Э. Фромм. ЧЕЛОВЕК ДЛЯ СЕБЯ

Много в природе дивных сил, но сильней человека – нет.

Софокл. "Антигона" (Перевод Ф.Ф.Зелинского)

A. ЧЕЛОВЕК, ДОБР ОН ИЛИ ЗОЛ?

Позиция, занятая гуманистической этикой, что человек способен познать, что есть добро, и действовать в согласии со своими естественными возможностями и своим разумом, оказалась бы неприемлемой, если бы верна была догма о врожденном человеку от природы зле. Оппоненты гуманистической этики заявляют, что природа человека такова, что делает его склонным к враждебности к ближним, завистливым, ревнивым, ленивым, пока его не обуздаешь посредством страха. Многие представители гуманистической этики отвечали на этот вызов настойчивым утверждением, что человек от природы добр, и деструктивность не является неотъемлемой частью его природы.

Действительно, спор между двумя этими конфликтующими позициями составляет одну из основных тем в западной мысли. Согласно Сократу, незнание, а не естественная предрасположенность человека, было источником зла; порок он считал заблуждением. Ветхий Завет, напротив, говорит нам, что человеческая история начинается с акта греха, и человек "стремится к злу уже с самого детства". В раннем Средневековье борьба двух противостоящих позиций сосредоточилась на вопросе об истолковании библейского мифа о грехопадении Адама. Августин считал, что человеческая природа испорчена с грехопадения, каждое поколение проклято от рождения из-за непослушания первого человека, и только милость Божья, переданная через церковь и ее таинства, может спасти человека. Пелагий, великий соперник Августина, утверждал, что грех Адама был лишь его личным грехом и не повредил никому кроме него самого; каждый человек, следовательно, рождается с такой же непорочной природой, какая была у Адама до грехопадения, а грех является результатом искушения и злого примера. В споре победил Августин, и этой победе суждено было на века определить и омрачить человеческую мысль.

Позднее Средневековье выступило в защиту все возрастающей веры в достоинство человека, в его силу и природную доброту. Мыслители Ренессанса, как и теологи вроде Фомы Аквинского в тринадцатом веке, придали форму этой вере, хотя их представления о человеке и были различны по многим существенным причинам, и Аквинат никогда не доходил до радикализма пелагианской "ереси". Антитезис, идея врожденного человеку зла, нашла выражение в учениях Лютера и Кальвина, возродивших августиновскую позицию. Хотя и настаивая на духовной свободе человека и его праве – и обязанности – смотреть прямо в лицо Богу без посредничества священника, они, тем не менее, объявляли человека от природы злым и слабым. По их мнению, величайшим препятствием человеку на пути к спасению является его гордость; и он может победить ее только чувством вины, покаянием, безоговорочной покорностью Богу и верой в Божью милость.

Обе эти нити переплелись в мыслительной ткани Нового времени. Идея человеческого достоинства и силы провозглашались философией восемнадцатого века, прогрессивной либеральной мыслью девятнадцатого столетия и наиболее радикально Ницше. Идея человеческой никчемности и ничтожества нашла новое, и на этот раз вполне светское выражение в авторитарных системах, в которых государство или "общество" стали высшими правящими силами, а индивид, признав свою собственную незначительность, должен был удовлетвориться покорностью и подчиненностью. Обе эти идеи, будучи четко разделены на философию демократии и авторитаризм, смешиваются в не столь радикальных формах мышления, а еще более в формах чувствования нашей культуры. Теперь мы приверженцы Августина и Пелагия, Лютера и Пико делла Мирандоллы, Гоббса и Джефферсона. На уровне сознания мы верим в силу и достоинство человека, но часто бессознательно – мы также верим в человеческое, и особенно свое собственное, бессилие и негодность, и объясняем это ссылкой на "человеческую природу".¹²²

В сочинениях Фрейда обе эти противоположные идеи нашли выражение на языке психологической теории. Фрейд был во многих отношениях типичным представителем духа Просвещения, верящим в разум и право человека защитить свои естественные потребности от социальных условий и давления культуры. Но в то же время он придерживался идеи, что человек от природы ленив и склонен потворствовать себе, и его нужно принуждать к социально полезной деятельности.¹²³ Самое радикальное выражение идеи врожденной деструктивности человека можно найти во фрейдовской теории "инстинкта смерти". После первой мировой войны он был так поражен силой необузданной разрушительности, что пересмотрел свою прежнюю теорию, согласно которой существует два типа инстинктов, секс и самосохранение, и отвел преобладающее место иррациональной деструктивности. Он считал, что человек есть поле битвы, на котором встречаются две равно мощные силы: влечение к жизни и влечение к смерти. Их он считал биологическими силами, присущими всем организмам, включая человека. Если влечение к смерти обращено на внешние предметы, оно проявляет себя как влечение к разрушению; если оно остается внутри организма, оно направлено на саморазрушение человека.

Фрейдовская теория дуалистична. Он рассматривает человека не как по существу доброго или по существу злого, а как влекомого двумя равно мощными противоположными силами. Эта же дуалистическая идея была выражена многими религиозными и философскими системами. Жизнь и смерть, любовь и борьба, день и ночь, белое и черное, Ормузд и Ариман представляют собой только некоторые из множества символических формулировок этой полярности. Такая дуалистическая теория в самом деле очень привлекательна для изучающих человеческую природу. Она оставляет место идее доброты человека, но она также принимает в расчет и огромную способность человека к деструктивности, не замечать которую может только поверхностное мышление, принимающее желаемое за действительное. Однако эта дуалистическая позиция является только исходной точкой, а не ответом на нашу психологическую и этическую проблему. Должны ли мы понимать этот дуализм в том смысле, что и влечение к жизни, и влечение к разрушению являются врожденными и одинаково сильными свойствами человека? В таком случае перед гуманистической этикой должен был бы встать вопрос о том, как разрушительную сторону человеческой природы можно обуздать, не прибегая к запретам и авторитарным приказам.

