Ф. Ницше. ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА | ОГЛАВЛЕHИЕ ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА часть четвертая и последняя

ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА
часть четвертая и последняя

– О, кто совершил больше безрассудств, чем милосердные; И что причинило больше страданий, чем безумие сострадательных?
Горе любящим, еще не достигшим той высоты, которая выше сострадания их!
Так сказал мне однажды дьявол: "Даже у Бога есть свой ад – это любовь его к людям".
А недавно я слышал от него: "Бог умер, из-за сострадания своего к людям умер он".

Заратустра. "О сострадательных"
ЖЕРТВА МЕДОВАЯ

И снова бежали месяцы и годы над душой Заратустры, а он не замечал этого; но волосы его поседели. Однажды сидел он на камне рядом с пещерой своей и молча смотрел вдаль, на вздымавшиеся пучины морские; звери его задумчиво ходили вокруг и, наконец, остановились перед ним.

"О Заратустра, – сказали они, – не высматриваешь ли ты счастье свое?" – "Что мне счастье! – отвечал Заратустра. – Давно уже не стремлюсь я к счастью – я стремлюсь к делу своему". – "О Заратустра, – продолжали звери, – ты говоришь так, словно сверх меры преисполнен блага. Ты как будто плывешь в лазоревом озере счастья!" – "Ах вы, хитрецы, – отвечал Заратустра, улыбаясь, – какой удачный образ выбрали вы! Однако вы знаете, что счастье мое тяжело и не похоже на подвижную волну: оно гнетет и не отстает от меня, словно растопленная смола".

Тогда звери снова стали ходить вокруг в раздумье и затем опять остановились перед ним. "О Заратустра, – говорили они, – так вот почему становишься ты все желтей и темней, хотя волосы твои белеют и делаются похожими на лен? Взгляни, ты и вправду словно покрыт смолой!" – "Что вы такое говорите, звери мои, – смеясь, отвечал Заратустра, – поистине, оклеветал я счастье свое, сравнив его со смолой. Со всеми плодами, которые созревают, происходит то же, что и со мной. Это – мед в жилах моих; он делает кровь мою гуще, а душу – спокойнее". – "Должно быть, так и есть, – ответили звери, приближаясь к нему, – а не хочешь ли ты подняться сегодня на высокую гору? Воздух прозрачен, и с горы мир виден лучше, чем когда-либо". – "Да, звери мои, – отвечал он, – прекрасен совет ваш и по сердцу мне он: я поднимусь на высокую гору! Но позаботьтесь о том, чтобы был у меня мед – желтый, чистый, прозрачный, холодный, как лед, золотистый сотовый мед. Ибо знайте, – там, наверху, хочу принести я жертву медовую."

Но когда Заратустра достиг вершины горы, он отослал зверей, сопровождавших его, домой и, убедившись, что остался один, рассмеялся от всего сердца и сказал, оглянувшись вокруг:

"Я говорил о жертвах и о жертве медовой; но это было только уловкой и, поистине, полезным чудачеством! Здесь, наверху, могу говорить я свободнее, чем перед пещерами отшельников и домашними животными их.

Жертвовать? Скорее расточаю я то, что дарят мне, я – расточитель с тысячью рук: как посмею я назвать это жертвой!

И когда желал я меда, я желал только притравы и сладкого, густого медового сока, которым лакомятся ворчуны-медведи и диковинные хищные птицы:

– лучшей притравы, столь необходимой охотникам и рыболовам. Ибо если похож этот мир на лес, населенный дикими зверями, и на охотничьи угодья, то, по-моему, еще больше похож он на бездонное и изобильное море,

– на море, полное пестрых рыб и крабов, море, которому возрадовались бы даже боги и захотели бы сами стать рыболовами и забрасывать сети свои: так богат этот мир большими и малыми чудесами!

Особенно человеческий мир, человеческое море: в него закидываю я золотую удочку свою и говорю: разверзнись, человеческая бездна!

Разверзнись и выброси мне рыб и сверкающих крабов! Лучшей притравой своей приманю я сегодня самых диковинных человеческих рыб!

– само счастье свое я закидываю вдаль, во все края, между восходом, зенитом и закатом, чтобы увидеть, много ли рыб среди людей станет биться и дергаться на приманке счастья моего,

– пока, попавшись на острые, скрытые крючки мои, не придется достигнуть им всем – этим разноцветным пескарям бездны – высоты моей, высоты самого яростного ловца человеков [1] и рыб.

Ибо таков я изначально, влекущий и манящий, тянущий вверх и возвышающий, воспитатель и надсмотрщик, который не напрасно внушал некогда сам себе: "Будь тем, кто ты есть!".

Пусть же теперь поднимаются они вверх, ко мне: ибо жду я знамения, возвещающего, что настал час нисхождения моего; а сам я пока еще не спускаюсь в море людское, в которое некогда предстоит мне погрузиться.

