Т. П. Григорьева. ДАО И ЛОГОС

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

Так явственно из глубины веков
Пытливый ум готовит к возрожденью
Забытый гул погибших городов
И бытия возвратное движенье.

(А. Блок)

Попробуем взглянуть на события умственной жизни Европы накануне XX в. Не есть ли они закономерное следствие предыдущего опыта, определившего характер последующих явлений? Обратимся к нигилизму Ницше – знамению времени, самопризнанию погибающей цивилизации (или одной из ее форм). Эпоха выкрикнула о себе правду устами философа-мученика, книги которого явились логическим завершением пройденного Пути; той мерой Истины, которая доступна большому, но отчаявшемуся уму, потрясенному видом гибнущего мира (прожитый с тех пор век, с его безумиями и болью, делает возможным этот взгляд со стороны).

Задумаемся над последней, посмертной книгой Ницше – "Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей", где собрано написанное философом за 1884-1888 гг. Сто лет назад! В России "Воля к власти", реквием европейской цивилизации, появился в 1910 г.: "Московское книгоиздательство" опубликовало полное собрание сочинений Ницше [1]. В "Воле к власти" мы и в самом деле видим "переоценку всех ценностей", слышим, как и хотел Ницше, "общий приговор" над столетием, над всей современной "цивилизацией". Но только ли?

"Жизнь на земле в целом – мгновение, эпизод, исключение без особых последствий, нечто, что пройдет бесследно для общей физиономии земля; сама земля, подобно остальным созвездиям, – зияние между двумя ничто, событие без плана, разума, воли, самосознания, худший вид необходимости".

Круг замкнулся: из Хаоса вышли, в Хаос вернемся. Абсолютно лишь абсолютное отрицание – вечное становление, в котором нет ни субстанции, ни смысла, ни цели: "хаос, в котором нет ни единства, ни порядка, ни логики, ни целесообразности", – комментирует Г. Рачинский. Бессмысленная математическая игра сил. "Становление лишено всякого смысла: про него нельзя сказать, что оно разумно или неразумно, доброжелательно или беспощадно; оно в высшей степени безразлично и аморально, оно не преследует никакой цели, и Ницше восхваляет его "невинность"" [2] (то самое "безразличие" Хаоса, которое более всего пугало римлян). Становление в конечном счете – всего лишь результат состязания между энергиями, между соперничающими, волями, непрестанно борющимися за превосходство.

"Воля к власти" – вот единственная реальная сила, присущая всем явлениям и двигающая мировой процесс. (Все та же склонность европейского ума выделять и абсолютизировать что-нибудь одно, начиная от греков, предпочитающих одну из стихий, кончая, скажем, Фрейдом. То "одно", которое не есть Единое, сквозное, как, скажем, нить дао, соединяющая явления разного рода. Мыслители Запада, движимые научной или религиозной суперидеей, придавали в общем частному закону всеобщий характер, оттого Наука двигалась, сама себя отрицая, нетерпимость. становилась причиной социальных, национальных бед и религиозных войн.)

Уже в ранних работах, таких, как "Рождение трагедии из духа музыки" (1872 г.), Ницше признает трагичной изначальную суть бытия в силу ее бесформенности, иррациональности, хаотичности. Он не случайно искал опору в досократовской Греции: Сократ, по его мнению, "своим вкрадчивым, злохитрым мышлением" разрушил великую народную и религиозную философию эпохи трагической культуры Эллады. "Он поставил логику и стремление к рассудочной сознательной "истине" на первое место, направив их на борьбу с инстинктами и страстями, т.е. с основными элементами жизни; он отождествил мораль с логикой, разум с добродетелью и счастьем и тем лишил моральные ценности их природного характера, положив начало искажению и обеднению живого типа "природного человека". Сам Ницше утверждал примат жизни над логикой, надеясь на естественный "поток жизни", примирение двух начал: дионисийского (культ жизненной силы – оргиастической, экзальтированной) и аполлоновского (логически-членящего, односторонне-разумного, спокойного и величавого).

И все же не мог философ XIX в. мыслить человека-разумного первобытным существом, направляемым одними лишь инстинктами, сколь ни верил в стихийность бытия, сколь ни склонялся к языческому натурализму, к идее "вечного возвращения", истоки которой восходят, возможно, к Пифагору:

"Я приемлю тебя, жизнь, какова бы ты ни была: данная мне в вечности, ты претворяешься в радость и желание непрестанного возвращения твоего; но я люблю тебя, вечность, и благословенно кольцо колец, кольцо возвращения, обручившее меня с тобою".

Но что это за "кольцо" и что за ним, и как сочетается вера философа в инстинкт жизни, в идею "вечного возвращения", с его отчаянным нигилизмом, доведшим до душевного расстройства?

К своему нигилизму Ницше пришел через "Человеческое, слишком человеческое" (1878 г.), "По ту сторону добра и зла" (1887 г.), "Антихриста", опубликованного посмертно.

Нет смысла в жизни, потому что нет цели, нет возможности Творчества, есть сплошное "Ничто", не заслуживающее доверия и усердия. Философ не может проповедовать то, во что не верит, что не принимает душа. Все, чему поклонялись два тысячелетия, все моральные, духовные ценности, оказались химерой. На глазах рухнуло грандиозное, продуманное до мелочей здание логических построений, и под ним открылась бездна. Значит, строилось оно в пустоте, на ложной, не существующей основе. "Мы измеряем ценность мира категориями, которые относятся к чисто вымышленному миру". Значит, реальна одна лишь "бездна", дающая и отнимающая жизнь, и не ищи в ней участия, не жди сострадания (последнее вовсе не по душе Ницше – расслабляет волю), а прими жизнь, как она есть.

Выходит, вернулись к тому, от чего в страхе бежали более двух тысяч лет назад. "Не гляди долго в бездну, если не хочешь, чтобы бездна заглянула в тебя" (Ницше не последовал собственному совету). Беда давно надвигалась, и он хочет понять ее истоки, ее генеалогию. Каждая фраза преисполнена боли:

"Семнадцатый век аристократичен, поклонник порядка, надменен по отношению к животному началу, строг к сердцу, – лишен добродушия и даже души... век, враждебный всему естественному и лишенному достоинства... Сильное волей столетие, а также – столетие сильных страстей.

Восемнадцатый век весь под властью женщины, – мечтательный, остроумный, поверхностный, но умный...

Девятнадцатый век более животный, подземный; он безобразнее, реалистичнее, грубее, – и именно потому "лучше", "честнее"..., истинней; зато слабый волею, зато печальный и темно-вожделеющий, зато фаталистичный. Нет страха и благоговения ни перед "разумом", ни перед "сердцем"; глубокая убежденность в господстве влечений".

Сколько иллюзий воздвигла себе человеческая мысль, и все они рухнули одна за другой – вера в определенные цели мирового процесса; вера в великое целое, благо которого требует самопожертвования отдельного. Наступает тяжкое прозрение – убедившись, что реальный мир не имеет ни цели, ни целостности, человеческая мысль начала создавать себе "ряд фиктивных миров, видя в них "истину" бытия; но один за другим, как карточные домики, падали эти миры ее грез; и тогда она потеряла веру в самую "истину, веру в те категории разума, при помощи которых воздвигались эти бесплодные и неустойчивые миры".

Оптимальное выражение закона "отрицания отрицания": Ницше отвергает все, что превозносилось последние века, не только идеи, но и формы, методологию, сам принцип систематики и аксиоматики (что, кстати, сказалось на свободной композиции его афористического стиля).

"Искомый смысл мог бы заключаться в следующем: "осуществление" некоего высшего нравственного канона во всем совершающемся, нравственный миропорядок; или рост любви и гармонии в отношениях живых существ; или приближение к состоянию всеобщего счастья; или хотя бы устремление к состоянию всеобщего "ничто" – цель сама по себе есть уже некоторый смысл. Общее всем этим родам представлений – предположение, что нечто должно быть достигнуто самим процессом – и вот наступает сознание, что становлением ничего не достигается, ничего не обретается... Следовательно, разочарование в кажущейся цели становления как причина нигилизма: разочарование по отношению к вполне определенной цели или вообще сознание несостоятельности всех доныне существующих гипотез цели, обнимающих собой весь путь "развития" ( – человек более не сотрудник и менее всего средоточие всякого становления)".

И в этом причина неизбежности нигилизма как "психологического состояния" человечества.