Можем ли мы прийти к ответу, более согласующемуся с принципами гуманистической этики, и можно ли полярность между влечением к жизни и влечением к разрушению понять иначе? Как мы ответим на эти вопросы, зависит от нашей способности постичь природу враждебности и деструктивности. Но прежде чем приступить к рассмотрению, нам следовало бы постараться осознать, как много для этической проблемы зависит от этого ответа.

Выбор между жизнью и смертью, конечно, составляет основную альтернативу этики. Это альтернатива между плодотворностью и деструктивностью, силой и бессилием, добродетелью и пороком. Согласно гуманистической этике, все злые стремления направлены против жизни, а все доброе служит сохранению и утверждению жизни.

На пути к проблеме деструктивности первым шагом является различение двух видов ненависти: рациональной, "реактивной" – и иррациональной, "обусловленной характером". Реактивная, рациональная ненависть – это реакция человека на угрозу его собственной, или другого человека, свободе, жизни, идее. Ее предпосылкой служит уважение к жизни. Рациональная ненависть выполняет важную биологическую функцию: она является эмоциональным эквивалентом действия, служащего защите жизни; она возникает как реакция на жизненную угрозу, и исчезает, когда угроза устранена; она не противостоит, а сопутствует стремлению к жизни.

Обусловленная характером ненависть – качественно иная. Это черта характера, непрерывная готовность ненавидеть, живущая внутри человека, скорее враждебного, чем реагирующего с ненавистью на внешние раздражители. Иррациональная ненависть может порождаться той же реальной угрозой, что вызывает и реактивную ненависть; но зачастую это беспричинная ненависть, использующая каждый удобный случай, чтоб обнаружить себя, рационализируемая как реактивная ненависть. Ненавидящий человек, кажется, испытывает чувство облегчения, и как бы счастлив, когда ему удается найти удобный случай проявить свою затаенную враждебность. На его лице можно увидеть почти наслаждение, испытываемое от удовлетворения ненависти.

Этика имеет дело в первую очередь с проблемой иррациональной ненависти, страсти к разрушению или уродованию жизни. Иррациональная ненависть коренится в характере человека, а уж какой предмет она избирает – это дело второстепенное. Она обращена как на других людей, так и на самого носителя ненависти, хотя мы чаще осознаем ненависть к другим, чем ненависть к самим себе. Ненависть к самим себе обычно рационализируется как жертвенность, бескорыстие, аскетизм или как самообвинение и чувство неполноценности.

Реактивная ненависть распространена намного шире, чем может показаться, поскольку человек часто реагирует с ненавистью на угрозы своей целостности и свободе, на угрозы не очевидные и явные, а скрытые и выступающие под маской любви и заботы. Пусть так, но ненавидящий характер все же остается феноменом такой важности, что дуалистическая теория любви и ненависти, как двух главных сил, похоже, соответствует действительности. Значит, я должен признать правильность дуалистической теории? Чтобы ответить на этот вопрос, нам нужно продолжить исследование природы этого дуализма. Равносильны ли добро и зло? Врождены ли они человеку или между ними возможна какая-то другая связь?

Согласно Фрейду, деструктивность свойственна всем человеческим существам; различие касается, главным образом, ее предметов: другие это люди или сам носитель деструктивности. Из этого следует, что деструктивность человека по отношению к самому себе обратно пропорциональна деструктивности по отношению к другим. Это положение однако противоречит тому факту, что люди различаются по уровню деструктивности независимо от того, направлена она, главным образом, на самого человека или на других людей. Мы не обнаруживаем глубокой деструктивности по отношению к другим у тех, у кого мало враждебности по отношению к самим себе; и наоборот, мы видим, что враждебность к себе и враждебность к другим взаимосвязаны. Далее, мы обнаруживаем, что жизнеотрицающие силы в человеке обратно пропорциональны жизнеутверждающим силам; чем сильнее одни, тем слабее другие, и наоборот. Этот факт дает ключ к пониманию жизнеотрицающей энергии; по-видимому, уровень деструктивности человека пропорционален уровню задержки развития его способностей. Я здесь имею в виду не временные фрустрации тех или иных желаний, а задержку спонтанного проявления сенсорных, эмоциональных, физических и интеллектуальных способностей человека, торможение развития его плодотворных возможностей. Если жизненному стремлению к развитию, к самоосуществлению препятствуют, то энергия, не получающая выхода, подвергается подмене и трансформируется в жизнеотрицающую энергию. Деструктивность – это результат неизжитой жизни. Индивидуальные и социальные условия, блокирующие жизнеутверждающую энергию, порождают деструктивность, которая в свою очередь становится источником, где берут начало разнообразные проявления зла.

