" включен в индекс запрещенных книг из-за своей антихристианской этики или из-за своих антифеодальных учений.

Как бы то ни было, Макиавелли так хорошо проделал свою работу и так умело построил свои обобщения, что с тех пор начитанные тираны следовали его совету, не сознавая, что он, по всей вероятности, издевается над ними.

Начиная не с того, с чего начинает Макиавелли, а с логических оснований его теории, мы можем заметить, что есть два способа разрешения политических конфликтов: один законным, другой военным путем. Макиавелли говорит, на секунду приоткрывая, по-видимому, свои подлинные чувства, что "первый способ свойствен людям, второй – животным" [4]. Однако первый способ, как без труда можно доказать, сам по себе недостаточен, так что государь должен научиться применению обоих. Причем из животных он должен избрать своими патронами льва и лису. "Надо быть лисой, чтобы распознавать ловушки, и львом, чтобы устрашать волков" [5]. Короче, у государя два главных оружия: хитрость и сила.

Из них первый, пока он применим, намного предпочтительней второго, потому что так не наживаешь себе врагов и скрываешь свою подлинную цель. Из всех обманов, которые государь должен совершить, главный заключается в том, чтобы выдать себя за человека удивительной добродетели. Это не так просто, потому что он не может себе позволить в действительности практиковать ту добродетель, которую приписывает себе: она окажется веригами, которые рано или поздно утопят его. Поэтому

"для государя не обязательно обладать всеми перечисленными мною добрыми качествами, но достаточно казаться обладающим; ...казаться милостивым, верным, человечным, верующим, прямодушным и даже действительно быть таким, но при таком устроении ума, чтобы как только понадобится не быть таким, быть в состоянии и уметь перемениться в нечто противоположное... Всякий видит, чем человек кажется, но мало кто по-настоящему знает, что он на самом деле есть, да и эти немногие не посмеют противопоставить себя мнению большинства, на стороне которого стоит величие государства" [6].

Ради примера можно упомянуть об одном из тех, на кого указывает Макиавелли, – о мессере Рамиро д'Орко, которому Чезаре Борджиа поручил умиротворение Романьи. Жестокости Рамиро скоро зловеще прославили его. Когда эта слава стала задевать самого Чезаре, многократно ее заслужившего, он велел казнить Рамиро, беря на себя таким образом роль судьи-отмстителя и ангела, служащего народу. Но в XX веке злодеи вроде Чезаре покажутся поистине мелкой сошкой. Следуя манере Макиавелли, любившего иллюстрировать свои мысли на примерах, упомянем о человеке, который стал олицетворением коварства и Молохом человеческих жертвоприношений, – Гитлере. Во всю мощь организованной машины слухов он дал народу понять, что назначен и послан от бога быть спасителем пускай не всего мира вообще, но его прекраснейшего уголка. Божественный посланец был не без некоторых трений принят спасаемым народом и даже кое-кем in partibus infidelium,* как я слышал собственными ушами.

* Среди иноверцев – лат.

Оно и верно: ничто не гарантирует добродетель с такой надежностью, как обожествление, внезапное слияние – как бы оно ни было достигнуто – человеческого с божественным. Римские императоры, тоже не новички в преступлении, прекрасно владели такой методой. Существо, созданное путем обычного оплодотворения яйцеклетки и подверженное всем перипетиям родительских генов, преображается в некую эманацию, нисходящую с небес, или с солнца, или, как говорится в более отвечающих действительности тевтонских мифах, с первобытного дерева. Bonum est quid Deus vult: чего хочет бог, то и благо. Богоподобное существо не может творить несправедливостей, даже когда убивает миллионы людей "низшей" расы.

Тем не менее коварства недостаточно, даже если оно подкреплено искусством пропаганды и слишком переоцененным культом Великой Лжи. Макиавелли говорит:

"...все вооруженные пророки побеждали, все невооруженные погибали. Помимо указанных причин, настроение народа переменчиво, и, хотя легко убедить его, утвердить его в неизменном убеждении трудно. Ввиду этого необходимо принять такие меры, чтобы, когда народ перестает верить, его можно было бы заставить верить силой" [7].

