9. РЕГРЕССИЯ В ПЕРЕНОСЕ И ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКАЯ ТЕХНИКА РАБОТЫ С ИНФАНТИЛЬНЫМИ ЛИЧНОСТЯМИ - Агрессия при расстройствах личности и перверсиях - О.Ф. Кернберг

Категория пациентов, описываемых нами в настоящей главе, относится к спектру пограничной организации личности, которую можно лечить с помощью психоанализа, хотя при этом на пути терапевтического успеха и возникают определенные технические проблемы. Эрнст Тихо (Ticho, 1966) однажды дал определение попытке лечить нарциссических личностей как “героической”. Я добавлю к данной категории инфантильных личностей. Еще двадцать лет назад эти пациенты обычно рассматривались как истерические. Иссер и Лессер (Easser and Lesser, 1965), Зетцель (Zetzel, 1968) и я (Kernberg, 1975) рассматривали их как регрессивные формы истерической личности и относили к инфантильным, сценическим, истероидным или типу 3 и 4 по Зетцель. Я говорил о дифференциальном диагнозе этих личностей в 4-й главе; здесь я только суммирую их наиболее важные характеристики, перед тем как исследовать некоторые специфические происходящие с ними в ходе психоаналитического лечения изменения.

Пациентам с инфантильной личностью свойственны три характеристики, которые преобладают у всех пограничных пациентов: диффузная идентичность, примитивные защитные механизмы и хорошая проверка реальности. Диффузная идентичность снижает их способность к эмпатии с окружающими и способность к реалистической оценке и предсказанию собственного поведения и поведения других людей. Вследствие этого их объектные отношения являются высоко конфликтными, хотя они могут быть и достаточно глубокими в смысле продолжительности, но хаотическими и сцепленными отношениями со значимыми другими. Такая способность к глубокому вовлечению в отношения с другими, даже если она и является высоко невротической по характеру, отличает их от других пациентов с пограничной организацией личности, таких как нарциссические, шизоидные и параноидные личности.

Поскольку у этих пациентов преобладают защитные операции, основанные на расщеплении, им свойственно меньшее количество механизмов вытеснения, присущих истинно истерическим личностям. Таким образом, сексуальная заторможенность последних может быть замещена стабильно полиморфными, перверсными инфантильными наклонностями даже у тех пациентов, у которых нет явной сексуальной перверсии. Процессы расщепления являются основой противоречивого, непоследовательного, хаотического межличностного поведения подобных пациентов.

Инфантильные личности демонстрируют эмоциональную лабильность и сценические качества, характерные для истерических пациентов, во всех своих объектных отношениях, а не только в специфически связанных с сексуальными взаимоотношениями. Они также демонстрируют экстровертированное, эксгибиционистское поведение истерических личностей, за исключением того обстоятельства, что их поведение носит детский, прилипчивый, а не эротический характер. Инфантильные пациенты производят впечатление, что эротическая соблазнительность для них является средством удовлетворения потребностей в близости и зависимости, а не сексуальной потребности.

С психодинамической точки зрения, инфантильные пациенты проявляют типичный сгусток эдиповых и преэдиповых конфликтов, характерных для пограничной организации личности, но с акцентуацией поздних и продвинутых типов эдиповых конфликтов, что ставит их ближе к истерической личности, чем всех других пограничных пациентов.

Можно даже описать переход от истинно истерической до истинно инфантильной личности как континуум, что имплицитно присутствует в классификации Зетцель (Zetzel, 1968), выделившей четыре типа этого синдрома (см. гл. 4). С точки зрения моего недавнего опыта, большинство подобных пациентов можно лечить психоанализом, таким образом, они образуют, наряду с нарциссическими личностями, важное исключение из правила, утверждающего, что психоанализ не подходит пациентам с пограничной организацией личности. Чтобы психоанализ был показан для инфантильной личности, однако, необходимо, чтобы у пациента была хотя бы какая-нибудь мотивация к лечению, некоторая способность к эмоциональной интроспекции и инсайту, контролю импульсов, толерантности к тревоге и сублиматорному функционированию (неспецифические аспекты силы Эго). Эти требования исключают из рассмотрения возможности психоанализа типичных пациентов 4-го типа по Зетцель, с неспецифическими проявлениями слабости Эго, практическими неконтролируемыми действиями вовне и ограниченной способностью к реалистическому самонаблюдению.

Некоторые из терапевтических неудач в исследовательском проекте по психотерапии фонда Меннингера (Kernberg et al., 1972) относились к пациентам данного типа. Интересно, могло ли бы что-то из сделанных с тех пор открытий относительно психоаналитического лечения пограничных случаев объяснить эти неудачи? Поэтому я уделю значительное внимание недавним и более удачным случаям психоаналитического лечения пациентов, которых можно охарактеризовать как занимающих промежуточную зону между истерическими личностями и наиболее регрессировавшими инфантильными пациентами. Ниже я представлю наиболее важные аспекты двух таких случаев для иллюстрации их технического ведения.

Г-жа Н.

Г-жа Н., тридцати с небольшим лет, была квалифицированным специалистом в промышленной исследовательской лаборатории. Она легла в больницу из-за тяжелой и острой депрессии, быстро облегченной антидепрессивными препаратами. Впоследствии она начала лечение, поскольку была недовольна своей полнотой и отношениями с мужчинами. Она злоупотребляла лекарствами, и у нее были фобические реакции при вождении автомобиля по эстакадам и мостам. Она не была непривлекательной, но одевалась так, что это подчеркивало ее умеренную полноту. Г-жа Н. объяснила, что ее интересуют только те мужчины, которые ей недоступны. Тем не менее, она интересовалась людьми, и у нее были близкие друзья.