Потому и жду я в этих горах, лукавый и насмешливый, без терпения и без нетерпения, а, скорее, как тот, кто разучился даже терпеть, поскольку "терпеть" ему больше уже не приходится. [2]

Ибо не торопится судьба моя: не иначе, как забыла она обо мне! Или уселась в тени, за каким-нибудь камнем, и ловит мух?

И поистине, за то благодарен я вечной судьбе моей, что она не подгоняет, и не торопит меня, и не жалеет она времени для шуток и злости: вот и сегодня взошел я на эту высокую гору, чтобы заняться рыбной ловлей.

Когда-либо ловил ли кто-нибудь рыбу в высоких горах? Но как ни безумно то, чем занят я тут, наверху: это все-таки лучше, чем сидеть там, внизу, – торжественным, пожелтевшим и позеленевшим от ожидания,

– надутым от ожидания и пышущим гневом, как завывание священной бури, нетерпеливо несущейся с гор в долины с воплями: "Слушайте, не то я ударю вас божьим бичом!".

Нет во мне неприязни к этим гневливым: ибо годятся они для насмешек моих! Они и должны быть столь нетерпеливыми, эти огромные, гремящие барабаны: а вдруг, если сегодня не дадут им слова, не получить им его никогда?

Но я и судьба моя, мы не обращаемся ни к "Сегодня", ни к "Никогда": у нас есть терпение и время, и даже избыток того и другого, чтобы говорить. Ибо некогда должен придти он, и нас он тогда не минует.

Кто же это должен прийти и нас не минует? – Наш Великий Случай, наше великое, грядущее царство земное, тысячелетнее царство Заратустры.

Далеко ли еще до него, до этого царства? Какое мне дело! Однако не слабеет от этого верность моя – на этом стою я, и стою прочно, обеими ногами,

– на этом вечном основании, на твердых первозданных камнях, на высочайших твердынях древних гор, где ветры сходятся, как у предела бурь, вопрошая – где? куда? откуда?

Смейся, смейся, благая ярость моя! Сбрасывай вниз в долины свой сверкающий презрением смех! Самых прекрасных рыб среди людей примани мне сверканием своим!

И все, что принадлежит мне во всех морях, то, что во всем – мое-и-для-меня: вылови мне это и извлеки из глубин. Вот чего жду я, злейший из всех ловцов человеков и рыб.

Дальше, дальше, удочка моя! Глубже опускайся, приманка счастья моего! Излей по каплям сладчайшую росу свою, мед сердца моего! Вонзайся, крючок мой, в брюхо всякой черной скорби!

Дальше, дальше, взор мой! О, как много морей вокруг, сколько мерцает огней человеческого будущего! О, какая алая тишина надо мной! Какое безоблачное молчание!"

КРИК О ПОМОЩИ

На следующий день Заратустра опять сидел на камне перед пещерой, в то время как звери блуждали по свету в поисках пищи, а также нового меда: ибо Заратустра истратил и расточил весь старый мед свой до последней капли. И вот – когда сидел он так, с посохом в руке, и обводил им тень свою на земле, и размышлял, – но не о себе и не о тени своей размышлял он, – вздрогнул он вдруг от испуга, ибо рядом со своей тенью увидел чью-то другую. И когда он поспешно обернулся и встал на ноги, перед собой увидел он прорицателя, того самого, что однажды ел и пил за столом у него, того самого провозвестника великой усталости, поучавшего: "Все равно ничто не вознаграждается, мир лишен смысла, знание – душит". Но с тех пор изменилось лицо его, и когда Заратустра взглянул ему в глаза, вновь содрогнулось сердце его: так много зловещих знамений и пепельно-серых молний запечатлелось на этом лице.

И прорицатель, поняв, что творится в душе Заратустры, провел рукой по лицу своему, словно желая напрочь стереть с него эти зловещие знаки; так же поступил и Заратустра. И тогда, придя в себя, они протянули друг другу руки, в знак того, что готовы узнать один другого.

"Добро пожаловать, пророк великой усталости, – сказал Заратустра, – не напрасно был ты некогда гостем и сотрапезником моим. Будь же им и сегодня, ешь и пей за столом у меня, и не взыщи, если рядом с тобой будет сидеть веселый старик!" – "Веселый старик? – переспросил прорицатель, покачав головой, – кто бы ты ни был и кем бы ни захотел стать, о Заратустра, слишком долго жил ты здесь, наверху, – скоро уже не будет сушей то место, где стоит челн твой!" – "А разве я на суше?" – отвечал Заратустра, смеясь. – "Волны великого бедствия и скорби поднимаются все выше и выше вокруг горы твоей, – сказал прорицатель, – скоро подхватят они челн твой, и тебя унесут вместе с ним". – Заратустра молчал и удивлялся. – "Разве ты не слышишь? – продолжал прорицатель, – не слышишь клокочущий шум, поднимающийся из глубины?" – Заратустра все еще молчал и прислушивался: и вот – услышал он долгий протяжный крик, который пучины бросали друг другу, передавая все дальше и дальше, ибо ни одна не желала оставить его у себя: так зловеще звучал он.

