Ф. Ницше. ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА | ОГЛАВЛЕHИЕ ВЫЗДОРАВЛИВАЮЩИЙ 1. Однажды утром, вскоре после возвращения

ВЫЗДОРАВЛИВАЮЩИЙ

Однажды утром, вскоре после возвращения в пещеру, Заратустра, как безумный, вскочил с ложа своего, вскрикнул страшным голосом и встал над ложем с таким видом, словно кто-то лежал на нем и не хотел вставать; и так звучал голос Заратустры, что звери его, испугавшись, прибежали к нему, а из всех нор и расселин, соседствовавших с пещерой Заратустры, все животные бросились в разные стороны – улетая, убегая, уползая, – смотря по тому, были у них крылья или ноги. А Заратустра произнес такие слова:

"Поднимайся, бездонная мысль, выходи из глубины моей! Я – рассвет и утренний петух твой, вставай, заспавшийся червь, поднимайся! Давно уже пора тебе проснуться от звука голоса моего!

Разреши узы слуха своего: внимай! Ибо хочу я слушать тебя! Поднимайся! Тут достаточно грома, чтоб и гробы услышали!

И сотри сон, и слепоту, и тупость с глаз своих! И внемли мне, даже глазами своими: ибо мой голос исцеляет и слепорожденных.

Проснувшись же – бодрствуй вечно: не таков я, чтоб, разбудив прабабку ото сна, сказать ей: "Спи дальше!" [18]

Вот ты шевелишься, потягиваешься, кряхтишь? Вставай! Не кряхтеть должна ты, а говорить! Заратустра-безбожник зовет тебя!

Я, Заратустра, заступник жизни и страдания, защитник круга – я зову тебя, моя бездонная мысль!

О радость! Ты приближаешься, я слышу тебя! Бездна моя говорит, последнюю глубину свою извлек я на свет!

Здравствуй! Сюда! Дай руку – фу! пусти! Фу! – мерзость, мерзость и отвращение – горе мне!"

Но едва Заратустра произнес слова эти, как упал замертво и долго лежал недвижимо, словно мертвый. Придя же в себя, он был бледен, дрожал, не двигался с места и долго не желал ни есть, ни пить. И продолжалось это семь дней; но звери не покидали его ни днем, ни ночью, только орел улетал за пищей. Все, что он находил или захватывал силой, складывал он у Заратустры на ложе; так что лежал тот в окружении желтых и красных ягод, винограда, румяных яблок, кедровых орехов и благовонных трав. В ногах же были положены два ягненка – с трудом отбил их орел у пастухов.

Наконец, через семь дней приподнялся Заратустра на ложе своем, взял в руку румяное яблоко, понюхал и нашел запах его приятным. И тогда решили звери его, что настал час заговорить с ним.

"О Заратустра, – сказали они, – вот уже семь дней, как лежишь ты с отягченным взором: не хочешь ли ты, наконец, подняться?

Выйди из пещеры своей, мир ждет тебя, словно сад. Ветер играет густыми ароматами, стремящимися к тебе, и все ручьи готовы бежать за тобой.

Все вещи тоскуют по тебе, ведь ты семь дней пребывал в одиночестве: выйди же из пещеры! Все вещи хотят быть целителями твоими!

Или новое знание пришло к тебе, горькое и тяжелое? Подобно заквашенному тесту лежал ты, и вот – душа твоя поднялась и вышла за пределы свои".

"О звери мои, продолжайте болтать и дайте мне послушать вас! Освежают меня речи ваши; там, где так беззаботно болтают, мир кажется мне садом, раскинувшимся передо мной.

Как приятно, что есть в мире слова и звуки: слова и звуки – разве они не призрачные мосты и радуги для всего, что разъединено навеки?

У каждой души – свой особый мир, и мир другой души для нее – мир иной.