После сильных колебаний она призналась в том, что считала своим наиболее серьезным симптомом: она сознательно фальсифицировала результаты лабораторных исследований, а затем проделывала определенные эксперименты, которые бы демонстрировали ошибочность ложных данных, представленных ею ранее. Ее реальные служебные достижения сильно замедлились, поскольку она усердно работала, иногда задерживаясь до позднего вечера, чтобы ликвидировать результаты собственных фальсификаций. Тщательная оценка функционирования ее Супер-Эго в других сферах антисоциальных наклонностей обнаружила только краткий период воровства в магазинах в раннем подростковом возрасте; во всем прочем она была полностью честна.

Г-жа Н. давала противоречивые, даже хаотические описания своих близких друзей, родственников или самой себя. У нее проявлялась диффузная идентичность, преобладание примитивных защитных операций, хаос в интимных сексуальных отношениях и множество невротических симптомов — типичная пограничная организация личности. Я поставил ей диагноз инфантильной личности с мазохистскими чертами, но ее способность к глубоким объектным отношениям и отсутствие антисоциальных черт, кроме специфического симптома на работе и неспецифических проявлений слабости Эго, делали попытку психоаналитического лечения по-видимому, обоснованной.

Г-жа Н. сталкивалась с чрезвычайными трудностями в обрисовке реалистического образа своих родителей и двух сестер. Она описывала отца как дистантного и недоступного, холодного и отстраненного, хотя и теплого и внимательного к ней, в действительности почти явно соблазняющего. В ходе лечения пациентка вспомнила собственное сексуально соблазняющее поведение с отцом. Очень скоро после начала анализа стало понятно, что она не знала, он ли вел себя по отношению к ней соблазняюще или она по отношению к нему.

Мне почти совсем не удалось представить облик ее матери, которая в течение нескольких лет анализа присутствовала чисто мифически. Наоборот, образ значительно более старшей тети, выполнявшей функции материнской фигуры, с самого начала приобрел большое значение. Г-жа Н. выражала ностальгию по детским отношениям с теплой, понимающей и сердечной родственницей.

В переносе были длительные периоды, когда она выдавала эдипов материал, страхи и желания быть соблазненной мною, которые постепенно превращались в желание соблазнить меня как отцовскую фигуру, а также параллельное раскрытие глубокой, диссоциированной бессознательной вины за эту соблазнительность, выражавшуюся в самопораженческих паттернах ее отношений с другими мужчинами. Можно сказать, что ее эдиповы конфликты проявлялись не в динамическом равновесии, включающем в себя бессознательные, вытесненные позитивные эдиповы желания и чувства вины за них, но в одновременных, взаимно диссоциированных или отщепленных отыгрываниях вовне бессознательной вины за хорошие отношения с мужчинами вне анализа и в явном выражении конфликтов вокруг сексуальной соблазнительности и страха отвержения в самой аналитической ситуации.

После нескольких месяцев возникла новая тема, которая постепенно стала занимать существенное место в переносе. Г-жа Н. упомянула коллегу, которая выполняла работу, близкую к той, что делала в лаборатории сама пациентка, женщину, которую пациентка считала очень привлекательной и в то же время потенциально серьезной профессиональной соперницей. У нее постепенно развились сильные гомосексуальные чувства к ней наряду со страхом, что та пытается похитить ее идеи, чтобы сделать собственную более успешную карьеру.

Страхи г-жи Н. перед этой женщиной производили на меня впечатление параноидных: в действительности ее сотрудница была ужасной ведьмой, наделенной необыкновенной властью, которая была направлена на разрушение пациентки, на развал ее работы; она нарушала электронные цепи и вносила беспорядок различными способами. Как только я попытался прояснить степень, до которой пациентка осознает это как реальность или фантазию, г-жа Н. немедленно стала испытывать подозрения относительно моих отношения и намерений. Она рассматривала возможность того, что я знаю ее коллегу, или подозревала, что та вступила со мной в контакт, чтобы повлиять на меня. Во всяком случае, г-жа Н. чувствовала реальную угрозу, что я могу стать ее врагом, вступив в союз с ее коллегой.

Я рассмотрел возможность того, что образ угрожающей, мстящей эдиповой матери спроецировался на эту женщину и на меня в переносе, но не было возможности связать такое параноидное развитие “здесь-и-теперь” со значимыми аспектами прошлого пациентки. Действительно, в течение длительных периодов анализа, каждый по нескольку недель, было ощущение, что у г-жи Н. нет прошлого, нет личной истории, с которой я мог бы работать в конструктивном или реконструктивном ключе, и что все разыгрывается в ее отношениях с ее сотрудницей и со мной. Были моменты, когда я думал, что пациентка, наверное, психотична. Любые попытки связать то, что происходило в переносе, с прошлым пациентки, не только были безуспешны, но и приводили к увеличению путаницы на сеансах. На некоторых из них я чувствовал, что мне как будто угрожает сумасшедшая ведьма, которая пытается превратить все мои усилия по пониманию того, что происходит, в разрушительное перемешивание моих собственных мыслей. К этому очень подходили описанные Бионом (Bion, 1959) деструктивные нападки пациентов на все, что, кажется, связывает один объект с другим, как выражающие “психотическую” часть личности. Аналитическая ситуация стала полностью хаотичной, и я испытывал в своем контрпереносе к г-же Н. (я был околдован...) все то, что она испытывала в своих отношениях к своей сопернице; одновременно мы оба — она и до некоторой степени я — потеряли способность отделять реальность от фантазии.

