Ф. Ницше. ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА | ОГЛАВЛЕHИЕ РЕЧИ ЗАРАТУСТРЫ О ТРЕХ ПРЕВРАЩЕНИЯХ Я говорю

РЕЧИ ЗАРАТУСТРЫ

О ТРЕХ ПРЕВРАЩЕНИЯХ

Я говорю вам о трех превращениях духа: о том, как дух стал верблюдом, верблюд – львом и, наконец, лев – ребенком.

Много трудного существует для духа, для духа сильного и выносливого, способного к почитанию: всего самого трудного и тяжелого жаждет сила его.

"Что такое тяжесть?" – вопрошает выносливый дух, становится, как верблюд, на колени и хочет, чтобы его хорошенько навьючили.

"Герои, в чем наибольшая тяжесть? – вопрошает выносливый дух. – В том, чтобы я мог взять все это на себя и возрадовался силе своей".

Не означает ли это: унизиться, чтобы причинить боль высокомерию своему? Или заставить блистать свое безумие, чтобы осмеять мудрость свою?

Или это значит: расстаться с нашим делом, когда празднует оно победу? Или подняться на высокую гору, чтобы искусить искусителя?

Или это значит: питаться желудями и травой познания и во имя истины терпеть голод души?

Или это значит: быть больным, и отослать утешителей, и свести дружбу с глухими, которые никогда не слышат, чего хочешь ты?

Или это значит: войти в грязную воду, если это – вода истины, и не гнать от себя холодных лягушек и теплых жаб?

Или это значит: любить тех, кто нас презирает, и протянуть руку призраку, который стремится запугать нас?

Все это, все самое трудное берет на себя выносливый дух: подобно навьюченному тяжелой поклажей верблюду, спешащему в пустыню, торопится в свою пустыню и он.

Но там, в безлюдной пустыне, свершается второе превращение: там львом становится дух, добыть себе свободу желает он и сделаться господином пустыни своей.

Там ищет он своего последнего владыку: врагом хочет он стать ему, последнему господину и Господу своему, до победного конца хочет бороться с великим драконом.

Кто же он, великий дракон, которого дух отныне не хочет признавать господином и владыкой? Имя того дракона – "Ты должен". Но дух льва говорит "Я хочу".

Зверь "Ты должен" лежит на пути его, переливаясь золотой чешуей, и на каждой чешуйке блестит золотом "Ты должен!".

Блеск тысячелетних ценностей на чешуе этой, и так говорит величайший из драконов: "Ценности всех вещей переливаются на мне блеском своим".

"Созданы уже все ценности, и все они – это я. Поистине, не должно больше быть "Я хочу!" – так говорит дракон.

Братья мои, зачем нужен лев в человеческом духе? Почему бы не довольствоваться вьючным животным, покорным и почтительным?

Создавать новые ценности – этого еще не может и лев: но создать свободу для нового творчества может сила его.

Завоевать свободу и поставить священное "Нет" выше долга: вот для чего нужен лев, братья мои.

Завоевать себе право создавать новые ценности – вот чего больше всего боится выносливый и почтительный дух. Поистине, грабежом, достойным хищного зверя, кажется ему все это.

"Ты должен" некогда было для него высшей святыней, и он любил ее; теперь же ему должно увидеть в ней заблуждение и произвол, чтобы смог он отвоевать себе свободу от любви своей: вот для чего нужен лев.

Но скажите мне, братья мои, что может сделать ребенок такого, что не удается и льву? Зачем хищному зверю становиться еще и ребенком?

Дитя – это невинность и забвение, новое начинание и игра, колесо, катящееся само собою, первое движение, священное "Да".

Ибо священное "Да" необходимо для игры созидания, братья мои: своей воли желает теперь человеческий дух, свой мир обретает потерянный для мира.

Я назвал вам три превращения духа: сначала дух стал верблюдом, потом сделался львом, и наконец, лев стал ребенком.

Так говорил Заратустра. В то время он остановился в городе, который назывался "Пестрая Корова".

О КАФЕДРАХ ДОБРОДЕТЕЛИ

Заратустре хвалили одного мудреца, который умел хорошо рассуждать о сне и добродетели: за это премного чтили и щедро вознаграждали его, и все юноши приходили и садились перед кафедрой его. Пошел к нему и Заратустра и вместе со всеми сел перед кафедрой. И так говорил мудрец:

"Честь и уважение сну! Это первое! И сторонитесь тех, кто плохо спит и бодрствует ночью!

В присутствии сна стыдлив даже вор: всегда неслышно крадется он во мраке ночи. Но нет стыда у ночного сторожа – не стыдясь трубит он в свой рожок.

Немалое искусство – уметь спать: ведь для этого необходимо бодрствовать целый день.

Десять раз на дню должен ты преодолеть себя: это преодоление дарует тебе приятную усталость и будет снотворным маком для души.

Десять раз на дню должен ты вновь примириться с собой: ибо преодоление есть обида, и плохо спит непримирившийся.

Десять раз на дню должен ты находить истину, иначе будешь искать ее и ночью, и душа твоя останется голодной.

Десять раз в день смейся и будь весел, чтобы ночью не беспокоил тебя желудок – этот отец скорби.

Немногие знают такую истину: чтобы хорошо спать, надо обладать всеми добродетелями. Разве стану я лжесвидетельствовать? Разве буду прелюбодействовать?

Разве позволю я себе возжелать рабыню ближнего моего? [7] Плохо сочеталось бы все подобное с хорошим сном.

И даже если все добродетели есть у тебя, не забывай вот о чем: умей вовремя отправить спать добродетели свои.

Чтобы не ссорились они между собой, эти милые кумушки, тем более из-за тебя, злосчастный!

Будь в мире с Богом и с соседом своим: этого требует хороший сон. Будь также в мире и с соседским чертом! Не то ночью он станет посещать тебя.