Макиавелли совершенно явственно признает тезис, который Линкольн сделал знаменитым в Америке: "Невозможно дурачить весь народ все время". Потому что если "настроение народа переменчиво", то это не из-за его природной шаткости, а из-за того, что он неизбежно разоблачает замыслы правителей. Макиавелли оказал им большую услугу своим ученикам, если бы прояснил этот пункт, потому что они как-то всегда пропускали его мимо ушей. У правящей элиты много разного рода слепоты, но всего опаснее ее вера в то, что народ никогда ничего не узнает. Люди все-таки узнают, и не только без всяких книг и без образования, но даже тогда, когда книги лгут, а образование оглупляет. Школа болезней и уроки голодного желудка способны выстоять даже перед самым ловким обманом.

Когда коварство не удается, тогда, говорит наш учитель, надо применить насилие, но насилие надо применять с коварством. Правитель не должен прибегать к насилию, так сказать, в простоте души, а расчетливо и молниеносно.

"...Вред должен наноситься весь сразу, чтобы его кратковременное переживание порождало меньше обиды; благодеяния надо раздавать мало-помалу, чтобы память о них сохранялась дольше" [8].

Стремительность насилия дезорганизует сопротивление и лишает его упорядоченности. Когда оно соберется с силами, насилие уже прекратилось, коварство снова завладело сценой и у противника нет непосредственного повода для того, чтобы, в свою очередь, прибегнуть к силе.

Уловив теперь главную суть учения, мы можем уже не углубляться во всю премудрость "Государя", хотя подробное знакомство с этой книгой послужит на пользу всякому изучающему ее. Она с такой полнотой вскрывает внутренний механизм власти, что становится бесценным гидом при ознакомлении с образом действий властителей, будь то экономических или политических. Однако наша теперешняя задача несколько ограниченней, потому что мы хотим не выводить на чистую воду конкретные секреты конкретных правителей, а только определить достоинства жизни, построенной по таким принципам. Словом, что мы должны думать о человеке или группе людей, единственная цель которых – самовозвеличение, достигаемое всеми средствами, какие могут изобрести коварство и насилие? И опять-таки должны ли мы стремиться усвоить каждый для себя подобные цели и подобные методы?

УДАЧЛИВ ЛИ ЭГОИЗМ?

В каком-то смысле каждый живет двойной жизнью – одной в более узком, другой в более широком круге. Узкий круг включает людей, с которыми мы соприкасаемся в повседневности: семья, друзья, знакомые, сотрудники. Широкий круг – все общество нашей страны, в котором мы живем. Оба круга связаны и все же различны, и наше поведение в них неодинаково. К обществу в целом мы не можем относиться с той же интимностью и дружественностью, какую чувствуем по отношению к семье и друзьям, хотя мы можем смотреть на него с одобрением и даже любовью. Думая о том, что хорошо для общества, мы думаем в общих экономических и политических терминах; думая о том, что хорошо для наших друзей и семьи, мы уже с меньшей обобщенностью, с большей конкретностью думаем об отдельных человеческих существах.

У меня нет намерения заострять это различие сверх определенных пределов, потому что наша жизнь в каждом из обоих кругов так или иначе зависит от нашей жизни в другом. Скажем, занятие определенной позиции по отношению к важному социальному вопросу очень легко может сотрясти наши дружеские и семейные связи. Однако различение поможет нам составить представление об этике эгоизма. Ведь, согласно ее собственным утверждениям, она не только реалистична и практична, она единственная реалистичная и практичная этика. Все остальное, говорят последователи Макиавелли, есть иллюзия и романтизм. Это далеко идущая и заслуживающая главного внимания заявка.