Я хочу подчеркнуть то пугающее воздействие, которое оказывали на меня быстрые чередования в лечении “сумасшедших периодов”, когда, кажется, продолжалась “охота на ведьм”, с важнейшим вопросом — кто охотник и кто дичь — и “эдиповыми периодами”, когда г-жа Н. вела себя как типичный невротический пациент, успешно ассоциируя при исследовании позитивного эдипова переноса и ее отношений с другими людьми в настоящем и прошлом.

Только после многих месяцев прояснения подобного развития переноса я смог проинтерпретировать г-же Н., что несмотря на реальность поведения ее сотрудницы, г-жа Н. проецировала на нее внутреннюю реальность, состоящую из сумасшедшей женщины-“ведьмы”, пытающейся украсть ее мысли, разрушить работу и будущее, сила которой была связана с сильным восхищением пациентки и сексуальным влечением к ней. Та же самая женщина-“ведьма” заставляла ее переделывать собственную творческую работу в лаборатории. Только тогда г-же Н. пришли самые первые воспоминания, в которых она воспринимала свою мать одновременно как интенсивно защищающую и вторгающуюся — контролирующую пациентку, читающую ее мысли. Стало ясно, что г-жа Н. всегда чувствовала себя проникнутой таким образом своей матери. Она чувствовала, что ее тело, ее движения, ее речь, ее намерения не заслуживают доверия, поскольку могут в реальности представлять намерения ее матери.

Тогда идеализированная фигура тети предстала как отщепленный образ идеальной матери — любящей, но не вторгающейся, выдерживающей дистанцию без агрессивного наказывания дочери. Г-жа Н. жила с образом — фантазийным или реальным, — что мать не перенесла бы ее независимости и автономии, когда она была еще ребенком. Боязнь езды по эстакадам и мостам прояснилась теперь как страх, что мать поймает ее и накажет смертью за попытку побега от нее по эстакаде или мосту. Я смог теперь вместе с г-жой Н. анализировать то, как она повторяла свои отношения с матерью в отношениях со мной, воспринимая меня как вторгающуюся мать-ведьму, нападающую на нее как на сеансах, так и на ее рабочем месте, в то время как в другие моменты, не осознавая этого, пациентка идентифицировалась с этой вторгающейся матерью в попытке помешать моей автономной работе, необходимой для того, чтобы она могла больше понимать и независимо думать. Я предположил, что ужасная путаница относительно того, правда ли, что ее соперница создает невыносимую ситуацию на работе, или г-жа Н. просто фантазирует об этом, была частью этого паттерна. Анализ идентификации г-жи Н. с примитивной, переполняющей ее матерью-ведьмой, паразитически захватившей ее Супер-Эго, постепенно привел к исчезновению самопораженческих фальсификаций научных данных.

С этого момента г-жа Н. стала более свободно думать о том, что происходит на работе. И я, и она обнаружили, что в течение нескольких недель ее соперница действительно активно пыталась помешать работе пациентки, и этот факт подтверждался свидетельствами других сотрудников.

На дальнейших стадиях анализа стало понятно, что внутреннее, бессознательное подчинение матери, от которой пациентка не могла себя дифференцировать, представляло отыгрывание вовне эдиповой вины, отщепленной противоположности ее сознательных эдиповых фантазий и желаний в переносе. Г-жа Н. стала теперь заторможенной в выражении своих сексуальных фантазий обо мне и сознательно более боязливой в своих сексуальных отношениях с мужчинами. Анализ вошел в период оценки и проработки эдиповых конфликтов и амбивалентности в отношениях с обоими родителями.

Г-жа Ж.

Г-жа Ж., художница сорока с небольшим лет, обратилась ко мне после нескольких неудач в психоаналитической психотерапии, поскольку слышала, что я интересуюсь живописью. В фантазии я представлялся ей аналитиком, не принадлежащим к “истеблишменту”. Такая зыбкая рационализация ее решения начать у меня лечение скоро обратилась для нее в источник огромной тревоги, поскольку она начала бояться, что я стану сильно завидовать ее способности к рисованию и это будет угрожать ее лечению у меня. Г-жа Ж. страдала от умеренной тревоги, конфликтов в нынешнем, третьем, браке, межличностных трудностей с другими женщинами, длительных периодов застоя в работе и легких склонностей к самоповреждению. Она кусала и жевала слизистую оболочку рта и кожу вокруг ногтей и компульсивно выдергивала волосы на лобке. Раньше она много пила, но к моменту ее обращения ко мне пациентка контролировала этот симптом.

Г-жа Ж. была единственным ребенком родителей, которые гордились своим аристократическим происхождением, но при этом жили в тяжелых финансовых условиях по непонятным для пациентки причинам. Возмущение матери неспособностью отца разрешить их финансовые проблемы образовывало главную тему детства г-жи Ж. Я очень мало знал о ее матери: пациентка описывала ее как сильную, но не вторгающуюся, “всегда присутствующую”, но находящуюся на дистанции с пациенткой. Поскольку отец г-жи Ж. в юности, как и я, жил в Латинской Америке, у пациентки возникли подробные, связывающие меня с ним фантазии обо мне.

Отец, по ее рассказам, выглядел дружелюбным, но слабым и некомпетентным, и пациентка описывала в деталях, как она пыталась в собственной жизни найти более уверенного и эффективного мужчину, но всегда безуспешно. В конце концов она оказывалась с мужчиной-неудачником, что служило основной причиной ее горечи. Дочь г-жи Ж. от предыдущего брака жила вне дома, учась в колледже, и г-жа Ж. очень по ней скучала. Она полагала, что отсутствие дочери обострило ее проблемы с нынешним мужем, бизнесменом, который не мог сохранить собственный бизнес и теперь работал на прежнего конкурента. Г-жа Ж. преподавала искусство, помимо занятий живописью, что являлось существенным вкладом в общий доход семьи.