Чти начальников своих и повинуйся им, даже если предпочитают они ходить криво! Этого требует хороший сон. Разве твоя в том вина, что власть хромонога?

Того пастуха назовут наилучшим, который пасет овец на тучных лугах[8]: ибо так обретает он добрый сон.

Я не хочу ни великих почестей, ни огромного богатства: от этого воспаляется селезенка. Но хорошо спится, если есть доброе имя и маленькое сокровище.

Лучше небольшое общество, чем дурное: но все должны приходить и уходить вовремя. Это способствует хорошему сну.

По душе мне нищие духом: [9] они способствуют сну. Блаженны они, тем более если всегда считать их правыми.

Так проходит день у добродетельного. Однако с приходом ночи остерегаюсь я призывать сон; не хочет он, чтобы призывали его, владыку всех добродетелей!

Я только размышляю, что сделал я и о чем думал в течение дня. Терпеливо, словно корова, пережевываю я все это, вопрошая себя: каковы же были десять преодолений моих?

И те десять примирений, и десять истин, и те десять раз, когда я смеялся, услаждая сердце свое?

И вот, покуда я так размышляю и взвешиваю все эти сорок мыслей, внезапно овладевает мною сон, незваный владыка добродетелей.

Он ударяет по векам моим – и они тяжелеют; касается рта моего – и он остается открытым.

Поистине, неслышными шагами приходит он ко мне, приятнейший из воров, и похищает мысли мои: и я застываю на месте, глупый, как эта кафедра.

Однако недолго стою я так, одолеваемый сном, и тотчас ложусь".

Слушая мудреца, Заратустра смеялся в сердце своем: ибо нечто прояснилось для него. И так сказал он себе:

"Дурак этот мудрец со своими сорока мыслями: но не сомневаюсь я в том, что крепкий сон хорошо удается ему.

Счастлив уже и тот, кто живет рядом с ним! Такой сон заразителен: он проникает даже сквозь толстые стены.

Не иначе как зачарована и сама кафедра его. И не напрасно сидят юноши перед этим проповедником.

Его мудрость гласит: добродетельно бодрствовать во имя хорошего сна. Действительно, не имей жизнь никакого смысла, и будь я вынужден выбрать бессмыслицу, тогда и мне его мудрость показалась бы наиболее достойной выбора.

Ясно мне стало теперь, к чему прежде всего стремились некогда люди, ища учителя добродетели. Хорошего сна искали они и в придачу – добродетелей, увитых цветами снотворного мака!

Мудрость сна без сновидений – ее проповедовали с кафедры все эти прославленные мудрецы: иного смысла жизни не ведали они.

И теперь еще встречаются подобные проповедники добродетели, но не всегда столь же честные; однако время их уже прошло. И недолго еще стоять им: скоро лягут они.

Блаженны сонливые, ибо скоро они заснут".

Так говорил Заратустра.

О МЕЧТАЮЩИХ ОБ ИНОМ МИРЕ

Однажды Заратустра устремил мечты свои по ту сторону человека, подобно тем, кто мечтает о мире ином.

"Творением страдающего и измученного Бога предстал тогда мне наш мир.

Грезой показался мне он и вымыслом Бога; разноцветным фимиамом пред очами недовольного божества мир сей представился мне.

"Добро" и "Зло", "Радость" и "Страдание", "Я" и "Ты" – все казалось мне разноцветным фимиамом перед оком творца. Отвратить от себя взор свой хотелось ему – и создал он мир.

Отвратить взор от страданий своих и забыться – это пьянящая радость для тех, кто страдает. Самозабвением и опьяняющей радостью увиделся мне этот мир.

Мир, вечно несовершенный; несовершенное отображение вечного противоречия, опьяняющая радость для своего несовершенного творца – таким увиделся мне некогда этот мир.

Так, подобно тем, кто мечтает о мире ином, устремил я однажды мечты свои по ту сторону человека. Действительно ли – по ту сторону?

О братья мои, этот Бог, созданный мной, был делом рук человека и безумием его, подобно всем прочим богам!

Человеком был он, и притом – лишь малой частью человека и моего "Я": из моего же пепла и пламени пришел ко мне этот призрак. Поистине, не из мира иного явился он!

И что же, братья мои? Я преодолел себя, страдающего, я отнес пепел свой в горы и ярчайшее пламя обрел для себя. Взгляните! Призрак отступил от меня!

Мукой и страданием было бы теперь для меня верить в подобные призраки: горем и унижением было бы это для выздоравливающего. Так говорю я тем, кто мечтает о мире ином.

Горем, и бессилием, и коротким безумием счастья, которое знает лишь мучительно страдающий, созданы все иные миры.

Усталость, жаждущая одним прыжком – смертельным прыжком [10] – достигнуть последних пределов, жалкая усталость неведения, не желающая больше хотеть, – это она создала всех богов и все иные миры.

Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в теле, пальцами ослепленного духа ощупывало последние стены.

Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в земле, прислушивалось к тому, что говорили недра бытия.

И вот – захотело оно пробиться сквозь последние стены, выйти из последних пределов своих и достичь мира иного.

Но надежно спрятан от людей "мир иной" – нечеловеческое, полностью лишенное всех человеческих черт, небесное Ничто; и безмолвствуют недра бытия, и никогда не обращаются к человеку, кроме как в образе Человека.

Поистине, трудно доказать всякое бытие и трудно заставить его говорить. Но скажите мне, братья, самое дивное из всего сущего – не доказано ли оно наилучшим образом?

Да, само мое "Я" и весь хаос противоречий его честнее всего свидетельствует о бытиё своем: творящее, оценивающее, жаждущее "Я" – есть мера и ценность всех вещей.