Позвольте мне сразу сказать, что я вовсе не собираюсь доказывать абсолютную недейственность этики эгоизма. История очень ясно показывает, что она иногда даже очень действенна. Немало учеников Макиавелли умерли своей смертью и даже в ореоле святости. Но история с не меньшей ясностью показывает, что она иногда и не срабатывает. Немало учеников Макиавелли погубили себя своим собственным оружием. Когда это происходит, ученики Макиавелли неизменно стараются обелить свою этическую теорию и приписать неудачу какой-нибудь личной ошибке. Временами так оно и может оказаться, но гораздо более велика вероятность того, что источник неудачи – сама же этика.

Рассмотрим сначала, как будет осуществляться практический эгоизм в малом кругу друзей и знакомых. Шансы на успех очень невелики. Каждое действие здесь у всех на виду, каждое подвергается оценке, долго скрывать образ жизни не удается, и навык коварства, не говоря уж о насилии, скоро утрачивает столь отчаянно необходимую для него секретность. Потенциальные жертвы, узнавая своего будущего эксплуататора, окружают его санитарным кордоном, который, отделяя его от всех, отдаляет его тем самым и от желанных ему целей. Отныне и навсегда никакая дружба для него невозможна, связи, пусть даже официальные и отдаленные, тоже почти прерываются. Становится ясно, что все те ценности, которые он утратил, практикуя эгоизм, могут быть возобновлены только при условии осуществления диаметрально противоположной этики.

Не надо забывать: мы говорим о людях, для которых эгоизм – сознательно исповедуемая вера. Мы не говорим о тех, кто время от времени (или даже часто) совершает эгоистические поступки. Эгоизм есть удовлетворение желаний за счет кого-то другого, так что приобретение одного становится потерей для другого. Полагаю, что всякий в тот или иной период жизни совершал такого рода вещи, но учеником Макиавелли будет только тот, кто делает подобное поведение жизненным правилом. И вот, если он делает его жизненным правилом по отношению к своей семье, друзьям и сотрудникам, он очень быстро перестанет иметь и семью, и сотрудников. Как бы ловко он ни скрывал мотивы своего личного приобретательства, другие вряд ли смогут не заметить наносимый им лично ущерб.

Условия, однако, становятся несколько иными, когда этика эгоизма практикуется в более широком круге, т.е. в национальном или международном масштабе. Коварство и насилие нуждаются для маневрирования в больших оперативных просторах, а эти просторы только здесь и можно найти. В диапазоне общества в целом между эксплуататорами и эксплуатируемыми оказывается значительное расстояние. Сверх того, эксплуатируемые нередко настолько поглощены непосредственными жизненными проблемами, что лишь благодаря немалому усилию способны уделять внимание активности эксплуататора. Вдобавок нейтральная полоса между теми и другими загромождена разнообразными шторами и заграждениями, которые в огромной степени маскируют реальное применение средств власти, мешая непосредственному наблюдению. Пример нацистов, если другого мы не хотим признавать, покажет нам, как все виды социальных институтов – образовательных, гражданских, церковных – могут вклиниться таким образом в пространство между группами. И если в малом кругу ложь едва может продержаться несколько дней, то социальный предрассудок в большем круге может существовать столетиями.

То же относится к насилию. Хоть и в мучительных попытках, но человечеству удалось преодолеть привычку к индивидуальному личному насилию, какое господствовало, скажем, во Флоренции XIV в., когда каждый дом был вооруженной крепостью с жителями-воинами, готовыми выдержать осаду. Мы преодолели насилие, боюсь, не потому, что сочли его нравственно неприемлемым, а потому, что оно стало явно самоубийственным. Однако в рамках общества можно вырядить насилие в хитоны исполнения закона и национальной обороны. Я вовсе не собираюсь говорить, что здесь не бывает случаев оправданного применения насилия, но в то же время я утверждаю, что не так уж редко под благовидными предлогами совершался обман. Применение полиции и вооруженных сил против рабочих показывает, какие вещи могут твориться во имя "обеспечения законности и порядка", а периодические войны за владение колониями на протяжении последнего столетия показывают, что можег твориться во имя "национальной обороны".