Вторая причина возникновения нигилизма – утрата ощущения Целого, того состояния, когда "душа, жаждущая восхищения и благоговения, упивается общим представлением некоторой высшей формой власти и управления (если это душа логика, то достаточно уже абсолютной последовательности и реальной диалектики, чтобы примирить ее со всем...). Какое-либо единство, какая-либо форма "монизма": и как последствие этой веры – человек, чувствующий себя в тесной связи и глубокой зависимости от некоего бесконечно превышающего его целого, – как бы modus божества... "Благо целого требует самопожертвования отдельного"... И вдруг такого "целого" нет! В сущности, человек теряет веру в свою ценность, если через него не действует бесконечно ценное целое: иначе говоря, он создал такое целое, чтобы иметь возможность веровать в свою собственную ценностью.

Наконец, существует и третья причина (и форма) нигилизма – помрачение духа. Если же

"принять те два положения, что путем становления ничего не достигается и что под всем становлением нет такого великого единства, в котором индивид мог бы окончательно потонуть, как в стихии высшей ценности, то единственным исходом остается возможность осудить весь этот мир становления как марево и измыслить в качестве истинного мира новый мир, потусторонний нашему. Но как только человек распознает, что этот новый мир создан им только из психологических потребностей и что он на это не имел решительно никакого права, возникает последняя форма нигилизма, заключающая в себе неверие в метафизический мир, – запрещающая себе веру в истинный мир. С этой точки зрения реальность становления признается единственной реальностью и воспрещаются всякого рода окольные пути к скрытым мирам и ложным божествам – но, с другой стороны, этот мир, отрицать который уже более не хотят, становится невыносимым" [3].

Я потому так подробно останавливаюсь на философии Ницше, что в ней видны объективные причины нигилизма как определенной фазы развития человеческого духа и трудно понять XX век, не принимая ее во внимание [4]. Но трудно и жить дальше, принимая во внимание лишь одну сторону вещей, одну сторону мирового процесса – разрушительную, энтропийную (функцию Хаоса) и не видеть другую, созидательную, эктропийную (функцию Логоса), хотя и не так просто научиться смотреть на мир двумя глазами. Сколь ни велик нигилизм Ницше, философ на что-то надеялся, прежде всего на сам "нигилизм", его очистительную функцию.

"Фактически всякое крупное возрастание влечет за собой и огромное отмирание частей и разрушение: страдание, симптомы упадка характерны для времен огромных движений вперед; каждое плодотворное и могущественнее движение человеческой мысли вызывало одновременно и нигилистическое движение. Появление крайней формы пессимизма, истинного нигилизма, могло. бы быть при известных обстоятельствах признаком решительного и коренного роста, перехода в новые условия жизни. Это я понял".

Да, Ницше своей философией захватил неподъемный пласт Истории, надорвался, но и обнажил ее нерв. Увидеть им приоткрытое – значит услышать "Прелюдию к философии будущего", понять Время, зачавшее XX век.

"Мир имеет, быть может, несравненно большую ценность, чем мы полагали, – мы должны убедиться в наивности наших идеалов и открыть, что мы, быть может, в сознании, что даем миру наивысшее истолкование, не придали нашему человеческому существованию даже и умеренно соответствующей ему ценности" [5].

Тот же Ницше! Путь к спасению видит в преодолении иллюзий (хотя одного преодоления иллюзий, как показала жизнь, мало для спасения). Увидеть себя обнаженным, как ты есть, без прикрас, увидеть и принять. И, видимо, это более честная и более обнадеживающая позиция, чем тот "оптимизм", который, вслед за Шопенгауэром, отвергал Ницше. Хуже нет проступка перед людьми, чем при надвигающейся катастрофе делать вид, что все в порядке и, пользуясь неведением людей, убеждать их ускорять шаг по дороге к пропасти. (Если воспользоваться образом Акутагава Рюноскэ, которому был близок Ницше, человеческая жизнь напоминала "Олимпийские игры под началом сумасшедшего устроителя" ("Слова пигмея"). Ни тот, ни другой не считали возможным принимать участие в актах обезумевшего мира, ни у того, ни у другого не хватило сил противостоять ему.)

Ницше ищет точку опоры, не чтобы перевернуть, а лишь как-то удержать от падения изнемогший от бессмысленной борьбы я сомнительных страстей мир, и самому не пойти ко дну, где ему видится лик Антихриста. "Бог умер!". Значит, не на что положиться. Полное неощущение опоры вовне и в себе (потому, собственно, нет вовне, что нет в себе). Жуткое ощущение бессмысленности человеческой жизни, распятой над бездной Небытия. Если Бог умер, в самом деле, на что надеяться? Жив ли богоподобный человек, или это видимость жизни, всего лишь тени на арене, ведущей в Никуда?

"Бог умер!" Но он умер гораздо раньше. Уже Данте решился на "Божественную комедию". Все доступно, все дозволено любознательному уму человека, – пройти по девяти кругам Ада, попасть в Чистилище, подняться в Рай по девяти небесным сферам. Человек будто забыл, за что был изгнан из Рая ("охота пуще неволи"). Или бог Яхве не повелел ему не вкушать плод с древа познания добра и зла! "И заповедал господь бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть; а от древа познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь" (Быт., 2, 16-17). Ослушался человек и стал смертным, не в силах сделать выбор между добром и злом.

Но, может быть, и не могло быть иначе, и путь к Свободе лежит через заблуждения и очищение, падения и восхождение? Обрекая себя на страдание, ищут избавления от него. Вознестись в гордыне над всей тварью, объявив себя "богочеловеком", не будучи им, стать вровень с нею и даже ниже и на пределе падения очнуться, стать в собственный рост.

Антропоцентризм, как уже упоминалось, идет издалека: "Богоравным кажется мне человек" (Сапфо), утверждался богоборчеством (и праотец Иаков, как сказано в книге Бытия, не устрашился бога, вступил в борьбу с ним; и титан Прометей не убоялся мести Зевса). Всемогущим возомнил себя человек и волей-неволей начал довольствоваться тем, что есть, совершенствовал не себя (он и так хорош), а мир вокруг себя, мир идей и вещей, чтобы уютнее было жить на свете. Так началось шествие "человека разумного", дерзкий ум которого не признавал невозможно-то: все познать любыми средствами, а мир любыми средствами не познается; проникнуть до сути, до дна, а дна не оказалось. И что интересно – чем дерзновеннее становился ум человека, тем больше смущалась душа, чем больше смущалась душа, тем ограниченнее, уже становилось сознание. И "Корабль дураков" Босха, и "Похвала глупости" Эразма Роттердамского символизируют мир страстей человеческих. Что уж говорить о Шекспире? Прервана связь времен – и нет ничего святого, а если "ничего святого", значит, "все дозволено" [6].

Так что у Ницше были основания для нигилизма. И одно из них – теория истощения (все имеет свой предел, критическую точку):

"Порок, душевные больные... преступники, анархисты – все это не угнетенные классы, но отбросы всех классов бывшего до сих пор общества... Усмотрев, что все наши сословия и состояния проникнуты этими элементами, мы поняли, что современное общество не-"общество", не-"тело", но больной конгломерат чандалы – общество, утратившее силу извергать из себя вредные ему элементы... [7] Проблема: как истощенные достигли того, чтобы стать законодателями ценностей? Или иначе: как достигли власти те, которые последние? Как инстинкт зверя-человека стал вверх ногами?" [8].

Смрад бездуховности не пропускает Света, недаром вредоносные элементы во все времена называли "чернью". Заратустра искал спасения вдали от толпы, в уединении: "Как калека, ставший глухим, слепым и немым, так жил и я долго, чтобы не жить вместе с властвующей, пишущей и веселящейся чернью". Чернь по самой своей природе не любит Света и ведущего к нему Творчества. Потому во все времена противоборствует Творцам, сужая сферу ума и чувства, убивая краски Жизни. Ей сродни лишь монотонные, серые тона, они диктуют нормы строительства в любой сфере, свидетельствуя о заболевании общества, как свидетельствует о заболевании человека серый цвет лица. Это не могло но волновать тех, кто способен видеть: жизнь вульгаризуется, поскольку властвует масса, она тиранит исключения, так что эти последние теряют веру в себя и становятся нигилистами [9].

На сей раз деструктурирующую функцию Хаоса взяла на себя непросвещенная, слепая масса, одержимая духом приобретательства. Собственно, просвещенная, не слепая масса людей просто невозможна, – она распадется на отдельные индивиды. Жмутся друг к другу, группируются в кучу те, кто истинно не просвещен, и потому боится Свободы и Света, боится остаться один на один с собой, – люди, себя не уразумевшие. Потому так и страшен во все времена инстинкт и суд толпы [10]. Можно вспомнить тревогу Л. Толстого, которого пугала людская спрессованность:

"Люди, связанные друг с другом обманом, составляют из себя как бы сплоченную массу. Сплоченность этой массы и есть зло мира. Вся разумная деятельность человека направлена на разрушение этого сцепления обмана... Сила сцепления людей есть ложь, обман. Сила, освобождающая каждую частицу людского сцепления, есть Истина. Истина передается людям только делами Истины"

("В чем моя вера").