"Ты, роковой провозвестник, – сказал, наконец, Заратустра, – это же крик о помощи, крик человека, и, похоже, доносится он из темных глубин неведомого моря. Хотя какое мне дело до человеческих бед! Но последний грех, что остался во мне, – знаешь ли ты имя его?"

"Сострадание! – отвечал прорицатель из глубин сокрушенного сердца, подняв вверх руки свои. – О Заратустра, я пришел, чтобы ввести тебя в последний твой грех!"

И едва произнес он эти слова, как снова раздался крик, еще протяжнее и тоскливее, чем раньше, но уже намного ближе. – "Ты слышишь? Слышишь, Заратустра? – воскликнул прорицатель, – это тебя, тебя призывает этот крик: "Иди, иди, иди, пора, давно пора!".

Но Заратустра молчал, смятенный и потрясенный; наконец он спросил, словно сомневаясь в себе самом: "Кто же это зовет меня?"

"Тебе ли не знать этого, – резко отвечал прорицатель, – зачем ты прячешься? Это высший человек взывает к тебе!"

"Высший человек? – воскликнул Заратустра, охваченный ужасом. – Чего же он хочет? Что нужно ему? Высший человек! Что ему нужно здесь?" – и тело его покрылось потом.

Прорицатель же не отвечал на испуганные восклицания Заратустры, а продолжал вслушиваться в зов глубин. Но оттуда долго не доносилось ни звука, тогда он обернулся и увидел, что Заратустра все еще стоит, не двигаясь с места, и дрожь бьет его.

"О Заратустра, – проговорил он, – ты не похож на человека, который от счастья кружится на месте: чтобы не упасть, придется тебе танцевать!

Но даже если ты и захочешь танцевать и выделывать на канате трюки, все равно никто не скажет: "Смотрите, вот танцует последний веселый человек!"

Тот, кто его ищет здесь, напрасно поднялся на эти высоты: пещеры найдет он и скрывающихся в них, а также убежища для тех, кто спасается бегством, но не обнаружит ни тайников, ни сокровищниц счастья, ни новых золотоносных жил его.

Счастье – не обрести его у отшельников, заживо похоронивших себя! Неужели придется искать мне последнее счастье на блаженных островах, среди далеких забытых морей?

Хотя все равно ничто не вознаграждается, всякие искания бесполезны, не существует более блаженных островов!"

Так вздыхал прорицатель; но с последним вздохом его к Заратустре вернулись спокойствие и уверенность, словно он из глубокого ущелья снова вышел на свет. "Нет! Нет! Трижды нет! – воскликнул он бодрым голосом, поглаживая бороду, – это мне хорошо известно! Существуют еще блаженные острова! Уж лучше молчи об этом, ты, мешок печалей и воздыханий!

Перестань болтать, ты, полуденная дождевая туча. Разве не видишь, что промок я уже от печалей твоих, словно собака, которую окатили водой?

Отряхнусь-ка я и сбегу от тебя, чтобы высохнуть, – так что не удивляйся! Или сочтешь ты это невежливым? Но тут мои владения.

А высшего человека я тотчас разыщу в тех лесах, откуда, быть может, доносился крик его. Быть может, его преследует какой-нибудь лютый зверь.

Он – в моих владениях: здесь с ним не случится несчастья! Действительно, немало тут у меня лютых зверей".

И с этими словами Заратустра направился к лесу. Тогда прорицатель сказал: "О Заратустра, ты – плут!

Я понял: ты хочешь избавиться от меня! Ты предпочитаешь уйти в лес, к диким зверям!

Но тебя это не спасет! Вечером снова буду я здесь; я усядусь в пещере твоей и буду сидеть, терпеливый, тяжелый, словно колода, и ждать тебя!"

"Да будет так! – крикнул Заратустра уже издали. – И пусть все мое в этой пещере принадлежит и тебе, дорогому гостю моему!

Если найдешь ты мед, – ну что ж! лижи его, ворчливый медведь, и услаждай душу свою! А вечером оба мы будем веселы,

– веселы и довольны, что день этот кончился! И будешь ты плясать под песни мои, словно ученый медведь.

Ты сомневаешься? Ты качаешь головой? Ну что ж, посмотрим, старый ворчун! Ведь и я – тоже прорицатель!"

Так говорил Заратустра.

БЕСЕДА С КОРОЛЯМИ

Заратустра не был еще и часу в пути по горам и лесам своим, как вдруг увидел престранное шествие. Посреди дороги, по которой хотел он спуститься, шли два короля, в коронах и украшенные пурпурными поясами, пестрые, словно фламинго: перед собой они гнали нагруженного осла. "Что надо этим королям в моем царстве?" – изумленно сказал Заратустра в сердце своем и поспешил спрятаться за куст. Но когда короли поравнялись с ним, он произнес вполголоса, словно обращаясь к самому себе: "Странно! Странно! Как увязать одно с другим? Двух королей вижу я – но только одного осла!".