Если верно, что деструктивность развивается в результате блокировки плодотворной энергии, то ее, по-видимому, вполне можно назвать некоей потенциальностью в человеческой природе. Следует ли из этого, что и добро и зло являются равносильными потенциальностями в человеке? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны исследовать значение потенциальности. Признать, что нечто существует "потенциально", – значит признать не только то, что оно будет существовать в будущем, но и то, что такое будущее существование уже заложено в настоящем. Эту взаимосвязь настоящей и будущей стадий развития можно определить следующим образом: будущее виртуально существует в настоящем. Означает ли это, что будущая стадия с необходимостью наступит, раз стадия настоящего уже существует? Ясно, что нет. Если мы говорим, что дерево потенциально существует в семени, это не означает, что из каждого семени должно вырасти дерево. Актуализация потенциальности зависит от наличия определенных условий, как, например, в случае с семенем, наличие надлежащей почвы, влаги и солнечного света. Фактически, понятие потенциальности имеет смысл лишь в сочетании с определенными условиями для ее актуализации. Утверждение, что дерево потенциально заключено в семени, требует уточнения, что некое дерево вырастет из данного семени при условии, что данное семя помещено в специальные условия, необходимые для его роста. Если такие надлежащие условия отсутствуют, например, если почва слишком влажная и, следовательно, неблагоприятна для роста семени, семя сгниет и из него не прорастет дерево. Таким образом, можно сказать, что семя или животное обладают потенциальностью двух видов, каждая из которых приводит к определенным результатам на поздней стадии развития; одна, первичная потенциальность, актуализируется при наличии надлежащих условий; другая, вторичная потенциальность, актуализируется, если условия противоположны жизненным потребностям. И первичная, и вторичная потенциальности являются частью природы организма. Вторичные потенциальности проявляются с той же необходимостью, что и первичные. Термины "первичная" и "вторичная" используются для указания на то, что развитие потенциальности, названной "первичной", происходит при нормальных условиях, а "вторичная" потенциальность проявляется только в случае ненормальных, патогенных условий.

Если мы правы, считая деструктивность вторичной потенциальностью в человеке, проявляющейся только когда человеку не удается реализовать свои первичные потенциальности, то мы ответили только на одно из возражений против гуманистической этики. Мы показали, что человек не обязательно зол, а становится злым только тогда, когда отсутствуют надлежащие условия для его роста и развития. Зло не обладает независимым существованием само по себе, оно есть отсутствие добра, результат неудачи в реализации жизни.

Нам предстоит разобраться с еще одним возражением против гуманистической этики: что надлежащие условия для развития добра должны включать награду и наказание, поскольку человек не имеет в самом себе какого-либо побудительного стимула к развитию своих сил. Я попробую показать на следующих страницах, что нормальный индивид обладает стремлением к развитию, росту, плодотворности, а паралич этого стремления сам является симптомом душевного заболевания. Душевное здоровье, как и здоровье физическое, является не такой целью, к которой человека нужно подталкивать извне, а целью, побудительный стимул к которой заключен в самом человеке, и для подавления стремления к которой требуется мощное воздействие среды.¹²⁴ Предполагая, что человеку присуще стремление к развитию и цельности, я не имею в виду некое стремление к совершенству, как особый дар, каким наделен человек. Это предположение вытекает из самой природы человека, из принципа, что способность к действию порождает потребность в применении этой способности, а невозможность ее применения ведет к расстройству нормальной деятельности и несчастью. В справедливости этого принципа можно убедиться на примере физиологической деятельности человека. Человек обладает способностью ходить и двигаться; если ему не удается использовать эту способность, это может привести к тяжелому физическому недомоганию или заболеванию. Женщина обладает способностью рожать детей и вскармливать их; если эта способность остается нереализованной, если женщина не становится матерью, если ей не удается родить ребенка и отдать ему свою любовь, она ощущает фрустрацию, средством от которой может стать только достаточная реализация способностей женщины в других сферах жизни. Фрейд обратил внимание на другой вид нерастраченности, приносящей страдание: нерастраченность сексуальной энергии, – указав, что задержка сексуальной энергии может быть причиной невротических расстройств. Хотя Фрейд переоценил значение сексуального удовлетворения, его теория является глубоким символическим отражением того факта, что если человеку не удается использовать и израсходовать имеющиеся у него силы, это становится причиной болезни и несчастья. Справедливость этого принципа очевидна в отношении как психических, так и физических сил. Человек наделен способностями мыслить и выражать свои мысли. Если эти способности заблокированы, человеку будет нанесен серьезный ущерб. Человек обладает способностью любить, и если он не может найти применения этой способности, если он не способен любить, он страдает от этой беды, даже если и пытается не обращать внимания на свое страдание, прибегая к разного рода рационализациям или к принятым в его культуре способам бегства от боли, вызванной неудачей.

Причину данного феномена, когда нерастраченность сил ведет человека к несчастью, следует искать в самих условиях человеческого существования. Существование человека характеризуется экзистенциальными дихотомиями, которые я уже рассматривал в предыдущей главе. У него нет другого пути к единству с миром и в то же время к ощущению единства с самим собой, к соединению с другими и сохранению себя, как уникальной сущности, кроме пути плодотворного использования своих сил. Если он терпит крах на этом пути, то не может достичь внутренней гармонии и цельности; он раздвоен и раздерган, стремится убежать от самого себя, от ощущения бессилия, скуки и беспомощности, являющихся непременными результатами его неудачи. Человек, пока он жив, не может не хотеть жить, и единственный способ достичь успеха на этом пути – использовать свои силы, растратить то, что имеешь.

Вероятно, нет другого феномена, столь ясно демонстрирующего результаты неудачи человека на пути плодотворной и цельной жизни, как невроз. Каждый невроз представляет собой результат конфликта между присущими человеку способностями и теми силами, которые мешают их развитию. Невротические симптомы, как и симптомы физических заболеваний, служат проявлением борьбы, какую здоровая часть личности ведет с вредными влияниями, препятствующими ее развитию.