Как раз в вещах, наиболее схожих друг с другом, красивее всего лжет видимость сходства; ибо самую малую пропасть труднее всего преодолеть. [19]

Разве может быть для меня что-нибудь – вне меня? Ничего нет вне нас! Но слыша звуки, мы забываем об этом; как прекрасно, что мы забываем!

Не для того ли даны вещам имена и звуки, чтобы человек наслаждался вещами? Говорить – это прекрасное безумие: говоря, человек танцует над всеми вещами.

Как приятна всякая речь и ложь звуков! Звуками танцует наша любовь по многоцветным радугам".

"О Заратустра, – сказали на это звери, – для того, кто думает так же, как мы, все вещи танцуют сами по себе: все приходит, подает друг другу руки, смеется, убегает и вновь возвращается.

Все уходит, все возвращается; вечно катится Колесо Бытия. Все умирает, все вновь расцветает; вечно бежит Год Бытия.

Все разрушается, все строится вновь; вечно возводится все тот же Дом Бытия. Все разлучается и встречается вновь; вечно верным себе остается Кольцо Бытия.

Каждый миг начинается бытие; вокруг каждого "здесь" вращается кольцеобразное "там". Середина – повсюду. Путь вечности – кривая".

"Ах вы, проказники! Ах вы, шарманщики! – отвечал Заратустра и вновь заулыбался, – вам хорошо известно, что должно было исполниться в эти семь дней:

– и как чудовище то вползло мне в горло и душило меня! Но я откусил ему голову и выплюнул прочь.

А вы, – вы уже сделали из этого песенку для шарманки? И вот лежу я здесь, еще не оправившись от схватки с тем чудовищем, и еще не выздоровел от избавления своего.

И вы смотрите на все это? О звери мои, неужели и вы жестоки? Неужели и вам, как и людям, нравилось смотреть на ужасные муки мои? Ибо человек – самый жестокий из зверей.

Трагедии, распятия, бой быков – все это для него было до сих пор величайшей радостью на земле; и когда изобрел он ад, то ад стал на земле небом его.

Когда большой человек кричит – мигом подбегает к нему маленький, с похотливо высунутым языком, и называет это – "состраданием".

С каким жаром маленькие люди – и особенно поэты – обвиняют жизнь на словах! Послушайте их, но не пропустите удовольствия, звучащего во всякой жалобе их!

В одно мгновение побеждает жизнь обвинителей ее. "Ты любишь меня? – вопрошает она бесстыдно, – подожди немного, пока что нет у меня времени для тебя".

По отношению к себе человек – жесточайший зверь; но у всякого, кто называет себя "грешником", "несущим крест свой" или "кающимся", – не пропустите сладострастия, звучащего во всех его жалобах и обвинениях!

Но говоря все это, не становлюсь ли я и сам обвинителем человека? О звери мои, вот единственное, чему научился я до сих пор: все злое в человеке необходимо ему во имя блага его и всего наилучшего,

– все дурное и злое есть наилучшая сила и твердый камень в руке высочайшего из созидающих; человеку должно становиться все лучше и злее.

Но не на том познании был я распят, что человек зол, напротив, я кричу, как до сих пор никто не кричал:

"О, как ничтожно все самое злое его! О, как мелко все его лучшее!".

Заползли мне в горло и душили меня величайшее пресыщение человеком и предсказания прорицателя: "Все равно ничто не вознаграждается, знание душит".

Долгие сумерки тянулись передо мной; смертельно усталая и насмерть пьяная печаль бормотала, зевая:

"Вечно возвращается он, тот маленький человек, от которого ты так устал", – так, зевая, говорила моя печаль, потягивалась и никак не могла уснуть.

В пещеру превратилась для меня земля, впала грудь ее, и все живое стало для меня человеческим тленом, костями и гнилью прошлого.

Сетования мои сидели на всех гробах человеческих и не могли подняться; вздохи мои и вопросы днем и ночью терзали меня жалобами, и душили, и зловеще каркали:

"О, человек вечно возвращается! Маленький человек вечно возвращается!"