Первым моим впечатлением было то, что г-жа Ж. сравнительно свободна от симптомов, в том смысле, что ее самоповреждение, тревога, перепады настроения и трудности в межличностных отношениях не произвели на меня впечатление серьезных. После более продолжительного рассмотрения, однако, я обнаружил чувство пустоты и спутанность, которые заставили меня пересмотреть первоначальное мнение. Тем не менее пациентка обладала способностью к интроспекции и мотивацией к лечению, что свидетельствовало в пользу возможности психоанализа.

Она ясно и точно описывала реальные события ее прошлого и настоящего, но становилась расплывчатой и даже хаотичной при описании членов семьи и ближайших друзей. Наиболее важные женщины в ее жизни были притягательными, хотя и угрожающими, близкими, хотя и не заслуживающими доверия; мужчины, наоборот, — в особенности три ее мужа — были надежными, но слабыми. Г-жа Ж. считала своей заслугой, что ей удалось сохранить хорошие отношения с бывшими мужьями, но из ее рассказа я не понял, чем один отличался от другого. Г-жа Ж. испытывала трудности, рассказывая о том, как она видит себя: ей нравилось искусство и его преподавание, но ей также хотелось бы узнать, нет ли в ней чего-либо “фальшивого”; ей была неприятна ее склонность увязать во взаимоотношениях, даже если они казались ей фрустрирующими и порождали конфликт.

На основе всех этих элементов я поставил ей диагноз инфантильной личности, функционирующей в рамках пограничной организации, и предложил психоаналитическое лечение.

Ниже я приведу очень сжатый перечень тем, связанных с моими теперешними задачами. Ее сильная боязнь, что я буду завидовать ее таланту художника, а также раннее проявление переноса отражали проекцию на меня зависти ко мне и к моей профессиональной работе. Пациентка чувствовала, что я представляю собой пример преуспевающего мужчины, которым она восхищается и к которому тянется, но которым никогда не будет обладать — напоминание о ее горьком разочаровании в отце и мужьях. Постепенно она стала осознавать, что ей трудно решить, хочет ли она меня как мужчину или хочет быть такой, как я. Позитивные эдиповы стремления и зависть к пенису наряду с бессознательной идентификацией с мужчиной — объектом зависти — стали главным содержанием первоначального переноса. В качестве первого динамического аспекта ее трудностей в браке проявился бессознательный выбор мужчин, которых она считала ограниченными и не допускала мысли о чрезмерной зависти к ним и соперничестве с ними. Позже мы обнаружили, что г-жа Ж. вносила бессознательный вклад в то, что ее муж оставался на подчиненной позиции в бизнесе.

Вторая тема, возникшая очень скоро, отражала взаимоотношения пациентки с другими женщинами. Она активно участвовала в группе женщин-художниц и близко сотрудничала с несколькими женщинами, имеющими сходные профессиональный опыт и интересы. Она выбирала для совместной работы женщин, которых считала очень агрессивными. Вначале она восхищалась ими и подчинялась им, а затем у нее развивались сильные реакции гнева, и отношения заканчивались ужасными скандалами. Этот паттерн повторялся достаточно часто, чтобы пациентка могла его полностью осознать, а также осознать свою очарованность этими сильными женщинами и свою склонность занимать позицию, в которой они могли бы ее эксплуатировать. Как результат у нее возникало сильное негодование и, как она сама считала, преувеличенно бурные реакции на эту эксплуатацию.

Однако, хотя г-жа Ж. могла диагностировать этот паттерн ретроспективно, она не могла выявить его в ходе его развития. Мой интерес к тому, почему она не может осознать этот паттерн в процессе его развития, вызвал у нее сильную тревогу. Г-жа Ж. стала испуганно понимать, что для нее трудно дифференцировать собственные реакции от реакций ее подруг.

Меня поразило, что любая попытка связать ее растущее осознание патологического паттерна межличностных отношений в настоящем с прошлым оказывается бесплодной. Подобно тому, как это происходило с г-жой Н., все попытки по конструкции или реконструкции заканчивались путаницей или ощущением, что я участвую в стерильном интеллектуальном упражнении. В отличие от г-жи Н., г-жа Ж. остро осознавала путаницу между собственной мотивацией и мотивацией подруг, а также свой страх, что эта путаница помешает ей понять и себя, и свои трудности и помешает также и мне понять ее. Действительно, во время таких запутанных состояний даже ее вербальное общение на сеансах становилось дезорганизованным. В кульминационные моменты некоторых сеансов г-жа Ж. говорила с сильной тревогой, что наиболее важная ее проблема состоит в том, что она в действительности не отличается от других людей, но так глубоко погружена в отношения с ними и находится под таким их влиянием, что не может выделить себя; и она не видит, как бы я мог ей в этом помочь. В конце концов, я сказал ей, что думаю, будто она боится, что я не смогу вынести ее в “неприклеенном” состоянии. Этот комментарий она сочла весьма помогающим. Она почувствовала, что может “погрузиться” в сеансы без ущерба для моей способности к пониманию. Она уже больше не беспокоилась о том, что может спровоцировать меня на ее насильственное “собирание вместе”, которое ограничит ее свободу и сделает искусственным продуктом моего ума.