Однако недостаток цельности и плодотворности не всегда ведет к неврозу. В сущности, если бы дело было так, то нам пришлось бы считать невротиками большинство людей. Каковы же в таком случае те особые причины, которые приводят к невротическому исходу? Некоторые из этих причин я могу только бегло упомянуть. Например, один ребенок может оказаться более ранимым, чем другие, и потому у него конфликт между тревожностью и исконными человеческими желаниями будет более острым и непереносимым; или у ребенка может развиться чувство свободы и оригинальности больше, чем у обычного человека, и ему будет тяжелее пережить поражение.

Но вместо перечисления других причин, вызывающих невроз, я предпочитаю поставить вопрос иначе и спросить, какие причины приводят к тому, что так много людей не становятся невротиками, несмотря на то, что их жизнь неплодотворна и раздвоена. Здесь представляется уместным ввести разграничение двух понятий: дефекта и невроза.¹²⁵ Если человеку не удается достичь зрелости, непосредственности, искреннего самовосприятия, его можно считать человеком с серьезным дефектом, при условии, что мы считаем свободу и непосредственность объективными целями, достижимыми для любого человека. Если такой цели не достигает большинство членов общества, мы имеем дело с феноменом социально смоделированного дефекта. Индивид делит его вместе со многими другими индивидами; он не осознает его как дефект, и его чувству безопасности не угрожает ощущение непохожести на других, ощущение отверженности, так сказать. То, что он может потерять в смысле богатства и искреннего ощущения счастья, восполнится чувством безопасности, какое он испытывает от сходства с остальным человечеством – насколько он знает его.

В сущности, сам его дефект может оказаться вознесенным в ранг добродетели той культурой, в какой он живет, и таким образом дать ему повышенное чувство успеха. Примером может служить чувство вины и тревоги, к которому людей склоняли догмы Кальвина. Можно сказать, что человек, охваченный чувством своего бессилия и ничтожества, беспрерывным беспокойством о том, спасен ли он или обречен на вечную кару, человек, едва ли способный к какой-нибудь искренней радости и превративший себя в винтик машины, которой он должен служить, такой человек, в самом деле, имеет серьезный дефект. Но сам этот дефект был смоделирован культурой; его считали чем-то особенно ценным, и, таким образом, индивид был защищен от невроза, какой получил бы в такой культуре, где этот дефект давал бы ему ощущение полной несостоятельности и изоляции.

Спиноза сформулировал проблему социально смоделированного дефекта очень четко. Он говорит: "В самом деле, мы видим, что иногда какой-либо один объект действует на людей таким образом, что хотя он и не существует в наличности, однако они бывают уверены, что имеют его перед собой, и когда это случается с человеком бодрствующим, то мы говорим, что он сумасшествует или безумствует. Не менее безумными считаются и те, которые пылают любовью и дни и ночи мечтают только о своей любовнице или наложнице, так как они обыкновенно возбуждают смех. Но когда скупой ни о чем не думает, кроме наживы и денег, честолюбец – ни о чем, кроме славы и т. д., то мы не признаем их безумными, так как они обыкновенно тягостны для нас и считаются достойными ненависти. На самом же деле скупость, честолюбие, разврат и т. д. составляют виды сумасшествий, хотя и не причисляются к болезням".¹²⁶ Эти слова были написаны несколько столетий назад; они все еще верны, хотя этот смоделированный культурой дефект достиг такого распространения в наше время, что его уже не принято более считать ни чем-то достойным ненависти, ни даже тягостным. Сегодня мы можем встретить человека, который ведет себя и чувствует, как автомат; мы обнаруживаем, что он никогда ничего не считает действительно своим; он и себя воспринимает именно таким, каким, как считается, он должен быть; улыбки заменили смех, бессмысленная болтовня заменила содержательную беседу, и скучное отчаяние заняло место искренней печали. О человеке такого типа можно высказать два утверждения. Первое, что он страдает от дефекта спонтанности и индивидуальности, и этот дефект может оказаться неизлечимым. В то же время можно сказать, что он по существу не отличается от тысяч других, пребывающих в таком же положении. Большинство из них культурная модель, приведшая к дефекту, охраняет от вспышки невроза. На некоторых культурная модель не оказывает воздействия, и дефект проявляется как более или менее тяжелый невроз. Тот факт, что в данном случае культурная модель оказывается недостаточной, чтобы предотвратить вспышку явного невроза, является результатом или большей интенсивности патологических факторов, или большего влияния здоровых сил, оказывающих сопротивление, вопреки тому, что культурная модель позволяет им бездействовать.

Нет ситуации, дающей лучшую возможность наблюдать прочность и устойчивость сил, борющихся за здоровье, чем психоаналитическая терапия. Конечно, психоаналитик сталкивается с устойчивостью сил, противодействующих самоосуществлению и счастью человека, но когда ему удается понять гнет тех условий, – особенно детского периода, – которые привели к подавлению плодотворности, его не может не поражать тот факт, что большинство его пациентов давно бы отказались от борьбы, если бы ими не двигало стремление достичь психического здоровья и счастья. Само это стремление служит необходимым условием излечения невроза. Хотя процесс психоанализа состоит в достижении более полного понимания диссоциированных чувств и идей человека, интеллектуального понимания, как такового, не достаточно для изменения. Этот вид понимания дает человеку возможность осознать, в какие тупики он попал, и понять, почему его попытки разрешить свои проблемы были обречены на неудачу; но оно лишь расчищает путь тем силам в человеке, какие служат достижению и сохранению физического здоровья и счастья. Да, одного лишь интеллектуального понимания недостаточно; терапевтически действенно эмпирическое понимание, в котором интеллектуальное знание себя дополнено эмоциональным. Такое эмпирическое понимание зависит от силы присущего человеку стремления к здоровью и счастью.

