И. Г. Фихте. НАЗНАЧЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА | ОГЛАВЛЕHИЕ Книга Третья ВЕРА Разговор с тобой уничтожил

Книга Третья

ВЕРА

Разговор с тобой уничтожил меня, ужасный дух. Но ты указываешь мне на меня самого. И чем бы я был, если бы нечто вне меня могло бы меня безвозвратно разбить. Я последую, о, я непременно последую твоему совету.

Чего же ты все еще ищешь, тоскующее сердце? Что же возмущает тебя в системе, против которой разум не может придумать ни малейшего возражения?

Вот это что: я жажду чего-то, лежащего вне одних только представлений, существующего и продолжавшего бы существовать, если бы даже не было совсем представлений, чего-то, относительно которого представление было бы только отражением, не изменяющим и не создающим это нечто. Само по себе представление я считаю обманчивым образом; мои представления должны что-нибудь обозначать; и если всему моему знанию не соответствует ничего вне меня, то я оказываюсь обманутым во всей моей жизни. Нет ничего, кроме моих представлений, – для естественного чувства это смешная и глупая мысль, которую не может серьезно высказать ни один человек и которая не нуждается в опровержении. Но для изучающего рассудка, который знает глубокие и неопровержимые для чистого рассудка основания этого положения, это – поражающая и уничтожающая мысль,

Что же это такое, лежащее вне моих представлений, на что направлено мое горячее стремление? Какова та сила, которая заставляет его признать? Каково то средоточие в моей душе, к которому оно прикреплено и с уничтожением которого оно только и уничтожается?

Твое назначение заключается не только в знании, но и в действиях, согласных с этим знанием: эта мысль громко звучит в недрах моей души, как только я на мгновение сосредоточиваюсь на самом себе. Ты существуешь на земле не для праздного самонаблюдения и самосозерцания, не для самоуслаждения благочестивыми чувствами – нет, ты существуешь здесь для деятельности; твоя деятельность, только твоя деятельность, определяет твою ценность.

Этот голос гонит меня за пределы представлений, он ведет меня от одного только знания к чему-то лежащему вне знания и вполне ему противоположному; к чему-то, что выше и больше всякого знания и что заключает в себе цель самого знания. Если я стану действовать, то я, без сомнения, буду знать, что я действую и как я действую; но само это знание не будет действием, оно только будет наблюдать действие. Следовательно, мой внутренний голос указывает мне как раз на то, что я ищу, – на нечто лежащее вне знания и, по своему существу, вполне от него независимое.

Это так, я это знаю непосредственно. Но я уже отдался умозрению; сомнения, которые оно во мне возбудило, будут тайно существовать во мне и беспокоить меня. После того, как я встал на путь умозрения, я не получу полного удовлетворения до тех пор, пока все принимаемые мной положения не будут оправданы перед судом умозрения. Итак, передо мной стоит вопрос: как это все происходит? Откуда исходит этот голос моего внутреннего существа, который хочет вывести меня за пределы представлений?

Во мне есть стремление к безусловной, независимой самодеятельности. Для меня нет ничего более невыносимого, как существование в другом, через другого, для другого; я хочу быть чем-нибудь для себя и через самого себя. Это стремление я чувствую тогда, как только я ощущаю самого себя; оно неразрывно связано с сознанием меня самого.

Мышлением я делаю яснее ощущение; посредством понятия делаю зрячим слепое влечение. Согласно этому стремлению, я должен действовать как исключительно самодеятельное существо; так понимаю и истолковываю я это стремление. Я должно быть самостоятельным. Что такое это я? Вместе и объект и субъект, постоянно сознающее и сознаваемое, созерцающее и созерцаемое, одновременно мыслящее и мыслимое. Только через самого себя должен я быть тем, что я есть, только через самого себя должен я производить понятия и создавать лежащее вне понятия состояние. Но как возможно это последнее? Нельзя к ничто присоединить бытие; из ничего никогда не создается ничего; мое объективное мышление должно быть опосредованным. Но бытие, которое присоединяется к другому бытию, тем самым обосновывается этим другим бытием и является не первоначальным, начинающим ряд, но выведенным бытием. Я должен присоединять, но к бытию я не могу присоединять.

Но по своей природе мое мышление, создающее понятие цели, абсолютно свободно и способно производить нечто из ничего. К такому мышлению должен я присоединить способность действовать, если я стану ее рассматривать как свободную и проистекающую непосредственно из меня самого.

Итак, я мыслю свою самостоятельность следующим образом.