Затем последовал большой период, когда пациентка стала хаотична в своих комментариях на сеансах, на которых возникали темы, никогда больше не возникающие. Они включали в себя сексуальное возбуждение г-жи Ж. в результате кусания и жевания слизистой оболочки и кожи пальцев, а также фантазии садистского нападения на свое тело при контроле этого нападения и способности получать эротическое удовольствие от вызываемой боли. В какой-то момент г-жа Ж. сама смогла сформулировать фантазию, как будто она участвует в сексуальной перверсии, в которой играет сразу роли и садиста, и мазохиста, испытывая при этом чувство своей униженности передо мной, так же как и униженность в сексуальных отношениях с самой собой, что очень ее возбуждало.

Другой темой, которая в фрагментированном виде проявлялась в эти периоды, была мысль, что она во многом копирует свою мать — в жестах и одежде, или что ее мать имитирует ее, как будто бы между ними существует телепатическое общение. Я должен подчеркнуть, что мне было крайне трудно сформировать у себя реалистический образ матери в течение длительных периодов анализа г-жи Ж, — проблема, аналогичная той, что была у меня с г-жой Н. Временами г-жа Ж. использовала разговорный стиль своей матери, и это было несколько странно: она также использовала с небольшими модификациями материнские кулинарные рецепты, и это обычно приводило к порче блюда. У меня никогда не было ясности, был ли печальный результат вызван г-жой Ж. или тем, что ее мать сознательно изменила рецепт.

В конце концов стало совершенно ясно, что бессознательная идентификация пациентки со слишком сильной и опасной матерью может быть устранена только посредством внутренней фрагментации, генерализованной операции расщепления, отражавшей фантазию, что не существует опасности для матери взять верх, поскольку нет человека, над которым она берет верх, так что мать просто напрасно потратит время. А проекция защитного чувства фрагментации г-жи Ж. на мать приводила к фрагментации образа матери и служила эффективной защитой от страхов матери. Мы узнали, что страх и озабоченность г-жи Ж., будто я могу исчезнуть в те моменты, когда она чувствовала себя фрагментированной на сеансах, были на самом деле активной попыткой убедиться, что я не буду ей угрожать своим вторжением. Мой комментарий, что она боялась, что я не смогу вынести ее фрагментации, поддержал ее, поскольку означал: я признаю ее фрагментацию и говорю, что не смогу ее преодолеть. Другими словами, то, что я описывал как свою толерантность к ее регрессивному состоянию без преждевременного интерпретативного вмешательства, она переживала как защиту от меня, как будто угрожающая примитивная мать пыталась отгородить ее от меня. В дополнение к этому мое собственное чувство спутанности, фрагментированности мышления на многих сеансах, когда пациентка пребывала в регрессивном состоянии, сейчас стало можно понять как результат проецирования ею на меня “угрожаемого Я”, в то время как бессознательно она отыгрывала то, что считала материнским инвазивным, контролирующим поведением.

Прояснение всех этих тем в переносе привело к дальнейшему прояснению трудностей, испытываемых ею в отношениях с женщинами. Пациентка смогла более реалистично оценить и разрешить искушения вовлеченности в невротические взаимодействия с доминантными женщинами. В то же время стали возможны реконструкции ранних взаимоотношений с матерью, особенно их отношений во время фазы рапрошман (возобновления отношений), предваряющей наиболее важную эдипову заинтересованность отцом.

Только тогда инфантильная версия могущественного и страстно желаемого отца начала проявляться из-под развеянных иллюзий и разочарований слабым и фрустрирующим отцом, представлявшим собой более поздний образ, в котором соединились реалистические аспекты детских переживаний и бессознательные эдиповы чувства вины.

Боязнь завистливых атак со стороны матери могла быть также связана с фантазией пациентки о том, что она становится могущественной матерью и, используя контролирующую силу этой могущественной матери, принимает на себя и роль отца, управляя им “изнутри”, и становится ими обоими — могущественной, примитивной отцом-матерью. Эта фантазия, в свою очередь, еще более прояснила бессознательную потребность пациентки в выборе мужчин, которых она воспринимала как разочаровывающих, но была способна контролировать различными скрытыми способами. Подобное прояснение привело к изменениям в ее отношениях с мужем и в ее способности поддержать его усилия по улучшению деловой ситуации.

Технические соображения

Возможно, одной из наиболее впечатляющих особенностей, которыми обладают поддающиеся анализу инфантильные личности, которых я лечил или супервизировал, является внезапное развитие трансферентной регрессии — краткой или продолжительной, — которая может быть не замечена сразу, поскольку пациент продолжает свободно ассоциировать, а наблюдаемое поведение на кушетке не претерпевает радикальных изменений. Обычно в контр­переносе аналитик впервые замечает произошедшие фундаментальные изменения.

Эти изменения состоят во внезапном, диссоциативном сдвиге к такому типу свободных ассоциаций, который является отыгрыванием примитивных отношений в переносе, при их защитном отделении от предшествовавших отношений и, временами, даже от внешней реальности. Как будто бы пациент, обычно функционирующий на невротическом уровне, начинает внезапно функционировать на типично пограничном уровне, со сдвигом от целостных к частичным объектным отношениям, от стабильного чувства идентичности (которое способствует рассказу о прошлых и нынешних объектных отношениях) к состоянию острой фрагментации, которое искажает или прерывает любое общение по поводу значимых объектных отношений, кроме тех, которые отыгрываются в настоящем с аналитиком.

Тогда аналитик чувствует, что вынужден изменить темп работы, резко сфокусироваться на текущих взаимоотношениях в переносе, будучи вынужден признать, что сигналы к этому исходят преимущественно из контртрансферентных фантазий и аффектов, а не из видимого содержания вербального и невербального поведения пациента. Внезапность такого сдвига очень впечатляет и обладает потенциально дезорганизующим воздействием на ана­литика.