И это мое "Я", самое правдивое свидетельство бытия, говорит о теле и стремится к нему, даже когда предается страстным мечтам и трепещет разбитыми крыльями.

Все честнее учится оно говорить, это "Я"; и чем больше учится, тем больше находит слов, чтобы хвалить тело и землю.

Новой гордости научило меня мое "Я", этой гордости учу я теперь людей: не прятать больше голову в песок небесных абстракций, но высоко держать ее, эту голову, созидающую смысл земли!

Новой воле учу я людей: принять тот путь, по которому ранее шли слепо и наугад, и охотно следовать ему, и восхвалять его, и не отклоняться от него в сторону, тайком, подобно больным и умирающим!

Это они, больные и умирающие, презрели тело и землю, выдумали Неземное и искупительные кровавые жертвы: [11] но даже эти мрачные яды, столь сладостные для них, они брали у земли и у тела!

От нищеты и бедствий своих хотели они убежать, но звезды были чересчур далеко. И вздыхали они: "Ах. если бы были пути в небе, по которым можно было бы пробраться в иное бытие, дабы обрести счастье!" – и вот они изобрели для себя эти лазейки и кровавое питье! [12]

Неблагодарные! – они возомнили, что сумели отречься от тела и от земли. Но кому же обязаны они болью и блаженством этого отречения? – Своему телу и этой земле.

Заратустра кроток с больными. Поистине, не гневается он на их неблагодарность и на все то, что служит им утешением. Пусть же выздоравливают они и преодолевают себя, пусть создадут себе высшее тело!

И выздоравливающего не попрекает Заратустра, когда тот с нежностью взирает на заблуждения свои, а в полночь прокрадывается к могиле Бога своего; но болезнью и слабостью тела остаются для меня слезы его.

Всегда много больных среди мечтателей и тех, кто исходит тоской по божеству: яростно ненавидят они познающего и ту, самую младшую из добродетелей, что зовется правдивостью.

Назад, во тьму минувшего оглядываются они; действительно, иначе смотрели тогда на мечту и на веру: умопомешательство считалось богоподобием, а сомнение – грехом.

Слишком хорошо знаю я этих богоподобных и знаю, чего хотят они: они жаждут, чтобы веровали в них и чтобы сомнение было грехом. Хорошо знаю я и то, во что они сами веруют больше всего.

Поистине, не в иные миры и не в искупительную силу крови – в тело истово веруют они; собственное тело для них – "вещь в себе".

Но больна эта вещь: они охотно сбросили бы кожу. Оттого и слушают они проповедников смерти и сами проповедуют мир иной.

Братья мои, вслушайтесь лучше в голос здорового тела: чист и честен голос его.

Правдивее и честнее говорит здоровое тело – сильное и совершенное, и говорит оно о смысле земли".

Так говорил Заратустра.

О ПРЕЗИРАЮЩИХ ТЕЛО

Презирающим тело хочу сказать я слово мое. Не обязаны они ни переучиваться сами, ни переучивать других, пусть лишь расстанутся с телом своим – и так станут немыми.

"Я – тело и душа", – говорит ребенок. И почему бы всем не говорить, как дети?

Но пробудившийся и познавший говорит: я – только тело, и не более того; душа же – лишь слово, обозначающее нечто в теле.

Тело – это великий разум, великое множество с единым сознанием, война и мир, стадо и пастырь.

Орудием телу служит и твой маленький разум, который называешь ты духом, брат мой, он – всего лишь орудие и игрушка великого разума – тела.

"Я", – говоришь ты, гордясь этим словом. Но важнее – хотя ты и не хочешь этому верить, – гораздо важнее тело твое и великий разум его; оно не говорит "Я", а созидает его.

Все, что испытывается чувством и познается умом, никогда не имеет в себе конца своего. Однако чувство и ум хотят убедить тебя в том, что они – цель и предел всех вещей: так тщеславны они.

Чувство и ум всего лишь орудия и игрушки: за ними скрывается Самость. Она ищет глазами чувств и слушает ушами ума.

Самость всегда прислушивается и ищет: она сравнивает, подчиняет, разрушает и завоевывает. Она господствует и повелевает даже твоим "Я".

За мыслями и чувствами твоими, брат мой, стоит могущественный господин, неведомый мудрец – Самость имя ему. В твоем теле живет он, он и есть тело твое.

В теле больше разума, нежели в высшей мудрости твоей. И кто знает, зачем вообще нужна телу высшая мудрость?

Самость смеется над твоим "Я" и его гордыми скачками. "Что мне эти скачки и полеты мысли? – говорит она себе. – Окольный путь к моей цели. Я служу помочами для "Я" и внушаю ему понятия его.

Самость внушает "Я": "Здесь испытывай боль!". И вот оно страдает и думает о том, как бы ему не страдать более, – и оно должно так думать.

Самость внушает "Я": "Здесь ощущай радость!". И "Я" радуется и думает о том, как бы ему еще испытать эту радость, – и оно должно так думать.

Презирающим тело хочу сказать я слово мое. Из почитания возникло презрение их. Что же это такое, что создает презрение и почитание, ценность и волю?

Творящая Самость создала себе презрение и почитание, это она – творец радости и скорби. Творящее тело создало себе ум как орудие воли своей.

Даже в безумии и в пренебрежении вы служите Самости, вы, презирающие тело. Я говорю вам: ваша Самость желает умереть и отворачивается от жизни.

Она уже не в силах делать то, к чему больше всего стремится, – творить сверх себя. Этого хочет она превыше всего, в этом самое страстное ее желание.

Однако поздно уже ей стремиться к этому: и вот – Самость жаждет гибели.

Ваша Самость желает смерти – оттого вы и стали презирать тело! Ибо вы уже не в силах творить сверх себя.