Чем же вызвано истощение общества, утратившего способность "извергать из себя вредные элементы"? Подвержено ли оно тем же законам, что и любой живой организм, может ощущать усталость, изнашиваться? Или большинство не выдержало (искушения, алчность затмила разум? Одержимость низшим – жаждой обогащения (из всех видов рабства самое, по-моему, постыдное – рабство у денег – оно неизбежно ведет к помрачению духа). Так бывало и раньше, слаб человек, но ничего не может с собой поделать; как пушкинский скупой рыцарь, или гоголевский Плюшкин, или бальзаковский Гобсек – умирают на сундуках. Это болезнь, синдром нищеты, говоря словами Сенеки: "Они нуждаются, обладая богатством, – а это самый тяжкий вид нищеты" ("Письма", XXIV, 4). В буддизме подобное состояние психики называется "миром голодных духов", терзаемых жаждой, – наказание за грех стяжательства. (Любой уклад, как показала жизнь, не свободен от этого недуга.)

Ницше устами Заратустры высмеял алчущих:

"Посмотрите же на этих людей! Они крадут произведения изобретателей и сокровища мудрецов: культурой называют они свою кражу – и все обращается у них в болезнь и несчастье!

...Посмотрите же на этих лишних людей! Богатства приобретают они и делаются от этого беднее. Власти хотят они и прежде всего рычага власти, много денег, – эти бессильные!

Посмотрите, как лезут они, эти проворные обезьяны! Они лезут друг на друга и потому срываются в грязь и в пропасть" [11].

Общество – саморегулирующаяся система, и ее здоровые элементы, естественно, не могут не сопротивляться болезни. Сопротивление это выливается в разные формы – ив форму неучастия в жизни общества – под действием иммунитета, инстинкта самосохранения. Люди, не утратившие своего лица, избегают среды, которая обезличивает человека, и бегут кто куда. Так происходит поляризация, расслоение: на одном конце скапливаются вышедшие из недр земли и не успевшие вкусить плодов культуры потребители-мстители, начавшие расправу с Землей за свое вековое унижение, за пребывание в Тартаре (как Крон расправился со своим прародителем). Они разрушают природу, нещадно эксплуатируя ее, как будто мстя ей, – живут одним днем, не отдавая себе отчета в том, что он может стать последним и для них. На другом – утонченная, но обессилевшая аристократия духа, тоже давно забывшая о своей первородной связи с Землей и потому лишившаяся ее силы – инстинкта жизни. Те и другие ждали такого пророка, как Ницше, хотя брали от него разное, кто в чем нуждался: одни – волю к власти в свое оправдание, другие – жизненную энергию и веру в себя. Последние, спасаясь от одиночества, невольно тянулись к тому, что вообще обладало энергией, будь то музыка Вагнера или то, что устами Заратустры проповедовал Ницше. Он и сам нуждался в этом.

А проповедовал Заратустра "сверх-человека":

"Горе! Приближается время, когда человек не пустит более стрелы желания своего выше человека, и тетива луна его разучится дрожать!

Я говорю вам: нужно носить в себе еще хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду. Я говорю вам: в вас есть еще хаос".

Долго не возвращалась идея животворящего Хаоса, не только все уничтожающего, но и все порождающего, сообщающего жизни энергетические токи, ощущение здоровья и праздника. Что было делать человеку на пределе истощения? Жизнь оставляла его, и он прибегнул к последнему усилию, чтобы оживить онемевшие члены, вернуть природные свойства, подавляемые веками моралью, религией, наукой. Ему нечего было терять. От отчаяния он преодолел страх перед Хаосом, предпочел Землю надприродному, небесному Храму:

"Я заклинаю вас, мои братья, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит нам о надземных надеждах!

...Некогда смотрела душа на тело с презрением: и тогда не было ничего выше, чем это презрение; – она хотела видеть тело тощим, отвратительным и голодным. Так думала она бежать от тела и от земли.

О, эта душа сама была еще тощей, отвратительной и голодной; и жестокость была наслаждением этой души".

Можно понять этот бунт против не-свободы, насилия, морали, иссушающей ум. И откуда брать силы обществу, которое перестало "извергать из себя вредные ему элементы", как не из недр Земли, от праотцев? Носитель этой силы должен быть независим от общества, чтобы сохранить себя. Заратустра не устает повторять: "Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?

Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя; а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека?" [12].

Можно понять Ницше: все в этом мире меняется, человек же остановился, утратил личную силу, передоверив ее технике и начальству. Значит, нужно взбодрить его, пробудить волю к жизни, веру не в механическую цивилизацию, не в узурпаторов власти, а в себя. И философ убеждает: все, что вам говорили, неправда, вы не нашли счастья и потеряли волю к жизни; и начал вырождаться человеческий род, уподобившись анемичному существу. Надо дать ему новую жизнь, возродив тело, – волю и чувство (та же логика – "или-или", если не вышло стать богом, займи его место, последнее усилие "фаустовского духа" – вместо бога да будет "сверх-человек" – "свято место пусто не бывает"). А к чему это привело, нам хорошо известно, хотя и нет в этом вины Ницше.

Идея не нова, в обиход немецкой литературы понятие "Super-Humanus" вошло приблизительно в конце XVII в, но Ницше придал ему новый смысл. "Сверх-человек" есть нечто доселе не бывшее: Заратустра и сам Ницше – не типы "сверх-человека", но лишь пророки и провозвестники его. "Сверх-человек" не "идеал" он – ряд, ступень за ступенью в великом восхождении человека. Для расчистки пути к этой едва брезжущей цели и решился Заратустра на борьбу с богами.

Путь, которым следовали предки, будет вести человека за собой до тех пор, пока человек не познает себя. "Ницше сознавал себя пророком и провозвестником грядущей великой и мощной жизни, – заключает свой комментарий Г. Рачинский. – Поставить человечеству эту цель и уговорить человечество устремиться к ней – вот его задача. Но для этого необходимо, чтобы мы решительным актом чувства и воли приняли эту жизнь, как она теперь нам дана, со всеми ее страданиями и муками, со всей ее бессмыслицей" [13]. Ницше попал в точку, и, пока мы не поймем причин его успеха, не поймем и время, трагическое и поворотное. Кто видит, не отводит глаз.

Почему именно "сверх-человек"? Это понятие не могло появиться, скажем, в Индии или Китае, по крайней мере до знакомства с Европой. Да и после него в самом этом понятии ощущали нечто зловещее, угрожающее миру, как, скажем, говорит об этом индийский писатель Раджа Рао в романе "Змея и веревка":

"Сверх-человек – наш враг. Посмотри, что случилось в Индии. Шри Ауробиндо хотел, если угодно, улучшить адвайту Шри Шанкары, которая была попыткой улучшить цифровое положение ноля. Ноль образует все цифры, с ноля начинается все" [14].

Неожиданный поворот мысли, не правда ли? По крайней мере для того, кто не знаком с Востоком, скажем, с тем, что в Индии уже в I тысячелетии до н.э. ноль обозначали словом "шунья" – Пустота, не отягощенная категориями изощренного разума [15]. Ноль – это полнота Бытия, когда ни прибавить, ни убавить, а прибавишь или убавишь – нарушишь полноту, Середину, мировой баланс, вызовешь к жизни анти-бытие – майю. Улучшить положение Ноля – все равно что улучшить положение Бога.

Конечно, можно не соглашаться с отношением к Ауробиндо, заслуги которого перед человеческим самопознанием трудно переоценить. Но сама по себе идея неоспорима: нельзя улучшить то, что совершенно, нельзя прибавить к тому, что и без того полно. Потому Раджа Рао и говорит дальше:

"Но вы не можете улучшить Веданту (все равно что улучшить ноль). Ноль – безличен, в то время как один, два, три – все дуальны. Один всегда подразумевает много, а ноль подразумевает Ничто" [16].

Это настолько существенно для понимания различий Запада и Востока, что стоило бы остановиться на этом подробнее (хотя логичнее говорить о разном восприятии ноля на Западе и на Востоке в разделе о Небытии, однако раскрывается с неожиданной стороны и идея сверх-человека).