В подобные моменты регрессии возникает впечатление, будто канал переноса (см. гл. 7), представляющий субъективный опыт пациента, и канал переноса, представляющий его невербальное поведение — в переносе, затихают, оставляя только “аналитическое пространство”, относительно постоянную, хотя и не озвученную фоновую конфигурацию взаимоотношений между пациентом и аналитиком, которая позволяет отыгрывать как реалистические, так и фантастические объектные отношения. Последние оказывают непосредственное воздействие на предрасположенность аналитика к тому или иному контрпереносу.

Я обнаружил, что если аналитик теперь попытается продолжить обычный для него тип работы с содержанием свободных ассоциаций пациента, возникнут все увеличивающиеся периоды путаницы. Существует реальная опасность искусственной организации коммуникаций пациента в интеллектуальном ключе, которую пациент бессознательно интерпретирует как вторжение, подчиняющее его. Действительно, само отсутствие драматического отыгрывания вовне, отсутствие коммуникаций, проходящих через невербальный канал действия, ведет к возникновению у аналитика обманчивого впечатления, что он может сосредоточить свое внимание на содержании вербальных коммуникаций пациента. Такое допущение приводит к преждевременным попыткам интерпретаций, в то время как главная тема, проигрываемая в молчаливом пространстве между пациентом и аналитиком, проходит незамеченной.

Клинические характеристики этих состояний регрессии хотя и незаметны, однако оказывают драматическое воздействие на контрперенос аналитика. Пациент может продолжить свободно ассоциировать в форме аффективно заряженных повествований о том, что происходит в его нынешней жизни, или может говорить о прошлом; здесь могут быть ссылки на аналитика, однако без возможности прояснения более глубоких последствий этих чувств для переноса. Наоборот, иногда пациент кажется необычно “здоровым” и “разумным”, а центральное место в чувствах аналитика в течение дней и недель может занимать тема, суть которой состоит в том, что невозможно исследовать то, что говорит пациент или что во всем этом материале нет глубины. Кроме того, опыт научит аналитика, что любые попытки проникновения на более глубокие уровни при использовании ранее полученного знания о бессознательных процессах пациента приведут к странной путанице, которая только повредит усилиям аналитика, направленным на понимание того, что происходит. Темы, которые в конце концов возникают, обычно представляют собой озабоченность пациента, что его хотят подчинить, что его мозги перемешиваются, что аналитик “пропадает” (как следствие проективной идентификации); так что пациент чувствует угрозу быть брошенным.

Только постепенно подспудные примитивные частичные объектные отношения становятся более ясными в контексте быстрой смены отыгрываемых Я- и объект-репрезентаций. В психоаналитической психотерапии пограничных пациентов аналитик должен быть готов иметь дело только с бессознательными проявлениями доминирующих объектных отношений “здесь-и-теперь”, откладывая на потом любую попытку связать бессознательное “здесь-и-теперь” с его генетическими предшественниками; поэтому аналитик, как это ни парадоксально, лучше подготовлен к работе с такой тяжелой регрессией. Наоборот, при аналитическом лечении инфантильной личности эти регрессии маскируются тем, что пациент внешне остается в рамках аналитического процесса, который показал себя раньше как продуктивный и помогающий, запутывая таким образом — временно или постоянно — аналитика. Массивные действия вовне стимулируют к аналитическому исследованию примитивных интернализованных объектных отношений на специфической арене, независимо от того, происходят ли эти действия с аналитиком или с другими людьми. В тех обстоятельствах, которые я описываю (характерных для пациентов, взятых на анализ, именно потому, что действия вовне у них не столь значительны, чтобы мешать анализу), кажущаяся преемственность аналитического процесса маскирует его подспудную прерывистость.

Часто во время безмолвных регрессий, типичных для этих пациентов, аналитик может чувствовать, что он лечит не настоящий аналитический случай, что речь пациента пуста и нет никакой возможности превратить его коммуникацию в полезный материал; и тогда аналитик может просто отстраниться с чувством беспомощности. Под покровом этой беспомощности аналитик может бессознательно идентифицироваться с проецируемым регрессивным “Я” пациента. У меня была возможность для изучения случаев, когда аналитик прерывал лечение из-за возникновения длительных периодов подобного рода. С другой стороны, аналитик, у которого существует сильная убежденность в специфическом генетическом происхождении таких состояний регрессии, может испытывать искушение интерпретировать вербальное содержание в свете своих генетических гипотез, а пациент — представлять материал, соответствующий таким интерпретациям, одновременно бессознательно отыгрывая фантазию, что он попался и что только дальнейшая фрагментация может его защитить.

В действительности главной причиной, по которой возникают эти частые, внезапные регрессии в переносе у инфантильных пациентов, может быть сознательное или бессознательное знание, что аналитик понимает их самих и их чувство, что любое эмоциональное понимание эквивалентно опасному вторжению, подчинению или даже сексуальному проникновению, против которого находится готовая защита в виде отыгрывания трансферентной регрессии.

Главная моя мысль состоит в том, что наиболее подходящий подход к таким периодам — не интерпретировать специфическое вербальное содержание в это время и постепенно подготавливать интерпретацию доминирующих объектных отношений, отыгрываемых в переносе, во вневременном ключе — не пытаясь связать происходящее со специфическим периодом в прошлом пациента.

Анализ того, что происходит бессознательно “здесь-и-теперь”, при толерантности к тому, что этот материал не связывается с текущей внешней реальностью пациента и с обусловливающими его факторами прошлого, по моему опыту, является наилучшим путем для получения значимой информации, которая в конце концов позволит связать бессознательное прошлое с бессознательным настоящим и другими аспектами внешней реальности пациента.