Я приписываю себе способность образовывать понятие просто потому, что я его образовываю; образовывать именно это понятие, потому что я именно его образую из абсолютного совершенства силы моего разума. Далее, я приписываю себе способность выражать это понятие реальным действием вне понятия; приписываю себе реальную деятельную, создающую бытие силу, являющуюся совсем иным, чем простой способностью создавать понятия.

Эти понятия, понятия цели, не должны быть, как понятия познания, отражениями данного, но скорее прообразами производимого; реальная сила должна лежать вне них и как таковая существовать самостоятельно; она должна от них получать свои определения, а познание должно ее наблюдать. Такую самостоятельность я себе действительно приписываю, следуя своему влечению.

Здесь, как мне кажется, лежит та точка, из которой исходит сознание всей реальности; эта исходная точка заключает в себе реальную деятельность моих понятий и реальную силу действия, которую я вынужден приписывать себе, признав первую. Как бы ни обстояло дело с реальностью чувственного мира вне меня, сам я имею реальность и постигаю ее: она во мне, она скрыта во мне самом.

Я мыслю мою реальную деятельную силу, но я не вымышляю ее. В основе этой мысли лежит непосредственное чувство моего влечения к самодеятельности; мысль только отражает это чувство и заключает его в форму, в форму мышления. Этот прием сможет, наверное, устоять перед судом умозрения.

Как? Я опять хочу сознательно и намеренно обманывать самого себя? Этот прием совсем не может устоять перед строгим судом умозрения.

Я чувствую в себе стремление и влечение за пределы своего я: это по-видимому верно, и это единственно верное, что заключается во всем этом рассуждении. Так как именно я сам чувствую это влечение, и так как я не могу сам выйти за пределы всего моего сознания и особенно за пределы моих чувств, так как я только в самом себе воспринимаю это влечение, то оно и представляется мне обоснованным во мне самом влечением к деятельности, также имеющей основу во мне самом. Но не могло бы это все-таки быть влечением невидимой и не замечаемой мной чуждой силы, а это мнение о моей самостоятельности только обманом моего ограниченного мной самим кругозора? У меня нет оснований признать эту мысль, также как нет оснований отрицать ее. Я должен сознаться, что я об этом ничего больше не знаю и не могу ничего больше знать.

Разве чувствую я также эту реальную деятельную силу, которую я себе – довольно странно – приписываю, ничего о ней не зная? Ни в коем случае. Согласно общеизвестному закону мышления, по которому возникают все способности и все силы, она есть определяющее основание, примышленное к определяемому определенному так же, как и к вымышленному реальному действию.

Разве это указание на мнимую реализацию чистых понятий вне пределов этих понятий не есть тот же обычный и хорошо известный прием всякого объективного мышления, которое признает не одно только мышление, но и нечто вне мышления? Благодаря такой недобросовестности признают за этим приемом большую ценность, чем в других случаях; разве он может приобрести большее значение, когда к понятию мышления присоединяют действительность мышления, чем когда к понятию стола присоединяют еще действительный стол? "Понятие цели, особое определение происходящего во мне, является двойственным: с одной стороны, как субъективное – мышление, с другой стороны, как объективное – действие", – какие разумные основания мог бы я привести против этого объяснения, которое, без сомнения, будет дополнено генетической дедукцией.

Я чувствую это влечение, говорю я; но это ведь я говорю сам и мыслю это в то время, когда я это говорю? Действительно ли я также чувствую или я только думаю, что я чувствую; не есть ли все, что я называю чувством, только поставленное перед моим объективирующим мышлением, и не есть ли это только переходное состояние всякого объективирования? Мыслю ли я действительно, или же я только мыслю мышление о мышлении? Что может помешать умозрению задавать такие вопросы и продолжать их задавать до бесконечности? Как могу я ответить на них, и где же та черта, дальше которой эти вопросы не пойдут? Я отлично знаю и должен в этом согласиться с умозрением, что каждое состояние сознания можно подвергать рефлексии и этим создавать новое сознание и что таким образом непосредственное сознание поднимается с каждым разом на ступень выше, а первое сознание затемняется и делается все более сомнительным; я знаю также, что эта лестница бесконечна.

Я знаю, что весь скептицизм основан на этом приеме и что та система, которая меня так потрясла, также основывается на приведении и ясном сознании этого приема.

Я знаю, что если я не хочу делать эту систему запутывающей других игрой, но действительно захочу действовать согласно с ней, то я должен отказаться от повиновения моему внутреннему голосу.