Некогда видел я обоих нагими – самого великого человека и самого маленького: слишком похожи они друг на друга – даже в самом великом много еще слишком человеческого!

Даже самый великий – как он еще мал! Таково было пресыщение мое человеком! А вечное возвращение маленького человека отвращало меня от бытия!

О отвращение! Отвращение! Отвращение!" – Так говорил Заратустра, вздыхая и содрогаясь; ибо вспомнил он о болезни своей. Но звери не дали ему продолжить речи его.

"Не говори больше, о выздоравливающий! – отвечали они ему, – лучше выйди наружу, туда, где мир, словно сад, ожидает тебя.

Иди к розам, и пчелам, и стаям голубей! Но сначала иди к певчим птицам – и научись у них пению!

Ибо пение – выздоравливающему; здоровому же – речи. Ну, а если и здоровому захочется песен, то песни эти будут иными".

"Ах вы, проказники и шарманщики, замолчите! – отвечал Заратустра, смеясь над зверями своими. – Хорошо знаете вы, какое утешение обрел я для себя за эти семь дней!

Мне нужно снова петь – вот то утешение и исцеление, которые обрел я: не хотите ли вы и из этого сделать уличную песенку?"

"Не говори больше, – опять отвечали ему звери, – лучше сделай себе лиру, о выздоравливающий, новую лиру!

Согласись же, о Заратустра! Для новых песен нужна и новая лира.

Пением, шумным весельем и новыми песнями исцеляй душу свою, Заратустра: чтобы мог ты нести бремя великой судьбы своей – судьбы, которая никогда еще не выпадала человеку!

Ибо хорошо знают звери твои, о Заратустра, кто ты и кем должен стать: ты – учитель Вечного Возвращения, [20] – вот отныне судьба твоя!

Ты должен первым возвестить это учение – и как же не быть великой судьбе твоей также величайшей опасностью и болезнью!

Вот мы знаем, чему учишь ты: что все вещи вечно возвращаются, а с ними и мы сами, что мы существовали уже несчетное число раз, а с нами – все вещи.

Ты учишь, что есть Великий Год становления, необычайный, величайший год-исполин; подобно песочным часам, должен он обращаться снова и снова, чтобы заново наполняться и снова течь:

– и все эти годы равны самим себе, как в самом великом, так и в самом малом; и сами мы в каждый Великий Год тождественны себе, как в самом великом, так и в самом малом.

И если бы захотел ты теперь умереть, о Заратустра, то знаем мы и то, что стал бы ты тогда говорить себе. Но звери твои просят, чтобы ты пока еще не умирал!

Без трепета, глубоко вздыхая от блаженства, стал бы говорить ты: ибо бремя величайшей тяжести было бы снято с тебя, о терпеливейший!

"Вот я умираю и исчезаю, – таковы были бы слова твои, – и во мгновение ока обращусь в ничто. Души так же смертны, как и тела.

Но связь причин, в которую вплетен я, вновь возвратится и вновь создаст меня! И сам я – одна из причин Вечного Возвращения.

Я возвращаюсь – вместе с этим солнцем, с этой землей, с этими орлом и змеей – не для какой-то новой, или лучшей, или похожей жизни:

– я вечно возвращаюсь к этой же самой жизни как в самом великом, так и в самом малом, чтобы снова учить о Вечном Возвращении всех вещей,

– чтобы вновь сказать слово мое о Великом Полудне земли и человека, чтобы снова возвестить людям о Сверхчеловеке.

Я сказал слово свое и гибну во имя его: так хочет вечный жребий мой – я погибаю как провозвестник!

Настал час, когда гибнущий и идущий к закату своему благословляет сам себя. Так кончается закат Заратустры".

Сказав слова эти, звери умолкли и ждали ответа Заратустры: но он не заметил, что прекратились их речи. Подобно спящему, тихо лежал он с закрытыми глазами, хотя и не спал, – ибо беседовал он с душой своей. И тогда змея и орел, видя, что осенило его молчание, почтили великую тишину, окружавшую его, и осторожно удалились.