Проблема психического здоровья и невроза нераздельно связана с этической проблемой. Можно сказать, что во всяком неврозе заключена моральная проблема. Неудача в достижении личной зрелости и цельности с точки зрения гуманистической этики является моральной неудачей. В более строгом смысле многие неврозы являются выражением моральных проблем, а невротические симптомы проистекают из неразрешенных моральных конфликтов. Например, человек может страдать приступами головокружения, для которого нет органической причины. Рассказывая о своем симптоме, он случайно упоминает о том, как ему удается справляться с определенными трудностями в своей работе. Он преуспевающий преподаватель, которому приходится выражать идеи, идущие вразрез с его собственными убеждениями. Однако он считает, что разрешил проблему, сохранив и положение преуспевающего человека, и свою моральную чистоту. И он "доказывает" самому себе правильность своего убеждения множеством усложненных рационализаций. Его приводит в раздражение указание психоаналитика, что его симптом может иметь что-то общее с его моральной проблемой. Но последующий анализ показывает, что он заблуждался насчет себя самого, приступы головокружения были реакцией лучшей части его Я, его в основе своей моральной личности на тот образ жизни, который заставлял его поступаться своей честностью и подавлять свою искренность.

Даже если человек по видимости деструктивен только по отношению к другим, он попирает закон жизни в себе так же, как и в других. На религиозном языке этот закон был выражен следующим образом: человек сотворен по образу Божьему, и любое насилие над человеком есть грех против Бога. На светском языке мы бы сказали, что все, что мы делаем, – доброго или злого, – другому человеку, мы также делаем и себе. "Не делай другим то, что ты не хотел бы, чтоб они делали тебе" – это один из самых главных принципов этики. Но этот принцип справедлив и в таком выражении: "Все, что ты делаешь другим, ты также делаешь и себе". Если мы противодействуем силам, питающим жизнь любого другого человека, это неминуемо оборачивается против нас самих. Наше собственное развитие, счастье и жизнестойкость основываются на уважении к этим силам, и никто не может отнимать их у других, сам оставаясь при этом невредимым. Уважение к жизни, жизни других и своей собственной – это составной элемент самого процесса жизни и условие психического здоровья. В известном смысле деструктивность по отношению к другим представляет собой патологическое явление, сравнимое со стремлением к самоубийству. Хотя человек может успешно игнорировать или рационализировать разрушительные импульсы, он, – его организм, так сказать, – не может не реагировать и не отзываться на действия, противоречащие тому самому закону, благодаря которому поддерживается и его жизнь, и всякая жизнь. Мы обнаруживаем, что деструктивная личность несчастна, даже если ей удается достичь целей ее деструктивности, подрывающей ее собственное существование. И наоборот, здоровая личность не может не восхищаться и не приходить в волнение от проявлений благородства, любви и мужества; ибо это те качества, на которых покоится ее собственная жизнь.

B. ВЫТЕСНЕНИЕ И ПЛОДОТВОРНОСТЬ

Представление о том, что человек по сути своей деструктивен и эгоистичен, ведет к концепции, усматривающей нравственное поведение в подавлении тех злых стремлений, которые человек позволил бы себе без постоянного самоконтроля. Согласно этому принципу, человек должен быть сам себе сторожевым псом; в первую очередь, он должен признать, что его природа зла, и, во-вторых, он должен направить свою силу воли на борьбу с присущими ему злыми склонностями. Подавлять зло или потворствовать ему – вот что тогда составляло бы для человека альтернативу.

Психоаналитическое исследование предлагает множество данных относительно природы подавления, различных его видов и их последствий. Мы можем разграничить (1) подавление исполнения злого побуждения, (2) подавление осознания такого побуждения и (3) конструктивную борьбу с побуждением.

В первом случае подавляется не само побуждение, а действие, которое могло бы из него последовать. Подходящий пример – человек с сильными садистскими устремлениями, которому доставляет удовлетворение и наслаждение мучить других или властвовать над ними. Допустим, страх осуждения и усвоенные им моральные правила не позволяют ему привести в исполнение свое побуждение; поэтому он воздерживается от такого исполнения и не делает то, что ему хотелось бы сделать. Хотя нельзя отрицать, что этот человек добился победы над собой, но в действительности он не изменился; его характер остался тем же; и чем мы можем восхищаться в нем, так это его "силой воли". Но если отвлечься от моральной оценки такого подавления, то его действенность как предохранительной меры против деструктивных склонностей человека неудовлетворительна. Потребовались бы такие чрезвычайные меры как "сила воли" или страх перед строгими санкциями, чтобы удержать такого человека от исполнения его побуждения. Так как всякое решение было бы результатом внутренней борьбы с упорно противодействующими добру силами, шансы на победу добра были бы столь сомнительны, что с точки зрения интересов общества этот тип подавления слишком ненадежен.

Гораздо более эффективный способ борьбы со злыми устремлениями состоит, кажется, в том, чтобы не допустить их в сознание во избежание сознательного искушения. Этот вид подавления Фрейд назвал "вытеснением". Вытеснение означает, что побуждению, хотя оно и существует, не позволяется вступать в область сознания, или оно быстро устраняется из него. Используем тот же пример: садистская личность, как правило, не осознает своего желания разрушать или властвовать; нет ни искушения, ни борьбы.