Приведу пару примеров для ясности. Мысль индийского писателя плодотворна, справедлива в высшем смысле: нет ничего полнее Человека, человек и есть потенциальное Все – микромир. Поэтому его и не следует улучшать, "надстраивать", а нужно дать ему состояться, проявить Себя. Ни один университет не может дать человеку то, что может он дать сам себе, пробудив свое сознание, генетическую память, резервы которой неисчерпаемы. Но эта память все еще под замком, человеку предстоит подобрать. ключ к нему, к сокровищу, которое не исчерпать, которое дороже всех сокровищ мира. И ключ этот – Свобода, не мнимая, истинная: свобода от клеш, иллюзий, от страха, сковавшего человека, – свобода внутренняя, которая зависит от самого человека. Но без знания, без прививки культуры человек не отличает свободы от рабства, не может обрести того, смысл чего ему недоступен.

На Западе, где живо представление об изначальном, устрашающем Хаосе, о Ничто как "исчезновении", естественно, и "ноль" воспринимался соответственно как отсутствие чего бы то ни было. "Нолем" называют никчемного человека, посредственность. Вспомним у Достоевского признание "логического самоубийцы" ("Дневник писателя" за 1876 г.):

"Я не могу быть счастлив, даже и при самом высшем и непосредственном счастье любви к ближнему и любви ко мне человечества, ибо знаю, что завтра все это будет уничтожено: и я, и все счастье это, и вся любовь, и все человечество – обратимся в ничто, в прежний хаос. А под таким условием я ни за что не могу принять никакого счастья, – не от упрямства какого-то из-за принципа, а просто потому, что не буду и не могу быть счастлив под условием грозящего завтра нуля. Это чувство, это непосредственное чувство, и я не могу побороть его".

Со времен греков жив этот страх. "Понятие ноля совершенно не захватило пытливую мысль греков", – заметил Вернадский. И не случайно. Героизм прошел, а страх перед Пустотой, перед Ничто остался: "Ведь планета наша невечна, и человечеству срок – такой же миг, как и мне. И как бы разумно, радостно, праведно и свято ни устроилось на земле человечество, – все это тоже приравняется завтра к тому же нолю. И это почему-то там необходимо, по каким-то там всесильным, вечным и мертвым законам природы", – продолжает "логический самоубийца" (понадеявшийся на логике въехать в рай, а попавший в ад).

Две вещи нужны человеку для счастья: избавиться от псевдоидеи изначального Хаоса, страха перед Ничто, и тем уже избавиться от безразлично-враждебного отношения к миру: эгоцентризма, самопленения, саморазрушения. Иначе сознание так и будет оставаться "несчастным". Это ощущали русские философы и ученые. Циолковский не случайно интересовался Востоком, изучал санскрит.

"Если ощущение нельзя или затруднительно назвать положительным или отрицательным, то оно безразличное, или нолевое. Нулевые ощущения также бесконечно разнообразны. В идеальном виде это есть небытие. Не смерть, а именно – небытие" [17].

Циолковский уловил суть Срединного пути (вспомните "Учение о Срединности", или оду Сыма Цяня "Скорблю о добром муже, не встретившем судьбы":

"Вперед-назад все движется по кругу, то вдруг появляясь, то вдруг исчезая. Нельзя доверяться рассудку, нельзя искать в знании опору. Не стремись же к счастью, не пытайся избегнуть беды, вверяй себя стихийному движению мира: в конце концов все возвращается к единству" (пер. В. Малявина).

Восток ставил загадки, русский ум подбирал ключи:

"Приходит в голову: да не обусловливается ли радость исключительно страданием, и не равно ли поэтому количество радостей количеству страдательных и отрицательных ощущений? Если так, то алгебраическая сумма количеств всех ощущений жизни, от зачатия до смерти, равно нолю. Но есть ли жизнь только взбаламученный ноль" [18].

"Взбаламученный ноль" – лучше не придумаешь для определения майи. Что касается Ницше, то он категорически не принимал ноля, Небытия.

Ницше надеялся на сверхчеловека, на "самопреодоление" – преодоление всего, внушенного человеку за века, в том числе христианских идеалов любви, смирения, сострадания:

"Близится время, когда нам придется расплатиться за то, что целых два тысячелетия мы были христианами: мы потеряли устойчивость, которая давала нам возможность жить... Мы стремглав бросаемся в самые противоположные оценки, с той степенью энергии, какую всегда возбуждала в человеке такая крайняя переоценка человека". Ницше, конечно, имеет в виду и себя. Но, может быть, и на этот счет прав Достоевский или, скажем, Паскаль, слова которого вспоминает Ницше: "Без христианской веры, думал Паскаль, вы сами в своих глазах, так же как и природа и история, будете – "un monstre et un chaos". Это пророчество исполнилось на нас, после того как малодушно-оптимистическое восемнадцатое столетие прикрасило и рационализировало человека" [19].

Если не бог, то дьявол – третьего не дано. Человек пока не пробудился от тяжкого сна; если свет не проникает в душу, то тьма владеет ею.

Есть то, от чего не уйдешь, пока не изменишься, – чему следуют неосознанно, те самые "первичные структуры сознания" или архетипы, "коллективное бессознательное" или "коллективное эго", но определению Ауробиндо Гхоша, что проявляется помимо воли человека. Само понятие "сверхчеловека", сколь, казалось бы, ни противоречит оно духу христианства, структурно вписывается в него, если иметь в виду устремленность в бесконечность, породившую фаустовскую душу, в сверх-бытие – вопреки земной ориентации языческого мифа. Ницше старался преодолеть всякую зависимость, но, как ни старался, не мог обойти глубинные устои сознания. Что-то извечно существует за счет чего-то, чему-то одному отдается предпочтение – Ницше отдал его "воле к власти". Значит, должно быть то, над чем следует властвовать, в себе и вовне, субъекту над объектом. Язык – форма духа, к словам самоестественно примкнула приставка "сверх" ("сверхбытие", "сверх-естественный", "сверх-сознание", "сверх-душа", "сверх-я") [20]. Искали общения со "сверх-душой" ("Over soul") я члены Трансцендентального клуба, организованного в 1836 г. в Бостоне, и поэты, и философы (Р. У. Эмерсон, Г. Д. Торо). Верили в реальность "сверх-бытия" экзистенциалисты – К. Ясперс, Г. О. Марсель. Поиском "сверх-личного" был занят Н. Бердяев, поиском того, что выше индивидуума и делает человека Личностью: приобщенность к Бытию, индивидуум же подчинен лишь роду и обществу.

Согласно Ницше, путь в "сверх-бытие" заказан никчемному человеку, не обладающему внутренней силой и независимостью, не имеющему "воли к власти". Он не сразу понял эту простую истину, но поняв, решил показать, что же значит "воля к власти" в жизни и в обществе.

Потеряв надежду на природу и человека (если за две тысячи лет хомо сапиенс не поумнел, то уже вряд ли поумнеет), он возлагает надежду на жизненную энергию, которая все пронизывает, на ту прочную, извечную жизненную силу, пусть хтоническую, но силу, на которую можно положиться. Все остальное – видимость, потеряло смысл – мир давно не управляется Логосом. Панлогизм Гегеля вызывает у него раздражение [21].

Так уж бывало: во времена упадка, духовной усталости происходит смена мировоззрений. Догматизируясь, вера теряет приверженцев, как их теряет любая омертвевшая система. Тогда ищут замену, опускаются с небес на землю, – вновь возвращаются к природным чувствам, и природа отвечает на зов, возвращает утраченное, как это произошло, скажем, в эпоху Возрождения. Обращение к греческой Античности, к Природе было естественно и плодотворно для той эпохи, дало миру мощное искусство.

В XIX в. произошел новый поворот от Неба к Земле. И мы уже знаем – к Земле призывает Заратустра: "Оставайтесь верны земле, братья мои, со всей властью вашей добродетели! Пусть ваша дарящая любовь и ваше познание служат смыслу земли! Об этом прошу и заклинаю я вас" [22]. Но когда к греческой Античности обращается философ "конца века", пытаясь найти там отпет, нет ли в этом чего-то противоестественного, некоего фазового несовпадения. В эпоху Возрождения обращались к грекам на взлете, в начале нового витка Истории, теперь – на его закате, когда мир уже вступил в то состояние, которое Т. Гоббс назвал "войной всех против всех" ("bellum omnium "contra omnes"). Не потому ли, что и природа отвернулась от человека, после того как сам "человек отвернулся от нее? "Мы уже не любим ее за ее "невинность", "разумность", "красоту"; мы ее и так порядком "одьяволили" и "оглупили". Но вместо того, чтобы ее презирать за это, мы с тех самых пор стали чувствовать себя в ней больше "дома". она стала нам как-то роднее. Она не претендует на добродетель: мы уважаем ее за это" [23]. Происки "злого духа земли"? Две тысячи лет христианской веры в благость смирения сменились верой и силу Разума, эпохой Просвещения, победным шествием Науки. Идеалы греков не могли уже иметь прежней силы вопреки вере Ницше в "вечное возвращение". О. Шпенглер: "У греков перед глазами был древний Восток, у нас – "падение античного миpa"" [24]. Однако человек не только разорял землю и страдал на ней, но и мужал в страданиях, волей-неволей учился уму-разуму и усомнился в своей безупречности.

