Т. П. Григорьева. ДАО И ЛОГОС | ОГЛАВЛЕHИЕ Глава 5 ВСТРЕЧА ЧЕЛОВЕКА С САМИМ СОБОЙ

Глава 5

ВСТРЕЧА ЧЕЛОВЕКА С САМИМ СОБОЙ

Людям не стало бы лучше,
если бы исполнились все их желания.

(Гераклит)

Не сообразуйтесь с веком сим,
но преобразуйтесь обновлением ума вашего.

(Рим., 12, 2)

XX век невозможно понять без XIX, XIX – без XVIII и т.д. Нигилизм сделал свое дело, развеял то, что казалось незыблемым на протяжении более чем двух тысячелетий. И вдруг остановка, поворот – нужно искать что-то новое. Если становление не имеет цели, никуда не ведет, необходимо волевым усилием изменить ситуацию, освободиться от этого мира, от беспощадного потока Истории и создать другой мир – сверх-существование, для чего и понадобится сверх-человек. Ницше резко и решительно завершил то, что шло к завершению; прорвал плотину установлении, и хлынул поток человеческой стихии. Он услышал зов времени, чреватого новой энергией, которая рано или поздно должна была вырваться наружу. Человек устал от тяжести веков и авторитетов; созданное его воображением тяготило и сдерживало его рост. В сущности,

"человек теряет веру в свою ценность, если через него не действует бесконечно ценное целое: иначе говоря, он создал такое целое, чтобы иметь возможность веровать в свою собственную ценность" [1].

Как же через человека действовало Целое и кантон освобождался от прошлого, нашел ли достойную замену? 50 лет спустя философы не были уверены в этом. X. Ортега-и-Гассет в "Восстании масс" (1930 г.) дает анализ ситуации:

"В последней трети XIX в. начался – сперва невидимый, подземный – поворот вспять, возврат к варварству, т.е. к простоте человека, у которого прошлого нет или он свое прошлое забыл" [2].

XIX веку принадлежит и слава, и ответственность за то, что он выпустил массы на арену истории. Предупреждение исходило из уст философа, которого ставят рядом с Руссо и Ницше. По мнению американской газеты "Atlantic Monthly", "чем для XVIII века был "Общественный договор" Руссо, а для XIX – "Капитал" Маркса, тем же для XX века стало "Восстание масс" Ортеги" [3].

Испанский философ видит причину господства над миром "человека массы" в издержках самой цивилизации. Безмерно разросшаяся цивилизация, с ее избыточным продуктом, и должна была породить "человека массы":

"Чрезмерное изобилие жизненных благ и возможностей автоматически ведет к созданию уродливых, порочных форм жизни, к появлению особых людей-выродков... Можно установить закон, подтверждаемый палеонтологией и биогеографией: человеческая жизнь возникала и развивалась только тогда, когда средства, какими она располагала, соответствовали тем проблемам, какие перед ней стояли. Это относится как к духовному, так и к физическому миру".

В результате – вся власть в обществе перешла к массе.

"Так как массы, по определению, не должны и не могут управлять даже собственной судьбой, не говоря уже о целом обществе, из этого следует, что Европа переживает сейчас самый тяжелый кризис, какой только может постигнуть народ, нацию и культуру" [4].

Книга была написана в тревожное для человечества время, и автор прямо связывает его с рождением фашизма, эпидемией бездуховности даже в высших слоях общества, что освободило дорогу низшим инстинктам. Мания богоподобия, как и богоборчества, идет от греков (если бог подобен человеку, то почему бы с ним не бороться?) и время от времени возрождается. Декарт допускал мысль: если Бога нет – в этом случае "Я – Бог". В XIX в. богомания и богоборчество идут рядом, что тревожило Достоевского ("Если нет Бога, то я – Бог", – повторяет Кириллов). На сей раз участь развенчанного кумира выпала христианству. Еще в 1845 г. М. Штирнер в "Единственном" взывал к неповторимому "Я" человека, отчужденного христианством и гуманизмом от своей родовой сущности; возвещал культ индивидуализма: человек все должен превратить в свою собственность, человек и есть бог, человек и есть своя собственная "всемирная история".

Опять взмах качелей – или "я", или бог – третьего не дано. Чтобы стать богом, нужно упразднить бога, а не подняться до него, как учили мудрецы: преодолеть человеческое ("слишком человеческое – это всегда животное", по словам Акутагава) и дать выход божественному ("царство божье внутри вас"). И опять желаемое выдается за действительное, признав человека богоявленным, когда он менее всего подходил для этой роли. Ницше всего лишь подвел черту, объявив о смерти бога: ничто уже не свидетельствовало о его присутствии. Так завершился процесс обезбоживания мира, набиравший силу со времен греков. Уже Августин сокрушался:

"Душа в своих грехах, в гордой, извращенной и рабской свободе, стремится уподобиться Богу. Так и прародителей наших оказалось возможным склонить на грех только словами: "Будьте, как боги""

("О Троице", 11,5,8).

Так повелось: что-то существует за счет чего-то, интересы Целого требуют жертвы отдельного. Отпавший от Бытия человек приходит мало-помалу к умозаключению: все дозволено, ничего святого, а потом – к отчаянию и нигилизму. Последний расчистил дорогу для чего-то еще небывалого, что зрело подспудно, и в XIX в. стало реальной силой. XIX век, по Ницше, болев животный, подземный; он безобразнее, реалистичнее, грубее – и именно потому "лучше", "честнее", истиннее; зато слабый волею, зато печальный и темно-вожделеющий; зато фаталистичный. Нет страха и благоговения ни перед "разумом", ни перед "сердцем".

Результат оказался неожиданным: современное общество – "больной конгломерат", утратило силу извергать из себя вредные ему элементы. "Но как достигли власти те, которые последние?" [5].

Может быть, настало время выйти из подземелья той титанической силе, которую Зевс загнал в Тартар, чтобы навести порядок на земле? Всякий порядок, искусственно установленный, рано или поздно стареет и нуждается в обновлении. Процесс восхождения низших шел подспудно, незаметно поднимался на поверхность ил тысячелетий. Таков закон Целого – по Гераклиту и Лао-цзы – низ и верх неизбежно меняются местами. И не может живое до бесконечности пребывать в неподвижности, словно неорганическое вещество. Круговорот неизбежен, как и иерархия; они – признаки живого.

Едина и иерархична человеческая природа. Другое дело, если между разными слоями единого человечества не будет просвета, проницаемости, возможности сообщаться – тогда не миновать застоя. Низшим предстояло подняться, выйти к Свету, ибо все живое тянется к нему. В это верили высокие умы от Оригена до Швейцера [6]. Но когда низший слой поднимается, неизбежен разлом земной коры, как при извержении вулкана. Настает время мщения за тысячелетия унижения, подземного существования, – взрыв жажды и ненасытности. До сих пор, по Ортеге, не насытятся благами цивилизации те, кто их не создавал и к ним не причастен.

Поэты пророчествовали:

Двадцатый век... Еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла.
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла)...
Безжалостный конец Мессины
(Стихийных сил не превозмочь),
И неустанный рев машины,
Кующий гибель день и ночь,
Сознанье страшное обмана
Всех прежних малых дум и вер
И первый взлет аэроплана
В пустыню неизвестных сфер...
И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть, и ненависть к отчизне...
И черная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи

(А. Блок. Возмездие).

А. Скрябин "Поэмой экстаза" (9-я соната, 1913 г.) предупреждал о наступлении Зла – сатанинских сил мира. Пока человек тешил себя надеждой и верой, что он и есть бог, "в гордой, извращенной и, так сказать, рабской свободе" стремясь уподобиться Богу, Сатана не дремал. Но, может быть, действительно настало время расплаты и очищения: отторгнуть нечто, накопленное веками, освободиться от собственного ила? Сказано же в Писании: "Да будет свет; покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное. Покайтесь, да будет свет" (Быт., 1, 31; Мф., 3, 2). Слово, которое существует поверх тысячелетий, становится Реальностью.

Если верна мысль, что человечество и человек – одно, то и "человек массы" есть тоже человек, присутствует в каждом, как его возможность, – только один преодолевает низшее, другой нет. Если "все есть во всем", "это есть ты", значит, в каждом, в психике, в подсознании, присутствует весь исторический, и даже доисторический, ход, все пережитые фазы и "формации" (и первобытнообщинная, и рабская, и феодальная, и буржуазная, и социалистическая). Ничто не исчезает в абсолютном смысле, все хранит в себе человеческая память, и время от времени, в зависимости от обстоятельств, дает о себе знать то одно, то другое. Все связано между собой не только в последовательном, причинно-следственном порядке (одно сменяется другим), но и в одновременном, параллельном – одно присутствует в другом.

В XIX в. обстоятельства сложились таким образом, что силу обрела "гомеомерия" массовости. Народившееся явление, по выражению Ортеги, таит в себе и величайшее благо, и величайшее зло. Не настало ли время "титанической" природе превратиться в человеческую, а человечеству обрести покой и единство – полноту, завершенность, чтобы прекратились затянувшиеся спазмы Истории? Существует же "отнологическая Справедливость". Это, конечно, великое испытание для человеческого рода, от правильного отношения к нему зависит, жить ли ему на земле. (Выживать можно по-разному. Стоит ли выживать ради медленного вымирания? Выживать – так достойно, ради высшего Пути.)

Итак, на протяжении XIX в. окончательно разошлись два полюса, два плана бытия: мир "дольный" и мир "горний". Земля и Небо; бытие как сущее, происходящее, и Небытие, как присутствующее незримо и определяющее настоящее. Древние говорили: если "Небо и Земля не связаны, будет упадок" ("Шогуачжуань", комментарий к "Ицзину"). В образовавшийся между Небом и Землей прозор хлынула стихия ("свято место пусто не бывает"), которую одни назвали "человеком массы", как Ортега-и-Гассет, другие – "ман", как Хайдеггер. Эту силу нельзя не замечать или мириться с ней, иначе рано или поздно она найдет способ разрушить мир, и нечего будет спасать, если не противопоставить ей мощь человеческого духа. "Чем выше ступень прогресса, тем больше опасность крушения".

Потому и встревожены философы нарождением безликого, анонимного "никто" – олицетворением древнего Хаоса.

"Человек массы – это тот, кто не ощущает в себе никакого особого дара или отличия от всех, хорошего или дурного, кто чувствует, что он – "точь-в-точь как все остальные" и притом нисколько этим не огорчен, наоборот, счастлив чувствовать себя таким же, как все".

Он принял правила игры на проигрыш, его бытие – псевдо-бытие, прикрытие для обыденного ума. Из страха заглянуть в себя становится анонимом. Действуя, как все, изживает зачатки души, совесть – так спокойнее, меньше хлопот. Безликость, анонимность делает его способным на любые мерзости, самые низкие поступки: обман, доносительство, демагогию, подлость. Состояние безликости диктует способ бытия. Мотив "человека массы" – отсутствие мотива: ничего святого, значит, все средства хороши (и выстрел в затылок ради золотых коронок), Они по-своему поняли свободу и равные возможности и упускают шанс человеческого осуществления. "Вульгарные, мещанские души, сознающие свою посредственность, смело заявляют свое право на вульгарность, и причем повсюду". Может быть, они не изначально бездарны, но пожертвовали своим даром ради сомнительных утех. Их трогает только то, что дает возможность наживать и властвовать, а там – хоть трава не расти. И не растет, земля горит под ногами. Но они продолжают делать вид, что что-то делают, и это хуже, чем ничего не делать, ибо их дело оборачивается разрушением природы, изничтожением человеческих талантов. Где деятельность отрешена от разума, там начинаются катастрофы. В мире вещей человек уподобляется вещи.

Стихия "мана" – помраченное сознание, амок, двигающий мир к экологической гибели, бунт посредственности – трагедия нашего века (похоже, идущая на убыль). Лишенная творческих потенций масса истребляет все причастное Творчеству. "Обыденность" сторожит "всякое выдающееся, выделяющееся исключение и бесшумно подрубает его" (Хайдеггер). По инерции, заданной некой зловещей силой, уничтожают то, на чем все держится, сам источник жизни, обрекая и себя на смерть от удушья.

Это рецидив дорабского сознания – раньше от недостатка цивилизации, теперь – от избытка, от пресыщенности (то самое помраченное состояние сознания, которое в буддизме называется "миром голодных духов"). Без осмысления этого феномена нельзя понять трагизм XX в. Достаточно сказать, что стихия безликой массы послужила почвой для тоталитарных режимов, фашизма и сталинизма: лидеры такого рода возвышаются лишь над безликой, анонимной массой и ею держатся. Это и показано в "Восстании масс". Книга вышла в 1930 г., т.е. накануне тех событий, которые завершились второй мировой войной и были чреваты третьей:

"Под маркой синдикализма и фашизма в Европе впервые появляется тип человека, который не считает нужным оправдывать свои претензии и поступки ни перед другими, ни даже перед самим собой; он просто показывает, что решил любой ценой добиться цели. Вот это и есть то новое, небывалое: право действовать без всяких на то прав. Тут я вижу самое наглядное проявление нового поведения масс, причина же – в том, что они решили захватить руководство обществом в свои руки, хотя руководить им они не способны".

Куда уж яснее. Мы пережили рецидив варварства. Под угрозой оказались все ценности, и земля, и все, что на ней созидалось, – все, над чем трудился дух. И Ортега предостерегает: нужна борьба с этой эпидемией, которая может задеть каждого в той или иной мере, прямо или косвенно.

Это и побудило поставить диагноз, понять природу "человека массы": откуда он и для чего, в чем его признаки и его назначение ("все действительное разумно"). В утрате индивидуальности, в стремлении идентифицироваться с другими? Инстинкт стадности? Не отсюда ли неприятие Творчества, которое Индивидуально, будь то труд крестьянина, художника, ремесленника или ученого. По плодам мы судим о них. Но "как только мир и жизнь широко открылись заурядному человеку, душа его для них закрылась".

Человек массы – особая популяция, вышедшая из подземелья, не зная, что творится на поверхности, – истории нравов, навыка культуры. Ей чужды человеческие качества, в том числе и инстинкт самосохранения. От неожиданного богатства потеряли голову и не смогли распорядиться накопленным другими. За несколько десятилетий разорили, истощили землю. И не только – "нет такого вопроса общественной жизни, в который он не вмешался бы, навязывая свои мнения, – он слепой и глухой". Люди без души (как говорил Конфуций, "люди только с виду") не ведают благородства, зова совести, да и просто здравого смысла. Потому и разрушают землю, на которой живут, отравляют воздух, которым дышат. Ортега уверяет, что если эта порода людей будет хозяйничать в Европе, то через каких-нибудь 30 лет ее народы вернутся к варварству: "Наш правовой строй и вся наша техника исчезнут с лица земли так же легко, как и многие достижения былых веков и культур" [7].