В более широком масштабе этика эгоизма имеет явно больше шансов на успех. Макиавеллический человек, получивший возможность творить "всеобъемлющую несправедливость" благодаря контролю над аппаратом государственной власти и над средствами общения, не только могущественный, но и неприступный противник. Если к тому же ему удалось разделить своих жертв, натравив их друг на друга на почве выдуманных и воображаемых обид, то он может ожидать для себя длительного пребывания у власти. Но даже и тогда все сводится, пожалуй, к простой оттяжке неизбежного провала в конце. Когда я впервые увидел Италию в 1924 г. вскоре после убийства Маттеотти, фашистский режим был довольно-таки шаток, его защитники, разумеется, предрекали ему могучую и долгую жизнь, нечто вроде похвальбы Гитлера о тысячелетнем рейхе. Шли годы, и, казалось бы, ничто не нарушало точность пророчеств. Но, невзирая на все это, пришел, наконец, день, когда вернувшаяся после долгой отлучки справедливость посетила одну миланскую площадь и проследила за тем, чтобы провозгласивший себя учеником Макиавелли Муссолини без помех висел пятками вверх на апрельском ветру.

Верно, что ученикам Макиавелли часто удается провести собственную судьбу; логика зла не всегда вступает с собой в противоречие. Но есть определенные последствия, которых ни один ученик флорентийского теоретика не может избежать. Главное в том, что ему неизбежно приходится быть макиавеллическим человеком. Со всяким тираническим деянием, приносящим ему выгоду, приходит и падение его морального облика. Его собственная этика обрекает его на лицемерную роль проповедника добродетели и вершителя зла. Раскол раздваивает его личность в самой основе, и вытекающая отсюда неустойчивость характера неуклонно усугубляется хищной ненасытностью желаний, которые, не подчиняясь никакой дисциплине, превращают всю жизнь в бурю и хаос. Жадность треплет его как лихорадка, и неизбежная смерть тела, даже в обстановке покоя и подобострастия, становится крушением сводов могильного склепа на ютящиеся внутри его кости. Так что если кому-то кажется заманчивой участь нацистского вожака, то пусть он помнит: чтобы быть тем или другим, надо быть им. Не удастся приобрести выгоды положения, не приобретя соответствующих черт личности. Чтобы пользоваться золотом, убранством и изобилием любовниц из Саксонии, надо быть человеком, который устраивает или разрешает устраивать газовые камеры и печи крематория. Нравственное вырождение вряд ли окупается всеми выгодами.

Наиболее иронический аспект этики эгоизма заключается в том обстоятельстве, что вместо обещанной реалистичности и практичности она оказывается причудливым образом идеалистической и перфекционистской. Она разделяет неувязки всех этических систем, где ценности настолько абстрактны и строги, что противоречат друг другу в реальном потоке событий. Вот пример. Макиавелли говорит, что "человек, явившийся причиной прихода другого к власти, погиб; ведь выдвижение произошло или благодаря его хитрости, или благодаря его силе, а оба эти качества оказываются под подозрением у поднявшегося к власти" [9]. Как известно, именно так поступил Муссолини, помогая укреплению немецкого фашизма, причем его политика привела как раз к предсказанным Макиавелли результатам. Надо ли думать, что ученик просто "забыл" наставление учителя? Конечно, нет. Его курс был вынужденным при данной политической игре с позиции силы и при общем антидемократическом характере фашизма. Иначе говоря, Муссолини был обязан пожертвовать одним наставлением, чтобы быть в состоянии следовать другим советам Макиавелли. Принципы вступили между собой в конфликт, приходилось выбирать. Сделай он свой выбор иначе, его ожидала бы другая беда, но, так или иначе, обязательно беда. Таким образом, глубокое неудобство макиавеллических принципов заключается в том, что их нельзя проводить все одновременно. В любой данной ситуации приходится воздерживаться от определенных и необходимых вещей, чтобы выжить в качестве предприимчивого тирана. Макиавелли сам сознается, что "благоразумие заключается в умении распознавать характер беды и в выборе меньшего зла" [10]. Но если вы поневоле должны выбирать меньшее зло вместо положительного добра, то, значит, события отняли у вас способность делать что-либо, кроме предотвращения катастрофы. Причем катастрофа эта отчасти вашего собственного производства, потому что применение хитрости и силы в течение долгого времени неизбежно вызывает к жизни и сплачивает против вас силы, необходимые для того, чтобы вас свергнуть. Нацисты, по-видимому, думали, что англо-американо-советская коалиция невозможна из-за идеологических расхождений, но их же собственные действия заставили эти три страны стремиться к их уничтожению. Поведение нацистов сделало больше для создания системы коллективной безопасности против нацизма, чем все усилия дальнозорких идеалистов до войны.