Конечно, что уж хорошего, если подавляются инстинкты, чувственная природа человека; и стремление возродить ее было естественным, но не за счет духовности – бросаясь из крайности в крайность. Веками то Чувство подавлялось во имя Разума, то Разум – во имя Чувства, никак не удавалось их совместить: что-то в ущерб чему-то, что-то за счет чего-то. Вспомним высокочтимого Сенеку:

"Высшее благо заключено в разуме, а не в чувствах, Что в человеке самое лучшее? Разум. Силой разума он превосходит животных и идет вровень с богами. Итак, разум в его совершенстве есть благо, присущее человеку, тогда как все остальные чувства – общие с животными и растениями"

(Ер. ad Luc., 76,8-9).

Хорошо, что возвышался Разум, но плохо, что умалялось Чувство (одного нет без другого). Но философы усвоили максиму, "самое достоверное из всех начал": "Невозможно, чтобы одно я то же вместе было и не было присуще одному и тому же в одном и том же смысле". Нет чтобы следовать духу гармонии последнего трактата Аристотеля "Никомахова этика". Путь к счастью человека видится в разумной деятельности души (псюхе), которая рациональна и иррациональна одновременно: Мудрость (София) – в единстве "научного знания" (эпистеме) и интуитивного разума (нуса), что достигается уравновешенным состоянием духа, "серединой" между "избытком" и "недостатком", аскетизмом и гедонизмом, при "жизни созерцательной". (Не сближает ли это Стагирита со "Срединным путем", как понимали его на Востоке?)

Шедшие за ним следовали более раннему Аристотелю. (Не в этом ли одна из причин вечной молодости западного мира?) Предпочли единице двоицу, противопоставив одно другому: Разуму – Чувство, Чувству – Разум ("третьего не дано"). От избытка энергии, присущей молодости? Колебания порой набирали такую силу, что уже не было видно ни того, ни другого. Если одна сторона возносится, другая умаляется, то страдают обе. Чувству так же неуютно без Разума, как Разуму без Чувства. Одного действительно, нет без другого, по крайней мере это другое лишается смысла и источника существования.

Страх перед Небытием, перед прошлым и потому перед будущим, не оставил Ницше, и он идет с Хаосом на мировую. Хаос, так Хаос – раз уж он вечен, по крайней мере – живая материя, само естество – на фоне мертвой цивилизации. И поворот на 180°, упование на "волю к власти". Задумав оживить инстинкты, загнанные в подсознание, как титаны в подземелье, возжелав не бороться с земными духами, а брать от них силу, которой лишился человек в постоянной борьбе с ними, Ницше не обрел Свободы. Она оказалась призрачной, хотя взбодрила почитателей Заратустры.

Ницше ощущал противоестественность происходящего, социальную аритмию, которая привела к разрыву всего со всем: "Вся наша европейская культура уже с давних пор движется в какой-то пытке напряжения, растущей из столетия в столетие, и как бы направляется к катастрофе: беспокойно, насильственно, порывисто, подобно потоку, стремящемуся к своему исходу, не задумываясь, боясь задуматься". Этот неровный, скачкообразный ритм придавал историческому процессу динамизм и нервозность, ощущение трагичности происходящего, предчувствие конца ("благо целого требует самопожертвования отдельного"). Природа не расположена к аритмии, диссонансам любого рода (которые ей приписывала наука). Природные и социальные ритмы соотносимы, им должно пребывать в равновесии, иначе приходит в действие защитный механизм Природы, отторгая то, что мешает росту. Природа в отличие от Общества не теряет способности "извергать из себя вредные" ей элементы.

Есть, конечно, в максимализме устремлений нечто притягательное: верность чему-то одному позволяет пережить "одно" в. полной мере, испытать наивысшее наслаждение – радость экстаза. На взлете социальной энергии появляются романтики, и, может быть, иначе не знать нам Байрона и Шелли, Бетховена и Вагнера. Но незнание Великого Предела, Меры истощает энергию, как истощают ее стрессовые состояния; наступает усталость духа – нигилизм.

Случилось то, что и должно было случиться (если противоположности способны уничтожать друг друга). Во взаимной вражде обессилели и Чувство и Разум, на какое-то время парализовав, друг друга. И тогда неизбежно должно было появиться нечто – третье. Этим "третьим" оказалась Воля, пришедшая им на смену, ибо ни упоение чувством, ни восхищение разумом не дали желаемых результатов. Она начинает доминировать в философия XIX в. (по закону парадокса – превозносят то, чего не имеют).

Идея "свободной воли" вынашивается христианской традицией. Вспомним еще раз Августина: "Воля Божия присуща Богу и предваряет всякое творение; никакого творения не могло бы быть, если бы не предшествовала воля Творца, Воля Божия принадлежит к самой сущности (Substantia) божественной" ("Исповедь. Блаженного Августина", XI, 10). Бога не стало, и человек присвоил себе его волю, будучи, по Ницше, всего лишь "мостом" между животным и сверхчеловеком; и удивительным образом содеянное человеком обернулось против него. Без Творчества человек – не человек, а его подобие. Потому и понадобился Ницше "сверхчеловек", что человек обыкновенный перестал быть Творцом. Но где взять этого "сверхчеловека", если им не был даже Заратустра? Остается уповать на Волю, но именно "волю к власти", в чем Бог не нуждался – его воля необусловлена, свободна. "Воля к власти" могла зародиться лишь в человеческой душе. Поставив себя на место Бога, человек за века настолько уверовал в свое совершенство, что остановился в своем развитии и все связи в конечном счете перевернулись; низ оказался сверху, мешая проникать свету.

Для Гераклита "борьба" – путь к гармонии ("Не понимают, как расходящееся с самим собой приходит в согласие, самовосстанавливающуюся гармонию лука и лиры" (В 51)). Для Ницше, или для философии "конца века", – "борьба", "воля к власти" призываются не для гармонии, а для независимости от нее, для приобщения к "сверх-бытию". Философская доминанта смещается из сферы Духа и Разума в сферу Воли, как и положено по закону отрицания отрицания, которому следовал европейский ум во все времена. Греческий субстрат возрождается и отвергается одновременно, происходит его переоценка. "Свобода воли" есть отрицание Рока вместе с отрицанием христианской любви, смирения. Сверхчеловек независим ни от рока, ни от Бога (вновь идея доводится до сверх-идеи). Мысль о всемогуществе Воли упала на благодатную почву, и всходы не заставили себя ждать. Но эти бурные всходы не обладали могуществом и на глазах погибали от самой же "воли к власти".

Если "сверх-человек" просто сильная личность, вне нравственного закона, вне представления о чистой совести, которая волновала Ницше, то о чем тут говорить. Тогда эта идея не возымела бы такого действия на умы людей. Сверх-человек – попытка выпрыгнуть из действительности, вернуть человеку мужество и уверенность, достичь свободы любой ценой (но Свобода любой ценой не достигается). Древнее, как мир, желание ослабить удила, стать "поверх" человеческих слабостей, победить себя, преодолеть страх и зависимость и воспарить над миром ("и дух божий носился над водою"). Существует нечто Над преходящей индивидуальной жизнью, что не подвержено секире времени.