Он не далек от истины [8]. Притом Ортега подчеркивает, что "человек массы", вышедший на арену истории, – не классовое явление, ибо встречается в любом сословии, пронизывает общество снизу доверху. Это болезнь времени. Под массой "подразумеваются не специально рабочие; это слово означает не специальный класс, а тип людей, встречающийся во всех социальных классах, тип, характерный для нашего времени, преобладающий и господствующий в обществе".

И ученые не составляют исключения – "сегодняшний ученый – прототип человека массы... потому что сама наука – корень нашей цивилизации – автоматически превращает его в первобытного человека, в современного варвара" [9]. Ортега принимает во внимание деление не по горизонтали (угнетатели – угнетенные), а по вертикали – сквозное, прошедшее через все времена и уже потому более устойчивое, нравственно-духовное. Этот подход вместе с тем позволяет ему видеть в человеке не только "общественное животное", но и возможность Целого человека. (Есть над чем задуматься при существующем дефиците знаний о человеке [10].)

Предлагаемая Ортегой вертикаль тянется снизу вверх, а не сверху вниз. Он дважды вспоминает слова В. Ратенау о "вертикальном вторжении варваров": "Европеец, входящий сейчас в силу, – просто дикарь, варвар, поднимающийся из недр современного человечества. Вот оно, "вертикальное вторжение варварства"". Ни один слой не избежал этого воздействия: "В наше время массовый тип, "чернь", преобладает даже в традиционных избранных группах" [11]. Итог – всеобщее потемнение человеческой ауры; чернь была во все времена, но не в таких масштабах [12].

Ортега считал самым глубоким и радикальным различение людей на два основных типа:

"На тех, кто строг и требователен к себе самому ("подвижники"), берет на себя труд и долг, и тех, кто снисходителен к себе, доволен собой, живет без усилий, не стараясь себя исправить и улучшить".

Как ни вспомнить Конфуция, который делил людей по тем же признакам на два рода: цзюньцзы – истинный человек, и сяожэнь – низкий, безликий человек. Характеристики, которые дает Ортега избранному меньшинству и массе, удивительным образом совпадают с тем, что говорил Конфуций о цзюньцзы и сяожэне. Видимо, "вертикальные" признаки, или человеческие качества, независимы от времени. Судите сами:

"Человек массы никогда не признает над собой чужого авторитета, пока обстоятельства его не принудят... Наоборот, человек элиты, т.е. человек выдающийся, всегда чувствует внутреннюю потребность обращаться вверх, к авторитету или принципу, которому он свободно и добровольно служит".

И приводит слова Гёте:

"Жить в свое удовольствие – удел плебея; благородный стремится к порядку и закону".
"Человек массы просто обходится без морали, ибо всякая мораль в основе своей – чувство подчиненности чему-то, сознание служения и долга" [13].
А вот несколько высказываний Конфуция:

"Цзюньцзы думает о долге, сяожэнь – о выгоде";
"Учитель сказал:
"Благородному мужу легко служить, но трудно угодить.
Если угодишь не должным образом, он не будет доволен.
Он использует людей в соответствии с их способностями.
Низкому же человеку трудно служить, но легко угодить.
Он радуется и тогда, когда ему угождают не должным образом.
Использует тех людей, которые способны на все"";

"Учитель сказал:
"Благородный муж обладает достоинством, но не тщеславен.
А низкий – обладает тщеславием, но не обладает достоинством"";
"Благородный ищет причину неудач в себе, низкий – в других";
"Низкий человек непременно прикрывает свои ошибки";
"Благородный заботится об общих, а не групповых интересах.
Низкий заботится о групповых, но не заботится об общих интересах";
"Низкий человек не знает веления Неба и не боится его,
с беззастенчивостью относится к великим людям
и с презрением к словам мудреца"

("Луньюй", IV, 11, XIII, 25, XIII, 26, XIX, 8, II, 14, XVI, 8).

Конфуций отводит этой теме главное место в "Луньюе".

В XX в. "сяожэнь", вооружившийся техникой, ощутил себя "хозяином мира", и это расширило его притязания. Вообще проблема большинства-меньшинства заслуживает особого разговора. Скажу лишь, что если бы большинство могло принимать правильные решения, то История завершилась бы, как выполнившая свое назначение. (Другое дело – "глас народа – глас божий"; но не "глас большинства"; "народ" – понятие качественное, не количественное. Большинство, как правило, не ведает, что творит. Это знали мудрецы: "Людям не стало бы лучше, если бы исполнились все их желания".) Каждая составляющая большинства еще не уразумела себя, как же может уразуметь себя непросвещенная масса? Потому Конфуций и говорит:

"Людей можно призвать следовать за собой,
но нельзя объяснить для чего"

("Луньюй", VIII, 9).

Пока каждый член массы не пробудился, не прозрел, не ощутил себя личностью, большинство будет оставаться стихийной силой, не ведающей, что творит. Будет создавать все новые проблемы, будучи не в состоянии решить их; желая лучшего, приводить к худшему, к обострению ситуации, пока каждый не обретет чувство личной ответственности, не преодолеет инстинкт толпы. Видит тот, кто возвышается над обстоятельствами, над страстями (национальными, социальными), ускоряющими дорогу к пропасти. Тех мало, кто видит истинные причины, объемлет Целое, но

"без него (меньшинства – Т.Г.) бытие человечества утратило бы самую ценную, самую существенную свою долю... – утверждает Ортега, – ...Это закон "социальной физики", гораздо более непреложный, чем закон Ньютона. В тот день, когда в Европе вновь восторжествует подлинная философия – единственное, что может спасти Европу, – человечество снова поймет, что человек – хочет он этого или нет – самой природой своей призван искать высший авторитет. Если он находит его сам, он – избранный; если нет, он – человек массы и нуждается в руководстве".

Итак, Ортега приходит к выводу, что европейская история впервые оказывается в руках "заурядного человека, как такового, и зависит от его решений". Этот человек "недочеловеческого типа" есть поворот вспять, возврат к варварству. Цивилизация находится под угрозой, ибо у варвара нет норм и морали. "Все варварские эпохи были периодами распадения общества на мелкие группы, разобщенные и взаимно враждебные". Симптомы варварства дают о себе знать в любой сфере – в науке, в культуре, в государственной политике. "Для меня несоответствие между благами, которые рядовой человек получает от науки, и невниманием, которым он ей отвечает, кажется самым грозным симптомом из всех". То положение, в которое поставлена наука, ведет к утрате ее смысла и назначения, она становится функциональной, теряет связь с жизнью, с Бытием.

В атмосфере "человека массы" и государство не выполняет свое назначение. "Человек массы" видит в нем анонимную силу и, будучи сам анонимом, считает государство как бы "своим".

"Вот величайшая опасность, угрожающая сейчас цивилизации: подчинение всей жизни государству, вмешательство его во все области, поглощение всей общественной спонтанной инициативы государственной властью, а значит, уничтожение исторической самодеятельности общества, которая в конечном счете поддерживает, питает и движет судьбы человечества".
"Человек массы" верит, что "он и есть государство, и стремится под всякими предлогами пустить государственную машину в ход, чтобы подавлять творческое меньшинство". (Как все это знакомо!) В результате творческие силы иссякают и "новые семена не смогут приносить плодов". Общество живет "для государства, человек – для правительственной машины". Но само государство обречено при этом на жалкую смерть: "Высосав все соки из общества, обескровленное, оно само умрет смертью ржавой машины, более отвратительной, чем смерть живого существа".

Сопоставляя историю Рима с девизами Муссолини, Ортега выводит закономерность: чрезмерная мощь государства становится причиной его упадка и разложения. "Костяк государства пожирает живое тело нации", народ обращается в горючее для питания государственной машины. Примером тому служит фашизм – "типичное движение людей массы".

"Этатизм – высшая форма политики насилия и прямого действия, когда она возводится уже в норму, в систему, когда анонимные массы проводят свою волю от имени государства и средствами государства, этой анонимной машины" [14].

Насилие становится нормой, способом разрешения проблем. Но силой проблемы не решаются, лишь загоняются вглубь, нарастают. Парадигма "борьбы и власти" в своей высшей точке переходит предел разумного и приводит в конечном счете к безвластию и хаосу. Крайности сходятся.

Ортега исследует ситуацию с вниманием психоаналитика и приходит к выводам, с которыми, как правило, трудно не согласиться. По крайней мере прошедшие с тех пор полвека во многом подтвердили его прогнозы (угроза фашистской идеологии пока не миновала). Теперь уже нельзя делать вид, что ничего не происходит. Ситуация как перед зеркалом – все обнажено, не за кого и не за что спрятаться. Говоря словами Сартра, "глаза всего мира устремлены на тебя". Приходится делать выбор и давать отчет о содеянном. Устоит ли человек от соблазна скрыться в общем потоке, чтобы остаться незамеченным? Но тогда – конец. Стихия унесет его вспять от Земли обетованной, к которой тысячелетиями, с мучениями и потерями, пробирались его предки, и тогда уж точно – гореть ему в геенне огненной. Когда еще было сказано: "Душа, которая поворачивается к материи, страдает и нищенствует, лишается своей силы" (Порфирий. Начала, 37); попадая в мир "голодных духов", переживает адские муки.

Человек массы живет по правилу "быть, чтобы иметь", и не берет себе в голову, что эта формула противоестественна, отторгает человека от Бытия, уподобляет его вещи. Происходит в конце концов перепроизводство, удвоение вещей, – засоряются души и земля (недаром возникла проблема "мусора", отходов). Жизнь обесценивается, вульгаризуется. Вульгарность же противоестественна, разрушает мир, как антипод Красоты, которая его спасает. Образуется варварская цивилизация, технически оснащенная, человечески беспомощная, саморазрушающаяся, ибо человек – мера вещей. Чем более поднимается один предел в человеке – материальный, тем более опускается другой – духовный. Но когда уничтожается дух, уничтожается и жизнь, XX век тому свидетель ("Мы сделали работу за дьявола", – с горечью признавал Р. Оппенгеймер) [15]. Сбываются пророчества древних:

"Ты повелел ведь – и так и есть, – чтобы всякая неупорядоченная душа сама в себе несла свое наказание"

("Исповедь Блаженного Августина", I, 12, 19).

Ортега увидел идею "судьбы", предназначенной каждому. Судьба, в его понимании, – это то, чего нельзя избежать, не утратив себя [16].

"Каждая жизнь – это борьба за то, чтобы стать самим собой". Но масса людей избегает этой борьбы, страшится узнать себя. "Человек массы", не имеющий лица, не может иметь судьбы. Самый страшный грех, учат древние, убить свою душу, "убить в себе атмана". Но убивают истинное Я и уже никогда не постигнут Брахмана, не осуществятся на этой земле. "Снижение, деградация жизни – вот судьба того, кто отказывается быть тем, чем он быть призван. Его подлинное существо, однако, не умирает; оно становится тенью, призраком, который постоянно напоминает ему о его значении, заставляет его чувствовать свою вину и показывает его падение. Он – выживший самоубийца".

Это серьезнее, чем может показаться с первого взгляда. В атом глубинный, онтологический смысл старого и ныне стертого понятия – "от каждого по способности". Впадают в грех те, кто занимается не своим делом, занимает не свое место, – нарушая всеобщие связи, ломая Судьбу общества. И собственную жизнь оставляют без попечения, без шанса – не искупают грех, не отрабатывают карму. Карма же бывает личная, национальная, общечеловеческая. Каждый наследует свой набор нравственных деяний – и человек, и народ, и человечество. Прислушиваясь к себе, можно изменить свое настоящее и будущее.

Сказано же:

"Однако и демоны злы не по природе, поскольку в этом случае они не могли бы ни произойти из Блага, ни измениться и из добрых (ангелов) стать злыми и вообще они не могли бы существовать, будучи изначально злыми по природе... И тем не менее кто-нибудь может возразить, что демоны считаются злыми совсем не потому, что они (изначально) были злыми, – ибо они произошли от Блага и добры по природе, – но потому, что они стали таковыми, или, говоря словами Писания, потому, что они "устали хранить свое достоинство"... И они не совершенно отлучены от Блага, поскольку существуют, живут, мыслят и даже просто в силу того, что у них есть некое стремление к движению; злыми же они стали вследствие оскудения в них (доброй) по природе энергии"

(Псевдо-Дионисий Ареопагит. О Божественных именах, 4, 23).

Но "человек массы" пока этого не ощущает, он лишен видения и инстинкта единого рода и потому обречен, несмотря на всю массовость, обречен на вымирание, если не выделится в Человека.

"Наше бытие подчинено удивительному, но неуловимому условию, – продолжает Ортега. – С одной стороны, человек живет собою и для себя. С другой стороны, если он не направит жизнь на служение какому-то общему делу, то она будет скомкана, потеряет цельность, напряженность и "форму". Мы видим сейчас, как многие заблудились в собственном лабиринте, потому что им нечему себя посвятить".

"Восстание масс" не обязательно бунт, это восстание из чрева земли, – но само действие разрушительно. Все погибает, оставаясь без попечения разума. Человек массы – неупорядоченная стихия, в каком-то смысле полуреальная. Они делают вид, что существуют, играют роли, но тоже не свои. "Человек массы" не ощущает собственной судьбы, отсюда склонность к камуфляжу.

"Вихрь всеобщего, всепроникающего шутовства веет по Европе. Почти все позы – маскарадны и лживы. Все усилия направлены к одному: ускользнуть от собственной судьбы, не замечать ее, не слышать ее призыва, уклониться от встреча с тем, что должно быть... Потому-то никогда еще столько жизней не было вырвано с корнем из почвы, из своей судьбы, и не неслось неведомо куда, словно перекати-поле".

Сколь ответственно отнесся Ортега к человеческой Судьбе, поставив вопрос: "Камо грядеши?" Если даже заострил какие-то моменты, то во имя спасения человека, спасения жизни (оттого и "философия жизни"). Он воспринимает настоящее как "вакуум", из которого может родиться и хорошее, и плохое, – все зависит от усилий Разума. Ситуация выбора, но такая, от которой не отступишь: "да-да, нет-нет; что сверх того, то от лукавого".

"Вопросительный знак осеняет всю нашу эпоху, гигантский по величине, двусмысленный по форме – не то гильотина или виселица, не то триумфальная арка".