КОНЕЦ ПРОБЛЕМЫ

Наша критика этики эгоизма до сих пор была занята его практической осуществимостью. Кажется бесспорно ясным, что лишь горстка людей (вероятно, 1% населения) может сколько-нибудь успешно проводить ее в жизнь, да и среди тех мало кто сумеет удержать свой успех до конца. Теорию эгоизма нельзя приложить к событиям без самопротиворечивости, а следование ей ведет к вырождению и распаду личности.

Но осуществимость или неосуществимость этики эгоизма не вынесет последний приговор о достоинствах социальности по сравнению со своекорыстием. Неудачи возможны и там и здесь. Мы должны задаться гораздо более широким вопросом, вопросом о том, почему одно лучше, а другое хуже. Нам надо постараться доказать, что действие, благотворное для общества, даже если оно наносит ущерб деятелю, лучше, чем действие, вредящее обществу, даже если оно приносит выгоду деятелю.

Это своеобразная проблема. Этическая теория существует с V в. до н.э., и за все это время никому так и не удалось доказать, что предложенное им определение добра – единственно возможное определение. Спор велся по-разному, но без конца и совершенно безрезультатно. Это обстоятельство, как кажется, заставляет думать, что проблему и невозможно решить на старых путях: должны быть открыты новые. Не попробовать ли нам?

Спросим, во-первых, как эта проблема возникает. Она не порождение прихоти, не загадка, над которой бьются ради шутки или развлечения. Если человек вынужден принять решение, искать ему выгоды для себя или своих ближних, значит, – положение таково, что он не может делать то и другое вместе. Если бы он мог и то и другое, если бы эти две вещи никогда не оказывались несовместимыми, проблемы бы не возникло. Человек мог бы тогда удовлетворять свои желания со счастливым сознанием, что он никому не наносит вреда, а то даже и помогает другим. Стало быть, в мире обязательно должны существовать определенные социальные обстоятельства, делающие выгоду одного потерей для других. Обстоятельства эти главным образом двоякого рода: нехватка товаров, а также услуг и эксплуатация одной группы людей другой группой. Рассмотрим то и другое подробней.

Нехватка означает, что нет достаточного количества товаров и услуг для удовлетворения нормальных желаний всех членов общества. Она означает, что нет достаточного количества жилищ, одежды, пищи, медицинского обслуживания, образования и т. д., когда каждый имел бы всего этого столько, сколько хочет, или хотя бы столько, сколько необходимо. От этой недостаточности получается, что наличие вещей во владении определенной группы связано с их отсутствием или потерей у других людей. Обладатели не без основания хотят сохранить приобретенное, а лишенные с не меньшим основанием хотят нечто получить. Возникает соперничество, всегда энергичное и иногда насильственное, никогда не появившееся бы в обществе подлинного изобилия. В самом деле, какой смысл был бы отнимать пищу у другого изо рта, если бы ее было так много, что вам не было бы нужды отнимать ее, а другой человек в любом случае мог бы легко восполнить свою потерю?