Вытеснение злых устремлений – это вид подавления, на который авторитарная этика тайно и явно полагается как на самый надежный путь к добродетели. Но хотя и верно, что вытеснение является мерой, предупреждающей действие, оно намного менее эффективно, чем полагают его защитники.

Вытеснить побуждение – значит удалить его из сферы сознания, но это не значит вычеркнуть его из жизни. Фрейд показал, что вытесненное побуждение продолжает оказывать свое действие и глубоко влиять на человека, хотя он и не осознает его. Воздействие на человека вытесненного побуждения даже не обязательно слабее, чем если бы оно было осознано; основное различие в том, что вытесненное побуждение действует не открыто, а скрыто, так что человек избавлен от знания того, что он делает. Наш садист, например, не осознавая своего садизма, может считать, что распоряжаются другими людьми, как он думает, для их же пользы, или потому, что у него развитое чувство долга.

Но, как показал Фрейд, вытесненные влечения находят выход не только в таких рационализациях. Например, у человека может сформироваться "реактивное образование", прямо противоположное вытесненному влечению, как, например, сверхзаботливость или сверхдоброта. И тем не менее, сила вытесненного влечения находит косвенное проявление, и этот феномен Фрейд назвал "возвратом вытесненного". В данном случае человек, чья сверхзаботливость возникла как реактивное образование против его садизма, может употреблять эту "добродетель" с тем же эффектом, как если бы он поступал явно по-садистски: тираня и контролируя. Хотя он считает себя добродетельным и возвышенным, его воздействие на других зачастую даже еще разрушительнее, потому что ведь трудно защититься от столь высокой "добродетели".

Совершенно отличен от подавления и вытеснения третий вид реакции на разрушительные влечения. В то время как при подавлении влечение продолжает сохраняться, и запрещено только его исполнение, а при вытеснении само влечение устраняется из сознания и действует (до некоторой степени) скрытым образом, при третьем виде реакции жизнеутверждающие силы в человеке вступают в борьбу с разрушительными и злыми влечениями. Чем лучше человек осознает их, тем в большей степени он способен сопротивляться им. Участвуют не только его воля и разум, но и те эмоциональные силы, на которые посягает его деструктивность. У садиста, например, такая борьба с садизмом разовьет подлинную доброту, которая становится чертой его характера и освобождает его от задачи быть для самого себя сторожевым псом и постоянно употреблять свою силу воли на "самоконтроль". При такой реакции главное внимание сосредотачивается не на ощущении собственной негодности и раскаянии, а на собственных плодотворных силах. Итак, в результате плодотворного конфликта между добром и злом само зло становится источником добродетели.

С точки зрения гуманистической этики нравственная альтернатива не между подавлением зла и потворством ему. И вытеснение, и потворство представляют собой только две стороны рабства, и реальная нравственная альтернатива не здесь, а между вытеснением-потворством, с одной стороны, и плодотворностью – с другой. Цель гуманистической этики не вытеснение человеческого зла (что поощряется пагубным воздействием авторитарного духа), а плодотворное использование присущих человеку первичных потенциальностей. Добродетель пропорциональна уровню плодотворности, достигнутой человеком. Если общество заинтересовано в том, чтоб сделать людей добродетельными, оно должно быть заинтересовано в том, чтоб сделать их плодотворными, а значит и создать условия для развития плодотворности. Первое и самое важное из этих условий – это чтобы развитие и становление каждого человека было целью всякой социальной и политической деятельности, чтобы человек был только ближайшей и конечной целью, но не средством для кого-то или чего-то вне себя самого.

Плодотворная ориентация составляет основу свободы, добродетели и счастья. Бдительность – вот цена добродетели, но не бдительность стражника, который должен стрелять в злого заключенного; скорее бдительность рационального существа, которое должно осознать и создать условия для своей плодотворности и устранить факторы, мешающие ему и тем самым творящие зло, проявлению которого прежде можно было воспрепятствовать лишь посредством внешней или внутренней силы.

Авторитарная этика внушает людям идею, что чтобы быть хорошими, требуется огромное и беспрерывное усилие; что человек должен постоянно бороться с собой; и каждый его ложный шаг может оказаться роковым. Эта идея вытекает из авторитарной предпосылки. Если бы человек был таким злым существом и если бы добродетелью была только его победа над самим собой, тогда, в самом деле, задача была бы чрезвычайно трудна. Но если добродетель – это то же, что и плодотворность, то достичь ее – хотя и не простое, но и не такое уж непосильное и трудное дело. Как мы уже показали, желание плодотворно применить свои силы присуще человеку, а усилий требует, главным образом, устранение препятствий в самом себе и в окружающей обстановке, мешающей ему следовать своим склонностям. Как человек, ставший бесплодным и деструктивным, все больше теряет силы и оказывается как бы в порочном кругу, так человек, осознающий свои силы и плодотворно их использующий, обретает новые силы, веру, счастье, и ему все меньше грозит отчуждение от самого себя; он создал, можно сказать, "счастливый круг". Переживание радости и счастья является, как мы уже показали, не только результатом плодотворной жизни, но и стимулом к ней. Вытеснение зла может иметь в качестве истока самобичевание и тяжелые переживания, но ничто так не способствует добродетели в гуманистическом понимании, как переживание радости и счастья, которые сопутствуют всякой плодотворной деятельности. Само умножение радости, которое может дать культура, сделает для этического воспитания ее членов больше, чем могли бы сделать все угрозы наказания и проповеди добродетели.