Я не смогу желать действовать, так как, согласно этой системе, я не могу знать, могу ли я действовать; то, что мне кажется действием, должно мне представляться лишенным всякого значения, только обманчивым образом.

Все серьезное и интересное исчезнет из моей жизни, и сама жизнь превратится также, как и мое мышление, в одну только игру, не возникающую из чего-либо и не заканчивающуюся ничем.

Должен ли я отказаться от повиновения этому внутреннему голосу? Я не хочу этого делать. Я хочу добровольно признать себя таким, как этого требует мое влечение; и, приняв это решение, я хочу также проникнуться мыслью о реальности и правдивости этого решения и всего того, что им предполагается. Я хочу остаться на точке зрения естественного мышления, на которую меня ставит это влечение, и отказаться от всех размышлений и умствований, которые смогут сделать сомнительной правдивость этой точки зрения.

Я теперь понимаю тебя, высокий дух. Я теперь нашел орган, посредством которого я пойму реальность моего влечения и вместе с тем, наверное, и всю вообще реальность. Этот орган не есть познание; знание не может обосновываться в самом себе и доказывать само себя. Каждое знание предполагает другое высшее как свое основание, и это восхождение бесконечно. Этот орган – вера, добровольное удовлетворение естественно возникающих в нас мнений, потому что, только признав это мнение, мы сможем выполнить свое назначение. Вера подтверждает наше знание, поднимает его на степень достоверности и убеждения, без веры знание было бы одним только обманом. Вера – не знание, она – решение воли придавать значение знанию.

Так буду же я всегда твердо придерживаться этого выражения; это не простое различие в выражениях, но действительное, глубокое различие, с громадными последствиями для всего моего настроения. Все мои убеждения – только вера, и ее создает настроение, а не рассудок. Зная это, я не буду пускаться в споры, так как я заранее предвижу безрезультатность этих споров. Эти споры не введут меня в заблуждение, потому что источник моего убеждения находится выше всех споров. Я стану навязывать другому это убеждение доводами разума, и не буду смущен, если эта попытка не удастся. Это убеждение я признал прежде всего для самого себя, но не для других, и я хочу его оправдать только перед самим собой. Кто обладает моим настроением, честной и доброй волей, тот также придет к моему убеждению, но без этих данных невозможно выработать в себе это убеждение. Зная это, я также знаю, чем должны создаваться во мне и в других различные наши свойства-, они должны создаваться волей, а не разумом. Если только воля бесповоротно и честно направлена на добро, разум сам встанет на сторону истины. Если же развивается разум, а воля остается в пренебрежении, то возникает только готовность мудрствовать и умствовать в абсолютной пустоте. Зная это, я могу уничтожать все ложное знание, направленное против моей веры. Я знаю, что все мнимые истины, обоснованные только мышлением, а не верой, совершенно ложны и добыты незаконным путем, так как чистое, вполне последовательное знание приводит только к признанию того, что мы ничего не можем знать. Я знаю, что такое ложное знание никогда не находит ничего, кроме того, что оно вложило в свои предпосылки путем веры, из которых оно, может быть, впоследствии еще сделает неправильные заключения. Зная это, я обладаю пробным камнем всякой истины и всякого убеждения. Только совесть дает основу истине.

То, что противоречит совести и возможности и решению следовать ей, то, несомненно, ложно и никогда не станет убеждением, если я даже не могу определить все ложные заключения, которые привели к этому.

Так же обстоит дело со всеми людьми, видевшими мир. Сами того не сознавая, они признают путем веры реальность всего, что видят; эта вера проникает в них вместе с началом их существования: она прирожденна. Могло ли быть иначе? Ведь чистое знание, чистое созерцание и размышление не дают оснований считать наши представления чем-либо больше, а не только образами, правда, обладающими принудительной необходимостью: почему же мы считаем наши представления не образами, кладем в их основу нечто существующее независимо от всяких представлений? У нас у всех есть способность и влечение выйти за пределы нашего естественного воззрения; почему же только немногие выходят за его пределы и с раздражением защищаются, когда их хотят побудить к этому? Что держит их в плену этого первоначального, естественного воззрения? Это не основания разума, потому что таковых в данном случае не может быть; это интерес к реальности, которую они хотят создать; добрый человек – только для того, чтобы создать ее; обыкновенный и чувственный – чтобы наслаждаться ей. Кто живет, тот не может оторваться от этого интереса, как не может расстаться с верой, которую ведет этот интерес с собой. Мы все рождаемся в вере; кто слеп, тот слепо следует тайному и непреодолимому влечению; зрячий следует с открытыми глазами и верит, потому что хочет верить.