Тогда те двое остановились, с улыбкой глядя в ту сторону, откуда донесся голос, и повернулись друг к другу. "Так же думают многие и среди нас, – сказал король, что шел справа, – но они не высказывают этого вслух".

А король слева, пожав плечами ответил: "Это, вероятно, пастух, пасущий коз. Или отшельник, долго живший среди скал и деревьев. Да, отсутствие общества портит самые добрые нравы".

"Добрые нравы? – сердито и с горечью возразил другой король. – Так от чего же мы бежим? Не от "добрых" ли нравов? Не от нашего ли "высшего общества"?

Поистине лучше уж жить среди отшельников и пастухов, чем в кругу нашей раззолоченной, лживой, нарумяненной черни, которая называет себя "высшим обществом",

– которая называет себя "аристократией". Но все в них лживо, и даже сама их кровь – из-за застарелых дурных болезней и еще более дурных исцелителей.

Теперь я предпочитаю им всем крестьянина: он груб и хитер, упрям и вынослив: ныне это самый благородный тип.

Крестьяне – вот кто ныне лучшие из людей; они и должны господствовать! Однако теперь – царство толпы, и я уже не обольщаюсь. Толпа же – это мешанина и неразбериха.

У них все перемешано: святой с негодяем, дворянин с евреем, и все зверье из Ноева ковчега.

Добрые нравы! Все у нас лживо и прогнило насквозь. Никто уже не способен к почитанию: как раз от этого мы и бежим. Всюду эти назойливые заискивающие псы, покрывающие позолотой пальмовые листья.

Отвращение душит меня оттого, что мы, короли, сами стали ненастоящими, что мы прячемся под одеждами ветхого, раззолоченного дедовского великолепия, что для глупцов и пройдох и для всех, кто вовлечен сегодня в мелочную торговлю властью, мы не более чем профили на монетах!

Мы – не первые среди людей, но должны разыгрывать эту роль для толпы: и от этой лжи пресыщение и отвращение овладели нами.

Мы ушли, наконец, от этого сброда, от всех этих крикунов и от мушиной пачкотни грязных писак, от смрада торгашей, от судорог честолюбия и от зловонного дыхания – тьфу! жить среди этой сволочи!

– тьфу! играть роль первых среди этой сволочи! О отвращение! Отвращение! Отвращение! Во что превратились мы, нынешние короли!"

"Это приступ твоей застарелой болезни, – сказал король слева, – это приступ отвращения, бедный мой брат. Однако, по-моему, кто-то подслушивает нас".

Заратустра, с напряженным вниманием слушавший эти речи, тотчас вышел из убежища своего, подошел к королям и сказал:

"О короли, тот, кто слушает вас, и слушает весьма охотно, зовется Заратустрой.

Я – Заратустра, я тот, кто сказал некогда: "Кому ныне дело до королей!" Не взыщите, но возрадовался я, услышав, как вы говорите друг другу: "Кому ныне дело до нас, королей!"

Но здесь мое царство и моя держава: что ищете вы здесь? Однако, быть может, дорогой вы нашли то, что ищу я, – высшего человека".

Услышав это, короли ударили себя в грудь и сказали в один голос: "Нас узнали!

Мечом этого слова рассекаешь ты густой мрак сердец наших. Ты угадал печаль нашу, ибо, видишь ли, для того и пустились мы в путь, чтобы найти высшего человека,

– человека, который был бы выше нас: хотя мы и короли. Ему ведем мы этого осла. Ибо высший человек должен быть и высшим властелином на земле.

Нет более жестокого несчастья в судьбе человеческой, чем когда властители земли – не первые среди подданных своих. И все тогда становится лживым, превратным и ужасающим.

Когда же они становятся последними и из людей превращаются в скотов, тогда чернь все более поднимается в цене, пока, наконец, добродетель ее не провозгласит: "Смотрите, только я одна – добродетель!"

"Что слышу я? – отвечал Заратустра. – Как мудры короли! Я восхищен и поистине с удовольствием переведу на язык рифм то, о чем говорилось:

– хотя стихи эти и не для всяких ушей и вряд ли понравятся всем. Но я давно уже не обращаю внимания на длинные уши. Итак, вот они!

(Но тут и осел заговорил: отчетливо и не без злого умысла он произнес – "И-А"). [3]

Однажды – в первый год от Рождества Христа –
Сивилла, опьянев, но без вина, вещала:
"О горе! Как все обветшало!
Как низко опустился мир!
В блудницу превратился Рим,
Во всем упадок и развал,
Пал Цезарь до скота,
Сам Бог – евреем стал!"

Короли наслаждались стихами Заратустры, а тот, что справа, сказал: "О Заратустра, как хорошо сделали мы, отправившись повидать тебя!

Ибо враги твои в своем зеркале показали нам образ твой: и в том зеркале явился ты в облике демона, с язвительной усмешкой, так что убоялись мы тебя.