Но при теперешнем положении дел большинство людей не получают всего для них необходимого, не говоря уж об исполнении желаний. Они не видят разумной причины своей обделенности (потому что и нет такой причины). Они видят, что другие люди "хапают", некоторые успешно. Создается впечатление, что поступать так "в человеческой природе". Пожалуй, им самим лучше попасть, куда надо, и тоже "хапать". Если они начнут философствовать об этом, то сразу заговорят словами Макиавелли: "Желание приобретать поистине очень естественно и распространенно; люди всегда так поступают, когда могут" [11]. Успех принесет видимость обеспеченности, а неудача, наоборот, – бедность, болезни и смерть. Какими доводами при таких условиях склонишь людей к социальной участливости? Как однажды заметил Линкольн Стеффенс, не змей совратил человека, его совратило яблоко.

Эксплуатация означает личное присвоение продуктов труда других людей без полной компенсации. Эксплуатируемое лицо часть времени работает на себя, а часть – на кого-то другого. В древнем мире (и на старом Юге) рабовладельцы обогащались за счет труда рабов. В средние века помещик поступал сходным образом со своими крепостными. В современном обществе работодатели извлекают прибыль из труда своих наемных рабочих.

Интересы этих двух групп противоположны. Работодатель в принципе не может существовать без прибыли и не чувствует себя в обеспеченности, пока не получит много прибыли. Но независимо от того, повышает ли он свою прибыль путем снижения зарплаты или поднятия цен, на его платных работниках это отразится понижением их уровня жизни. Если, с другой стороны, они улучшают свой уровень жизни, то делают это за счет чьей-то прибыли. Ошибочно предполагать, что обе группы действуют просто из жадности. При данной системе работодатель обязан делать то, что он делает, или он вообще перестанет существовать как таковой. Один стремится сохранить свою социальную роль, другой стремится просто сохранить себя.

В экономической ситуации такого рода очень трудно настаивать на более высокой добродетели социальности. Гуманизм, личное преображение и луч внутреннего света способны немного смягчить борьбу; но саму по себе борьбу невозможно устранить, пока мы не устраним производящие ее условия. Это подводит нас ближе к ответу.

Как вообще решаются проблемы? Если проблема чисто теоретическая, ее можно решить, разобрав на составные части и собрав эти части в связную систему. Если, однако, проблема практическая, ее решают путем осуществления действий, в результате которых проблема перестает существовать. Скажем, передо мной "проблема", как попасть в Нью-Йорк. Я решаю ее, садясь на поезд, в автобус или в машину, т.е. делая вещи, благодаря которым я туда попаду.

И вот в течение 2,5 тыс. лет люди подходили к проблеме выбора между эгоизмом и социальностью так, словно она чисто теоретическая. И не находили ответов. Им не удавалось. Не удавалось потому, что проблема эта на самом деле не теоретическая, а практическая. Ее решение заключается не в построении новых этических философий, а в создании нового общества. Всякая программа, всякий образ действий, всякое действие, ведущее к новому обществу, есть вклад в разрешение проблемы.

Когда человечество достигнет положения, при котором товары и услуги будут изобиловать, а эксплуатация прекратится, не будет разумных социальных причин для несовместимости вашего благосостояния с моим. Не имея больше никаких существенных функций, эгоизм отомрет и унесет с собой в могилу всю нашу проблему. Последнее философское оправдание социальной настроенности должно состоять в том, что только она способна дать решение всей проблеме. Последнее осуждение эгоизма состоит в том, что он делает решение навсегда невозможным.

Можем ли мы достичь цели? Ну, наверное, не вы и не я, стареющие под нагрузками современного мира. Наша самая большая надежда – немножко сдвинуть Левиафана с места, чтобы наши дети и дети наших детей начали видеть рассвет. Даже до обуздания атомной энергии изобилие уже было очень возможной вещью. Теперь невольно создается впечатление, что перед нами безграничные возможности. А эксплуатация не обязательно должна существовать вечно. Человеческий род, отменивший рабство и крепостничество, научившийся политической демократии и претворяющий ее в жизнь, не может вечно упускать из рук управление всей своей социальной судьбой. Все это может показаться сказочным и утопическим сном, но ведь сбывались сны и гораздо более сказочные и утопические. Сны, которые снятся людям ночью, – туман и тень. Сны, которые снятся людям наяву, могут стать субстанцией мира.