Вот почему негодуете вы на жизнь и на землю. Бессознательная зависть кроется в косом взгляде презрения вашего.

Нет, не пойду я вашим путем, вы, презирающие тело! Вы для меня не мост к Сверхчеловеку!

Так говорил Заратустра.

О РАДОСТЯХ И СТРАСТЯХ

Брат мой, если есть у тебя добродетель, и ты один обладаешь ею как достоянием своим, ни к чему, чтобы была она у тебя общей со всеми.

Конечно, тебе хочется ласкать ее и называть по имени, шутя, дергать за ухо и быть с ней на короткой ноге.

Смотри же! Теперь имя, которым ты назвал ее, стало общим для всех, и сам ты стал частью толпы вместе с добродетелью своей!

Лучше, если ты скажешь: "Нельзя ни выразить, ни назвать по имени то, что составляет муку и сладость души моей, а также голод утробы моей".

Да будет добродетель твоя слишком высока, чтобы называть ее по имени: а если придется тебе говорить о ней, не стыдись говорить невнятно. [13]

Запинаясь же, говори так: "Это мое достояние, и я люблю его; оно нравится мне таким, какое есть, и я один желаю быть хозяином его.

Ни потребности естества моего, ни божественного закона, ни человеческого установления не хочу я видеть в добродетели моей; не хочу и того, чтобы стала она для меня путеводителем на небо, в рай.

Предмет любви моей – земная добродетель: в ней мало мудрости и совсем мало смысла, понятного всем.

Но эта птица свила у меня гнездо свое: потому я люблю и ласкаю ее, и теперь золотые яйца высиживает она у меня".

Так должно тебе восхвалять добродетель твою, и пусть будут невнятны слова твои.

Некогда тебя одолевали страсти, и ты называл их злыми. Ныне же есть одни лишь добродетели: из страстей твоих выросли они.

Ты вложил свою высшую цель в эти страсти, запечатлев ее в сердце своем: радостями и добродетелями стали они теперь.

Будь ты из рода вспыльчивых, или сластолюбцев, или изуверов, или людей мстительных:

– все же, в конце концов, все страсти твои обратятся в добродетели и все демоны – в ангелов.

Некогда диких псов держал ты в подземельях своих: и вот – в сладкоголосых птиц превратились они.

Из ядов своих приготовил ты себе бальзам: ты доил корову скорби – ныне же пьешь сладкое молоко ее вымени.

И впредь ничего злого не вырастет из тебя, разве что зло, которое произрастет из борьбы добродетелей твоих.

Брат мой, если счастье сопутствует тебе, то у тебя только одна добродетель, и не более: тогда легче идти тебе через мост.

Почетно иметь много добродетелей, но это – тяжкий жребий; и многие, удаляясь в пустыню, умерщвляли себя, уставая быть войной и полем сражения добродетелей своих.

Брат мой, зло ли это – войны и сражения? Однако это зло необходимо, как необходимы и зависть, и недоверие, и клевета между твоими добродетелями.

Взгляни, как каждая из них жаждет высшего: она требует всего духа твоего, чтобы стал он вестником ее; она желает всей силы твоей в гневе, любви и ненависти.

Ревнива каждая добродетель, а ревность – ужасная вещь. И добродетели могут гибнуть от ревности.

Охваченный пламенем ее, подобно скорпиону обращает против себя отравленное жало свое.

О, брат мой, разве ты еще не видел, как добродетель поносит и жалит саму себя?

Человек есть нечто, что должно преодолеть: и потому ты должен любить свои добродетели, ибо из-за них ты погибнешь.

Так говорил Заратустра.

О БЛЕДНОМ ПРЕСТУПНИКЕ

Вы не хотите убивать, пока животное не опустится на колени, вы, судьи и заклатели жертв? Взгляните, бледный преступник склонился: глаза его говорят о великом презрении.

"Мое "Я" есть нечто, что должно преодолеть: мое "Я" – причина великого презрения к человеку", – говорят глаза его.

То, что он сам осудил себя, было величайшим моментом жизни его: не дайте же возвысившемуся снова пасть!

Нет иного избавления, кроме скорой смерти, для того, кто так страдает от самого себя.

Судьи, из сострадания должны вы убивать, а не из мести, и, убивая, заботиться о том, чтобы жизнь оправдала вас самих.

Недостаточно только примириться с тем, кого казните вы. Да будет скорбь ваша любовью к Сверхчеловеку: так оправдаете вы продление собственной жизни!

"Враг" – должны вы провозгласить, а не "злодей"; "больной", а не "плут"; "безумец", а не "грешник".

А ты, обагренный кровью судья, если бы вздумал ты вслух высказать то, что совершил уже в мыслях, каждый воскликнул бы: "Прочь эту мерзость, прочь этого ядовитого гада!".

Но одно – мысль, другое – дело, третье – образ дела. Между ними не вращается колесо причинности.

Некий образ сделал бледным этого человека. На равных был он с делом своим, совершая его; но свершив, не вынес образа его.

Отныне лишь преступника, совершившего злодеяние, стал он видеть в себе. Безумием называю я это: исключение стало сутью для него.

Проведенная черта завораживает курицу; удар, который нанес он, заворожил его бедный разум. Безумием после дела называю я это.

Слушайте, судьи! Есть еще и другое безумие – это безумие перед деянием. Нет, недостаточно глубоко проникли вы в эту душу!

Так говорит обагренный кровью судья: "Для чего убил этот преступник? Он хотел ограбить!". Я же говорю вам: душа его алкала крови, а не кражи: он томился по счастью ножа!

Но слабый разум не вместил этого безумия и переубедил его. "Велика важность – кровь! – говорил разум его, – по крайней мере можно еще и ограбить! Отметить!"

И он послушался своего слабого разума и рассуждений его, свинцом легли они на него, и вот, убивая, он еще и ограбил. Ибо ему не хотелось стыдиться безумия своего.