О ВЕЛИКОМ ТОМЛЕНИИ

О душа моя, я научил тебя говорить "Сегодня", и "Некогда", и "Прежде", и научил водить хороводы по всем "Здесь", "Туда" и "Там".

О душа моя, из всех закоулков я вывел тебя и очистил от пыли, паутины и сумрака.

О душа моя, я смыл с тебя мелкий стыд и ложную добродетель и убедил стоять обнаженной перед очами солнца.

Бурей, имя которой – дух, бушевал я над волнующимся морем твоим; все тучи я разогнал над тобой и задушил душителя, который зовется "Грехом".

О душа моя, я дал тебе право говорить "Нет", как говорит это буря, и говорить "Да", как открытое чистое небо: ты спокойна теперь, словно свет, и проходишь через все бури отрицания.

О душа моя, я возвратил тебе свободу над всем созданным и несозданным: и кто знает, как знаешь ты, наслаждение будущим?

О душа моя, я научил тебя презрению, но не тому, что приходит, подобно червоточине, а великому, любящему презрению, которое тогда любит больше всего, когда больше всего презирает.

О душа моя, я научил тебя убеждать так, что убеждаешь ты и самые основания: подобно солнцу, убеждающему море подняться до высоты его.

О душа моя, я снял с тебя всякое послушание, коленопреклонение и подвластность, я дал тебе имя "Отвращение бед" и "Судьба".

О душа моя, я дал тебе новые имена и игрушки и назвал тебя: "Судьба", "Круг кругов", "Пуп времени" и "Лазурный колокол".

О душа моя, твоему царству земному дал я испить всякую мудрость, все новые вина, а также все незапамятно-старые вина мудрости.

О душа моя, свет многих солнц пролил я на тебя, темноту каждой ночи, и всякую тоску и молчание: и вот – возросла ты у меня, словно лоза виноградная.

О душа моя, тяжелая изобилием своим, словно лоза виноградная, стоишь ты передо мной, с надутыми сосцами и темными, густо нависшими золотистыми гроздьями:

– смущенная и подавленная счастьем, преисполненная ожидания в изобилии своем и стыдящаяся этого ожидания.

О душа моя, нигде нет и не было подобной тебе, более любящей, широкой и всеобъемлющей! Где будущее и прошлое сходились бы ближе, чем у тебя?

О душа моя, все я отдал тебе, и ради тебя опустели руки мои. И вот! Теперь говоришь ты мне с улыбкой, полная печали: "Кто же из нас должен благодарить:

– должен ли благодарить дарящий, что берущий взял у него? Дарить – не есть ли потребность? Брать – не есть ли сострадание?".

О душа моя, я понимаю улыбку печали твоей: теперь избыток твой сам простирает тоскующие руки!

Полнота твоя бросает взоры на шумящее море, ищет и ожидает; тоска от избытка смотрит сквозь небо очей твоих!

И поистине, о душа моя! Кто, видя улыбку твою, не исходил бы слезами? Сами ангелы проливали бы слезы перед благодатью улыбки твоей!

Твоя благость и сверхдоброта твоя не хотят жаловаться и плакать: но сама улыбка твоя исходит желанием слез, и дрожащие уста – жаждой рыданий.

"Всякий плач не есть ли жалоба? И всякая жалоба не есть ли обвинение?" – так говоришь ты себе, предпочитая улыбаться, нежели в слезах излить страдание свое:

– в потоках слез излить страдание, которое причиняет тебе избыток твой и томление лозы виноградной по виноградарю с ножом его!