Прежнее исчерпало себя, и "восстание масс может предвещать переход к новой, еще неведомой организации человечества;. может привести к катастрофе". Так или иначе, "восстание масс" вызвало подъем исторического уровня, и это требует нового ко всему отношения, новых форм и напряженной работы ума и духа.

"Европа не сможет сделать смелого прыжка, которого от нее требует вера в ее будущее, не сбросив с себя всей истлевшей ветоши, не представ снова в своей обнаженной сущности, не вернувшись к своему подлинному "Я"". Ортега приветствует предстоящее очищение, "обнажение" Европы, что позволит ей вернуться к подлинному бытию. Жить во имя будущего и от него получать "приказы, определяющие наше отношение к прошлому", из прошлого брать то, что служит будущему.

Если нигилизм расчистил путь экзистенциализму, то последний породил "контркультуру". Противопоставив существование сущности, экзистенциалисты волей-неволей способствовали распаду традиционных форм в искусстве, которые они и особенно" те, кто шел за ними, решили отбросить, чтобы не зачахла Жизнь.

"Почему же поверили в аморальность жизни? Без сомнения, только потому, что вся современная культура и цивилизация приводит к этому убеждению. Европа пожинает ядовитые плоды своего духовного перерождения. Она слепо приняла культуру поверхностно блестящую, но не имеющую корней" [17].

Экзистенциалисты не избежали односторонности. В Ортеге это ощущается особенно остро (может быть, в силу испанского темперамента) – неощущение, невидение "как бы двойного бытия" – духовных констант, – того, что неизменно, не подвержено воздействию времени. Сосредоточенность на сиюминутном позволяет рассмотреть действительность с одной стороны, с близкой дистанции (в микроскоп), но не с дальней (в телескоп) – ее звездные миры, без которых жизнь теряет смысл. В этом проявляется некая нечувствительность к Небу, к Космосу, к ноуменальному Бытию или Небытию, "Вертикаль" Ортеги направлена книзу, не оплодотворяется встречным движением сверху, тогда как токи Жизни идут навстречу друг другу. Это лишало перспективы, отдаляло пришествие Целого человека. Может быть, отсюда заостренный интерес к будущему, ибо будущее не прояснялось, не давалось в руки.

"Итак, запомним: ничто не важно для человека, если не направлено в будущее".

Справедливости ради стоит сказать, что прошлое Ортега отрицал лишь с виду, в угоду настроению, "философии жизни". Сам он живет прошлым не менее, чем настоящим, апеллируя к нему, скажем к греко-римскому миру. Прошлое для него есть и настоящее: "Нам нужно знать подлинную, целостную Историю, чтобы не провалиться в прошлое, а найти выход из него" [18]. И все же в Истории, по большому счету, он ощущает то, что идет снизу – энергию, земную вертикаль. Но История несводима к текущим или минувшим событиям, к сущему, так как сущее не есть Бытие.

Отсутствие исторической перспективы идет, видимо, все от того же феноменализма, с которым самозабвенно сражался В. Эрн и другие русские философы, верившие в восхождение человека в божественный эон. С. Н. Трубецкой ощущал приближение конца теогонического процесса (финал которого, по сути, и описал Ортега), верил в рождение "высшего божественного зона мира", в Великое всечеловеческое Существо.

Н. Бердяев, свидетельствуя пришествие "человека массы": "Идет новый человек, parvenue, одержимый волей к мировому могуществу и овладению всей землей", ощутил свет Логоса:

"День новой истории кончается. Рациональный свет ее гаснет. И может наступить новый хаос народов, из которого не так скоро образуется космос... Духовная культура если и погибает в количествах, то сохраняется и пребывает в качествах. Она была пронесена через варварство и ночь старого средневековья. Она будет пронесена и через варварство и ночь нового средневековья" [19].

Есть невидимое, неявленное, но присутствующее во всем. Поверхностный слой Истории именуется в буддизме "несуществующими дхармами", или пузырями на воде [20]. Конечно, происходящее позволяет судить о состоянии Целого, но оно не есть Целое.

В Истории Ортега ищет то, что искал и Ницше, – силы Земли. Отвергая взгляд на Историю, диктуемый идеологией, политикой, культурой, он утверждает: "Историческая реальность коренится в более древнем и глубоком пласте – в биологической витальности, в жизненной силе, подобной силам космическим; это не сама космическая сила, не природная, но родственная той, что колышет море, оплодотворяет зверя, покрывает дерево цветами, зажигает и гасит звезды" (если сравнить с китайскими понятиями, то речь идет скорее о ци, чем о цзин, т.е. не о высшем типе – чистой, тонкой энергии или Разуме).

Если Хайдеггер сближается с традиционным Востоком, призывая "вслушиваться" в Бытие, а не переделывать Жизнь, то Ортега – наоборот. Его уж никак не назовешь человеком-дао, следующим Недеянию, естественному ритму вещей. Ортега склонен не созерцать вещи во имя постижения сущего, а конструировать "то, чего еще нет: он всегда есть устремленность. в будущее, он имеет дело с возможным, а не с действительным. В этом видит Ортега саму суть перехода к "человеку изобретающему" от "человека мыслящего"... Для Ортеги нет надысторического Абсолюта, вечное для него – синоним мертвого. Здесь он ученик Ницше; он убежден, что Бог умер, что люди теперь. должны "устраиваться без Бога" [21].

Но это и есть нигилизм, та прямая, которая ведет никуда, сама на себе замыкаясь, как всякая односторонность. Может быть, я преувеличиваю, не ощущаю, что в нем, как в каждом таланте, есть все, есть невидимое, неявленное, что проявляется неожиданно. Как у Шпенглера – Urseelentum, но без него он не был бы Шпенглером. Думается, и Ницше в глубине души не верил в смерть бога. В великом уме всегда существует что-то потаенное, что раскрывается во времени, притягивая умы. Прорицания такого рода есть и у Ортеги:

"Я не верю в абсолютный исторический детерминизм. Наоборот, я верю, что всякая жизнь, тем самым историческая, состоит из отдельных моментов, каждый из которых относительно свободен, не предопределен предыдущим моментом; некоторое время он колеблется, "топчется на месте", как бы не зная, какой из вариантов избрать. Вот это метафизическое колебание и придает всему живому ни с чем не сравнимый трепет, вибрацию" [22].

Это – предощущение новой парадигмы, еще не до конца осознанной, – не причинного, а синхронного типа связи, – когда каждое явление само себе причина и следствие [23]. Или предчувствие нового мышления, которое еще не имеет определения, но суть которого в целостности, многомерности, "голографичности", т.е. в способности схватывать мир объемно, в целом и в каждой точке. Новое мышление знаменует смену моноцентрической модели на полицентрическую или сингулярную (центр везде, в каждой точке), что, естественно, сопряжено с переосмыслением природы Целого. Целое не сумма частей, не конгломерат, а гармония, упорядоченная связь, внутренняя сопряженность одного с другим. Достигая собственной полноты, свободы, все становится целым и причастным целому более высокого порядка. То, что В. Соловьев называл "положительным всеединством": "полная свобода составных частей в совершенном единстве целого". А говоря словами Сэн-цаня, "одно во всем, и все в одном" – совсем не то же самое, что "все во всем" Анаксагора. "Одно во всем, и все в одном" – от полноты Небытия, ноуменального мира, того Одного, которое делает все единым и разным. В "Аватансака сутре" это состояние взаимопроницаемости олицетворяется знакомым образом: сеть Индры из светящихся драгоценностей – образ мира, притом каждая драгоценность отражает все остальные (подобно тому, как информация в каждой точке распределяется по всей голограмме и любая из них содержит информацию в полном объеме). Каждое существо – свободно, живет своей жизнью, но в одном поле с другими, – беспрепятственное общение (к чему явно тяготеет современный мир, подтверждая иллюзорность препятствий). Этот живой тип связи и имели в виду мудрецы как залог высшей гармонии. Все нераздельно и неслиянно. "Нет ни одного существа, которое не обладало бы мудростью Татхагаты. Лишь суетность, привязанность не дают понять этого", – сказано в той же сутре.

Закон связи всего между собой не сводится к материальной причинности. Существует причина высшего порядка, которая стоит над Бытием-Небытием:

"Как день не является причиной ночи, так и ночь не является причиной дня, хотя они бесконечно следуют друг за другом. Эта Причина внутренняя. Можно сказать, конвергенция (схождение в одной точке) и есть причина каждой из них и каждая есть причина остальных. Все сообразуется с единым Законом, как день и ночь с вращением земли" [24].

Подобный тип связи обусловлен законом Целого, поисками которого заняты современники – неслиянной и нераздельной, т.е. такого единства, которое делает возможным становление отдельного. Гибкая, как бы вовсе отсутствующая связь – гарант единства человеческого рода – соединяет все между собой по закону внутренней потребности, а не внешней необходимости.

Западная традиция шла к этому через идеал христианской Троицы, прозрения мистиков, апофатическое богословие. По свидетельству "Ареопагитик", это высшая, божественная сила,

"созидая все и вечно устрояя Вселенную, является причиной нерушимого всеобщего приспособления и порядка, ибо она постоянно связывает конец предыдущего с началом последующего и таким образом украшает весь мир одним единодушием и согласием"

("Об именах Божьих", VII, 3).

В Новое время ощущение всеединства приглушается в европейской культуре, а со "смертью Бога" и вовсе вроде бы исчезает, что беспокоило русскую мысль: "Вся русская философия, от Ивана Киреевского до Вл. Соловьева и Л. Толстого, посвящена вопросу обезбоженья Европейской культуры, т.е. вопросу Европейской цивилизации". Оскудение религиозного чувства, по мнению Ф. Степуна, и ведет к распаду монументальных форм в искусстве (импрессионизм, эстетизм) – к утрате органического "чувства Бытия, к бесконечному проблематизму жизни и обезличению человека механизмом.

Однако уже у Шпенглера присутствует ощущение вертикальной связи, устремленности ввысь: все само по себе соединено пуповиной с мировой душой. Но эта идея не акцентируется как противоречащая господствующему в Европе духу рационализма и скептицизма. Н. Бердяев видит причину гибели мира в его неотвратимом стремлении к физическому равенству; утверждение равенства в мире социальном – проявление той же энтропии – разрушение социального космоса и культуры (в этом; перекликается с Ортегой); но не теряет исторической перспективы, веры в имманентность миру Логоса: "Открывается бесконечный внутренний мир. И с ним должны быть связаны наши надежды" [25].

Шло преодоление того "метафизического" мышления, несоответствия которого видел Хайдеггер. Происходило смещение мировоззренческой доминанты из сферы внешнего в сферу внутреннего, от экстравертного модуля к интровертному, что давало о себе знать в любой сфере, ибо менялось сознание, психика человека. На смену количественному критерию (закон накопления в любой сфере) приходит качественный; на смену линии. (непрерывность, движение, одномерность, накопление информации) – точка (прерывность, пауза, многомерность, осмысление информации в состоянии относительного покоя). В конечном счете доминанта смещается от цивилизации к культуре, от человека массы к Личности [26].

При расширении внутреннего бытия личности сознание освобождается от тирании целого (и в смысле дискурсии, которую Флоренский назвал цепью доказательств, уходящих в бесконечность), от эволюционизма, идеи прогресса, где между отдельных нет зазора, нет пространства, необходимого для существования целого. Поэтому философы сосредоточены на идее "прерывности" как условии преодоления "линейного", плоскостного мышления.

Е. Н. Трубецкой находил признаки "плоского мироощущения" в новых формах церковной архитектуры и с болью писал:

"Все в ней говорит только о здешнем; все выражает необычайно плоскостное и плоское мироощущение... Ей вообще не дано видеть глубины, потому что она олицетворяет житейскую середину (пограничная фигура, которая стоит между раем и адом и ни в тот, ни в другой не годится, потому что ни того, ни другого не воспринимает). Теперь эта середина возобладала в мире и не у нас одних, а повсеместно" [27].

И русский князь обеспокоен тем явлением, которое Ортега назвал "человеком массы", олицетворением плоского мышления. Отсутствие прерывности не дает выявиться Форме, Индивидуальному, зажатому в сплошной линии [28].

Искусство особенно чувствительно к Переменам, к движению времени, о чем свидетельствует бунт против "линии" (чаще всего неосознанный), – той линии, которая есть символ принуждения – соединяет точки жесткой, непроницаемой связью в сплошную причинно-следственную цепь, уходящую в бесконечность, но не в вечность, как свободная точка. Линейному мышлению соответствовала определенная историческая фаза – вездесущего накопления, группового сознания, экспансии (о чем уже шла речь). Индивидуальное приносилось в жертву общему и в социальной сфере, и в искусстве [29]. Конечный итог – перевернутая структура: верх и низ, средство и цель поменялись местами. Модулем поведения стал "человек массы", по сути своей линейный, одномерный, вписавшийся в элементарную парадигму – "быть, чтобы иметь".

Ортега не случайно ополчился на идею прогресса:

"Люди верили, что завтра будет то же, что и сегодня, что прогресс состоит только в движении вперед, по одной и той же дороге, такой же, как пройденная нами. Это уже не дорога, а растяжимая тюрьма, из которой не выйти" [30].

"Прогрессист" о будущем не заботится, потому что уверен, что этот мир движется по прямой, без возврата назад.

По закону парадокса (а может быть, физики, которая непосредственнее связана с психикой, чем кажется) бесконечная прямая замыкается в круг, в петлю, в загон для баранов. По мере самоосознания человека линия, замкнувшаяся в круг, не могла не разомкнуться или вовсе не исчезнуть, как рано или поздно исчезает все не причастное Бытию, Истине, но выдающее себя за нее. Правда, еще долго шло сопротивление. Линия извивалась, уподоблялась зигзагу, делала вид, что готова на самосожжение, вспыхивала молнией. Пыталась свернуться в кольцо, но ненадолго, сломалась, распалась на отдельные, разрозненные куски. Все эти образы, естественно, вошли в живопись авангарда. Линия в конце концов так и не нашла покоя, хотя и замкнулась на себе, но не в круге, а, скажем, в "Квадрате" Малевича. Это, однако, не тот "великий квадрат, который не имеет углов" [31]. Здесь все углы на месте, сдвоены, два тупика, два в квадрате, – символ полной безысходности, хуже лабиринта – вовсе нет выхода: знак "квадратного мышления". Апофеоз "линии", ее лебединая песня.