Теперь свинцовым грузом легла на него вина, а его разум снова недвижим, расслаблен и туп.

Если бы только мог он встряхнуть головой, сбросил бы он это бремя; кто еще может сбросить его?

Что же такое этот человек? Скопище болезней, через дух его проникающих в мир, – там ищут они добычу себе.

Что же такое этот человек? Клубок ядовитых змей, которые всегда в разладе между собой, – и вот они расползаются по свету в поисках поживы.

Взгляните на это несчастное тело! То, по чему томилось оно и от чего страдало, пыталась объяснить эта жалкая душа; и она объясняла это как радость убийства, как желание испытать счастье ножа.

На тех, кто ныне подвержен недугу, нападает зло, вернее, то, что ныне считается злом: и вот – эти страждущие сами хотят причинить боль, и притом посредством того же, что им самим причиняет страдание. Но были другие времена и другое добро и зло.

Некогда злом были сомнение и воля к Самости; еретиками, колдунами становились подверженные недугу, как колдуны и еретики, страдали они и хотели других заставить страдать.

Но это не вмещается в ваши уши, ибо противоречит тому, чему поучают вас "добрые". Но какое мне дело до ваших "добрых"!

Многое в них вызывает во мне отвращение, и поистине, не зло их. Но хотелось бы мне, чтобы безумие охватило их и погибли они, как этот бледный преступник!

Поистине, хотел бы я, чтобы безумие их называлось истиной,

или верностью, или справедливостью: но у них есть "добродетель", чтобы жить долго, пребывая в жалком самодовольстве.

Я – перила моста над бурным потоком: держись за меня тот, кто может держаться! Но костылями не стану я вам.

Так говорил Заратустра.

О ЧТЕНИИ И ПИСАНИИ

Из всего написанного я люблю только то, что пишется собственной кровью. Пиши кровью: и ты узнаешь, что кровь есть дух.

Нелегко понять чужую кровь: я ненавижу читающих из праздности.

Кто знает читателя, тот уже не трудится ради него. Еще одно столетие читателей – и сам дух будет скверно пахнуть.

То, что каждый смеет учиться читать, портит надолго не только писание, но и мысль.

Некогда дух был Богом, потом сделался человеком, теперь же – становится чернью.

Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть.

В горах кратчайший путь – с вершины на вершину: но для этого нужны длинные ноги. Притчи – те же вершины, а те, к кому обращены они, должны быть высокими и могучими.

Разреженный чистый воздух, близкая опасность, дух, преисполненный радостной ярости: все это так хорошо подходит одно к другому!

Пусть меня окружают горные духи – я отважен. Мужество рассеивает призраки и само создает горных духов, мужество хочет смеяться.

Я уже не чувствую так, как чувствуете вы: этим тяжелым, мрачным тучам подо мной, над которыми смеюсь я, этим грозовым тучам подобны вы.

Вы смотрите вверх, когда взыскуете высоты. А я смотрю вниз, ибо я возвысился.

Кто из вас может смеяться и в то же время оставаться на высоте?

Кто поднялся на высочайшие горы, тот смеется над всякой трагедией – и на сцене, и в жизни.

Беззаботными, насмешливыми, насильственными – такими желает видеть нас Мудрость: она – женщина и всегда любит только воина.

Вы говорите мне: "Тяжело бремя жизни". Зачем же вам тогда ваша гордость утром и смирение вечером?

"Тяжело бремя жизни": не прикидывайтесь такими неженками! Все мы выносливы, как вьючные ослы.

Что общего у нас с розовым бутоном, трепещущим, когда упадет на него капля росы?

Правда: мы любим жизнь, но не потому, что привыкли к жизни, а потому, что привыкли к любви.

В любви всегда есть какое-то безумие. Но во всяком безумии всегда есть и нечто разумное.

И даже мне, приемлющему жизнь, кажется, что мотыльки и мыльные пузыри, а также те, кто подобен им среди людей, больше всех знают о счастье.

Вид этих легких, глупых, изнеженных и подвижных душонок и зрелище того, как порхают они, доводят Заратустру до песен и слез.

Я поверил бы только в такого бога, который умеет танцевать.

И когда взирал я на дьявола своего, я обнаружил в нем глубину и торжественность, серьезность и основательность. Это был Дух Тяжести, это из-за него все утяжеляется и падает,

Убивают не гневом, но смехом. Вставайте же. убьем Дух Тяжести!

Я научился ходить: с тех пор я позволяю себе бегать, Я научился летать: с тех пор я не нуждаюсь в толчках, чтобы сдвинуться с места.

И вот я легок, и вот я летаю и вижу себя под собой, и теперь некий бог танцует во мне.

Так говорил Заратустра.

О ДЕРЕВЕ НА ГОРЕ

Заратустра заметил, что один юноша избегает его. И вот однажды вечером, проходя через горы, окружавшие город, который

назывался "Пестрая Корова", он увидел этого юношу: тот сидел, прислонившись к дереву, и усталым взором смотрел в долину.

Заратустра дотронулся до дерева, у которого сидел юноша, и сказал:

"Если бы я захотел потрясти это дерево, охватив его руками, у меня не хватило бы на это сил.

Но ветер, который мы даже не можем увидеть, терзает его и гнет, куда хочет. Незримые руки гнут и терзают нас сильнее всего".

Юноша встал и проговорил в смущении: "Я слышу Заратустру, а только что я думал о нем".

Заратустра спросил:

"Чего же ты пугаешься? С человеком происходит то же, что и с деревом.

Чем настойчивее стремится он вверх, к свету, тем с большей силой устремляются корни его в глубь земли, вниз, во мрак – во зло."

"Да, во зло! – воскликнул юноша. – Как же сумел ты раскрыть мою душу?"