Но и это не помогло! Снова и снова продолжал ты уязвлять нам сердца и уши своими речениями. Наконец, мы решили: не все ли равно, как он выглядит!

Надо услышать того, кто поучает: "Вы должны любить мир лишь как средство к новой войне, и мир короткий – сильнее, чем мир продолжительный!".

Никто еще не произносил столь воинственных слов: "Что такое – добро? Добро – это быть храбрым. Благо войны освящает всякую цель".

О Заратустра, при этих словах кровь отцов взволновалась в жилах наших: словно сама весна обратилась с речью своей к бочкам, наполненным старым вином.

Когда мечи перекрещивались с мечами, подобно обагренным кровью змеям, тогда любили жизнь отцы наши; мирное солнце в мирном небе казалось им безжизненным и холодным, а долгий мир был позором для них.

Как вздыхали они, отцы наши, видя на стене блестящие, притупленные мечи! Подобно мечам этим, жаждали они войны. Ибо меч хочет упиваться кровью и сверкает от страстного желания."

Пока короли с жаром, увлеченно говорили о счастье отцов своих, Заратустрой овладело сильное желание посмеяться над пылом их, ибо было очевидно, что короли эти – с благородными, тонкими чертами лица – вполне миролюбивы. Однако же превозмог он себя. "Ну что ж! – сказал он. – Вот дорога, ведущая к пещере Заратустры; долог будет вечер сегодняшнего дня! А теперь покину я вас: меня призывает крик о помощи.

Это честь для пещеры моей, что даже сами короли воссядут в ней и будут ждать, однако же долго придется им ждать!

Ну что ж! Ничего не поделаешь! Где ныне лучше всего обучаются ожиданию, как не при дворе? И вся добродетель королей, какая еще осталась у них, не гласит ли она: уметь ждать?"

Так говорил Заратустра.

ПИЯВКА

Заратустра, занятый своими мыслями, пошел дальше, спускаясь с гор, по лесам, мимо болотистых мест; и, как это может случиться со всяким, кто размышляет о трудном и нелегком, он нечаянно наступил на кого-то. И вот – разом посыпались ему в лицо крик боли, два проклятья и двадцать два скверных ругательства, так что Заратустра в испуге замахнулся палкой и к тому же ударил того, на кого наступил. Но он тотчас овладел собой, и сердце его смеялось над глупостью, которая только что совершилась.

"Прости, – сказал он приподнявшемуся с мрачным видом человеку, – не сердись и выслушай прежде всего такую притчу.

Подобно путнику, мечтающему о чем-то далеком, который на пустынной улице нечаянно толкает ногой спящую на солнце собаку;

– и подобно тому, как оба они вскакивают и бросаются друг на друга, словно смертельные враги, оба перепуганные насмерть, – точно так же случилось и с нами.

И все же – много ли надо, чтобы они отнеслись друг к другу с лаской. Ведь оба они – одинокие!"

"Кто бы ты ни был, – все еще гневаясь, отвечал незнакомец, – ты больно задел меня не только ногой, но и этим сравнением!

Взгляни, разве я собака?" – И с этими словами сидящий поднялся и вытащил голую руку свою из болота. А до этого он, притаившись и припав к земле, лежал у воды, словно охотник, выслеживающий дичь.

"Что с тобой? – воскликнул Заратустра в испуге, ибо увидел, что по руке незнакомца ручьями льется кровь, – что ты делаешь здесь, несчастный? Не укусы ли это какой-то мерзкой, подлой твари?"

Но истекающий кровью улыбнулся, хотя и не прошел еще гнев его. "Какое тебе дело? – ответил он, собираясь уходить. – Здесь я у себя дома, в своих владениях. Пусть меня спрашивает, кто хочет: но всякому болвану я не собираюсь отвечать".

"Ты ошибаешься, – с состраданием в голосе сказал Заратустра, удерживая его, – ты здесь не у себя, но в моем царстве, а тут ни с кем не должно случиться ничего дурного.

Называй меня как хочешь, – я тот, кем должен быть. Сам же я называю себя Заратустрой.

Вот что! Там, наверху, дорога ведет к пещере моей – это недалеко; не хочешь ли ты перевязать у меня свои раны?

Не повезло тебе в этой жизни, несчастный: сначала тебя ранил зверь, потом на тебя наступил человек!"

Но услышав имя Заратустры, пострадавший преобразился. "Какое везение! – воскликнул он. – Если что и привязывает меня еще к жизни, возбуждая мой интерес, то это один-единственный человек – Заратустра – и одна-единственная тварь – пиявка.

Ради этого и лежу я у болота, словно рыболов, и вот уже раз десять впивалась пиявка в руку мою, теперь же куда более прекрасного зверя привлекла кровь моя – самого Заратустру!

О счастье! О чудо! Да будет благословен тот день, что привел меня к этому болоту! Да будет благословенна наилучшая, сильнейшая из пиявок, ныне живущих, да будет благословенна пиявка совести – Заратустра!"