Описанный мной тип регрессии требует, можно сказать, другого типа слушания со стороны аналитика, или скорее сознавания им того, что каналы коммуникации пациента радикально переключились с вербального и невербального на более скрытый и неосязаемый канал аналитического пространства, на канал имплицитных, но постоянных отношений между аналитиком и пациентом. Коммуникация в этом пространстве доходит до аналитика в первую очередь через контрперенос. Существует, конечно, опасность, что проблемы контрпереноса в узком смысле — исходящие из предрасположенности самого аналитика к тому или иному переносу — могут привести к периоду неудач в понимании. Аналитик должен вначале перенести такой период, а затем посмотреть, не возник ли он в результате активации его собственных конфликтов или из-за внезапного и радикального сдвига в характере исходящих от пациента коммуникаций.

Я должен подчеркнуть, как много времени у меня ушло на осознание того, что происходит в каждом из двух представленных случаев; это также справедливо и по отношению к другим пациентам данного типа, которых я лечил. Эти трудности также проявляются при супервизии, когда супервизируемый сообщает о длительных периодах видимой пробуксовки в анализе пациента или о длительных периодах непонимания, когда для супервизора возникает дополнительная трудность в том, чтобы приступить к исследованию контртрансферентных проблем без вторжения в приватность супервизируемого. Тем не менее общая дистанцированность супервизора от материала является в данном случае полезной.

Один из аспектов реконструктивной работы интерпретации, возникающей из опыта с инфантильными пациентами, заключен в том, что реконструкции, включающие регрессивные переносы, можно делать только относительно поздно, после завершения аналитической работы с бессознательным смыслом происходящего “здесь-и-теперь”, которая выполнялась во вневременном ключе в течение длительного периода времени. Такая конструктивная работа требует, чтобы обработка различных тем, относящихся к области невротических переносов, оставалась незавершенной, прерванной, повисшей в воздухе. Если аналитик способен выносить такую непоследовательность, такие прерывающиеся подступы к прошлому, то в конце концов возникают новые паттерны, поражающие его логичными, почти неизбежными связями между двумя наборами сведений, исходящими из периодов “пограничной” регрессии и периодов более продвинутого или “невротического” функционирования. Только в этом случае у меня появлялась возможность делать связывающие генетические интерпретации.

Тот факт, что в приведенных мной двух примерах доминирующими объектными отношениями, отыгрываемыми в глубокой, хотя и внешне безмолвной регрессии, были бессознательные отношения с аспектом преэдиповой матери, указывает на преобладающую этиологию таких регрессивных состояний, но это не означает, что аналитику следует ожидать или предвосхищать именно данную линию интерпретаций. Есть случаи (например, случай г-жи Ж.), когда происходит регрессия к сгущенной отцовско-материнской фигуре. Нереальность таких регрессий требует значительно большей разработки происходящего “здесь-и-теперь”, до того как от них можно будет перейти к более реалистическим аспектам родительских образов.

Важно, чтобы аналитическая работа по обычным, интепретативным линиям продолжала выполняться в те периоды, когда пациент функционирует на невротическом уровне. В эти периоды пациенты с инфантильной личностью более явно проявляют свои трансферентные отношения, которые в отличие от частичных объектных отношений имеют целостную природу. Трансферентные отношения можно с большей легкостью связать с другими объектными отношениями во внешней реальности пациента и его прошлом, и поэтому они поддаются конструктивным и реконструктивным попыткам. Важно, чтобы аналитик мог переносить несвязанность аналитической работы в “невротические” периоды и в периоды глубокой, хотя и незаметной трансферентной регрессии.

Тяжелую трансферентную регрессию, которую я описываю, можно спутать с хроническим сопротивлением трансферентной регрессии, столь типичной для нарциссических личностей. Действительно, защитная отстраненность аналитика, чувства нетерпения и скуки, которые в контрпереносе нередко сигнализируют об активации регрессивного переноса у инфантильных личностей, могут быть спутаны со сходными реакциями на нарциссическое сопротивление переносу. Принципиальное отличие состоит в том, что интенсивная, прилипчивая зависимость пациента от аналитика продолжается у инфантильных личностей и в регрессивные периоды, в отличие от чувства дистанции и недостаточной эмоциональной вовлеченности в отношения с аналитиком при нарциссическом переносе.

Природа путаницы, возникающей у пациента, когда аналитик пытается углубить понимание пациентом представляемого им в эти периоды тяжелой регрессии в переносе материала, поднимает другой вопрос. Не сталкивается ли пациент с потерей или размыванием границ Эго, так что он уже не уверен, какие мысли принадлежат ему, а какие — аналитику? И не аналогичная ли путаница нарушает также и мышление аналитика? Или, по моему мнению, не является ли эта путаница следствием интенсивной активации у пациента — а, возможно, и у аналитика — проективной идентификации, так что посредством быстрого чередования проективных и интроективных механизмов происходит обмен реципрокными ролями между пациентом и аналитиком, обмен, который может привести к путанице, кто есть кто, никогда не допуская настоящего слияния между ними? Ситуация, будучи явно противоположной подлинному слиянию в переносе, которое можно наблюдать при психоаналитической работе с психотическими пациентами (гл. 12), почти всегда напоминает второй случай.

Как я уже указывал в одной из предыдущих работ (1975), потерю способности к проверке реальности в переносе, возникающую вслед за активацией проективной идентификации, следует отличать от подлинных переживаний слияния. Последние типичны для психотических, особенно шизофренических пациентов при аналитических типах лечения. Пограничные пациенты, находящиеся в глубоко регрессивном переносе, сохраняют способность дифференцировать себя от терапевта, даже если временно и кажется, что они “обменялись с ним своими личностями”.