Заратустра рассмеялся и ответил: "Иные души невозможно раскрыть: для этого их надо сначала выдумать".

"Да, во зло! – снова воскликнул юноша. – Ты сказал правду, Заратустра. Я перестал верить себе самому с тех пор, как устремился в высоту, и никто уже теперь не верит мне. Как же случилось это?

Слишком быстро меняюсь я: мое "сегодня" опровергает мое "вчера". Поднимаясь, я часто перепрыгиваю через ступени, и этого не прощает мне ни одна ступень.

Когда я наверху, я всегда чувствую себя одиноким. Никто не говорит со мной. холод одиночества заставляет меня дрожать. Чего же хочу я на высоте?

Как стыжусь я своего восхождения и того, что спотыкаюсь! Как насмехаюсь над своим тяжелым и частым дыханием! Как ненавижу летающих! Как устал я на высоте!"

Тут юноша умолк. А Заратустра взглянул на дерево, у которого они стояли, и сказал:

"Одиноко стоит это дерево на горе, высоко поднялось оно и над зверем, и над человеком.

И пожелай оно заговорить, не нашлось бы никого, кто бы понял его: так высоко оно вознеслось.

И вот оно ждет и ждет – чего же, право? В слишком близком соседстве с тучами живет оно: не ожидает ли оно первой молнии?"

Когда Заратустра сказал это, юноша воскликнул в сильном смятении: "Да, ты прав. Заратустра. Я желал своей гибели, стремясь в высоту, и ты – та молния, которой ждал я. Посмотри же, что сделалось со мной с тех пор, как пришел ты к нам: зависть к тебе сокрушила меня!" – так говорил юноша, горько рыдая. Заратустра же обнял его и увлек за собой.

И когда прошли они немного, так стал говорить Заратустра:

"Разрывается сердце мое. Яснее слов говорят мне глаза твои о грозящей тебе опасности. Еще не свободен ты – ты только ищешь свободы. Утомили тебя поиски твои и лишили сна.

В свободную высь стремишься ты, звезд жаждет душа твоя. Но и дурные влечения твои тоже жаждут свободы.

Эти дикие псы рвутся на волю; они лают от радости в своих подземельях, пока дух твой стремится разрушить все темницы.

Ты и сам еще узник, алчущий освобождения: мудрая душа у таких узников, но вместе с тем коварная и дурная.

Очиститься должен свободный духом, ибо много еще в нем тюремного мрака и гнили: око его должно стать чистым.

Да, я ведаю опасность, грозящую тебе. Но любовью и надеждой заклинаю тебя: не отказывайся от любви и надежды своей!

Пока еще знаешь ты благородство свое, чувствуют его и другие – те, кто не любит тебя и посылает злобные взгляды тебе вослед. Знай, что благородный у всех стоит поперек дороги.

Также и "добрым" мешает он: когда же они и его называют добрым, то этим хотят устранить с пути.

Новое хочет создать благородный и новую добродетель. Старое хочет сохранить добрый, чтобы оно пребывало в целости.

Но не в том опасность для благородного, что он сделается добрым, а в том, что может стать наглецом, насмешником и разрушителем.

О, знал я благородных, потерявших высшую надежду свою. И вот теперь они клевещут на все высокие стремления.

И вот теперь они живут, бесстыдно срывая краткие удовольствия, и ничтожные цели ставят они себе: едва на день хватает этих целей.

"Дух – тоже сладострастие", – так заявляют они. И разбились крылья у их духа, и теперь он ползает всюду и оскверняет все, что гложет.

Некогда думали они стать героями, эти теперешние сластолюбцы. Ныне – герой внушает им скорбь и ужас.

Но любовью и надеждой заклинаю тебя: храни героя в душе своей! Свято храни свою высшую надежду!"

Так говорил Заратустра.

О ПРОПОВЕДНИКАХ СМЕРТИ

Есть проповедники смерти, и полна земля людьми, которым нужна проповедь отвращения к жизни.

Переполнена земля лишними, испорчена жизнь от чрезмерного множества живущих. О, если бы можно было обетованием "вечной жизни" выманить их из этой!

Желтыми или черными называют проповедников смерти. Я же хочу показать вам их в других красках.

Вот они, эти ужасные, что носят в себе хищного зверя и не имеют иного выбора, кроме вожделения и самоистязания. Но и вожделения их – тоже самоистязание.

Они еще даже не становились людьми, эти ужасные: пусть же они проповедуют отвращение к жизни и погибают сами!

Вот они, чахоточные душой: едва родившись, они начинают умирать и мечтают об учении, проповедующем усталость и отречение.

Они бы охотно отказались от жизни, так одобрим же волю их! Будем же осторожны, чтобы не воскресить этих мертвецов и не повредить эти живые гробы!

Им встречается больной, или старик, или покойник; и они тотчас заявляют: "Жизнь опровергнута!".

Но опровергнуты только они сами и глаза их, что видят лишь один лик сущего.

Погруженные в глубокое уныние, падкие до всего мелкого и случайного, влекущего смерть: так ждут они ее, стиснув зубы.

Или иначе: хватаются за сладости, смеясь собственному ребячеству; держатся за жизнь, как за соломинку, и сами же насмехаются над собой.

Их мудрость гласит: "Глупец тот, кто продолжает жить, но кто из нас не глупец! И в этом – вся глупость жизни!".

"Жизнь – одно лишь страдание", – так говорят другие и не лгут: так позаботьтесь же о том, чтобы ваша жизнь прекратилась! Постарайтесь, чтобы кончилась жизнь, которая для вас – лишь страдание!

И пусть такой будет заповедь добродетели вашей: "Убей себя сам! Укради себя у жизни!".

"Сладострастие – грех, – так говорят одни, – позвольте же нам уйти и не производить детей!"