C. ХАРАКТЕР И МОРАЛЬНАЯ ОЦЕНКА

Проблема моральной оценки обычно связана с проблемой свободы воли и детерминации. Одни считают, что человек целиком детерминирован обстоятельствами, которые вне его контроля, а идея о том, что человек свободен в своих решениях, это не что иное, как иллюзия. Из этой предпосылки следует вывод, что человека нельзя судить за его поступки, поскольку он не свободен в своих решениях. Другие придерживаются противоположной точки зрения: что человек обладает свободой воли, которой он может пользоваться независимо от психологических или внешних условий и обстоятельств; поэтому он ответствен за свои поступки, и по ним можно судить о человеке.

Кажется, психолог вынужден согласиться с детерминизмом. Изучая развитие характера, он видит, что ребенок начинает свою жизнь с состояния нравственно нейтрального, и его характер формируется внешними влияниями, которые особенно значимы в ранние годы жизни, когда у него нет ни знания, ни силы изменить обстоятельства, определяющие его характер. К тому времени, когда человек мог бы попытаться изменить условия, в каких живет, его характер уже сформирован, и у него отсутствует побуждение тщательно рассмотреть эти условия и при необходимости изменить их. Если мы предположим, что моральные качества человека коренятся в его характере, то не правда ли, что, поскольку у него нет свободы формировать свой характер, то его нельзя и судить? Не правда ли, что чем глубже мы вникаем в условия, ответственные за формирование характера, тем неизбежнее верной представляется идея, что человека нельзя нравственно оценивать?

Возможно, избежать альтернативы между психологическим пониманием и моральной оценкой нам поможет компромисс, который иногда предлагается сторонниками теории свободы воли. Признано, что в жизни людей существуют обстоятельства, лишающие их свободы воли и тем самым исключающие моральную оценку. Современное уголовное право, например, признает эту идею и не считает психически больного человека ответственным за свои действия. Защитники видоизмененной теории свободы воли идут дальше и допускают, что человек не психически больной, но невротик, и, следовательно, подверженный влиянию импульсов, какие он не в состоянии контролировать, также не может быть осужден за свои действия. Они признают, однако, что большинство людей обладают свободой поступать правильно, если они этого хотят, и, следовательно, их поступки должны подлежать моральной оценке.

Но более близкое рассмотрение показывает, что и эта идея неприемлема. Мы склонны считать, что действуем свободно, потому что, как уже отмечал Спиноза, осознаем наши желания, но не осознаем их мотивов. Наши мотивы являются результатом особого сочетания сил, действующих в нашем характере. Всякий раз, как мы принимаем решение, оно определяется добрыми или злыми силами, в зависимости от того, какие из них преобладают. У некоторых людей одна из сил настолько подавляет все остальные, что тот, кто знает характер этих людей и принятые ими нормы ценностей, может предсказать, каким будет их решение (хотя они сами могут предаваться иллюзии, что делают свой выбор "свободно"). У других конструктивные и деструктивные силы сбалансированы таким образом, что их решения практически непредсказуемы. Когда мы говорим, что человек мог действовать по-разному, мы имеем в виду последний случай. Но сказать, что он мог действовать по-разному – это означает лишь то, что мы не могли предсказать его действия. Однако его решение показывает, что одна группа сил была действеннее другой, поэтому и в данном случае решение человека было предопределено его характером. Следовательно, если бы у него был другой характер, он действовал бы иначе, но опять же строго в согласии со своим складом характера. Воля – не абстрактная сила, которой человек обладает помимо своего характера. Напротив, воля – это не что иное, как проявление его характера. Плодотворная личность, полагающаяся на свой разум и способная любить других и себя, имеет волю поступать добродетельно. Неплодотворная личность, не сумевшая развить эти качества и являющаяся рабом своих иррациональных страстей, не обладает такой волей.

Идея о том, что наш характер – это то, что определяет наши решения, ни в коем случае не является фаталистической. Человек, будучи, как и все прочие творения, зависимым от детерминирующих его сил, является единственным творением, наделенным разумом, единственным существом, способным понять сами эти силы, от которых он зависим, и благодаря пониманию активно влиять на свою судьбу и усиливать те элементы, какие влекут к добру. Человек – единственное существо, наделенное совестью. Совесть – это голос, зовущий человека обратно к самому себе, он дает ему возможность понять, что он должен делать, чтобы стать самим собой, он помогает ему осознать цели своей жизни и нормы, необходимые для достижения этих целей. И поэтому мы не беспомощные жертвы обстоятельств, мы в самом деле способны изменять и подчинять своему влиянию силы внутри и вне нас и контролировать, по крайней мере, в некоторой степени условия, в которых нам дано жить. Мы можем способствовать упрочению тех условий, которые развивают стремление к добру и служат его осуществлению. Но притом, что мы обладаем разумом и совестью, позволяющими нам активно участвовать в собственной жизни, сами разум и совесть нераздельно связаны с нашим характером. Если деструктивные силы и иррациональные страсти получат превосходство в нашем характере, то это вредно отразится и на разуме, и на совести, и они не смогут должным образом выполнять свои функции. Конечно, последние являются самыми ценными нашими способностями, которые мы должны развивать и в согласии с которыми жить; но они не свободны, подвержены колебаниям и не существуют помимо нашего эмпирического Я; они являются силами внутри структуры нашей личности и, как всякая часть структуры, определены структурой, как целым, и сами определяют ее. Если мы основываем нашу моральную оценку человека на его решении, а он не волен в его выборе, то никакая моральная оценка невозможна. Как можем мы знать, например, был ли человек от рождения наделен такой жизнеспособностью, какая позволила бы ему сопротивляться воздействию окружающей среды в детстве и в последующие годы; или у него отсутствовала такая жизнеспособность и это заставляло его подчиняться силам внешнего воздействия? Как можем мы знать, присутствовало ли в жизни человека такое событие, как контакт с добрым и любящим человеком, что могло бы направить развитие его характера в определенное русло, тогда как отсутствие такого опыта могло повлиять на него противоположным образом? Нет, мы не можем этого знать. Даже если в своей моральной оценке мы исходим из предпосылки, что человек мог поступать по-разному, факторы его конституции и среды, влияющие на развитие его характера, так многочисленны и сложны, что практически невозможно прийти к окончательной оценке, так как в любом случае он мог развиваться иначе.