Бион (Bion, 1957b) описывает “психотические личности” и как психотические аспекты клинически непсихотических пациентов, и как характеристики шизофренических пациентов в психоаналитическом лечении. Эти психотические личности или аспекты личности демонстрируют преобладание крайне деструктивных импульсов, ненависти к реальности, выражаемых как разрушение способности пациента к осознанию реальности, проективную идентификацию и патологическое расщепление проецируемого материала на отдельные фрагменты, образующие “странные объекты”.

Хотя я и считаю, что Бион недооценивал различия между настоящим психотическим переносом и тяжелой регрессией при пограничной или другой патологии характера, акцент, который он делал на преобладании проективной идентификации и других примитивных защит как на проявлении агрессивных атак на сам аппарат восприятия, соответствует характеристикам трансферентных регрессий, иллюстрации которых я привожу. Но тяжесть этих черт варьирует от случая к случаю. Агрессивные атаки на восприятие реальности, в частности, могут быть довольно ограниченными. Я думаю, что Бион, сводя вместе шизофрению и патологию характера, недооценивал важные различия в их специфических трансферентных регрессиях и, что даже более важно, в их техническом ведении.

Анализ доминирующих во время тяжелой регрессии объектных отношений продвигается очень медленно. Бессознательные фантазии, возникающие в эти периоды, можно прояснить посредством вневременных, “здесь-и-теперь” интерпретаций, которые я уже описывал. Обычно такие регрессивные трансферентные взаимоотношения проявляются при быстром обмене ролями между “Я” и объектом — при быстром переключении между моментами, во время которых пациент идентифицируется с собственным “Я” и проецирует свою объект-репрезентацию на аналитика, и другими моментами, во время которых пациент идентифицируется со своей объект-репрезентацией и проецирует Я-репрезентацию на аналитика. Оба клинических случая иллюстрируют это быстрое переключение. Напротив, в периоды “невротического” переноса такие переключения происходят медленнее и не так часто.

Колебания г-жи Н. между идентификацией с “ведьмой” и проекцией образа ведьмы на меня иллюстрирует этот процесс. Г-жа Ж. вместе со мной попеременно отыгрывали обе стороны инвазивной натуры могущественной, всеобъемлющей матери в отношениях с защитно фрагментированным ребенком. Это быстрое чередование частичных объектных отношений типично для пограничной организации личности. В ходе анализа таких частичных объектных отношений в переносе можно постепенно интегрировать взаимно отщепленные частичные объектные отношения и таким образом привести к интеграции “Я” и к интеграции репрезентаций значимых других, и вместе с этим к константности “Я” и константности объекта. Консолидация константности объекта, в свою очередь, имеет тенденцию подкреплять и далее прояснять природу как преэдиповых, так и эдиповых конфликтов. Оба случая иллюстрируют также, как первоначальный анализ эдипова материала может быть углублен в дальнейшем, после проработки трансферентной регрессии.

С теоретической точки зрения, кажется, что нет ничего необычного в защитной регрессии в переносе от эдипова к преэдипову периоду развития. Интересно, однако, что регрессия в этих случаях является структурной, отражающейся в активации в переносе синдрома размывания идентичности. В этих случаях, как это обычно происходит в психоаналитической психотерапии неанализабельных пограничных пациентов, развитие переноса колеблется резко и быстро между продвинутым, или “невротическим”, и регрессивным, или “пограничным” переносами.

Опасности, с которыми встречается аналитик при лечении пациентов, у которых происходят такие радикальные, драматические сдвиги в способах их коммуникации, состоят в следующем: во-первых, оставаясь исключительно на невротическом уровне регрессии при обычном развитии переноса, которое объединяет этих пациентов с обычными аналитическими случаями, можно потерять связь с более глубокими и примитивными уровнями развития. Как следствие, лечение может зайти в тупик, поскольку не будут меняться основные структуры характера, и эти пациенты могут снова и снова удивлять странными, иногда насильственными действиями вовне и недостаточной интеграцией в своей внешней жизни, которые, кажется, подрывают всю выполненную аналитиком работу. В этих условиях аналитик может прийти к заключению, что имеет дело с пациентом с базовой слабостью Эго, без настоящего понимания, с очень ранними дефицитами, которые невозможно восполнить, и т.д.

Во-вторых, если аналитик остается на уровне тяжелой регрессии в переносе, без того, чтобы быть достаточно гибким и возвращаться к анализу обычных невротических конфликтов, существует опасность потери контакта со здоровыми аспектами функционирования пациента, опасность либо сохранения знаний о примитивном функционировании пациента в подвешенном состоянии, не связанном с более здоровыми уровнями функционирования пациента, либо “индоктринации” пациента интерпретациями на примитивном уровне, которые минуют более здоровые уровни функционирования и мешают пациенту в интеграции примитивного с более развитым, более фантастического с более реалистическим уровнем его психики. Некоторые бесконечные анализы, в которых пациент кажется почти искусственно регрессировавшим из-за постоянного примитивного уровня речи и вмешательств аналитика (поэтому он остается странно нереалистичным в своем повседневном функционировании), могут иллюстрировать опасность потери полной интеграции конфликтов пациента как части психоаналитической техники. В некоторых случаях развивается хроническая психотическая трансферентная регрессия, которая распространяется и на обычную жизнь пациента.

Я считаю, что предлагаемый мной технический подход может расширить область показаний к психоаналитическому лечению тяжелых расстройств личности.