Если верен закон амбивалентности движения, то в художественном сознании должна на смену Линии явиться Точка, или Круг – местоположение точек (в музыке, поэзии, живописи идет структурное обновление). Ломаная линия, распавшись на куски, оттягивает конец, надеясь, что это распадение еще продлится какое-то время. Но и она, обессилев, потихоньку угомонится, и разрозненные куски станут в себе искать опору, сворачиваться вовнутрь, уходить в себя, вспоминая первородство с изначальной точкой. Не той, которая служит "началом линии" (по Аристотелю), толкнувшая сознание к дискурсии: точка в линии – то же, что единица в числе, ибо каждое из них начало, "единица – начало числа, а точка – начало линии" ("Топика", I, 18). Нет, это та Точка, которая зачала Вселенную, которая есть потенциальное Все, хранит в себе идею Начала, развертывания мира из точки, предопределив его точечность, сингулярность. Та точка, которая обладает высшей ценностью, максимумом сакральности, – "точка в пространстве и времени, где совершился акт творения, т.е. "центр мира"" [32]. В сознании Вивекананды эта точка становится вездесущей; одновременно окружность и центр: вся совокупность душ и каждая из них – АУМ [33], который их объединяет и разрешается сам в начальную точку и конец двойного движения, не имеющего конца. Для восточного человека само собой разумеющееся, для западного человека XX в. – внове: прозрение "одного во всем и всего в одном" [34].

Впрочем, и европейской традиции это ведомо. Для Плотина "точка" – синоним единства, для Николая Кузанского в "точке" совпадает абсолютный максимум с абсолютным минимумом. Паскаль уверяет: "Посредством пространства универсум содержит меня и поглощает меня как точку, посредством мысли я поглощаю его" [35]. На этой точечности, индивидуальности, сосредоточены мыслители, обладающие целостным видением. Это ощущается и у Ортеги:

"Согласно закону физики, гласящему, что-вещи находятся там, где они действуют, мы можем назвать вездесущей каждую точку земного шара. Эта близость дали, это присутствие отсутствующего расширили до фантастических размеров кругозор каждого отдельного человека" [36].

Уже в философии начала XX в. явление вездесущей точечности называли Сингулярностью, обусловленной прерывностью. Новый модус мышления, освобождение отдельного от тирании: целого предполагал, как уже говорилось, переосмысление самой природы Целого (не сумма частей, не агрегат и даже не то целое, которое предшествует части [37]). Приходит осознание Целого как вездесущего, внутреннего свойства вещей: центр везде, в каждой точке, что, естественно, несовместимо с моноцентрическими моделями, будь то геоцентризм, антропоцентризм – монополизм в любом его виде [38].

Новый тип мышления исключает отношение господства-подчинения, "центра-периферии", субъекта-объекта; если все-целостно по природе, то нет надобности в распоряжающемся: судьбой другого центре (центр везде, в каждой точке). Становится невозможной тирания центра в любом отношении: начальник-подчиненный, столица-провинция, большой народ – малые народы. Процесс этот благотворен, и он уже идет, ибо все исходит из Блага, разве что мышление не успевает за ним, меняется медленнее форм жизни. Лишь проницательные умы предугадывали высвобождение отдельного на новом витке Эволюции [39].

Если задача – познать Целое, познать связи в их совокупности, голографическую структуру, или – мир в его многомерности, то это доступно лишь целостному мышлению и недоступно одномерному. Парадокс в том, что нечто реализует себя, отпадая от Целого, как созревший плод от дерева, но благодаря этому обретает свою природу и продлевает жизнь дерева, его Идею, Форму, т.е. нечто неизмеримо более существенное, родовое. Так и человек, отпадая от Целого, становится Целым, обретая Свободу, зависит от всего человечества и может реализовать свою человечность, свое родовое назначение – Идею человека.

Такова природа Целого, оно вызревает самоестественно и не терпит принуждения. Целое и есть Свобода, Свобода и Истина. Ставший свободным не посягает на свободу другого – всякое посягательство уже есть не-свобода, и потому Свободный ум гуманен. Свобода есть Все, полнота осуществленности, но путь к ней труден: через высочайшее усилие духа – самоиспытание, самоосознание, самовоспитание.

Не случайно Хайдеггер говорит об уникальности, необщезначимости всего "подлинного", что вытекает из непроявленности, затаенности Бытия ("небытие и есть бытие"). Небытие не вытягивается в линию – неисчислимо, неизмеримо, оно соотносится лишь с точкой, не имея точки отсчета, которая служила бы "началом линии" (аксиомой). В точке – центр, через который проходит вертикаль, соединяющая Небо с Землей, благодаря чему и расширяется внутреннее бытие личности, способной ощущать невидимое, но истинное [40].

Сама идея Сингулярности свидетельствовала о рождении нового типа мышления, нового мировоззрения, – о расширение сознания, которому становится доступно Единое, – второй план бытия, то, что присутствует незримо, но есть истинно-сущее ("явленное дао не есть постоянное дао").

В Точке узрели Вселенную, в миге – вечность, что раньше открывалось немногим, поэтам божьей милости, вроде У. Блейка:

В одно мгновенье видеть вечность,
Огромный мир – в зерне песка,
В единой горсти – бесконечность
И небо в чашечке цветка.

То, что произошло в сознании, не могло не отразиться на видении художников, хотя оно и выражалось по-разному.

"Мгновение – единица времени, свойственная опыту нашего поколения. Мы не верим в протяженность, мне по крайней мере кажется, что мы никогда не были, что называется, молодыми и мы, вероятно, никогда не состаримся... Слишком много в нашей жизни было залов ожидания, лагерей, госпиталей, очередей... В таких условиях жизнь, как и сама история, складывается из мгновений, которые лишь в порядке исключения связаны одно с другим: красивое лицо молодой женщины, мелькнувшее в окне проходящего поезда, ребенок, играющий в воронке от бомбы, короткий момент отдыха, когда еле успеваешь выкурить папиросу"

(Г. Бёлль. "Глазами клоуна").

Клоун Ганс Шнир становится собирателем мгновений, потому что обесценилась жизнь. и нет уверенности в ее протяженности.

Но это один настрой – претерпевших муки и унижения. Другой – от восхождения к духу: ощущение мгновения как вечности, узнавание космического Я, пребывающего в вечном странствии. Всякое существо переходит после смерти в соответствующие сферы, унося с собой опыт, приобретенный от момента рождения до смерти. Вспомним Уитмена:

"Мое Я избавляется от своего сбрасываемого тела,
которое будет сожжено, развеяно в прах или похоронено,
мое реальное тело остается мне, несомненно, для других сфер"

Когда исчезают иллюзии, внешние связи как бы сворачиваются, уходят вовнутрь, расширяется внутреннее пространство личности:

"Возвращаться к Вселенной, отказаться от мучительной обособленности, стать богом – это значит так расширить свою душу, чтобы она снова могла объять вселенную... Этим путем шел Будда, им шел каждый великий человек" [41].

Случайная точка оказывается неслучайной, "сакральной" – пересечение преходящего и вечного, – она вездесуща, одновременна повсюду. И акт творения вечен, повторяется каждый раз заново и будет повторяться, пока Тьма не рассеется Светом. Сознание освобождается от противоречия между множеством и единством, если одно есть все (ни одно и другое, а одно в другом). Пережив ощущение всеобщности, Л. Толстой мог сказать на закате дней:

"Во сне нынче думал, что самое короткое выражение смысла жизни такое: мир движется, совершенствуется; задача человека – участвовать в этом движении и подчиняться и содействовать ему" [42].

Если бы не было этого в сознании, не появилось бы и в философии и наука не перешла бы в фазу "атомизма", как о том напоминал Пуанкаре. Не появилась бы квантовая физика без "квантового мышления", а теперь и "вакуумная физика" без ощущения реальности Небытия. Кванты, или выбросы энергии из океана бытия, и улавливание смутных космических образов, воплощаемых в форме времени, – образуют поток дхарм, или сознание личности [43]. "Буддийская диалектика, – по выражению Ю. Рериха, – выработала понятие прерывного течения потока" [44].

Одно к одному. Меняются законы композиции, высвобождается отдельное, искусство тяготеет к "фрагментарному", "квантовому" стилю, в отдельном выражая полноту Бытия, макромир. Демокритовскую атомистику (наряду с идеями-формами Платона) называют одной из первых структурных картин мира. Но отличие современной в том, что каждая фундаментальная частица материи воспринимается как воплощение всех остальных частиц (единичное и есть единое). Сознание начинает отражать истинный тип связи, присущий самой природе: "все в одном, одно во всем".

Этот процесс пока не осмыслен наукой, но она уже работает в новой парадигме, о чем свидетельствуют такие ее направления, как синергетика. Естественно, если сам атом есть живая Вселенная, потенциальное Все. Одухотворяется материя, наука открывает ранее неизвестные ее свойства, способность к самоорганизации, к усвоению информации, несиловые взаимодействия. Ученые проникают в доселе недоступные тайны "живого вещества". Подтверждаются догадки К. Э. Циолковского о мировой памяти, о способности материи запоминать прошлые воплощения вещества, закодировавшего чередование двух состояний материи, корпускулярной и волновой, "лучистой" энергии. Каждая фаза совершенствует структуру, для чего материи приходится время от времени дематериализоваться, превращаться в чистую энергию [45].

После экспериментально доказанного и сформулированного Н. Бором принципа дополнительности одномерное мышление более не имеет мировоззренческой основы и оправдания (как и закон "исключенного третьего", – правда, в теории, до практики еще далеко). Оказалось – возможно, "чтобы одно и то же вместе было и не было присуще одному и тому же и в одном и том же смысле". Пространственная непрерывность света и атомистичность световых эффектов, волна и корпускула – одновременные свойства материи. Одно другого не только не исключает, но и предполагает. Де Бройль открыл, что частица – тоже волна, может выполнять световую функцию, и это подтверждается свойством постоянного взаимоперехода одной функции в другую, принципиальной многофункциональностью одного и того же явления. В. Паули показал уникальность каждого электрона: несколько электронов не могут одновременно иметь одинаковые параметры. Открытия в физике, новая физическая картина мира, не могут не сказаться на сознании, на психике человека, – не пробудить индивидуальное, снимая границу субъекта – объекта. В научном эксперименте наблюдатель становится "частью", участником наблюдаемого, актер – зрителем, зритель – актером. Человек недвойствен по природе, как недвойственны все явления этого мира. Недаром Н. Бор проявлял интерес к методологии Востока, а модель инь-ян, обрамленную латынью ("Contraria sunt complementa"), сделал своей эмблемой [46].

Трудно переоценить грядущее мироощущение, которое преобразит сознание людей, наполнит их жизнь смыслом, если никакое существование не случайность, а есть проявление Единого. и имеет высшее назначение. Пока Вселенная дышит, пульсирует, пока бьется ее сердце, дышит Бытие, будет идти движение, надо думать, по вертикали, устремленной кверху. Открытый древними закон – "Одно инь, одно ян и есть дао. Следуя этому, мир идет к Добру" – дает о себе знать. Человек восходит к высшему состоянию, таков абсолютный закон Вселенной, и об этом свидетельствуют ученые Н. Бор, А. Эйнштейн, В. И. Вернадский, П. Флоренский, Тейяр де Шарден. Последний посвятил Человеку свой труд, раскрывая одновременность эволюции и инволюции:

"Если универсум с астрономической точки зрения нам представляется в состоянии пространственного расширения (от ничтожно малого к безмерно громадному), то таким же образом и еще более отчетливо с физико-химической точки зрения он выступает перед нами как бы в состоянии органического свертывания к самому себе (перехода от очень простых тел к чрезвычайно сложным) – это специфическое свертывание "сложности", как показывает опыт, связано с соответствующим увеличением внутренней сосредоточенности (интерьеризации), т.е. психики (psychi) или сознания" [47].

И этот взгляд соответствует представлениям древних о тайцзи – Великом пределе, который пульсирует, как сердце человека, и о законе чередуемости и взаимопроницаемости инь-ян, сжатия (инь), расширения (ян) и одновременно об их устремленности к свертыванию в тайцзи, к Покою (ян) [48].

Наконец, два слова о новых явлениях в отечественной науке последних десятилетий, об открытиях таких ученых, как С. П. Курдюмов, проникших, по-моему, в тайны учений Востока глубже, чем иные востоковеды. Не потому ли, что физика есть "некоторая мудрость"; "физику, – как полагал Аристотель, – надлежит знать обо всех (причинах) и, сводя вопрос "почему" на каждую из них – материю, форму, движущее начало и цель, – он ответит как физик" ("Физика", II, 2). Я сошлюсь на одно лишь интервью Курдюмова, не затрагивая его фундаментальных трудов. "Древние рассуждали о хаосе и порядке, о внутреннем устройстве мира, т.е. о тех же самых вещах, что волнуют теперь и нас". Ученый исследует нелинейные среды, открытые системы (закрытых систем в природе нет, их можно создать лишь искусственно). Значит, предмет исследования – естественные процессы.

"Мы все больше сознаем, что мир – это эволюция нелинейных систем, что он многомерен, многовариантен... нелинейная вселенная гораздо богаче "линейного" мира, ибо она включает его в себя как одну из миллионов возможностей".

Представляете, во сколько раз станет богаче наш мир и расширится сознание, если преодолеет инерцию одномерности! В жизни "любая система связана потоками энергии и вещества с окружающим миром. Даже самые простые нелинейные модели глубоко содержательны, множественность путей, вариантов, достигает 10(15)". Человеческий мозг тоже нелинейная система – вообразите его резервы! Так же нелинейна, многомерна структура человеческих знаний.

"В этом особенно интересны инварианты культуры, позволяющие уйти от господствующей парадигмы, "расшатать" наше видение мира, обнаружить новые способы его постижения. В частности, очень важно знакомство с основами восточных философий" [49].

Наверное, интерес к Востоку вызван и предметом исследования – нелинейной средой, соответственно – нелинейным мышлением. Целое доступно целому. Методологически здесь интересен именно Восток: инь-ян нелинейны, обусловливают нелинейность среды. Нелинейность не поддается дискурсивному мышлению, анализу, не разлагается на части, отсюда склонность к целостному охвату явления, к созерцательному методу, к интуиции.

Мудрецы на Востоке, как уже говорилось, изучали не вещество, не материальную природу, а законы связи, процесс возникновения-исчезновения – закон Перемен, который имел неукоснительный порядок. Фазы чередовались определенным образом, о котором дают представление 64 гексаграммы "Ицзина".

С.П.Курдюмова привлекло то обстоятельство, что выводы, полученные при математическом моделировании физических, биологических и технических процессов, совпадают с наблюдениями древних над сменой состояний в природных явлениях (психофизических). Древние китайцы исходили не из аксиом, априорных умозаключений, а из непосредственного наблюдения над законами природы и убедились в ее способности к самоестественному развертыванию, "самоорганизации": "Земля следует небу, небо – дао, а дао самоестественно (цзыжань)" ("Дао-дэцзин", §25) [50]. Можно сказать, древние китайцы шли тем путем познания, к которому тяготеет современная наука.