Но если не хочешь рыдать, не хочешь выплакать пурпурную скорбь свою, тебе дано будет петь, о душа моя! Смотри, улыбаюсь я сам, предвещая тебе это:

– тебе дано будет петь страстную песнь, покуда моря не затихнут, прислушиваясь к томлению твоему,

– покуда на тихой тоскующей глади моря не покажется челн, золотое чудо, вокруг злата которого кружится все хорошее, дурное и невиданное;

– и множество зверей, больших и малых, и все чудесное, легконогое, бегущее по голубым тропинкам,

– туда, к золотому чуду, к вольной ладье и хозяину ее – к виноградарю, ожидающему с алмазным ножом своим,

– к твоему великому избавителю, о душа моя, – пока еще безымянному; лишь песни будущего найдут имя ему! И поистине, уже благоухает дыхание твое этими песнями;

– уже пылаешь и грезишь ты, уже пьешь утешение из всех глубоких, звонких источников, уже отдыхает тоска твоя в блаженстве будущих песен!

О душа моя, теперь я отдал тебе все, даже последнее свое, и ради тебя опустели руки мои: я повелел тебе петь – вот последний мой дар!

Я повелел тебе петь, так скажи мне, скажи: кто из нас должен благодарить? – Впрочем, нет, лучше пой для меня, пой, о душа моя! И позволь мне благодарить тебя!

Так говорил Заратустра.

ДРУГАЯ ПЛЯСОВАЯ ПЕСНЬ

"В твои глаза взглянул я недавно, о Жизнь: сверкало золото в ночи глаз твоих – и стихло сердце мое перед страстным желанием:

– я видел, как золотой челнок сверкал в темных водах, то исчезая, то появляясь вновь, ныряя, всплывая, манил он к себе, золотой челн-качалка!

На ноги мои, рвущиеся в пляс, бросила ты взгляд – смеющийся, вопросительный, жаркий, пьянящий.

Маленькими ручками своими только дважды тронула ты кастаньеты – и вот уже ноги мои ожили, одурманенные пляской.

Пятки отрывались от земли, пальцы ног словно прислушивались, внемля тебе: ибо слух у танцора – в пальцах ног его!

Я устремился к тебе – и попятилась ты от меня; зашелестели, взлетели, взвились на меня извивы волос твоих!

От тебя и от этих змей отпрянул я: и остановилась ты, полуотвернувшись, и страстное желание сквозило во взгляде твоем.

Лукавыми взорами учишь ты меня кривым путям; на кривых путях научаются коварству ноги мои!

Вблизи я боюсь тебя, издали – обожаю; твое бегство завлекает, твой взыскующий взгляд – останавливает: я страдаю, но чего не выстрадал бы я ради тебя!

Ради тебя, чей холод воспламеняет, чья ненависть обольщает, чье бегство привязывает, чьи насмешки волнуют:

– кто не испытывал ненависти к тебе – сковывающей, опутывающей, соблазняющей, ищущей, обретающей! Кто не любил тебя – невинную, нетерпеливую, взбалмошную грешницу с глазами ребенка!

Куда влечешь ты меня теперь, ты – верх совершенства и неукротимости? И вновь убегаешь – сладостная и неблагодарная ветреница!

В танце стремлюсь я за тобой, по малейшему следу, тобой оставленному. Где ты? Подай же мне руку! Дай хоть один пальчик!

Тут пещеры и заросли: можно заблудиться! Стой! Подожди! Разве не видишь ты, как проносятся совы и летучие мыши?

Ты – сова! Ты – летучая мышь! Хочешь дразнить меня? Где мы? Не у собак ли научилась ты выть и отрывисто лаять?

Как мило скалишь ты на меня свои белые зубки, а злые глаза так и сверкают в тени кудрей!

Вот это танец так танец! Я – охотник, кем же хочешь ты быть: моей собакой или серной?

Вот ты и рядом! Еще быстрее, злая попрыгунья! А теперь вверх! И туда! Увы! Прыгая, упал я сам!

О надменная, смотри, – я лежу и молю о пощаде! Более приятными тропами хотел бы идти я с тобой:

– тропами любви через безмолвие пестрых зарослей! Или там, по берегу озера, в глубинах которого танцуют золотые рыбки!