Все, что мы можем сказать, это, что обстоятельства, как бы то ни было, привели к такому развитию, какое есть. Из этого следует, что если наша возможность оценивать человека зависит от нашего знания, что он мог бы действовать по-разному, мы, как исследователи характера, должны были бы признать поражение в вопросе об этических оценках.

Но такой вывод неоправдан, потому что он основывается на ложной предпосылке и на смешении понятий оценки. Оценка может означать две разных вещи. Оценить – значит выполнить мыслительные операции суждения или предсказания. Но "оценить" означает также исполнить роль "судьи", вынося оправдание или осуждение.

Моральная оценка второго вида основывается на идее авторитета, возвышающегося над человеком и дающего ему оценку. Этот авторитет обладает привилегией оправдать или осудить и покарать. Его повеления непреложны, поскольку он возвышается над человеком и облечен мудростью и силой, недоступными человеку. Даже к образу судьи, который в демократическом обществе избирается людьми и теоретически не должен возвышаться над ними, примешивается нечто от древнего понятия судящего Бога. Хотя его персона и не заключает в себе никакой сверхчеловеческой власти, эта власть заключена в его должности. (Формы почтения, оказываемого судье, представляют собой уцелевшие пережитки почтения, оказываемого сверхчеловеческой власти; оскорбление суда психологически тесно связано с lèse-majeste*). Но многие люди, не занимающие пост судьи, берут на себя роль судьи, готовые осуждать или оправдывать, когда выносят моральные оценки. В их установке часто содержится большая доля садизма и деструктивности. Возможно нет другого феномена, содержащего так много деструктивного чувства, как феномен "морального негодования", которое позволяет завидовать или ненавидеть, скрываясь под маской добродетели.¹²⁷ "Негодующая" особа на этот раз черпает удовлетворение в презрении к другому человеку и в отношении к нему как к существу "низкому", соединяя это с чувством собственного превосходства и праведности.

* Оскорбление монарха – Прим. перев.

Гуманистическая оценка этических ценностей имеет ту же логическую природу, что и рациональная оценка вообще. Ею оцениваются факты, и тот, кто оценивает, не считает себя богоподобным, высшим и уполномоченным осуждать или даровать прощение. Оценка человека как деструктивного, алчного, ревнивого, завистливого не отличается от врачебного заключения о нарушении работы сердца или легких. Допустим, нам надо дать оценку убийце, который, как мы знаем, является патологическим субъектом. Если бы мы изучили все данные относительно его наследственности, среды, в которой прошло его детство и последующая жизнь, мы, вполне вероятно, пришли бы к заключению, что он целиком находился под влиянием условий, над которыми был не властен; но это не означает, что мы не должны дать оценку совершенному им злу. Мы можем понять, как и почему он стал тем, что он есть, но мы можем также дать оценку, каков он есть. Мы можем даже допустить, что мы стали бы такими же, как он, доведись нам жить при тех же обстоятельствах; но хотя такие соображения и не позволяют нам взять на себя роль бога, они не мешают дать моральную оценку. Проблема понимания и оценки характера не отличается от понимания и оценки любых других человеческих дел и качеств. Если мне надо оценить достоинства пары ботинок или произведения живописи, я оцениваю их в соответствии с определенными объективными нормами, применимыми к данным предметам. Оценивая ботинки и произведения живописи как вещи низкого качества, я не изменю о них своего суждения, если кто-то сообщит мне, что сапожник и художник очень старательно работали, но определенные условия не позволили им выполнить свою работу качественнее. Я могу испытывать симпатию или сочувствие к сапожнику и художнику, чувствовать искушение помочь им, но я не вправе сказать, что не могу оценить их работу из-за того, что понимаю, почему она так плоха.

Главная жизненная задача человека – дать жизнь самому себе, стать тем, чем он является потенциально. Самый важный плод его усилий – его собственная личность. Можно дать объективную оценку тому, насколько успешно человек справился с этой задачей, в какой степени сумел он реализовать свои потенциальности. Если он с этой задачей не справился, можно признать его поражение и оценить его как то, чем оно и является, – как его моральное поражение. Даже если известно, что шансы на удачу у человека были ничтожны и любой в такой ситуации тоже потерпел бы поражение, все равно оценка остается прежней. Если кто-то полностью понимает все обстоятельства, сделавшие человека таким, каков он есть, он может испытывать сострадание к человеку, но это сострадание не отменяет справедливости оценки. Понять человека не значит простить непростительное; это значит лишь не обвинять человека как бы с позиций Бога или судьи, поставленного над человеком.