"Мир предстает перед нами не как составленный из отдельных "кирпичиков" (атомов), а в виде процессов наподобие вихрей, турбулентностей, волн, солитонов, диссипативных [51] структур. Вдумайтесь, насколько фундаментальна эта идея. Простейшая среда по некоторым вполне строгим законам пятнается особыми точками, областями, структурами. А хаос в ней играет не только роль "подталкивателя" к свойственным самой среде состояниям, но и роль клея: он согласует между собой отдельные процессы, соединяя простые структуры в сложные, действуя как опытный, хотя и незаметный режиссер".

Не случайно в центре внимания ученых оказался закон перехода от хаоса к порядку, переосмысление самого понятия "хаос". Он начинает восприниматься не как изначальное состояние мира, обрекающее человека на бесконечную и бессмысленную борьбу с ним, а как неизбежная и благотворная фаза в процессе саморазвития материи: "Хаос появляется в результате сверхсложной организации" и служит предпосылкой рождения более сложной структуры. "Диссипативные процессы оказываются не злом, не фактором разрушения, а важной составной частью самоорганизации" [52].

Это обнадеживает и в смысле современного положения дел в психологии, экономике, экологии: разбалансированность связей; наглядный хаос вынашивает, надо надеяться, новую, более совершенную структуру. Элементы теряют устойчивость, когда им предстоит перейти на другой уровень организации. Важно отдавать себе в этом отчет, не манкировать и не впадать в крайности, не подавлять животворный процесс, а пытаться понять его ход, прозревать будущее. Самоорганизующаяся среда следует собственной программе, собственной Форме, которую человеку, слава богу, не дано изменить, но дано понять. И тут, действительно, немалую роль может сыграть интуиция древних, не только китайцев (дао и ли), но и греков (скажем энтелехия Аристотеля), Целое есть свойство отдельного, его внутренняя Форма – грядущая осуществленность.

Истина является ко времени, тем, кто готов ее принять. Если бы человеку дано было знать, что в материи заложена благая Форма, то он не возносился бы в молитвах своих к высшему идеалу, а уповал на материю, и не облагородилась бы его душа. Теперь сознание постигает имманентность Формы материи. Цель Эволюции – реализация энтелехии, достижение Блага (взаимодействуя, инь-ян ведут к Добру).

Для Аристотеля форма, или первообраз, "есть определение сути бытия вещи" ("Метафизика", V, 2). Форму он понимает как внутреннюю структуру вещи, как то, что делает ее превосходящей самое себя и вместе с тем – самой собой. Форма первична по отношению к вещи, энтелехия – и есть та сила, благая энергия, которая придает действию целенаправленный характер. Для Аристотеля форма и энтелехия тождественны: "Материя есть возможность, форма – энтелехия" ("О душе", II, 2). Конечная цель сущего – реализация, осуществление Формы: "Форма – цель, а закончено то, что достигло цели" ("Метафизика", V, 24). В основе мира, таким образом, лежит целевая установка, благодаря ее реализации становится возможным Благо: Благо есть цель всякого возникновения и движения. Согласно Аристотелю, материя потенциально многообразна, ей присуще движение к Благу: "Материя есть носитель энтелехии" (там же, VII, 13). Иными словами, стремление к совершенству, к добру заложено в самой материи, или есть закон Жизни, закон Целого. Форма реализуется при завершенности отдельного, как реализуется идея цветка, когда раскрывается бутон.

Интересно сравнить эти построения со взглядами китайцев. Соответствие содержания с формой, поведения с "судьбой" отличает мудреца, дао-человека. Форма Аристотеля напоминает Ли, которое переводят как Принцип, Закон, имея в виду внутренний принцип или форму существования чего-то.

"Дао не следует правилам (у-цзэ), но имеет порядок или следует образцу (ли). Первоначально это паттерн, рисунок нефрита, древесных волокон. Ли можно понять как органичный, асимметричный, неупорядоченный порядок, который мы находим в лике текущей воды, в силуэтах деревьев и облаков, в кристаллах снежинок на окне" (т.е. в нелинейных средах) [53].

По Чжу Си: "Ци – это металл, дерево, вода, огонь; ли – это Человечность (жэнь), Долг-справедливость (и). Благожелательность (ли), Ум-Знание (чжи)" ("Хуэйвэнь сюэань"). Дао – то самое дао, которое мы находим в своем сердце, и есть ли (Закон Вселенной).

"Дао близко, а люди ищут его далеко", – говорили древние. Когда у Чжу Си спросили: "Хотя Дао присутствует везде, как мы можем найти его?", он ответил: "Просто повернувшись и заглянув вовнутрь"; "Нет необходимости рассуждать о пустоте и далеких вещах, чтобы узнать реальность Дао. Мы должны искать его в нашей собственной природе" [54]. Подключаться сердцем к сердцу и тех, кто жил когда-то. Первичные законы Вселенной составляют закон и собственного существования. Небо и Земля, все вещи следуют той же Морали космического отклика, что и сам человек. Иными словами, есть нравственный принцип, который мы находим в своем сердце. Ли и Дао – разные стороны Одного. Дао – необъятное, всеохватное; Ли – бесконечно малое, его можно сравнить с кровеносными сосудами, с древесным зерном или линиями бамбука.

Еще в "Хуайнань-цзы" (гл. 1) сказано: Высшее дао

"вращается, и вращению этому нет конца... С твердым и мягким свертывается и расправляется, с инь и ян опускается и поднимается... Внимательно все осматривает и обозревает, возвращая всему полноту. Приводит в порядок все четыре предела и возвращается в центр... Стремится к небытию, а удовлетворяет все потребности".

("Целое" – важная категория в системе "Хуайнань-цзы", – комментирует Л. Е. Померанцева. – Как термин "целое" означает структурное целое, в котором все его части необходимо присутствуют, а удаление одной из них сопряжено с разрушением целого. Таково прежде всего человеческое тело, действующее как живой организм. Отсюда часто встречающиеся рекомендации хранить свое тело в целостности" [55].)

Ли универсально и уникально, индивидуально и всеобще, едино и единично. Каждое ли по-своему отражает ли – лик Вселенной. Закон Вселенной – закон внутреннего созвучия, резонанса одного на другое. Он доступен мудрецу, постигшему Единое, дао-ли. Иначе говоря, ли – внутренняя форма, структура вещи. Совершенство достигается, когда явленная в ци, вторичная, или внешняя, форма приходит в соответствие с внутренней, изначальной, "небесной" формой. Человек становится небожителем, человеческий путь – небесным, рождается цзюньцзы, совершенный, истинный человек, ибо в нем "два" едины, небесное и земное уравновешены. Можно сказать, совершенство достигается, когда исчезает различие между изначальной формой и содержанием: жизненными установками и поведением, словом и делом – между субъектом и объектом, сущностью и существованием. Нет возможности отчуждения, если нет превосходства одного над другим, несоответствия сущности и функции, когда человек есть то, что он есть.

В чем же разница понятий? Может быть, в том, что у китайцев форма не предшествует содержанию, как целое не предшествует части? Ничто ничему не предшествует, не последует, все возникает одновременно и сосуществует. Одно от другого неотделимо (при недуальной модели мира – все недвойственно), взаимообращаясь, восходит к высшему состоянию. Китайцы не противопоставляли одно другому. Сенека не сомневался:

"Как тебе известно, по учению стоиков, в создании вещей участвуют два элемента: материя и причина. Материя инертна, способна принимать любую форму и мертва, пока ничто не приводит ее в движение. Причина же, или разум, придает материи форму, дает ей но своему усмотрению то или другое назначение и производит из нее различные вещи"

("Письма к Луцилию", 65, 2).

У Аристотеля формы сами по себе неподвижны, и потому понадобился перводвигатель: "Каким же образом что-то придет в движение, если не будет никакой причины, действующей в действительности? Ведь не материя же будет двигать самое себя?" ("Метафизика", XII, 7). Знающий тот, кто знает начало движения, первопричину, "а оно, начало, отличное от цели и противоположное ей" (там же, III, 2). Может быть, и в этом было свое назначение, первотолчок был задан именно в том направлении, чтобы человек прошел окольными путями все испытания, обрел навык действия и вспомнил наконец о гуманности, которой пока не было, о которой даже не было и речи. Движение к Благу через удаление от него: по причине неверия в изначальную упорядоченность мира и понадобилось сверх-сущее. Сознание ориентировано не на "возвращение к истоку", как дао, а на восхождение по прямой к Благу, Богу, к высшей цели. Не-сущее подчинено у Аристотеля сущему; сущее из несущего возникнуть не может; в возможности одно и то же может быть вместе, но в действительности нет. Потому понадобилась внешняя причина, приводящая все в движение. Бог Аристотеля – чистая действительность и осуществленность, энтелехия. Бог – "чистый, деятельный разум, самодовлеющее, само на себе замкнутое мышление. Это разум, который мыслит сам себя" [56]. Такое направление ума определило западную парадигму и то различие, которое для чего-то существует, для чего-то развело пути Запада и Востока.

Восточный ум постулирует Небытие: "Все вещи рождаются из бытия, а бытие рождается из небытия" ("Даодэцзин", §40), что делает все вещи недвойственными, неисчерпаемыми. Они не нуждаются во внешнем воздействии, ибо имеют свой источник движения – инь-ян, которые имманентны Великому пределу и изначальному ци. Все само воспроизводится и самоорганизуется (цзыжань). Китайцы потому и приняли за изначальное не "два", разум и материю (собственно, акцент на одной стороне сам по себе ведет к двойственности, к дуальной модели мира), а "Одно", взяв за основу изначальное ци, в котором физическое и психическое, духовное и материальное нераздельны, тот тип энергии, который содержит в себе все формы. Сгущаясь, ци материализуется, образует вещи, разряжаясь, возвращается в состояние свободной энергии.

Энтелехия изначальна, не потому ли на протяжении Истории великие умы не раз высказывались в духе Аристотеля: "Целое как внутренняя деятельная форма есть сила. Она не имеет своим условием никакой внешней материи" [57]. Осознание этого привело бы к снятию самого мучительного противоречия – двойственности между духом и материей. По мнению Хайдеггера, Аристотель называет "энергией" или "энтелехией" – пребывание в завершенной полноте. Эти термины, обозначающие у Аристотеля полноту присутствующего, "целой пропастью отделены по называемой ими реальности от более позднего, новоевропейского значения слова "энергейя" в смысле энергии, а "энтелехейя" – в смысле энтелехии как расположенности и способности к действию". Можно говорить об одержимости действием "фаустовской души". Но "во имя чего?" Близлежащие цели – накопительство, расширение – вряд ли того заслуживали, их примат вел к перепроизводству вещей и обеднению души. Тогда как "мера действия для Аристотеля – не столько произведенная работа, "наработанный" продукт, сколько приближение того, над чем действуют, а также и самого деятеля к полноте осуществленности... "Энергия" у Аристотеля – завершенное воплощение "Эйдоса", формы-сущности. Полноту "энергии" Аристотель называет также "энтелехией"" [58].

Как время и потребности меняют понятия! Выделяют одну из множества функций, и целое нисходит на уровень части, средства, утрачивая изначальную полноту, свою "судьбу". Потому мир и уподобился функционирующей машине, где все теряет свой истинный смысл.

Но движение идет не только туда-обратно, но и по вертикали: от Хаоса к Гармонии, от неправильного порядка к правильному, от функции, как одной из возможностей, к сущности, как полноте, по мере того как расширяется сознание, возвращая утраченное Единство. "Нужно осознать мысль в Природе и Природу в мысли. Вернуться к природе, как Сущему... Осознать ее как самостоятельное Сущее", – ратует Эрн [59]. Когда человек поймет, что так оно и есть, что сама божественная Природа, если понять ее, а ни приписывать ей свои зауженные представления, ведет к Свободе, то исчезнет необходимость в насилии любого рода, закончатся муки Истории. Бессмысленно тратить энергию и время на насилие над сложными системами, говорят ученые. Если форма имманентна среде, значит, среда уже упорядочена, даже когда не проявлена. В корне меняется отношение к миру через переосмысление Ничто, Вакуума, которые начинают воспринимать не как отсутствие чего бы то ни было, а как непроявленное состояние мира (в духе Восточного Небытия), и от уровня человеческого сознания зависит то, что будет вызвано из Небытия [60].

Похоже, Наука подошла к тому порогу, у которого остановились древние. Истина была явлена древним, но не доказана, не было языка доказательств, той логики, на формирование которой ушло не одно столетие и которая достигла завершения у Гегеля. Может быть. Наука сможет вывести человечество из тупика, если преодолеет собственную ограниченность, функциональность, перейдет с уровня относительных истин, которые делали относительными ее ценности, на уровень абсолютных [61]. Может быть. Науке, как это ни кажется парадоксальным, предстоит искупить первородный грех раздвоения, подтвердив принципиальную неделимость мира. Видимо, приблизилась та ситуация, которую имел в виду Хайдеггер:

"То, что предстало мысли и поэзии в ранней греческой древности, еще и сегодня настоящее, до того настоящее, что его сущность, для него самого пока закрытая, повсюду дожидается нашего внимания и задевает нас, больше всего там, где мы меньше всего предполагаем, именно во всевластии современной техники, которая совершенно неведома античности и все равно тоже в ней имеет свой сущностный источник" [62].

Не та ли это ситуация, когда техника, компьютеризация начинают служить Истине? Эта возможность обусловлена человеческим происхождением техники и уникальностью ситуации – глобальной Встречей всего между собой, единением противоположностей. Целостное мышление есть снятие двойственности, противостояния, в том числе, видимо, между человеком и техникой. В ситуации Встречи и компьютер может оказаться единомышленником человека (только бы не наоборот: союз благотворен, если в заботе о ближнем каждый остается самим собой).

Нужно ли доказывать, насколько это насущно? Подтверждая интуицию древних языком физики, математики, эксперимента, наука устраняет повод для нигилизма и скепсиса. Доступными ей средствами доказывает, что мир разумен, способен к самоорганизации и что Знание восходит на более высокую ступень (говоря языком Лао-цзы, "от одного тайного, глубинного к другому"). Важно понять, каким образом сам человек воздействует на материю, если она способна вбирать информацию, какая информация ей предлагается, которая приближает к Благу или отдаляет от Него? [63].