Казалось бы, что плохого в желании Свободы? Ведь жаждала душа Ницше "человека будущего", видела в человеке "великое обещание". Но свобода – во имя чего? Действительная ли это свобода? "Свободен от чего? Какое дело до этого Заратустре! Но пусть ответит мне свет очей твоих: свободен для чего?" Вот и ответ. Если некое существо, обладающее силой и уверенностью, независимое от слабостей и похотей, отрывается от человеческого, становится "по ту сторону добра и зла", оставаясь все же человеком, не богом, пребывая в человеческом теле и в человеческом обществе, которое все еще живет по законам добра и зла (лишь мудрому не нужен закон), этот "сверх-человек" волей-неволей причиняет простым людям боль и страдание. И это уже было:

"Итак, два града созданы двумя родами любви: земной – любовью к себе, доведенною до презрения к Богу, и небесной – любовью к Богу, доведенной до презрения к самому себе. Первый затем полагает славу свою в самом себе, последний – в Господе. Ибо тот ищет славы от людей, а для этого величайшая слава Бог, свидетель совести... Над тем господствует похоть господствования, управляющая и правителями его, и подчиненными ему народами; а в этом по любви служат взаимно друг другу и представители, руководя, и подчиненные, повинуясь., Тот в своих великих людях любит собственную силу, а этот говорит своему богу: возлюблю тя, господи, крепосте моя (Пс., XVII, 2)"

(Августин. О граде божием, XIV, 28).

Еще до того, как идея Ницше завладела умами, Шеллинг пророчествовал:

"Человек, который вымолил себе существование в сверхчувственном мире, превратится в этом миро в мучителя человечества, неистовствующего против себя и других. За унижение в мире ином он хочет быть вознагражден господством над, этим миром. Пробуждаясь от блаженства потустороннего мира, он возвращается в этот мир, чтобы превратить его в ад" [25].

Насколько этот вопрос мучил в ту пору людей (да и теперь мучает), свидетельствует Акутагава Рюноскэ незадолго до того, как покончить с собой:

"Это было во втором этаже одного книжного магазина. Он, двадцатилетний, стоял на приставной лестнице европейского типа перед книжными полками и рассматривал новые книги. Мопассан, Бодлер, Стринберг, Ибсен, Шоу, Толстой...

Перед ним стояли не столько книги, сколько сам "конец века". Ницше, Верлен, братья Гонкуры, Достоевский, Гауптман, Флобер...

Борясь с мраком, он разбирал их имена... Он посмотрел с лестницы вниз на приказчиков и покупателей, которые двигались среди книг. Они были удивительно маленькими. Больше того, они были какими-то жалкими.

— Человеческая жизнь не стоит и одной строки Бодлера...

Некоторое время он смотрел с лестницы вниз на них, вот таких" [26].

Можно вспомнить и афоризм Акутагава:

"Лягушка, прыгнувшая в старый пруд в саду, разбила столетнюю печаль [27]. Но лягушка, выпрыгнувшая из старого пруда, может быть наделена столетней печалью".

"Ад одиночества" – назвал писатель один из рассказов.

"Согласно буддийским верованиям, существуют различные круги ада. Но, в общем, ад можно разделить на три круга: дальний ад, ближний ад и ад одиночества. Помните слова: "Под тем миром, где обитает все живое, на пятьсот ли простирается ад". Значит, еще издревле люди верили, что ад – преисподняя. И только один из кругов этого ада – ад одиночества – неожиданно возникает в воздушных сферах над горами, полями и лесами. Другими словами, то, что окружает человека, может в мгновение ока превратиться для него в ад мук и страданий" [28].

Идея "сверх-человека" долго вызревала, чтобы иметь короткую жизнь, и ни одну душу призвала к действию. Эти действия слились в едином порыве к обновлению жизни, и мы знаем, чем это кончилось, И кончилось ли? Все зависимо в зависимом мире,

Не восприимчив человек к урокам Истории, инстинкт забвения, похоже, сильнее в нем инстинкта памяти. И глобальная, почти детская доверчивость к указующим идеям вместо потребности думать самому, "внимая Логосу".

Почему все же сомнительна идея Ницше, хотя не избавился мир от завороженности ею? Разве хомо сапиенс не "промежуточная стадия", разве не должен превзойти себя? Но идея не имеет жизни, если не имеет опоры в Бытии. Философия Ницше – не вся правда о человеке, а лишь часть ее, так же как "нигилизм" Ницше – не вся правда о человечестве, а лишь часть ее. Судите сами! "Человек – это канат, натянутый между животным и сверх-человеком, – канат над пропастью" (значит, сверх-человек не должен останавливаться, идя по этому канату, чтобы не рухнуть вниз).

"Опасно прохождение, опасно остаться в пути, опасен взор, обращенный назад, опасны страх и остановка.

В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и уничтожение...

Смотрите, я провозвестник молнии и тяжелая капля из тучи; но эта молния называется сверх-человек. Но если человек – "мост", то молния может испепелить его.

"Я стремлюсь к своей цели, я иду своей дорогой; через медлительных и нерадивых перепрыгну я. Пусть будет мой путь их гибелью". И он стал их гибелью.

"Я призываю вас не к работе, а к борьбе. Я призываю вас не ж миру, а к победе. Да будет труд ваш борьбой, и мир ваш победою!

...Вы говорите, что благая цель освящает даже войну? Я же говорю вам, что благо войны освящает всякую цель.

Война и мужество совершили больше великих дел, чем любовь к ближнему. Не ваша жалость, а ваша храбрость спасала доселе несчастных"" [29].

Как легко перевернуть правду в неправду, – и миллионы жертв на поле Идеи, родившейся от отчаяния. Нужно иметь мужество, чтобы смотреть Правде в глаза, не отвести взора (мы слишком долго отводили и разучились видеть). Ницше нелегко достался двойной бунт: против бога и против человека (не отверг бы бога, не понадобился бы "сверх-человек"). Но вспомним, Блаженный Августин говорил: "Когда человек живет по человеку, а не по богу, он подобен дьяволу" ("О граде божием", XIV, 4). Тот самый случай, когда "да-да, нет-нет, что сверх того, то от лукавого", – если не бог, то дьявол, третьего не дано. "Человеческое, слишком человеческое – это всегда нечто животное", – вслед за Ницше повторяет Акутагава. А Заратустра вещал:

"С человеком происходит то же, что и с деревом. Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже простираются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, – к злу".

Что говорить, человек, действительно, не ангел.

"Поистине, человек – это грязный поток, – молвил Заратустра. – Надо быть морем, чтобы принять в себя грязный поток и не сделаться нечистым.

Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он – это море, где может потонуть ваше великое презрение.

В чем то самое высокое, что можете вы пережить? Это час великого презрения.

Час, когда ваше счастье становится для вас отвратительным, так же как ваш разум и ваша добродетель.

Час, когда вы говорите: "В чем мое счастье? Оно – бедность и грязь и жалкое довольство собою. Мое счастье должно бы было оправдывать само существование!"

Час, когда вы говорите: "В чем мой разум? Добивается ли он знания, как лев своей пищи? Он – бедность и грязь и жалкое довольство собою!" [30]

В самом деле. Разве тупость и пошлость, дряблость и трусость не вызывают отвращения, "великого презрения", как, скажем, вызывали у Э. Золя: "Тщетно мы стряхиваем с себя этих бездарностей: они напирают на нас, душат, прилипают к нам... Мир устал от наглого господства посредственностей. Я ненавижу их". Так и назвал свое эссе – "Что я ненавижу?" [31].

Параллельно утверждается христианский идеал – "свет во тьме светит" – Толстого, Достоевского.

"Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга" (Ин., 34). Отвечая на зло злом, лишь увеличиваешь зло мировое. Человеку нужна одна сердечность, и не ради другого, а ради своего же спасения. Однако в XIX в. в Европе популярен культ силы, сильной личности, противостоящей посредственности.

Ницше уповал на Человека. Но Человек только еще ждет своего часа, своего рождения, он еще не стал собой, и правота Ницше в том, что он не хотел мириться с не-человеком или до-человеком. Но вот в чем вопрос: способно ли "море" поглотить грязь? Ведь и море погибает, когда в него вливаются грязные потоки. Нам ли этого не знать: почти уж не осталось здоровых, не "заболевших" морей. Значит, не пряв Ницше: море не может бесконечно "принимать в себя грязный поток и не сделаться нечистым". И, значит, нет другого выхода, как самоочиститься каждому потоку. Над дурным человеком может возвыситься лишь дурной сверх-человек.

Но вернемся на двадцать пять веков назад, когда человеческому морю еще не угрожала гибель. "Когда дао находится в мире, (все сущее вливается в него), подобно тому как горные ручьи текут к рекам и морям" ("Даодэцзин", §32). Для этого не нужно быть ярким, как молния, а нужно быть тихим, как вода. Дао-человек следует "естественной честности" (дуань чжэн), ни над кем не возносится, ощущая равное ко всему отношение.