"Тяжело рожать, – говорят другие, – да и к чему это? Рождаются одни несчастные!" Эти тоже проповедуют смерть.

"Сострадание необходимо, – говорят третьи. – Берите все, что я имею! Возьмите и меня самого! Тем меньше буду я привязан к жизни!"

Будь они сострадательны до конца, они отвратили бы от жизни ближних своих. Быть злыми – вот что было бы их истинной добротой.

Но они хотят освободиться от жизни: что им до того, что они еще крепче связывают других своими цепями и дарами!

И даже вы, для кого жизнь – суровый труд и беспокойство, разве вас не утомила она? Разве вы не созрели еще для проповеди смерти?

Все вы, кому по сердцу суровый труд и все стремительное, новое, неизведанное, – вы сами себе стали в тягость; ваше рвение – это всего лишь бегство от себя и желание забыться.

Если бы больше вы верили в жизнь, вы бы меньше отдавались мгновению. Но слишком мало в вас содержания, чтобы ждать, и даже для того, чтобы лениться!

Повсюду раздаются голоса проповедников смерти; и полна земля людьми, нуждающимися в проповеди ее; или "вечной жизни": мне все равно – лишь бы исчезли они с лица земли.

Так говорил Заратустра.

О ВОЙНЕ И ВОИНАХ

От самых достойных среди врагов своих мы не желаем пощады, а также от тех, кого любим до глубины души. Так позвольте же мне сказать вам правду!

Собратья по войне! Я люблю вас от всего сердца; я всегда был одним из вас и остаюсь им теперь. И я же – достойнейший из врагов ваших. Так позвольте мне сказать вам правду!

Я ведаю ненависть и зависть вашего сердца. Вы недостаточно велики, чтобы не знать ненависти и зависти. Да будет у вас достаточно величия, чтобы не стыдиться самих себя!

И если не можете вы быть подвижниками познания, будьте по крайней мере воинами его. Ибо они – спутники и предвестники этого подвижничества.

Я вижу множество солдат: хотел бы я увидеть много воинов! Я вижу солдат, одетых одинаково: униформой зовется то, что носят они. Да не будет столь же однообразно содержание их, скрывающееся под формой!

Будьте такими, чье око всегда ищет врага – своего врага. Не каждый из вас способен на ненависть с первого взгляда.

Своего врага должны вы искать, на своей войне сражаться, за свои убеждения. Если же убеждения, которые вы отстаивали, потерпят поражение, пусть верность ваша торжествует победу свою!

Любите мир как средство к новой войне, и мир короткий – сильнее, чем мир продолжительный.

Не к работе призываю я вас, но к борьбе; не к миру, но к победе. Да будет труд ваш – борьбой, а мир ваш – победой!

Только тогда можно молчать и быть невозмутимым, когда есть лук и стрелы: иначе возникают ссоры и пустословие. Да будет мир ваш – победой.

Вы утверждаете, что благая цель освящает даже войну? Я же говорю вам: только благо войны освящает всякую цель.

Война и мужество совершили больше великого, чем любовь к ближнему. Не сострадание, а храбрость ваша спасала доныне несчастных.

"Что такое добро?" – спрашиваете вы. Добро – это храбрость. Пусть маленькие девочки говорят: "Добро – это то, что красиво и вместе с тем трогательно".

Вас называют бессердечными: но сердца ваши искренни, и я люблю стыдливость сердечности вашей. Вы стыдитесь прилива чувств, другие же стыдятся отлива их.

Вы дурны? Ну что ж, братья мои! Окутайте себя возвышенным – мантией для всего дурного.

Становясь возвышенной, душа ваша делается надменной, и сама ее возвышенность таит в себе злобу. Я знаю вас.

Злобно встречаются надменный с бессильным. Но они не понимают друг друга. Я знаю вас.

Враги ваши должны быть достойны ненависти, но не презрения Вы должны гордиться вашими врагами: тогда успехи их будут и вашими.

Восстание – это доблесть рабов. Да будет вашей доблестью послушание! А любое ваше приказание – повиновением!

Для хорошего воина "Ты должен" звучит приятнее, нежели "Я хочу". И даже то, к чему предрасположено сердце ваше, должно быть сперва приказано вам.

Да будет любовь ваша к жизни любовью к высшей надежде, а этой надеждой пусть станет высшее из убеждений ваших!

Но и его вы должны получить от меня как приказ – он гласит: человек есть нечто, что должно преодолеть.

Так живите жизнью повиновения и войны! Что толку в долгой жизни! Какой воин захочет пощады!

Я не щажу вас, я люблю вас всем сердцем, собратья по войне!

Так говорил Заратустра.

О НОВОМ КУМИРЕ

Кое-где существуют еще племена и народы, но не у нас, братья мои: у нас есть государства.

Государство? Что это такое? Итак, внимайте же мне теперь, ибо скажу я вам слово свое о гибели народов.

Государством зовется самое холодное из всех чудовищ. Холодно лжет оно; и вот какая ложь выползает из уст его: "Я, государство, я – это народ".

Это ложь! Родоначальниками народов были созидающие – это они наделили верой и любовью соплеменников своих: так служили они жизни.

Те же, кто расставил западни для людей и назвал это государством, – разрушители: меч и сотню вожделений навязали они всем.

Там, где еще существует народ, не понимает он государства и ненавидит его как дурной глаз и посягательство на исконные права и обычаи.

Такое знамение даю я вам: у каждого народа свой язык добра и зла, и в этом – один народ непонятен другому. Этот язык обретается каждым народом в исконных правах и обычаях его.

Но государство лжет на всех языках добра и зла; и в речах своих оно лживо, и все, что имеет оно, – украдено им.