Согласно Аристотелю, "цель означает не всякий предел, но наилучший" ("Физика", II, 2). Потому так важно научиться вслушиваться в Бытие, слышать собственный голос, внутренний зов, чтобы реализовать свою энтелехию, достигая наилучшего предела. По сути, энтелехия есть непротиворечивость содержания и формы, только это другая форма, предполагающая другое Содержание. Потому-то мудрецы во все времена и призывали "быть самим собой", ибо внутренняя форма каждого есть Благо, ибо не обречен человек быть орудием, а предназначен Судьбой к Свободе.

Как и древние мыслители, современные физики выходят за пределы чисто научных задач, ищут и находят общие закономерности, которым подвержены социоприродные процессы, элементы макро- и микромира: "Мозг, психика, экономика, экология – все это сложнейшие, если их попытаться описать математически, открытые нелинейные системы, и управлять ими "командными", "административными" методами не удается, необходимо учитывать структурирование, происходящее в них по законам самих этих систем. Древние мудрецы понимали это, как ни обидно, куда лучше нас, идея саморазвития сущего была им доступна, более того, определяла их философию, их мировоззрение. На Древнем Востоке, в Элладе философы развивали идеи о непроявленных потенциальных формах, скрытых в едином начале" [64]. Отступление от Истины, от законов Бытия и привело к одномерному мышлению, к экологическим аномалиям. Потому так остро встал вопрос о поиске единого закона: "Суметь написать одно единое определяющее уравнение, – желание Гейзенберга, – из которого вытекали бы свойства всех элементарных частиц и тем самым поведение материи вообще".

В наши дни физика приблизилась к решению этой задачи: можно "свести многообразие форм различных структур к единому началу, к среде, в которой в потенциальной, непроявленной форме уже содержатся все возможные для данной среды структуры... Одна из главных целей научного познания – увидеть общий корень у самых различных явлений" [65]. Решение задачи предполагает целостное мышление, переход с уровня множественности на уровень единого, на "точку" пересечения всех параметров, всех мировоззрений: извлечь общий корень из суммы знаний, накопленных человечеством, выйти на уровень абсолютной Истины, т.е. такой Истины, которая приложима к любому случаю жизни. (В "туманности, неясности дао содержатся вещи. В его глубине, в его темноте содержатся семена (цзин). Эти семена и есть высшая Истина. В ней искренность" ("Даодэцзин", §21)).

Природа раньше времени не раскрывала свою великую Тайну, чтобы человек, имея точку опоры, и в самом деле не перевернул мир, но раскрывает теперь, на грани жизни и смерти, чтобы он перевернул свои представления о мире, привел их в соответствие с истиной Бытия; и избавился от иллюзии, что можно быть "разумным", не будучи гуманным.

Итак, выстраивается любопытный ряд: Истина-Целое, Целое-Точка, значит. Точка есть Истина, "точка" или Индивидуальное ("в индивидуальности заключена вся тайна бытия"). Целое есть Свобода, Свобода есть Гуманность. Значит, путь к Истине – через Человечность, путь к Единству – через Свободу отдельного. Целое недоступно метафизическому мышлению, исходящему из количественного критерия, ему доступны лишь линейные, внешние связи. При таком подходе Целое неизбежно ускользало, сколько ни наращивали количество (информацию, знание, опыт), ибо Целое не исчисляется. Целое – качество или истинная мера, когда ни прибавить, ни убавить, – это новое качество мышления. Отсюда самоестественное смещение доминанты: от количества к качеству, от внешнего к внутреннему, вслед за изменением психологии человека (если Ум-Нус обладает своей энтелехией, тогда не выглядит утопией идея Ноосферы, устремленность к Благу).

В известном манифесте Рассела – Эйнштейна (1955 г. – Пагуошское движение) ученые поставили в прямую зависимость выживание человечества от умения думать по-новому [66]. Знаменательно, что "новое мышление" отстаивают ученые, которым виднее и которые в состоянии понять, чем угрожает жизни его отсутствие. Потому и пытаются дать определение новому мышлению, как это делает, например, академик Б. В. Раушенбах. Он привлекает внимание к "методу созерцания", восходящему к древним, к Дионисию Ареопагиту, позволявшему непосредственно проникать в сущность явления. С точки зрения ученого, лишь плодотворное сочетание логики и созерцания позволит познать Природу как Целое [67]. Официальная наука долгое время игнорировала этот метод, хотя ему человечество обязано великими открытиями в науке и искусстве. Вспомним еще раз Гумбольдта:

"...где достигается вершина и глубина исследования, прекращается механическое и логическое действие рассудка, наиболее легко отделимого от каждого своеобразия, и наступает процесс внутреннего восприятия и творчества", ибо "некое живое дыхание овевает целое, в нем открывается внутренний характер – измерено и описано то и другое быть не может".

Невозможно вычислить "сингулярность", но можно понять закон расположения "точек" в едином поле действительности, увидеть "небесные лики". Вновь явленная структура действительности предполагает соответствующую методику познания, о которой Вернадский говорил более полувека назад:

"Научная творческая мысль выходит за пределы логики (включая в логику и диалектику в разных ее пониманиях). Личность опирается в своих научных достижениях на явления, логикой (как бы расширенно мы ее ни понимали) не охватываемые.

Интуиция, вдохновение – основа величайших научных открытий, в дальнейшем опирающихся и идущих строго логическим путем – не вызываются ни научной, ни логической мыслью, не связаны со словом и с понятием в своем генезисе.

В этом основном явлении в истории научной мысли мы входим в область явлений, еще наукой не захваченную, но мы не только не можем не считаться с ней, мы должны усилить к ней наше научное внимание" [68].

Но тогда было не до этого. Ум не был в чести. Но, похоже, пережили "катакомбный" период и, убедившись на горьком опыте, что все-таки "mens agitat molem", стали наверстывать упущенное (древние оказываются нам ближе современников). "Истинствовать", т.е. находить Истину, по Аристотелю, способны ум (нус) и знание (эпистемэ). Древнегреческое "истинствование" (aletheyein), в отличие от современного научного установления истины, требовало полной самоотдачи человеческого существа, доверчивого шага в темноту "хаоса". И в западной патристике познание стремится "к бытию", к соответствию бытийной форме. Стоики отождествляли категории мышления и категории бытия, для них идея – врожденное понятие, субъективный Логос. Восточная патристика склоняется к онтологическому понятию образа-символа, к чему тяготеет и современность. Отпавшее от Бытия понятие теряет силу.

Чжуан-цзы говорил:

"Не мыслить и не думать –
начало постижения дао.
Нигде не находиться и ни в чем не усердствовать –
начало безмятежного пребывания в дао".

И он же:

"С лягушкой, живущей в колодце, нельзя говорить об океане...
С ограниченным грамотеем нельзя говорить о дао,
он скован своим образованием.
Только теперь, когда ты вышел из своих берегов
и увидел великий океан, ты узнал свое ничтожество
и с тобой можно говорить о великом Законе"

("Чжуан-цзы", гл. 22, 17).
А разве неоплатоники не находили путь к просветлению, не переживали озарение, уходя в себя, забыв о себе, чтобы в чистой интуиции соприкасаться с Единым. "Ум должен... как бы отпустить себя, не быть умом" (Энн., 3, 8, 9). Вернадский видел то, что еще не было явлено, но где-то витали образы прошлого и ждали своего воплощения:

"Создается новая своеобразная методика проникновения в неизвестное, которая оправдывается успехом, но которую образно (моделью) мы не можем себе представить. Это как бы выраженное в виде "символа", создаваемого интуицией, т.е. бессознательным для исследователя охватом бесчисленного множества фактов, новое понятие, отвечающее реальности" [69].

Теперь мы робко подходим к этой особенности ума, без которой ничего бы не было, ни одного шедевра, ни одного прозрения, – и сами себе удивляемся. Но лиха беда начало. "Разум есть мистика для рассудка", – мысль Шеллинга уже не так удручает ум. Интуиция – основной текст произведения, понятие – его комментарий, говорят японцы. Интуиция открывает окно в неведомое, логика воспринимает увиденное. Казалось бы, старо, как мир, а приходится вспоминать. Действительно, важно, что к этой насущнейшей проблеме обратились ученые: "Мы испытываем недостаток этого древнего алогического, образного, поэтического мировосприятия, которое по-своему представляет мир" [70]. В этом направлении будет двигаться мысль будущего, устремленная к целому, к воссоединению разума с чувством, науки с поэзией. Может быть, обновленная, одухотворенная Наука найдет ключ к сердцу человека и укажет путь к Спасению, соизмеряя формулы с законами Красоты? Соединятся. наконец, логика и интуиция – две стороны Целого – Логоса. Им нечего делить: интуиция открывает Истину, логика претворяет в жизнь. Рациональное лишь за последние века потеснило иррациональное, а так они прекрасно уживались. Декарту, правда, показалось, что положение у них неравное, он отдал предпочтение рациональному:

"Вместо созерцательной философии... можно создать практическую, посредством которой, познав силу и действие огня, воды, воздуха, звезд, небес и всех других окружающих нас тел с той же отчетливостью, с какой мы познаем различные ремесла наших мастеров, мы сумеем употребить эти вещи для всех употреблений, какие им свойственны, и сделаться таким образом хозяевами и властителями природы".

("Рассуждение о методе", 6)
На сей раз слово не разминулось с делом.

Но вот японцев этот путь не устраивал, скажем, ученого Охаси Дзюндзо (1816-1862), относившегося с недоверием к европейской науке:

"Огонь и вода – это ци; то, что горит и течет, – тоже ци. То, что вода течет, а не горит, а огонь горит, а не течет, – это ли. Но если ци разрушить, то и ли исчезнет. Анализом ци европейцы разрушили ли, и потому их учения свели на нет человечность, долг, искренность и верность" [71].

Значит, расщеплением материи уничтожается Энтелехия, смысл существования, возможность Блага; расщеплением атома убивается жизнь, если действительно, как полагали русские ученые, начиная с Циолковского, атом "живой". Что уж говорить о китайцах, которых не заподозришь в отсутствии практицизма. Они избегали раздвоения; не разбогатели, как европейцы, но и не столкнулись с их проблемами. (Наверное прав Ортега, богатство не идет впрок, если нет меры, ум и деятельность не уравновешены.) Китайцам и в голову не приходило, что рациональное и иррациональное (инь-ян) не одно и то же, не две стороны единого познания, дополняющие одна другую. Действующее ян – логика, недействующее инь – интуиция, но все взаимопереходит, согласно "Книге Перемен". Дао рождает все вещи, дэ вскармливает их, – дэ мудрости. Ян – прямая, центростремительная сила, инь – круг, обволакивающая. Китайцы не разделяли иррациональное и рациональное, ибо невозможно отделить инь от ян, правое полушарие (инь) от левого (ян) – со всеми вытекающими отсюда последствиями. Нам ли не знать, к какому роковому исходу приводит распадение или подмена функций? Ум и творчество по одну сторону, не-ум и исполнение – по другую, да и в неравном положении; низ переместился наверх (и все пошло по пословице – "заставь дурака богу молиться, лоб расшибет"). Великий Творец всегда и Великий Исполнитель, Великий Исполнитель – Великий Творец, – одного нет без другого (говорят же, гений – на 90% труд). "Великий квадрат не имеет углов", иначе получается "Великий инквизитор".

Итак, настало время новой методологии, которая потому и новая, что не отбрасывает старое, – не на пустом месте строится. Осваивая язык символа, наука делает знание доступным не одним специалистам, а специалистам добавляет радости; обретая полноту, научное знание становится фактом духовной жизни. Это неизбежно, и ученые, хотя и с опозданием, начинают размышлять над иррациональным [72]. Можно согласиться с Б. В. Раушенбахом: "Очень глубокие истины получаются именно на этом древнем пути, зародившемся тогда, когда человек еще не был разумным" [73]. Надо полагать, когда человек не вкусил еще плод с древа познания добра и зла и не разделил мир на две половины, которые начали враждовать, а теперь склонны примириться. На одной ноге далеко не ускачешь, все равно свернешь, одним глазом многое не увидишь, и для чего-то дано человеку всего по два и парные полушария мозга.

Вот к каким неожиданным выводам привело меня сопоставление "линии" и "точки", и вот почему последней отдано предпочтение. Но не приведет ли освобождение от "линии" к распаду, к ощущению вседозволенности, если все само по себе? Ведь существует же (в основном она и существует!) превратно понятая свобода, и мало кто готов ею пренебречь. Об этом размышляет и современный немецкий философ Г. Раушнинг – об истинной свободе, а не об , игрушечных, индивидуальных и социальных свободах, которые в действительности не избавляют от рабства у иллюзий. После Ренессанса начался

"диалектический процесс срывания масок, который обесценил всякую идеологию, всякую этическую систему как произвол и закамуфлированную веру" и оставил человека "в полной идеологической беспомощности". Наступил век "опасной свободы, другой свободы, чем политическая и социальная свобода последнего прошлого: внутренней свободы, которая всегда испытание, никогда не привилегия. Так нигилизм может стать аркой, через которую человек шагнет в новый эон" [74] (что ж, игра стоит свеч!).

Действительно, должно же что-то связывать отдельное, чтобы Единое не распалось на то самое "множество", которое олицетворяет мировое зло. Самосознание – ощущение не внешней связанности, а внутренней сопричастности Единому. По Хайдеггеру, возвращение к Бытию вернет естественное, органическое единство.

Итак, бунт сознательный, декларируемый и неосознанный пронизал все сферы духовной жизни. Бунт против всяческих систем, идеологических, философских, против образа мышления, который делал Свободу невозможной, выстраивая слова, мысли, звуки, краски в определенном порядке. Все автоматизировалось, и это не могло не вызвать к жизни потребность в новых формах – в искусстве, поэзии, музыке, живописи. Началось возвращение к Бытию через бытие слова, звука, цвета. И так как Бытие существует в форме единичного (всякое подобие, тиражирование убивает живое), то естествен поворот от всеобщего к единичному.

Эта перемена в сознании не могла, естественно, не сказаться на языке философов – Ницше, Шпенглера, Хайдеггера, преодолевших линейность мышления, "тиранию логики". Их стиль – свободное мыслеизлияние: одно с другим не соединяется жестким типом причинно-следственной связи, отдельное получает свое пространство, свою нишу. По выражению Ф. Степуна, все воспринимается Шпенглером "как иероглифы народных душ и судеб". И продолжает: "Что такое причинность? – мертвая судьба. Что такое судьба? – органическая логика бытия" [75]. И, по Шпенглеру, – "есть столько миров, сколько людей".