"Великое дао растекается повсюду, вправо и влево.
Благодаря ему все сущее рождается и растет.
Имея заслуги, не имеет имени.
С любовью воспитывая все существа,
не считает себя их господином.
Оно никогда не имеет желаний,
поэтому его можно назвать ничтожным.
Все возвращается к нему,
но оно не становится их владыкой.
Его можно назвать Великим.
Оно становится Великим,
потому что не считает себя таковым"

(там же, § 34).

Но не восточному мудрецу предстояло появиться на европейской сцене, а Ницше. Не думал Ницше, что взбунтуется "грязный поток" и захлестнет землю, после чего уже ничто хорошее не возродилось бы, если бы ему не преградила путь некая сила, которую он не предвидел, хотя и верил:

"Есть тысячи дорог, по которым еще никогда не ходили, тысячи здоровых натур и скрытых островов жизни. Все еще не исчерпаны и не открыты человек и земля человека" [32].

Нужно ли в таком случае сжигать мосты? Разве всякий огонь. очищает, несет спасение? Разве дал он спасение герою "Жертвоприношения" А. Тарковского? И не слишком ли много жертв, а искупления нет. Жизнь – вечный круговорот, говорит вслед за Ницше бывший учитель истории, почтальон Отто. Человек умирает и вновь рождается, только не помнит своей прежней жизни и потому ничего не может изменить. Но человек уже не помнит и настоящей жизни, ощутив свое бессилие перед надвигающимся, которое давно уже отпало от Логоса. И, может быть, надоели Господу жертвы, когда и жертвовать нечем, разве что собственным бессилием, бесплодием. Кому нужны такие жертвы? В растерянности и страхе смотрит человек на этот мир, ставший ему чужим и непонятным, где он, как некое антитело, выталкивается космосферой. Он сам за века уверовал в его хаотичность, а теперь бежит от хаоса, им же сотворенного, – куда попало, хоть в Зону, где и вовсе ничего не понять, но все же нет бессмысленной упорядоченности, движения туда-обратно по неизменной колее, никуда не ведущей. Но раз Тарковский разглядел этот гибнущий мир, значит, сам он находился в другом пространстве; не физически – духовно (физически мы все в плену у времени), значит, шел другой дорогой, и шел не оглядываясь. Не из того ли он племени "здоровых натур", "скрытых островов жизни", до которых еще нужно дотянуться, чтобы встать вровень с ними, – войти в духовную реальность, которую они созидают, несмотря ни на что [33].

"Но самым опасным врагом, которого ты можешь встретить, будешь всегда ты сам; ты сам подстерегаешь себя в пещерах и лесах, – пророчествовал Заратустра. – Одинокий, ты идешь дорогою к самому себе! И твоя дорога идет впереди тебя самого и твоих семи демонов! Ты будешь сам для себя и еретиком, и колдуном, и прорицателем" [34].

Понять Ницше невозможно вне Истории и вне конкретной среды: не зная тех, кто ему предшествовал и кто жил рядом. Преемственность и одновременно постоянное желание утверждать обратное, отрицать все то, во что верили другие. Так уж организовано сознание, принявшее за аксиому борьбу противоположностей, ориентированное на вечный спор. Ни один европейский философ не может быть понят вне этой парадигмы. Я говорю "европейский философ", потому что, скажем, китайские не знали о борьбе противоположностей и обходились без нее. Для них Истина не рождается в споре, она вообще не рождается, а существует и открывается в молчании, в сосредоточенном размышлении, а в "суждениях и беседах" – шлифуется, проясняется. Для европейцев же борьба – удел Бытия, ей повинуется все сущее, не только люди, но и атомы. Потому и Шеллинг задавался вопросом: "Каким же образом эти химические процессы все время воспроизводят одну и ту же материю и форму, или какими средствами природа сохраняет разъединение элементов, борьба которых есть жизнь, а соединение – смерть?" [35].

(Наверное, нынешние химики, ученые высокого ряда, уж не говорю о В. И. Вернадском, для которого мир – Целое, воплощение живой, мыслящей материи, иначе оценивают связи элементов, но, похоже, не все еще освободились от старого комплекса, имея дело с химией, иначе не губили бы посевы, леса, реки и их обитателей.)

Рискую оказаться навязчивой, но напомню еще раз Аристотеля:

"Ведь властвование и подчинение не только необходимы, но и полезны, и прямо от рождения некоторые существа различаются (в том отношении, что одни из них как бы предназначены) к подчинению, другие – к властвованию... И во всем, что, будучи составлено из нескольких частей, непрерывно связанных одна с другой или разъединенных, составляет единое целое, сказывается властвующее начало и начало подчиненное. Это общий закон природы, и, как таковому, ему подчинены одушевленные существа. Правда, и в предметах неодушевленных, например в музыкальной гармонии, можно подметить некий принцип властвования... Так же и мужчина по отношению к женщине: первый по своей природе выше, вторая – ниже, и вот первый властвует, вторая находится в подчинении. Тот же самый принцип неминуемо должен господствовать и во всем человечестве"

("Политика", XI, 2).

Вот программа на двадцать четыре века. Подобной программы не знал даосско-буддийский мир. Одна и та же природа окружала человека, но разные ее аспекты, разные связи выделило сознание; одни узаконили принцип властвования, подчинения, другие – "взаимности", "равновесия" (кит. хэ, яп. ва) – "дао – не господин".

Принцип ненасилия, невластвования распространялся не только на человеческие отношения (по крайней мере в теории), но и на законы искусства врачевания, живописи, музыки, на строй языка, где не могло, например, появиться главных и второстепенных членов предложения (каков человек, таков и язык, каков язык – такова и жизнь).

А может быть, это еще от Эмпедокла: под действием Вражды сталкиваются первоэлементы (их у Эмпедокла четыре, при пяти труднее соперничать, вступать в поединок – один остается не у дел). Столкновение первоэлементов порождает Хаос, который, однако, под воздействием Любви, а именно она изначальна, переходит в Гармонию. Важно переждать фазу Хаоса, не потерять человеческий облик, способность Любви.

Может быть, героическая, но бессмысленная борьба с мифическими фантомами не только возвысила, но и унизила человека? Привычка к борьбе вошла в плоть и кровь, – к борьбе с Хаосом, с Роком, с Дьяволом, по инерции – с соседями, с народами, с человеками, с самим собой. Процесс необратимый. Привычка к борьбе превратилась в потребность, а потом – в болезнь. Неважно, что не с кем бороться ("кто ищет, тот всегда найдет"); начавший истреблять не может остановиться, нет выбора, истребляет культуру, гомосферу, жизнь, самого себя. Бороться с Жизнью, противопоставив ей вещи: "быть, чтобы иметь", – отнять жизнь у другого. При этом жертвуют единственным благом, достойным человека – Свободой. Комплекс, ставший свойством натуры, породил соответствующее отношение ко всему, как к объекту, которым можно распоряжаться по своему усмотрению, манипулировать. Чем дальше, тем больше: врагом становилось все – леса, горы, реки, животные, люди, народы.

И лишь когда культивируемый веками страх перед "невидимым врагом" стал и в самом деле превращаться в реальность – слишком много аномальных явлений увидел XX век (тоталитаризм, фашизм, лагеря смерти, братоубийственные войны), – на пределе существования человек вдруг ощутил, что поле Истории усеяно трупами невинно погибших. А ощутив, начал мало-помалу понимать, что и сам повинен в возникновении "образа врага", и в самом себе начинает видеть врага человечества. Бывает преступно забвение. И от культуры "вражеские силы" требовали повиновения, борьбы не на жизнь, а на смерть, инстинктом чувствуя ее укор. А она, вечная женщина, – недоумевала, пожимая плечами, – что от нее хотят эти пасынки, которых она готова усыновить, захоти они этого, но они ее не слышат, как зачумленные. Она родилась в Любви, не по насилию, – потому и выжила ("слабые побеждают сильных"). Что уж говорить о Философии, последние силы отдавшей борьбе "материализма с идеализмом" – "вынь да положь" или с глаз долой. Есть о чем вспомнить – "бездна призывает бездну". Перемололи зерна и на посев не оставили. Но кто выстоял, тот выстоял. – Все в человеке.

"Образ врага" не обошел и востоковедение, где на моей еще памяти орудовали по принципу рычага – "или-или": если даосизм хорошо, конфуцианство – плохо, и наоборот. И обязательно подавай борьбу противоположностей – "как это инь-ян едины, если все борется?!" (да еще в этом биноме ян, как более понятный и близкий уму знак – активность, движение – ставился на первое место, хотя у китайцев наоборот). Логика "рычага" была сильнее здравого смысла и свидетельств текстов (в знании которых, кстати, тем же ученым не откажешь, только "не в коня корм").