Так говорил незнакомец; и Заратустра радовался словам его и почтительной манере речи. "Кто ты? – спросил он, протягивая ему руку. – Еще много между нами невыясненного и неясного, но, кажется, светлый и погожий день уже наступает".

"Я – совестливый духом, – отвечал тот, – и в том, что касается духа, трудно найти человека, более строгого, твердого и целеустремленного, чем я, кроме того, у кого я учился, – я говорю о Заратустре.

Лучше не знать ничего, чем многое – наполовину! Лучше на свой страх и риск быть дураком, чем мудрецом за счет чужих мнений! Я доискиваюсь основы:

– неважно, мала она или велика, называется болотом или небом. Пусть основа эта будет хотя бы в руку шириной – с меня достаточно: лишь бы была она основанием, на котором можно утвердиться!

– пусть хоть в руку шириной: на ней можно утвердиться. В истинно совестливом познании нет большого и малого".

"Так, может быть, ты – исследователь пиявок? – спросил Заратустра. – Может быть, ты, совестливый духом, до последних основ исследуешь пиявку?"

"О Заратустра, – отвечал совестливый духом, – это было бы слишком, если бы решился я на это!

Если что и познал я, так это мозг пиявки: это – мой мир!

Поистине, это целый мир! Но прости, здесь говорит уже гордость моя, ибо в этом нет мне равных. Потому и сказал я, что тут – я у себя дома.

Давно уже исследую я эту единственную вещь, мозг, пиявки, чтобы скользкая истина не ускользнула от меня! Здесь – мое царство!

– ради этого я пожертвовал всем, из-за одного этого все стало мне безразличным; и рядом со знанием моим – тьма невежества.

Совесть духа моего требует от меня, чтобы знал я что-нибудь одно и не знал ничего другого: мне отвратительны все половинчатые духом, все туманные, выспренние, мечтательные.

Там, где кончается честность моя, я слеп, и хочу быть слепым. Но там, где желаю я знать, хочу я быть честным, а значит – строгим, твердым, целеустремленным, жестоким и неумолимым.

Ты сказал некогда, о Заратустра: "Дух есть жизнь, которая сама надрезывает жизнь"; это привлекло меня и привело к учению твоему. И поистине, собственной кровью умножил я знание свое!"

"И это очевидно", – отвечал Заратустра: ибо с руки совестливого духом все еще лилась кровь. Десять пиявок впились в руку его.

"О ты, странный товарищ, сколь многому учит меня такая очевидность – ты сам! И быть может, не все осмелился бы я доверить слуху твоему, столь взыскательному!

Ну что ж! Здесь мы и расстанемся! Но я хочу снова увидеться с тобой. Там, наверху, дорога к пещере моей: этой ночью будешь ты желанным гостем моим!

Я хочу исцелить также и раны тела твоего, на которое я наступил: я еще подумаю об этом. А теперь мне надо спешить – меня призывает крик о помощи!"

Так говорил Заратустра.

ЧАРОДЕЙ

Но когда Заратустра обогнул скалу, он увидел неподалеку, на ровной дороге, человека, который корчился, как бесноватый, и, наконец, бросился ничком на землю. "Постой! – сказал Заратустра в сердце своем, – должно быть, это и есть тот высший человек, чей мучительный крик о помощи слышал я; надо взглянуть, нельзя ли чем-нибудь помочь ему". Но сбежав вниз, к тому месту, где лежал человек, он увидел перед собой старика: дрожь била его, и взор был неподвижен, и как ни старался Заратустра поднять его на ноги, все было тщетно. Казалось, несчастный даже не замечал, что рядом с ним кто-то есть; было жалко смотреть, как он с жестами отчаяния озирался по сторонам, словно покинутый целым миром и безмерно одинокий. Наконец, после всех этих корчей и мучительных судорог, он стал причитать:

О, кто меня отогреет? Кто меня еще любит?
Дайте тепла ваших рук,
Дайте пылающих углей остывшему сердцу!
Едва живой,
Бьюсь в приступе неведомой болезни, –
Раскаленные иглы всепроникающего холода
Пронзают плоть,
Я трепещу –
Ты, Мысль, преследуешь меня!
Охотник, скрытый тучами!
Ужасный! Безымянный!
Твой презрительный взгляд поразил меня молнией
Из непроглядной тьмы,
И вот лежу я в мучительных судорогах
И все извечные скорби и муки постигли меня,
Жестокий охотник,
Неведомый Бог!
Рази сильнее, глубже!
Пронзи, разбей мне сердце!
О, почему терзаешь ты меня тупыми стрелами?
Что еще увидел во мне
Твой злорадный, твой молниеподобный взгляд,
Взгляд Божества, что никогда не пресытится зрелищем мук?
Нет, не погибели моей ты жаждешь,
А страданий!
Зачем меня – терзаешь,
Неведомый, злорадный Бог?
Я чувствую, как ты крадешься,
Чего ты хочешь от меня в полночный час?
Ответь!
Ты гнетешь, подавляешь меня.
О! Ты уже близко!
Прочь! Прочь!
Ты прислушиваешься к моему дыханию,
Ты подслушиваешь биение сердца,
Ты, ревнивец! К чему ты ревнуешь меня?
Прочь! Прочь!
А эта лестница – зачем она тебе?
Хочешь проникнуть в сердце?
В сокровенные помыслы?
Бесстыдный вор!
Что ты задумал украсть?
Что надеешься выведать?
Что пытаешься выпытать?
Истязатель!
Бог пыток и казней!
Или должен я, как собака,
Пред тобой пресмыкаться
И всецело предаться тебе, виляя хвостом?