Преодолевается одномерное, линейное мышление, где индивидуальному не находится места. На смену Линии приходит Точка, на смену непрерывности – прерывность. П. Флоренский приветствовал пробуждавшееся к самостоятельной жизни сознание:

"С началом текущего века научное понимание претерпело сдвиг, равного которому не найти, кажется, на всем протяжении человеческой истории. Эти два признака суть прерывность и форма... Непрерывность изменений имеет предпосылкою отсутствие формы: такое явление не стянуть в одну сущность изнутри. Эволюционизм, как учение о непрерывности, существенно подразумевает и отрицание формы, а следовательно – индивидуальности явлений" [76]

(Флоренский не случайно назвал свои размышления "Пифагоровы числа": число у Пифагора онтологично, индивидуально, стало быть – не функционально). Значит, чтобы сохранить Форму, имманентную Бытию (что Аристотель называл Энтелехией, а китайцы – Ли), нужно освободить индивидуальное от тирании "целого" и спасти Бытие в себе.

Свобода Индивидуального – конечная цель Истории – по закону Целого, по закону самого Бытия – но широко осознается остро лишь в последнее время. А. Вознесенский писал в начале 70-х годов: "Речь идет о "третьем" сознании". ("Первое сознание" – первооткрыватели Америки, супермены, индивидуалисты. Его сменило "Второе сознание" – винтики технократической машины.) ""Третье" – новая волна, молодежь с антилинейным мышлением. Самое преступное для нее – убить в себе себя" [77].

Так-то оно так, "новая волна" набирает силу, но еще не стала явью, – пока "убивают в себе себя". По-старому жить не хотят, по-новому не умеют. Та же "линия", только наоборот вывернутая, лишь бы не так, как было. И это можно понять. По одно отрицание – тоже прямая. Может быть, и не та прямая, которую имел в виду щедринский Угрюм-Бурчеев – "втиснуть в прямую линию весь видимый и невидимый мир, и притом с таким непременным расчетом, чтобы нельзя было повернуть ни взад, ни вперед, ни вправо, ни влево". Но Отрицание тоже утверждение. Свобода внешняя, свобода жеста, движения, слова, еще не есть свобода внутренняя, которая есть благодать, и путь к ней труден. "Мы освободимся от внешнего гнета лишь тогда, когда освободимся от внутреннего рабства, т.е. возложим на себя ответственность и перестанем, во всем винить внешние силы", – писал П. Бердяев еще в 1909 г. в журнале "Вехи".

Вознесенский приветствовал молодежь с "антилинейным мышлением". Блок говорил о возмездии через юность. Ожидаемая гроза разразилась. Молодежь выплеснула все, что накипело, размашисто набросав на стенах парижских университетов, в Сорбонне 1968 г.: "Жить сегодня", "Творчество. Непосредственность. Жизнь". "Может быть, она и не прекрасна, но как же она очаровательна – жизнь, жизнь, а не наследие"; "Забудьте все, что вы выучили. Начинайте с мечты"; "Долой культуру! Да здравствует массовое творчество, "нет" буржуазному бескультурью"; "Искусство не существует, искусство – это вы"; "Товары – мы их сожжем"; "Свобода – благо, которым нам не дали воспользоваться с помощью законов, правил, предрассудков, невежества"; "Плевал я на границы и на всех привилегированных"; "У государства долгая история, залитая кровью" [78].

Это должно было произойти – бунт против невидимой и тем более жуткой тирании штампа ("мир от серости устал"), против усредненного, усеченного сознания, одномерного существа, превратившего мир в "растяжимую тюрьму". Движение контркультуры имело почву и потому, наверное, имело талантливых предводителей, своих теоретиков. Последние находили причину духовного кризиса в механицизме жизни, в технологической среде буржуазной цивилизации, превратившей жизнь в "пустыню", как это прозвучало в книге Т. Роззака "Где кончается пустыня?". Обожествив науку и технику, цивилизация подавила природного человека, лишив его духовности, сделав "усеченным" его сознание, "одномерно-плоскостным" видение мира, что и породило соответствующую культуру. Теоретики приветствовали бунт против тирании "линии", опутавшей человека как лиана дерево. Уже М. Вебер говорил, что обесчеловеченное существование порождает специалистов без души, наслаждение без чувств. В 1964 г. Г. Маркузе предъявил счет "ложному сознанию", препятствующему всякому качественному обновлению жизни, превратившему сущее в свою противоположность: свободу в несвободу, истину в ложь; и признал необходимым тотальное отрицание действительности, "Великий Отказ" от современного общества во имя рождения "нового чувства" и новой культуры. И с точки зрения Т. Адорно, цивилизация, овеществляя человека, приводит к регрессивным социально-антропологическим мутациям: человек тупеет, на смену рефлексии приходят стереотипные реакции, мыслительные клише – и все это плоды индустрии культуры.

Однако молодежное движение производит впечатление стихийного, "взбаламученного нуля", ибо ни вовне, ни в себе не на что опереться. Нигилизм начал опустошение души, этатизм закончил. Ситуация, невиданная в истории – не по своему античеловечному смыслу, а по масштабу – конечное, надо думать, следствие действия закона господства-подчинения. Оборотная сторона всеобщего господства – всеобщее рабство: наследие уникальное, не выпадавшее ни одному поколению, не могло не вызвать бунт. Но в отличие от нигилизма прошлого века, который, не имея исторической перспективы, не оставлял надежды, молодежные теоретики видят выход в смене культурной парадигмы, в обновлении мышления, в преодолении двойственности, постоянно порождающей объективацию, рабство духа. Пришло время воссоединить разрозненное по всем параметрам: чувство-мысль, человек-человек. По мнению Роззака, человечество стоит "между смертью и трудными родами" [79]. Так как Свобода достигается лишь через полноту индивидуального, надежду возлагают на индивидуальное сознание: философская мысль должна апеллировать не к сплошной массе, утверждает Адорно, а к единичному человеку. Отсюда и его концепция антисистематической, "отрицательной диалектики" (в каком-то смысле оба они подтвердили те опасения и прогнозы, которые высказали в начале века русские философы).

Но создается впечатление, что теория контркультуры пока что сама по себе, а молодежь сама по себе, несмотря на общность идеи – поиск Целого человека, освобождение от социальной тирании, переход от "Великого отказа" к "Великому единению". Готова ли молодежь к этому? Похоже, она все еще мечется в безвоздушном пространстве, натыкаясь на новые фетиши и соблазны. Мало разбить яйцо, чтобы вылупился цыпленок. Дать волю неподготовленной душе (как говорят почитатели Востока – "выйти в астрал") – значит загубить душу, лишить ее обиталища. Тяга к духовной жизни может обернуться утратой души, если поспешить, принять самообман, эрзац-свободу. Душа ищет пищи духовной, а нечистая сила, иначе не назовешь, дает камень вместо хлеба, наркотики вместо нектара и будоражит память в дурном, в бесноватом. Мгновенное ощущение кайфа, и провал в кромешную тьму, прямехонько в ад; вместо райского блаженства – физические и душевные муки ("Ты повелел ведь – и так и есть, – чтобы всякая неупорядоченная душа сама в себе несла свое наказание"). А Сатана спешит – времени больше нет: вознесется человек, вернется к Бытию и станет недостижим. Сатана работает на низших планах, и все по одной прямой, туда-обратно, надеясь на непробужденных, не успевших опомниться. Но

"лучше быть рабом у человека, чем у похоти; ибо самая похоть господствования, чтобы о других не говорить, со страшною жестокостью опустошает души смертных своим господствованием"

(Августин. О граде божием, XIX, 15).

Когда-нибудь напишут книгу о коварствах Хроноса, о том, какую роль играет Темп сам по себе, беспаузное существование, отсутствие той "прерывности", на которую уповали философы. Странным образом поколение, восставшее против механической цивилизации и порожденного ею "человека массы", оказалось в плену у последнего, волей-неволей ублажая его пробуждающиеся инстинкты. Г. С. Кнабе вспоминает слова Дж. Леннона: "Наш имидж – лишь ничтожная часть нас. Он был создан прессой и создан нами самими. Он по необходимости был неверным, потому что, каков ты на самом деле, обнаружить нельзя". Для этого нужно хотя бы остановиться, но остановиться нет времени. В этом еще один подвох, испытание Временем, которое тоже двойное, как и двойное Бытие. Помолодевший "человек массы" требует все новых наслаждений, не имея чувств, требует острых ощущений, входя во вкус, задает темп. В заданном темпе не разберешь, кто есть кто и "каков ты на самом деле". Механическая цивилизация набирает на подходе к финишу такую скорость, что исчезает всякое различие, всякая разница между антиподами и получается, хотя и навыворот, но тоже "лак все", в одном стиле – та ложная солидарность, которая вечно уводила человека от самого себя. При быстром вращении разноцветного круга все цвета исчезают; яркая окраска панков не выделяет, стили быстро сменяют друг друга, потому что не укоренены в чем-то сущностном. Всех выравнивает сверхскорость (опять "сверх"). Здесь и речи быть не может о личном, интимном, о покое, необходимом для созерцания Истины, для "вслушивания" в Бытие – перегорают все связи с ним. И получается – "Толпа одиноких", как назвал свою книгу Д. Рисмен (Лондон, 1967 г.). И естественный бунт молодежи, ищущей Свободы: "Все мы привыкли, надо признаться, из серой массы не выделяться. Как все!"; "Нас захватило стадное чувство: "Как все. Мы, как все!"".

Отпадая от Природы, все оказываются вместе, в одном потоке, но от этого не становится легче ("Людям не стало бы лучше, если бы исполнились все их желания"). Это – иллюзия единства: на уровне множества, похожести Единства быть не может. Существует одно Единство – индивидуальных сущностей. А там, где нет зазора, "прерывности", возможности личного выбора, там получается сплошная масса, монолит: индивидуальный ритм подчинен групповому (каждое же сердце бьется по-своему). Потому группы не устойчивы, как неустойчиво все, лишенное свободного дыхания, индивидуального выражения (экологи знают – чем многообразнее структура, тем стабильнее).

Из этого "как все" вырваться оказалось куда труднее, чем взбунтоваться. Бунт во имя внутренней Свободы обернулся новой формой несвободы, иллюзорностью свободы внешней. В интервью Леннон признается: "Я чувствую, когда надо сменить роли, в этом, возможно, секрет моего выживания". Непросто ощущать себя одновременно "зрителем и действующим лицом в великой драме существования". Времени хватает лишь на то, чтобы "сменить роли", – не успевают заглянуть в себя. Для этого нужно выпасть из потока, остаться наедине с собой. В результате вместо желанной свободы – новый вид отчуждения – "симеотический", знаковый: "Нам во второй половине столетия, по-видимому, суждено задуматься над отчуждением человека в знаке". В случае с молодежью это общие привычки. общий групповой стиль – в одежде, в прическах; ориентация на "бытовую повседневность делает знак универсальным языком этой культуры" [80].

Это не путь к Целому человеку! "Все вещи благи и, прекрасны, – писал Вивекананда в одном из писем 1900 г., – ибо они утратили свою относительность. И мое тело прежде всего". Можно вспомнить и Бердяева: "Личность должна в экстазе выходить из себя, но, выходя из себя, оставаться собой" [81]. Везде, где слово сводится к знаку, изначальная связь речи и мышления обрывается, превращается в инструментальное отношение [82].

А причина – все в том же безотчетном страхе заглянуть в Себя, в собственную душу. Со времен Платона известно, что сфера истинного бытия открыта для души, ей остается лишь вернуться к себе самой. Но "душа никогда не увидит красоты, – по Плотину, – если сама раньше не станет прекрасной, и каждый человек, желающий увидеть прекрасное и божественное, должен начать с того, чтобы самому сделаться прекрасным и божественным". Однако бегут от себя, ищут сотоварищей – где убить время, приходят к спресованности, которую Л. Толстой называл "злом мира", "сцеплением обмана". Древнейший инстинкт самосохранения, необходимый незащищенному человеку, обернулся против него же, мешает выживанию. Сознание бунтует против инерции, но она берет свое, и выходит та же односторонность, только в обратном порядке, – и опять не тронуты резервы человека.

Ничего не изменится, если не изменится сознание, не избавится человек от страха перед собой. "Ведь смотрит на других тот, кто не видит самого себя; овладевает другими тот, кто но владеет собой". И Чжуан-цзы, и японец Кэнко-хоси, как помните, говорили о том же: "Не познав себя, нельзя познать других. Следовательно, того, кто познал себя, можно считать человеком, способным понять суть вещей". Тогда и возродились бы "репрессированное" начало, инстинкты (материнские, забота сильного о слабом, самосохранения). Земля горит под ногами, потому что попрана, унижена. А человек неукорененный впадает в отчаяние – ухватить хотя бы мгновение, а "после меня хоть потоп". Но, во-первых, мгновение поймать невозможно, ибо оно вечно. Во-вторых, потоп все равно тебя настигнет, здесь ли, там ли, настигнет неизбежно, – нет того, за что не пришла бы расплата [83]. Таков закон онтологической справедливости, кармы, генетической памяти, которая спросит с каждого и воздаст по заслугам. Это не басни, а закон Бытия [84].

Лишившись нравственного кода, "человеческих качеств" [85], молодежь лишилась чувства укорененности в Бытии, ощущения собственной нужности, неслучайности в этом мире. Пожалуй, самая трудная задача, но и самая насущная – осознание человеком своей предназначенности для Свободы. Когда он это осознает, откроются пути к ней. Недаром все религии, все духовные учения имели одну цель – освобождение человека от его темной природы и выявление истинной. Помните Догэна – "если просветленность не в тебе, то где же?" Времени больше нет (или оно агонизирует). Ответишь, будешь жить, не ответишь, умрешь непрощенным – как в сказке, которая, похоже, становится былью. Но правильно поставленный вопрос – уже ответ. Пришло время исполнить пророчество древних – "познать себя", и через это – все остальное.

Через меня открыто, что будет,
Было и есть, через меня
Согласуются песни и струны

(Овидий. Метаморфозы, 317-318).

Раньше мешали "высшие ценности" или высшие инстанции, теперь этого нет и, значит, нет оправдания. "Впервые в истории человек на нашей планете противостоит лишь сам себе... Мы живем в мире, настолько измененном человеком, что повсюду, обращаемся ли мы с аппаратами повседневной жизни, принимаем ли приготовленную машинами пищу или пересекаем преображенный человеком ландшафт, мы снова и снова сталкиваемся со структурами, вызванными к жизни человеком, снова и снова встречаем, в известном смысле, лишь сами себя" [86]. Разве может душа человеческая смириться с превращением общества в "одну большую машину", с человеком в роли сырья? (по Ясперсу). Сама мощь техники толкает человека к самому себе, чтобы не стать ее придатком. Что же мешает – дефицит общения? А если, скажем, перескочить через время, через пару веков хотя бы, или же в нашем веке, но в другое измерение, прикоснуться к вечным мыслям, к высшему Бытию? Ведь жили же и живут рядом те, над которыми время не властно. Иди и смотри!, – как поешь в своих песнях:

Встань и иди!
Тайна моя соприкоснется с твоей!