Какое единство и завершенность в себе самом, какое достоинство человеческой природы! Наше мышление не обосновано в себе самом, независимо от наших влечений и склонностей; человек не состоит из двух рядом существующих частей – он абсолютно един. Все наше мышление обусловлено нашими влечениями, и каковы склонности данной личности, таково его познание. Это влечение принуждает меня принять известный образ мыслей, пока мы не заметим этой принудительности, но она исчезает, как только мы ее заметим, и тогда уже не влечение, а мы сами посредством влечения создаем себе свой образ мыслей.

Но я должен открыть глаза, должен вполне познать самого себя, должен понять эту принудительность, в этом состоит мое назначение.

Сообразно этому и при условии этого предположения я должен сам создавать свое мировоззрение, тогда я буду вполне самостоятельным и завершенным самим собой. Первоисточник всего моего мышления и всей моей жизни – то, из чего проистекает все, что может существовать во мне, для меня и благодаря мне, глубочайший дух моего духа не есть чуждый мне дух, но он создан мной самим в точном смысле этого слова. Я весь – свое собственное создание. Я мог бы слепо следовать влечению моей духовной природы. Я не хотел быть частью природы, но хотел стать собственным созданием; и я стал им, потому что хотел этого Я мог чрезмерными умствованиями затемнить и сделать сомнительным естественное мировоззрение моего духа. Я свободно предался этому воззрению, потому что я хотел предаться ему. Мировоззрение, которого я сейчас придерживаюсь, я выбрал с осмотрительностью, сознательно и после размышлений из всех других возможных мировоззрений, потому что только это мое мировоззрение признал я подходящим к моему достоинству и моему назначению. Я сам, свободно и сознательно, встал на ту же точку зрения, на которой меня оставила моя природа. Я признаю то же самое, что и она, но я признаю это самое не потому, что я так должен поступать,-но я верю, потому что я хочу в это верить.

Высокое назначение моего рассудка наполняет меня благоговением. Он оказывается не пустым и играющим создателем из ничего: он дан мне для великой цели. Мне доверено развитие моего рассудка во имя этой цели; оно в моей власти, и от меня потребуется это развитие. Оно находится в моей власти. Я знаю это непосредственно, и при высказывании этой мысли моей вере не приходится пускаться в дальнейшие умствования; я знаю, что я вовсе не вынужден предоставлять моим мыслям слепо и бесцельно блуждать; я могу произвольно возбуждать и направлять мое внимание, отвлекать его от одного предмета и обращать на другой; я знаю, что вполне зависит от меня не прекращать исследования этого предмета, пока я не вполне еще проник в него и пока у меня не составится о нем вполне законченного убеждения; знаю, что не слепая необходимость навязывает мне определенную систему мышления и не пустая случайность, играющая моим мышлением, но что я думаю самостоятельно и могу обдумать то, что я хочу. Также размышлением пришел я к еще большему. Я понял, что только я сам и через самого себя создал все мое мировоззрение и выработал свой взгляд на истину; так как от меня зависит – лишиться ли благодаря умствованиям чутья истины или же отдаться истине со смирением верующего. Мое мировоззрение, характер развития моего рассудка так же, как и предметы, на которые он направлен, – все это вполне зависит от меня самого. Правильный взгляд – заслуга; извращение моей познавательной способности, отсутствие мыслей, затемнение и заблуждение этой способности, неверие-проступок

Существует только один пункт, на который я непрестанно должен направлять все мое размышление: как должен я поступать и как целесообразнее могу я выполнить это должное. Все мое мышление должно иметь отношение к моей деятельности и должно признаваться, хотя и отдаленным средством для этой цели, для деятельности; вне деятельности мышление только пустая бесцельная игра, потеря силы и времени, извращение благородной способности, данной мне для совершенно иной цели.

Я могу надеяться и, вероятно, обещать себе, что такое размышление будет иметь успешные результаты. Природа, в которой я должен действовать, не есть чуждое и без всякого отношения ко мне созданное существо, в которое я не могу проникнуть. Она создана по моим же законам мышления и должна находиться с ними в соответствии. Она всегда должна быть для меня познаваема, постигаема и проницаема до самой своей глубочайшей сущности. Она всегда выражает только отношение меня самого ко мне же самому, и как несомненно я могу надеяться познать самого себя, так же несомненно могу я обещать себе исследовать ее. Если я буду искать только то, что я должен искать, то я найду; если только я буду спрашивать о том, о чем я должен спрашивать, то я получу ответ.

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>