Напрасно! Уязви же сильнее,
Жесточайшее жало!
Нет, я не пес твой, я – твоя дичь,
Ужасный охотник!
Я – самый гордый из плененных тобой,
Сокрытый тучами разбойник!
Говори же,
Таящийся в молниях!
Подстерегающий на дорогах!
Что надобно тебе, Неведомый?

Как? Ты хочешь выкупа? Что я могу тебе дать?
"Потребуй многого", – советует гордость!
"Будь сдержан", – внушает другая.
Так это – я?
Ты жаждешь получить – меня!
Меня всего?..
И при этом ты продолжаешь пытать меня?
О, безумный, ты унижаешь мое достоинство!
Дай мне любви – кто обогреет меня?
Кто меня еще любит?
Дай мне тепла твоих рук,
Дай пылающих углей остывшему сердцу!
Добавь одинокому льда!
Ибо семь леденящих покровов
Научили меня тосковать по врагам,
Покорись мне, злокозненный!
Дай мне – себя!

Умчался прочь!
Покинул меня единственный, последний друг,
Первый недруг,
Неведомый Бог,
Бог пыток и казней!

– Нет! Вернись!
Вернись со всеми муками!
Вернись к последнему из одиноких!
Потоки слез моих стремятся за тобой
И пламя сердца!
О вернись, мой неведомый Бог!
Моя боль
И последнее счастье!

Но тут Заратустра не смог больше сдерживать себя, схватил свой посох и что есть силы стал бить хнычущего чародея. "Перестань! – воскликнул он со злым смехом, – перестань, ты, комедиант! Фальшивомонетчик! Закоренелый лжец! Я вижу тебя насквозь!

Я живо тебя сейчас взгрею, подлый колдун, это я умею – разогревать таких, окоченевших, вроде тебя!"

"Оставь! – вскричал старик, вскакивая с земли. – Не бей меня больше, о Заратустра! Я разыгрывал тебя!

Это – одно из проявлений искусства моего; я хотел испытать тебя, подвергнув этому искусу! И поистине, ты раскусил меня!

Но и сам ты – ты немало дал мне узнать о себе: ты жесток, мудрый Заратустра! Жестоко бьешь ты своими "истинами", и твоя дубина выбил эту истину из меня!"

"Не льсти, – отвечал Заратустра, все еще гневаясь, и мрачно взглянул на него, – не льсти мне, закоренелый фигляр! Ты лжив: тебе ли говорить об истине!

Ты, павлин из павлинов, ты, море тщеславия, что разыгрывал ты передо мной, в кого должен был поверить я, когда ты плакался передо мной в таком жалком обличье?"

"Я разыгрывал кающегося духом, – сказал старик, – ты сам выдумал некогда это выражение,

– поэта и чародея, который кончает тем, что обращает дух свой против себя самого, я разыгрывал преображенного, который замерзает от своего неведения и дурной совести.

И признайся же, Заратустра: ведь не сразу разгадал ты мои ложь и притворство! Ты поверил в горе мое, когда обеими руками поддерживал голову мою,

– я слышал, как ты сокрушался: "Его слишком мало любили, слишком мало любили!". И тайно радовалась злоба моя, что сумел я так ловко тебя обмануть".

"Ты обманывал и более проницательных, нежели я, – резко ответил Заратустра. – Я не остерегаюсь обманщиков, я должен жить без осторожности: так хочет судьба моя.

Ты же – должен обманывать: настолько я знаю тебя! Твои слова должны всегда иметь два, три, четыре и более смыслов. И то, в чем ты признался сейчас, не было до конца ни правдой, ни ложью!

Ты, подлый фальшивомонетчик, разве можешь ты иначе? Ты и болезнь свою скроешь под гримом, если придется тебе показаться нагим врачу своему.

Так и сейчас приукрасил ты передо мной ложь свою, говоря: "Я нарочно разыгрывал все это!" В этом было и нечто серьезное, и в тебе самом есть что-то от кающегося духом!

Я хорошо разгадал тебя: ты опутал чарами всех, но для себя самого у тебя уже не осталось ни лжи, ни хитрости – ты сам в себе разочарован!