"Плечом к плечу – навстречу злу" – все из тех же песен молодежи. Видящий да увидит, слышащий да услышит, но не надейся, что кто-то решит за тебя твою задачу. Ты сам себе наставник. Учитель – благо, но пришло время не столько Учителей, сколько самой Мудрости, Софии, к которой каждый идет своим путем через знание и размышление. Учитель – это встреча с прошлым, "Великое Единение", о котором размышляют философы и физики [87].

За тысячелетия все уже сказано, все уже Есть, обратись мыслью в это, загляни в себя – и узнаешь будущее. А главное, – привыкай ходить без поводыря, "не сотвори себе кумира". Никакой учитель не даст того, что откроет собственное сердце, если не заглохло, собственная память, когда найдешь к ней дорогу (прозревший, понявший суть вещей, естественно, благодарен любому учителю; лишь сяожэнь, низкий человек, "не знает почтительности"). Путь к Свободе – ведению, видению – через натруженную душу.

И тяжкий сон житейского сознанья
Ты отряхнешь, тоскуя и любя

(В. Соловьев)

У каждого своя дорога к Храму (недаром этот образ овладел сознанием). Пришло время жатвы. Сеяли многие, собирают поодиночке, отделяя зерна от плевел, засыпают в общие закрома. И все опять соберется в Одно, только уж чистые зерна. Доброе по природе своей Едино. Это главное – зло не укоренено в Бытии, это открыто и высокой поэзии:

Зло мгновенно в этом мире,
Неизбывна доброта

(Шота Руставели)

Напомню:

"Все, что есть, – есть доброе, а то зло, о происхождении которого я спрашивал, не есть субстанция; будь оно субстанцией, оно было бы добром, или субстанцией, не подверженной ухудшению вовсе... что было бы невозможно, не будь в ней доброго"

("Исповедь Блаженного Августина", VII, 12, 18).

В этом весь Достоевский – "все хорошо", а ведь он не утешал, утверждая, что на земле "все хорошо, все", но только люди не знают этого, живут обманом. А когда поймут, что если "все хорошо", то и "они хороши", и будут они "человекобоги", для которых "времени больше не будет", оно погаснет в уме. "Кто научит, что все хорошо, тот мир закончит" [88]. (Каждый человек-будда, только не каждый понимает это.) Зло изживает себя "на имманентных путях", – говорит Бердяев, самоистребляется как всякая химера. Злом называется то, "что человек совершает, и то, что он терпит. Первое – это грех, второе – наказание" (Августин. Против манихеев, 26). Значит, терпимость ко злу, как и борьба с ним его же средствами, лишь усугубляет мировое зло. Зло врачуется добром и думанием, как тьма рассеивается светом по мере расширения сознания, внутреннего бытия, когда просыпается

Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам!

(Пушкин)

Никакая сила Этого остановить не может, ибо Это не зависит от воли отдельных людей. Таков закон Бытия. Целое самопознается через человека. Слово начинает оживать, прорастать в поэзии и прозе. Взыскуют правды и рок-ансамбли. Похоже, началось возвращение "блудного сына" в лоно Бытия. Но пока лишь отдельные проблески, хотя и обещающие стать Светом. Мир не услышал еще призыва высшего Бытия, но прислушивается, ощущая его приближение. По крайней мере пропадает доверие к моноцентрическим схемам, осознается естественность полицентризма (доведенный до абсурда моноцентризм приводит, по закону парадокса, к полному бессилию центра – расплата за нарушение естественных связей). Центр везде, в каждой точке – условие самореализации личности и нации. При новой структуре сознания исчезнет почва для рабской психологии, вместе с ней закончится силовой вариант Истории, если нет того, кого можно угнетать.

Смена мировоззренческой парадигмы сопряжена с переоценкой моральных ценностей. Уж, видимо, не сильная личность будет в почете, а тихая, мудрая. Не силой, не волевым усилием, а мягкой твердостью, усердием духа достигали святые отцы спасения: "Сила божия в немощи совершается" (2-е поел. ап. Павла); "Слабость есть свойство дао"; "Слабые побеждают сильных".

Я ратую, как нетрудно догадаться, не за слабость, а за внутреннюю силу, силу духа, на которую способен лишь Свободный человек [89]. Чувство благоговения и удивления перед тем, что выше тебя, близко религиозному и есть естественное состояние живой души. "Один из наших современников, – вспоминал Эйнштейн, – сказал, и не без основания, что в наш материалистический век серьезными учеными могут быть глубоко религиозные люди". А по Эрну – "всякий гений так или иначе религиозен" [90]. Благоговейно отношение к миру Ф. М. Достоевского: "Сущность религиозного чувства ни под какие рассуждения, ни под какие проступки и преступления и ни под какие атеизмы не подходит, тут что-то не то и вечно будет не то; тут что-то такое, обо что вечно будут скользить атеизмы и вечно будут не про то говорить" [91]. И не стоит ли задуматься над словами Августина: "Многие, по видимости стоящие вне (церкви), на деле находятся внутри, и многие, по видимости стоящие внутри, на деле находятся вне" (De bapt., 5, 27, 38). Ни прибавить, ни убавить [92]. Вся мудрость – в текстах древних, коими мы бездумно пренебрегали.

Похоже, молодежь пойдет к спасению не через волю, которой у нее нет, а через Ум, который у нее есть, – все остальное приложится. Не рациональный ум, интеллект, а духовный, целостный. То, что имел в виду Порфирий: "Душа, которая поворачивается к материи, страдает и нищенствует, лишается своей силы. Но если она вернется к разуму, она получит полноту и обретет вновь свою целостность" ("Начала", 37). Что и говорить, без воли и Ум не явит себя, но это, в самом деле, особая воля – духовная, воля к мудрости, не "к власти". Если же "волю" абсолютизировать, подменяя ею Целое, тогда искривляется путь, ведет к безволию.

В понимании древних изначален Ум-Нус, Целый, душевный человек, Ум и есть душа, он все в себе таит: волю, доброту, красоту, гармонию. Худо, когда одно превозносится в ущерб другому, даже добро ("добрыми намерениями вымощен путь в ад"). Тогда и распадается Единое, нарушается связь всего со всем, мир ввергается в хаос.

Недаром обаятельными нам кажутся люди вроде бы слабые, не от мира сего, как князь Мышкин Достоевского или Авдий Каллистратов Айтматова. Но это и есть те самые "слабые", которые "побеждают сильных", тот свет, который и во тьме светит ("и тьма не объяла его"). Целый человек – в котором все гармонично, одно с другим не борется, и он всегда тот же, меняется лишь фон жизни. Авдию достался мир, вывернутый наизнанку, мир, где волки стали бояться людей-нелюдей, и лишь Человек может им, обездушенным, обезумевшим, сострадать и положить во спасение павших жизнь свою. Эта абсолютная доброта, не избирательная, есть свойство Целого человека, того самого праведника, на котором мир держится. Он является в мир ко спасение – отклик на его зов, на его боль и ради этого идет на плаху. У таких как раз нет выбора, как нет его у совершенного человека. Люди различной моральной высоты, говорил Эрн, страдают различной мерой страданий. Их страдание вселенское, за всех и за все. Своей детской незащищенностью они пробуждают доброе – почти исчезнувший инстинкт защиты слабого – и тем уже очищают души людей. Может быть, это вестники грядущего мира. Человека человечного, сострадающего.

В каком-то смысле Авдий, нетипичный, кажется мне более реальным, чем типичные, которые встречаются в жизни на каждом шагу. Должно быть, от ощущения его укорененности в Бытии. Над таким грубая сила не властна. Русская философия последовательно вынашивала идею "богочеловека", посредника между Небом и Землей, миром божественным и природным, человека, преодолевшего, по мысли В. Соловьева, "физический эгоизм" (пространство, время, причинность, смерть).

"Человек не может оставаться только человеком: он должен или подняться над собой, или упасть в бездну, вырасти или в Бога, или в зверя", – заключает Е. Трубецкой [93]. Идея давняя – самопознание равно богопознанию. "Когда человек живет по человеку, а не по богу, он подобен дьяволу" (Августин. О граде божием, XIV). Идеалом эпохи Возрождения был человекобог, но нарушили меру в пользу человека, творящего самого себя, пренебрегли божественным. И ничего хорошего не получилось. Отсюда тоска романтиков по высшему идеалу [94]. А дальше – из крайности в крайность, как уж повелось. Экзистенциалисты, в противовес романтикам, свели сущность к существованию: человек не имеет "никаких указаний ни на земле, ни на небе (Сартр). Есть путник, нет Пути. У. Уитмен возглашает: "Быть воистину Богом"; в любой вещи видеть себя – "это я!". Но на его порыв – "Вперед к тому, что безначально, бесконечно", – откликнулись немногие, разве что Эмерсон. Русская философия давно и упорно шла к этому, видя в человеке мессию – возделывателя и спасителя Природы, "теурга", по В. Соловьеву. Идеальный, совершенный человек и есть тело Логоса; будучи вершиной природной эволюции, он онтологически первичен. Потому через человека происходит одухотворение материи, "положительное всеединство".

Насколько я могу судить, эта тенденция не характерна для европейской философии и литературы. Традицию последней скорее воплощает герой "Игры в бисер" Г. Гессе – Йозеф Кнехт. Произошел своего рода поворот европейской парадигмы в ее высшей точке на 180°: от абсолютного Господина к абсолютному Слуге. Ответ на вопрос Ницше: "Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?". Ушли от себя не вовне, влекомые фаустовским духом, но и не в себя, – в никуда. А куда идти, если в становлении мира нет смысла? И Гессе, видимо, задумал показать, что все в конечном счете есть Ноль (скорее на европейский лад), и сделал это безукоризненно. А что остается, если нет опоры, если "нигде нет единства, нет средоточия, нет оси, вокруг которой вращалось бы колесо" [95]. Если богу дозволено играть в кости, то почему бы человеку не играть в бисер? "Наша Игра стеклянных бус есть игра со всеми смыслами и ценностями нашей культуры, мастер играет ими, как в эпоху расцвета живописи художник играл красками своей палитры" [96]. Идея, близкая экзистенциалистам: мир – игралище безличных сил, стихия, в ней нельзя найти смысла (не оттого ли представления об изначальной хаотичности мира?). Человеку ничего не остается, как противопоставить себя не-себе, бросить вызов природной необходимости (греческий вызов Року). И тот же Гессе призывал "возвращаться к Вселенной", "расширить свою душу": "Этим: путем шел Будда, им шел каждый великий человек".

Философия игры зарождается в системе западной культуры,. в мире субъекта-объекта (надо же иметь, с чем играть, не будешь же играть с самим собой). С одной стороны, это разделение сделало возможной умственную жизнь Европы, расцвет науки, с другой – лишило "вольноотпущенника природы" чувства сопричастности Вселенной, однобытия с миром, что вылилось в конечном счете в "войну всех против всех" – в отчаянный нигилизм. Против этого и восстала русская философия. В самом деле, трудно найти в европейской литературе человека со вселенским состраданием, подобно князю Мышкину или Алеше Карамазову, возлюбивших жизнь больше логики. Немыслимо представить игру ума в поведении таких людей, как Мышкин, или Авдий, или даже булгаковский Мастер. Для этого. нужно отделить себя от мира, что для них невозможно даже при участии Воланда. Они едины с другими, ощущают себя в мире и мир в себе; их свобода зависит от свободы других. (Дао – путь и путник одновременно. "Живое существо, или "континуум", является не существом, живущим в мире, а существом, переживающем мир", согласно О. О. Розенбергу. Говоря же словами Басё, "жить согласно Красоте – значит следовать природе, быть другом четырех времен года. Все, что ни видишь, – цветок, все, о чем ни думаешь, – луна. Для кого вещи не цветок, тот варвар. У кого в сердце нет цветка, тот зверь" [97]. Едины люди в глубине своей.)

Коли уж я обратилась к восточным сюжетам, позволю еще одно сравнение. История, как Целое, не может не подпасть под действие закона смены мировых ситуаций, чередования инь-ян. Активные, динамические эпохи сменяются эпохами относительного покоя, умиротворенности [98]. Если, в самом деле, наступила фаза ненасильственного мира, то наверх, естественно, поднимутся люди мягкие, деликатные, не расположенные к насилию, – люди иньского склада, терпимые, человечные и проницательные. Раньше их третировали как "слабых", отдавая предпочтение сильным личностям харизматического типа, которые чуть не погубили мир. На смену "человеку цивилизации", рациональному, деятельному, однонаправленному прогрессисту (янского склада) идет "человек культуры", гуманный и разумный (homo sapiens-humanitatis), в котором воссоединятся оба начала. Таков закон: низ и верх будут меняться местами, пока не появится Целый человек. Не нужно переустраивать мир, нужно понять его и жить в согласии с ним. Будущее неотрывно от прошлого и обусловлено им. И есть куда идти, где черпать живую воду.

(Назначение своей книги вижу в напоминании: "вспоминании того, что некогда видела наша душа".) Все уже сказано, лучше не скажешь. Важнее не сочинять, а припоминать – осмыслить то, что было и будет. Не самодеятельность, самонадеянность, а мудрость успокоит страсти. Как это у Гумбольдта:

"Каждый человек должен способствовать созиданию великого и целого... Для меня способствовать созиданию великого и целого означает воспитывать характер человечества: и всякий, кто воспитывает себя и только себя, уже тем самым содействует этому" [99].

Возможно общение по "осевому времени", которое ассоциируется с VIII-III вв. до н. э., с прорывом мысли к познанию Бытия, когда были открыты основные Законы. Время – вне времени, оно есть всегда, питает души. "Осевое время", по С. Аверинцеву, создало для всех времен общечеловеческий завет личной ответственности, послужив общим истоком для культур Востока и Запада; поэтому необходимо обновлять свою связь с этим заветом, подыскивая для утрачиваемой и вновь обретаемой истины новые, если воспользоваться понятием Ясперса, "шифры" [100]. Следуя совету нашего мудрого соотечественника, веря в "высветление экзистенции", обратимся еще к одному столпу мысли. Благо это стало возможно.

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>