Ты утомилась? Взгляни на вечернюю зарю; а вон – пасутся овцы; разве не чудесно уснуть под звуки пастушьей свирели?

Ты так устала? Я отнесу тебя туда, обними меня! А если ты чувствуешь жажду, я найду чем напоить тебя, только от этого питья откажутся уста твои!

О эта гибкая, проворная змея, проклятая колдунья! Ускользнула! Где ты? А на лице моем остались два красных пятна от прикосновения рук твоих!

Право, устал я вечно быть пастухом твоим! До сих пор я пел тебе, чародейка, а теперь – ты у меня закричишь!

В такт плетке моей будешь ты плясать и кричать! Ведь я не забыл плетку? Нет!"

Так отвечала мне Жизнь, зажимая руками нежные ушки свои: "О Заратустра! Не щелкай так страшно плеткой своей! Ты же знаешь: шум убивает мысли, а ко мне как раз пришли такие нежные мысли!

Мы с тобой оба – вне добра и вне зла, и не творим ни того, ни другого. По ту сторону добра и зла обрели мы остров свой и зеленый луг – мы вдвоем, только я и ты! Поэтому должны мы жить в мире и согласии!

А если мы и не любим друг друга от всего сердца, нужно ли из-за этого сердиться?

Ты же знаешь, что хорошо отношусь я к тебе, а зачастую даже слишком хорошо: и все потому, что ревную тебя к мудрости твоей. Ах, эта мудрость, сумасшедшая старая дура!

Но если мудрость твоя возьмет и покинет тебя, тогда и любовь моя недолго останется с тобой".

Тут Жизнь задумчиво оглянулась вокруг и тихо произнесла: "О Заратустра, ты не слишком-то верен мне!

Ты давно уже любишь меня не так сильно, как говоришь; я знаю, ты собираешься скоро покинуть меня.

Ибо есть старый, тяжелый-тяжелый, гулкий колокол – до самой пещеры твоей доносятся ночью удары его:

– И когда слышишь ты, как он в полночь отбивает часы, ты думаешь между первым и последним – двенадцатым ударом -

– думаешь о том, о Заратустра, что скоро покинешь меня, – я знаю это!"

"Да, – колеблясь, отвечал я, – но ты знаешь также..." – И я сказал ей кое-что на ухо, шепотом, сквозь золотистые пряди ее спутанных, безумных волос.

"Ты знаешь это, о Заратустра? Этого не знает никто".

И смотрели мы друг на друга, и бросали взгляды на зеленый луг; на который опускалась вечерняя прохлада, и рыдали. И в тот раз Жизнь была мне милее, чем когда-либо вся мудрость моя.

Так говорил Заратустра.

РАЗ!
О человек! Внимай!
ДВА!
Что вещает глубокая полночь?
ТРИ!
"Я спала,
ЧЕТЫРЕ!
И от глубокого сна пробудилась:
ПЯТЬ!
Мир глубок! –
ШЕСТЬ!
И глубже, чем думает день.
СЕМЬ!
Глубока боль мира –
ВОСЕМЬ!
И все же радость глубже, нежели скорбь.
ДЕВЯТЬ!
Боль говорит: "Прейди!"
ДЕСЯТЬ!
Но всякая радость жаждет вечности,
ОДИННАДЦАТЬ!
Жаждет глубокой, глубокой вечности!"
ДВЕНАДЦАТЬ!*

* Здесь и далее стихи в переводе В.Рынкевича.

СЕМЬ ПЕЧАТЕЙ
(или: Песнь утверждения и завершения)

Если пророк я, исполненный того пророческого духа, что парит над горным перевалом между двумя морями,

блуждая между прошедшим и будущим, словно тяжелая туча; враждебный душным низменностям и всему усталому, что не может ни жить, ни умереть;

в темной груди таящий молнии и избавляющие лучи света; чреватый молниями, которые восклицают "Да!"; в чьем смехе звучит "Да!"; готовый излить ослепительный свет пророчеств:

– но блажен тот, кто носит это во чреве своем! И поистине, долго будет он тяжелой тучей нависать над скалой, тот, кто некогда должен зажечь свет будущего!

О, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!

Никогда еще не встречал я женщины, от которой желал бы детей, кроме той, что люблю я, ибо я люблю тебя, о Вечность!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!

Если некогда гнев мой разрушал могилы, сдвигал пограничные камни и сбрасывал в пропасти разбитые старые скрижали;

если насмешка моя, словно буря, сметала прах истлевших слов, и был я метлой для всех пауков-крестовиков и очистительным ветром для старых удушливых склепов;

если сидел я, ликуя, возле мест погребения прежних богов, благословляя и любя мир близ памятников былым клеветникам на него:

– ибо люблю я даже церкви и могилы богов, когда сквозь разрушенные купола смотрит солнце ясным оком своим; и подобно травам и алым макам, люблю я развалины храмов:

– о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!

Никогда еще не встречал я женщины, от которой желал бы детей, кроме той, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность! Ибо я люблю тебя, о Вечность!

Если некогда приходило ко мне вдохновение, берущее начало от того животворящего дыхания, от той небесной необходимости, что даже случайности заставляют водить звездные хороводы;

если смеялся я некогда смехом созидающей молнии, за которой грозно, но с покорностью следует гром деяний;

если некогда восседал я с богами за игральным столом земли и играл с ними в кости, так что земля содрогалась и покрывалась трещинами, изрыгая в пространство потоки огня:

– ибо земля – это стол богов, вздрагивающий от бросков их игральных костей и новых творческих речей:

– о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!

Никогда еще не встречал я женщины, от которой желал бы детей, кроме той, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!

Если одним глотком выпивал я некогда пряный и пенный напиток из кубка, в котором была приготовлена смесь всех вещей;

если рука моя смешивала воедино дальнее с близким, в дух добавляя огня, к страданию – радость, к дурному – благое;

если я сам – крупинка той избавляющей соли, чьей силой в том кубке рождается добрая смесь:

– ибо есть соль, связующая добро со злом, и даже самое злое будет доброй приправой и пеной избытка, что бьет через край:

– о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!

Если люблю я море и все, что родственно морю, особенно когда оно гневно противоречит мне;

если есть во мне та радость поиска, что мчит паруса навстречу неизведанному, если есть в радости моей радость морехода;

если некогда ликование мое восклицало: "Берег скрылся из вида – ныне спали с меня последние путы,

– беспредельность бушует вокруг, где-то там, вдалеке, призывно сияет пространство и время, вперед! Мужайся, старое сердце!":

– о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!

Если добродетель моя – добродетель танцора, и я часто обеими ногами нырял в золотисто-изумрудный экстаз;

если злость моя – злость смеющаяся, обитающая среди роз и под изгородью из лилий;

– а в смехе все злое располагается друг подле друга, но освященное и оправданное блаженством своим;

– и если в том альфа и омега моя, чтобы все тяжелое стало легким, всякое тело – танцевало, а дух сделался птицей: и поистине, это и есть альфа и омега моя!

– о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!

Если некогда я простирал над собой тихое небо и на собственных крыльях стремился в свои небеса;

– если, играя, я плавал в глубинах света, и птица-мудрость прилетала к свободе моей;

– и говорила мне так: "Взгляни, нет ни верха, ни низа! Всюду взмывай, вверх ли. вниз ли, – ты легкий! Пой! Перестань говорить!

– разве все слова не для тех, кто тяжел? Не лгут ли они тому, кто легок? Пой! Перестань говорить!":

– о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

Просмотров: 1950
Категория: Библиотека » Философия

Другие новости по теме:

Ф. Ницше. ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА | ОГЛАВЛЕHИЕ ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА Часть Первая ПРЕДИСЛОВИЕ ЗАРАТУСТРЫ