Инь-ян (и об этом мне приходилось писать) не могут "бороться", потому что не могут сталкиваться, ибо следуют друг за другом, как солнце и луна. В худшем случае, в ситуации Упадка, происходит их разрыв, но не столкновение, как о том свидетельствует 12-я гексаграмма "Ицзина" (Пи – Упадок). В ней три целые ("янские") черты сверху, три прерванные ("иньские") внизу – в противоположность предыдущей 11-й гексаграмме – Расцвету (Тай), где "янские" черты внизу, а "иньские" – сверху, что и позволяет им благополучно взаимодействовать, ибо ян – это чистые, легкие ци, они устремляются кверху, а инь – мутные, тяжелые ци, они тянутся вниз. В благоприятной ситуации инь-ян взаимопроникаются, оплодотворяют друг друга, в неблагоприятной – не сталкиваются, а расходятся в разные стороны, что и приводит к переворачиванию структуры, к разрыву всеобщих связей в природе и обществе, к смещению Функций (что у нас и произошло). Скажем, ян-Творчество и инь-Исполнение меняются местами, и начинается нарастающее разбалансирование – все идет вкривь и вкось. Подмена Функций неизбежно ведет к социальному гнету и краху. Если вовремя не поменять местами Творчество и Исполнение, не нормализовать всеобщие отношения ("от каждого по способностям, каждому по труду"), то процесс разложения станет необратимым (надо отдать должное китайцам, они умели в прежние времена учиться у Природы и добивались социальной стабильности).

Похоже, однако, что стадия отчуждения, Вражды, даже не по отношению друг к другу, а по отношению ко всему, ко всем парам (пространство-время, прошлое-будущее, Запад-Восток, искусство-наука), если не миновала, то идет на убыль. (Не случайно последние работы по Китаю интересны как раз в методологическом плане – поиском метода адекватного китайской действительности.)

Но вернемся к Ницше. Он отрицает не только чуждого ему Гегеля, но и близкого по духу Шопенгауэра. И то, как он это делает, позволяет понять, какие же перемены произошли в сознании и как эволюционировал нигилизм, задававший тон литературе и философии XX в. (иррационализму, интуитивизму, прагматизму, экзистенциализму).

И Шопенгауэр, и Ницше сосредоточили внимание на мировой воле, но по-разному. По словам Ницше, "воля к власти" и есть жизнь: "Везде, где находил я живое, находил я и волю к власти; и даже в воле служащего находил я волю быть господином"... "Только там, где есть жизнь, есть и воля: но это не воля к жизни, но – так учу я тебя – воля к власти!" [36]. "Воля к власти" становится для Ницше методологической потребностью, законом Бытия, движущей силой Мировой эволюции. Верховный принцип, управляющий этим мировым процессом, не есть самосохранение или постоянство энергии; сила стремится не к устойчивости, а к росту: каждый атом силы и каждое специфическое тело желает распространить свою власть на пространство во всем его объеме.

Для Шопенгауэра же мировая воля не благоприятна человеку, и Ницше ему возражает:

"Коренное непонимание Шопенгауэром воли, (как будто вожделение, влечение, инстинкт – самое существенное в воле) – типично: умаление ценности воли вплоть до полного непонимания ее. Вместе с тем ненависть к воле, попытка в "неволении", в "пребывании бесцельным субъектом" (в "чистом, безвольном субъекте") усмотреть нечто более высокое, – даже самое высшее, самое ценное по существу. Великий симптом усталости или ослабления воли: ибо она и есть то, что господствует над вожделением, указуя ему меру и путь его" [37].

То, что предлагал Шопенгауэр, не мог принять Ницше, мечтавший "вдунуть" жизнь в человека. У Шопенгауэра мировая воля восходит по ступеням объективации, начиная от простых энергетических взаимодействий, кончая сложными – самим человеком. Объективируясь, воля проявляет себя в борьбе противоположностей, устремляясь к абсолютному господству, что и приводит в конечном счете к "войне всех против всех". Организованный социум не избавляет человека от главного недуга души – эгоизма, напротив, совершенствует его, делает более изощренным. Воля, по своей природе слепая, злая сила, не оставляет человеку надежды на благополучный исход, счастье. И оттого свое учение он назвал "пессимизмом" (в отличие от "нигилизма" Ницше). в противоположность Лейбницу считая этот мир "наихудшим из возможных".

Со времени Лейбница прошло уже более века, и, по мнению Шопенгауэра, цивилизация успела обнажить себя не с лучшей стороны: "Если, например, каждому из нас воочию показать те ужасные страдания и муки, которым во всякое время подвержена вся наша жизнь, то нас объял бы трепет; и если провести самого закоренелого оптимиста по больницам, лазаретам и камерам хирургических истязаний, по тюрьмам, застенкам, логовищам невольников, через поля битвы и места казни; если открыть перед ним все темные обители нищеты, в которых она прячется от взоров холодного любопытства, и если напоследок дать ему заглянуть в башню голода Уголино, то в конце концов и он, наверное, понял бы, что это meilleur des mondes morribles ("наилучший из возможных миров" – по выражению Лейбница). Да и откуда взял Данте материал для своего ада, как не у нашего действительного мира?"

По мнению Шопенгауэра, человек обречен на муки и одиночество. Он заряжен волей и потому не может не испытывать желания. Неискоренимость страдания проистекает от самой "воли к жизни", которая имманентна миру. Только через преодоление "воли к жизни" можно избавиться от желаний, но для) этого нужно самоустраниться, перейти в Ничто, когда вместе с субъектом исчезает и мир. При этом не мир избавляется от зла, а человек избавляется от мира. Говоря словами самого философа, "всякое счастье имеет лишь отрицательный, а не положительный характер... поэтому оно не может быть прочным удовлетворением и удовольствием, а всегда освобождает только от какого-нибудь страдания и лишения, за которым должно последовать или новое страдание, или languor, беспредметная тоска и скука, – это находит себе подтверждение и в верном зеркале сущности мира и жизни – в искусстве, особенно в поэзии. Всякое эпическое или драматическое произведение может изображать только борьбу, стремление, битву за счастье, но никогда не самое счастье, постоянное и окончательное". В отличие от греческих трагедий, от героизма греков, бросивших вызов судьбе, современная жизнь напоминает ему фарс: "Судьба, точно желая к горести нашего бытия присоединить еще насмешку, сделать так, что наша жизнь должна заключать в себе все ужасы трагедии, но мы при этом лишены даже возможности хранить достоинство трагических персонажей, а обречены проходить все детали жизни в неизбежной пошлости характеров комедии".

И остается человеку, подавив желания и эгоизм, самоустраниться, перейти в состояние Небытия:

"Перед нами остается, конечно, только ничто. Но ведь то, что противится этому растворению в ничто, наша природа, есть именно только воля к жизни, которой являемся мы сами, как и она является нашим миром. То, что нас так страшит ничто, есть лишь иное выражение того, что мы так сильно хотели жизни и сами не что иное, как эта воля, и не знаем ничего, кроме нее" [38].

Лишь достигая полного самопознания, "воля" сама себя отрицает, и вместо вечного перехода от желания к страху и от радости к страданию, как проходит сон жизни проявляющего такую волю человека, – он узнает тот мир, который выше всякого разума, – полную тишь духа, о которой мы можем иметь представление, глядя на лики тех, кто изображен на картинах Рафаэля и Корреджо. Говоря словами Августина, "небо небес", небо духовное, или мир существ духовных, "где свойственно этим существам видение и знание не от части и не по частям, не якоже зерцалом в гадании а не переменчивое... но целостное и всеобъемлющее, в ясном явлении лицом к лицу, всегда одинаковое, полное и совершенное, без всякой изменяемости времен" ("Исповедь Блаженного Августина", XII, 13). Лишь гений способен на "незаинтересованное созерцание", все остальные, как считает Шопенгауэр, погрязли в корысти (в этом же одна из причин апологии воли у Ницше).

Древний страх перед недоброжелательным миром, инертной материей, вековая усталость от Борьбы, себя не оправдавшей. То ли усталость сказывается, то ли "первичные структуры сознания" дают о себе знать, то ли вводит в заблуждение привычка мыслить в одном измерении, линейно, не ощущая глубинного Бытия, – не только грубый, но и тонкий, эфирный мир, невидимый для внешнего взора. В таком случае естественно быть пессимизму, для которого видимая действительность дает более чем достаточно оснований [39]. Не избавился человек, по мысли В. Соловьева, от трех искушений: от искушения плоти, искушения духа и искушения власти – в этом суть и зло человеческого мира.