Ты пожинаешь отвращение как единственную истину твою. Все, исходящее из уст твоих, – ложь и фальшь, и лишь сами уста – единственное, что осталось в тебе настоящего, ибо отвращение неотделимо от уст твоих".

"Кто ты такой, что смеешь так говорить со мной, величайшим из ныне живущих? – надменно изрек старый чародей, и зеленая молния сверкнула из глаз его на Заратустру. Но тут же сник он и печально сказал:

"О Заратустра, я устал, претит мне искусство мое и вызывает во мне отвращение, я не велик – к чему притворяться! Но тебе хорошо известно – я искал величия!

Я хотел лишь представлять великого человека и многих убедил в величии своем: но ложь эта оказалась выше моих сил. Она сокрушила меня.

О Заратустра, все – ложь во мне, но крушение мое – это правда!"

"Это делает тебе честь, – мрачно отвечал Заратустра, глядя в землю. – Это делает тебе честь, что искал ты величия, но это же и выдает тебя. Ты – не велик.

Ты – жалкий, старый чародей, это и есть самое лучшее и правдивое в тебе, и я почитаю тебя за то, что устал ты от себя и сам признал, что не велик.

За это я уважаю тебя как кающегося духом: хотя бы на одно мгновение был ты правдив!

Но скажи, чего ищешь ты здесь, среди скал и в лесах моих? И если ради меня ты лежал на дороге, в чем ты хотел испытать меня?

– в чем искушал ты меня?"

Так говорил Заратустра, и сверкали глаза его. Старый чародей помолчал немного и ответил: "Разве искушал я тебя? Я всего лишь ищу.

О Заратустра, я ищу кого-нибудь правдивого, прямого, простого, недвусмысленного, ищу человека, честного во всем, праведника познания, сосуд мудрости, великого человека!

Разве не знаешь ты это, Заратустра? Я ищу Заратустру".

И тогда наступило долгое молчание, и Заратустра погрузился в глубокое размышление, так что даже закрыл глаза свои. Но затем, когда возвратились к собеседнику мысли его, он взял чародея за руку и сказал ему учтиво, но не без лукавства:

"Ну что ж! Там, наверху, – дорога, что ведет к пещере Заратустры. В ней и ищи того, кого искал ты.

И спроси совета у зверей моих – у орла и змеи: они помогут тебе в поисках твоих. Но пещера моя велика.

Правда, сам я ни разу еще не видел великого человека. Грубы еще глаза даже у самых проницательных для всего великого. Ныне господствует чернь.

Многих встречал я уже, что тянулись вверх и надувались, а народ кричал: "Смотрите, вот великие люди!". Но что толку в кузнечных мехах! В конце концов воздух выходит из них.

В конце концов лопается и лягушка, которая слишком долго надувалась, и воздух выходит из нее. По-моему, неплохая шутка – ткнуть в живот надувшемуся. Внемлите же мне, дети!

Все сегодняшнее принадлежит черни: кто нынче знает, где великое, где малое? У кого поиски величия увенчались успехом? Только у безумцев: им дано это счастье.

Ты ищешь великого человека, странный безумец? Кто научил тебя этому? Разве теперь для этого подходящее время? О ты, жалкий искатель, к чему искушаешь меня?"

Так говорил Заратустра, утешенный в сердце своем, и, смеясь, пошел дальше своей дорогой.

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

Просмотров: 1531
Категория: Библиотека » Философия

Другие новости по теме:

Ж. - П. Сартр. ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМ – ЭТО ГУМАНИЗМ | Примечания Золя Эмиль 1840-1902 150французский писатель. Принимал активное

ГОЛОС БЕЗМОЛВИЯ (2000) – ПРИМЕЧАНИЯ | ПРИМЕЧАНИЯ Палийское слово iddhi 150 синоним санскритского сиддхи,т.

ГОЛОС БЕЗМОЛВИЯ (1912) – ПРИМЕЧАНИЯ | ПРИМЕЧАНИЯ Iddhi на свящ. языке южных буддистов пали

О. Крышталь. Я И МЫ – СЦЕНАРИЙ ОПТИМИЗМА | ОГЛАВЛЕHИЕ 6. Я 150 живой компьютер или пешка

О. Крышталь. Я И МЫ – СЦЕНАРИЙ ОПТИМИЗМА | ОГЛАВЛЕHИЕ 51. Кай неудовлетворен Если забыть печаль об

О. Крышталь. Я И МЫ – СЦЕНАРИЙ ОПТИМИЗМА | ОГЛАВЛЕHИЕ 50. Третий Глаз Мой друг по-прежнему неудовлетворен

О. Крышталь. Я И МЫ – СЦЕНАРИЙ ОПТИМИЗМА | ОГЛАВЛЕHИЕ 49. Существование как сексуальный процесс Мне выгодно

О. Крышталь. Я И МЫ – СЦЕНАРИЙ ОПТИМИЗМА | ОГЛАВЛЕHИЕ 48. Веру не передашь словами Почитав отрывки