Фальшь у него во всем: не своими зубами кусается зубастое это чудище, даже внутренности его – и те фальшивы.

Смешение языков в понимании добра и зла: это знамение даю я вам как знамение государства. Поистине, влечение к гибели означает знамение это! Поистине, оно на руку проповедникам смерти!

Народятся многие множества: для лишних и было изобретено государство!

Смотрите же, как оно приманивает к себе эти многие множества! Как оно душит их, как жует и пережевывает!

"Нет на земле ничего большего, чем я: я – перст Божий, я – устроитель порядка", – так рычит чудовище. И не одни только длинноухие и близорукие опускаются на колени!

О, даже вам, великие души, нашептывает чудовище свою мрачную ложь! О, оно угадывает богатые сердца, охотно расточающие себя!

Оно угадывает и вас, победители старого Бога! Вы утомились в борьбе, и теперь сама усталость ваша служит новому кумиру!

Героями и теми, кто честен, хотел бы окружить себя этот новый кумир! Холодное чудовище охотно греется под солнцем чистой совести!

Этот новый кумир все готов дать вам, если вы поклонитесь ему: [14] так покупает он блеск добродетелей ваших и взор гордых очей.

Вами хочет он приманить многие множества! И вот изобретена была адская штука – конь смерти, бряцающий сбруей божеских почестей!

Да, изобретена была смерть для многих множеств, смерть, прославляющая себя под видом жизни: поистине, неоценимая услуга всем проповедникам смерти!

Государством зовется сей новый кумир; там все – хорошие и дурные – опьяняются ядом; там все теряют самих себя; там медленное самоубийство всех называется жизнью.

Взгляните же на всех этих лишних людей! Они крадут произведения изобретателей и сокровища мудрецов: культурой называют они эту кражу. И все превращается у них в болезни и бедствия!

Посмотрите на этих лишних! Они постоянно больны; они выблевывают желчь свою и называют это газетой. Они глотают друг друга и никак не могут переварить.

Посмотрите же на них! Они приобретают богатства и становятся еще беднее. Они, немощные, жаждут власти и, прежде всего, рычага ее – денег!

Взгляните, как лезут они, эти проворные обезьяны! Как карабкаются друг через друга, как срываются в смердящую пропасть!

Туда, к трону власти стремятся они: в безумии своем мнят они, будто счастье восседает на нем! Часто грязь восседает на троне – и трон нередко стоит в грязи!

Безумцы все эти карабкающиеся обезьяны, мечущиеся, словно в бреду. Зловоние источает их кумир, это холодное чудовище; зловонны и они сами, служители его.

Братья мои, неужели хотите вы задохнуться в смрадном чаду их вожделеющих пастей? Бейте же стекла, выпрыгивайте на свободу!

Прочь от зловония! Прочь от идолопоклонства лишних людей!

Подальше от смрада! Подальше от чадящего дыма человеческих жертв!

Свободна и теперь еще земля для возвышенных душ. Еще много привольных мест для отшельников и для тех, кто одинок вдвоем; мест, где веют благоуханием спокойные моря.

Еще открыт великим душам доступ к свободе. Поистине, мало что может овладеть тем, кто владеет лишь малым: хвала бедности!

Только там, где кончается государство, начинается человек – не лишний, но необходимый: там звучит песнь того, кто нужен, – единственная и неповторимая.

Туда, где государство кончается, – туда смотрите, братья мои! Разве не видите вы радугу и мосты, ведущие к Сверхчеловеку?

Так говорил Заратустра.

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

Просмотров: 1526
Категория: Библиотека » Философия

Другие новости по теме:

Ж. - П. Сартр. ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМ – ЭТО ГУМАНИЗМ | Примечания Золя Эмиль 1840-1902 150французский писатель. Принимал активное

А. Лэнгле. ПСИХОТЕРАПИЯ – НАУЧНЫЙ МЕТОД ИЛИ ДУХОВНАЯ ПРАКТИКА? | 8. ПЕРВОЕ ФУНДАМЕНТАЛЬНОЕ УСЛОВИЕ ЭКЗИСТЕНЦИИ: МОЧЬ БЫТЬ Первое

А. Лэнгле. ПСИХОТЕРАПИЯ – НАУЧНЫЙ МЕТОД ИЛИ ДУХОВНАЯ ПРАКТИКА? | Литература Лэнгле А. 2001. Экзистенциальный анализ 150 найтисогласие

А. Лэнгле. ПСИХОТЕРАПИЯ – НАУЧНЫЙ МЕТОД ИЛИ ДУХОВНАЯ ПРАКТИКА? | 7. СЛУЧАЙ ИЗ ПРАКТИКИ Эрика имя изменено, пятидесятилетняя

А. Лэнгле. ПСИХОТЕРАПИЯ – НАУЧНЫЙ МЕТОД ИЛИ ДУХОВНАЯ ПРАКТИКА? | 12. СПИРИТУАЛЬНОСТЬ СЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНО-АНАЛИТИЧЕСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ В заключение обратимся

А. Лэнгле. ПСИХОТЕРАПИЯ – НАУЧНЫЙ МЕТОД ИЛИ ДУХОВНАЯ ПРАКТИКА? | 11. ЧЕТВЕРТОЕ ФУНДАМЕНТАЛЬНОЕ УСЛОВИЕ ЭКЗИСТЕНЦИИ: ДОЛЖЕНСТВОВАТЬ ДЕЙСТВОВАТЬ Если

А. Лэнгле. ПСИХОТЕРАПИЯ – НАУЧНЫЙ МЕТОД ИЛИ ДУХОВНАЯ ПРАКТИКА? | 10. ТРЕТЬЕ ФУНДАМЕНТАЛЬНОЕ УСЛОВИЕ ЭКЗИСТЕНЦИИ: ИМЕТЬ ПРАВО БЫТЬ