ГЛАВА 6. Этика и политика - Человек и мир - Рубинштейн С. Л.

Мое отношение к нашему обществу, к нашему строю

1. За коммунизм, против формы капитализма как эксплуатации человека чело­веком.

2. Но коммунизм — это конечный этап — туда, вдаль времен, в будущую жизнь перенесенный идеал, тот жизненный порядок, ради которого должен быть пройден весь путь. Этот порядок жизни и облик людей, этой жизнью живу­щих, — его надо раскрыть и приступить к обратному движению — вместо ото­двигания его вдаль времен — продвижение этого идеала мыслимое и практи­ческое в настоящее. Между конечной целью и путем к ней — сейчас острое противоречие. Если не достигнуть или, достигнув, совершенно исказить ее, если не начать снимать противоречие между целью и путем к ней...

3. Особо выделяю отношение к Сталину, начиная с ежовщины и до конца. Мер­зость и позор! (В глазах многих людей кошмар социалистического общества вообще.) Потрясающее доказательство возможности при определенных усло­виях искажения человеческого облика. На высоком уровне развития человече­ского общества у его ведущего представителя возможность такой моральной деградации, такого попрания всякой морали. Какой урок! Сталин и Марк Аврелий!

4. Дифференцированное отношение к разным сторонам жизни: в области эконо­мики я в оппозиции..., в идеологической области главное препятствие на пути развития гуманизма — догматизм. Концентрационные лагеря — уничтожение прав личности.

5. Главный вопрос: сверху вниз и ничего — снизу вверх: никакой демократии, централизм, авторитаризм.

Философское решение проблем и задач нашего времени, нашей исторической эпохи предполагает следующее.

Рассмотрение социализма как идеала, т. е. как отрицания всех неправд капита­листического общества, точно так же как в свое время буржуазное общество вы­ступало как идеал, т. е. отрицание всех неправд феодального общества. И совсем иное — рассмотрение социализма как определенного жизненного уклада, анализ его как действительности «в себе», и здесь обнаруживаются все его пороки и не­достатки. И наконец, социализму противостоит идеал коммунистического об­щества как отрицание всех пороков и недостатков социалистического общества.

Но философско-теоретическое рассмотрение каждого последующего этапа с по­зитивных позиций, с позиций того, что оно вырастает из данного этапа, хотя и предполагает оптимизм поступательного развития и критику пороков предыду­щего, но не снимает его действительности.

Вместе с тем буржуазной демократии присущ либерализм и индивидуализм как право индивида, как возможность его инициативы, его разума, совести и от­ветственности. Опора либерализма в капиталистическом обществе, но в нем не противоположная суть индивидуализма — рост духовных связей, одиночество. Но при социализме уничтожено преимущество либерализма его антитезой, как то­талитарным государством, в котором все осуществляется сверху вниз и ничего — снизу вверх, в котором личность полностью поглощена государством. Достоинст­ва либерализма и буржуазной демократии выступили в его борьбе с фашизмом (Томас Манн, А. Эйнштейн). Его недостатки — в реальной судьбе индивидуализ­ма — прежде всего как распаде духовных связей людей, в нигилизме, безразличии к другому человеку, цинизме. Каким образом индивидуализм может быть ограни­чен солидарностью людей, но каким образом солидарность, коллективизм не пре­вратятся в тоталитаризм, присущий соборности, католицизму? Насилие, прину­ждение, концлагеря — аппарат тоталитарного государства: сталинский режим — застенки, культ личности, все сверху вниз и ничего — снизу вверх, утрата чувства ответственности в абсолютном выражении «вверху» и в значительной степени «внизу». Отношение к неистине не как к ошибке, заблуждению (в познании, в науке), а как к преступлению. Выражение неправдивости — принесение истины в жертву интересам личности и классовым — прежде всего есть выражение классо­вой идеологии внутри науки — отношение к ошибке как к вредительству. Именно так трактует достоверность познания, абсолютность истины, выявляя гносеоло­гические предпосылки, основы своей идеологии, «католицизм», «соборность», го­сударство. Тогда как гносеологические предпосылки, основы либерализма заклю­чены в скептицизме или плюрализме (Джеме), подчеркивающем многообразие аспектов бытия и бесконечность процесса познания истины.

В плане обсуждения перспектив и трагедии настоящего: основная проблема — соотношение этики и политики — определенная политика ориентируется и утвер­ждает правоту формально лучших (или «исправившихся») людей, которые на са­мом деле уже худшие — пустые, бессодержательные, исключившие из своей жиз­ни моральные принципы люди. А социально худшие — не прилаживающиеся к внешним требованиям, ищущие внутренний подлинный путь, на самом деле — лучшие — формально отрицающие требования настоящего, по существу, защи­щают будущее. Что произойдет при отмене государства, если формальные отно­шения — отношения «масок» — уже проникли в сущность личности «лучших» сегодня людей, исказив их нравственную и психологическую сущность? Как воз­можно строить новое общество тогда по принципу Ленина, предложившего стро­ить социализм из наличного, искалеченного человеческого «материала»? Лишь на первый взгляд буржуазному индивидуализму противоположен и противосто­ит социалистический коллективизм: на самом деле последний не предполагает солидарности — она уничтожается политикой тоталитаризма. «Худшие» борются за справедливость или свою правоту в одиночку, они разобщены «лучшими», которые «солидарны» на основе политических, а не этических принципов и тре­бований.

Утверждение о сосуществовании двух систем — это тактика, а не стратегия:

это истина на сегодняшний день, на какой-то ближайший период времени. Но в конечном итоге сосуществование двух систем — капитализма и социализма — не­возможно. Буржуазная революция, совершившаяся во Франции, привела к уста­новлению буржуазной системы во всем мире. Тогда как Октябрьская революция — только у нас. В конечном счете во всем мире будет господствовать одна система — все в мире слишком взаимосвязано, чтобы можно было думать иначе. И вот все в основном думают, что это будет система социалистическая. Когда это произойдет, тогда свершится коренной переворот. Он будет заключаться не только в том, что падет капиталистическая система, он будет означать и совершенно новую ситуа­цию внутри социалистического общества. Отпадут задачи борьбы с капитализмом, а тем самым отпадут не только трудности, но и источник вдохновения. А вдохно­венные задачи нужно будет искать в собственной жизни самого социалистическо­го общества! Чем ближе к реализации коммунизма, тем острее станут внутренние вопросы — отмирания государства, общества как содружества людей без аппарата принуждения. Тогда-то во всяком случае проблема человека станет центральной, основной. В преддверии этого надо ставить ее уже сейчас. В коммунистическом обществе неизбежно изменится соотношение между политикой и этикой — поли­тические проблемы приблизятся к этическим, произойдет поглощение этическим политического.

Осмысляя проблему соотношения настоящего и будущего в социальном аспек­те — необходимо еще раз подчеркнуть неправоту Сартра, который видит только «проект» будущего: необходимо начать обратное движение, двинуться в обратном направлении — от осмысления будущего как идеала к выявлению возможностей его реализации в настоящем.

Выход этики за сферу общественных отношений и т. д. должен произойти в двух направлениях:

1) отношения человека к миру;

2) отношения человека к другому человеку более конкретное и человеческое, чем отношение к нему как представителю класса, вообще как носителю определен­ной общественной функции. По отношению к человеку как конкретному субъ­екту жизни человек как носитель определенной функции — это только «мас­ка». Личная жизнь — это не жизнь, из которой все общественное отчуждено, а жизнь, включающая и общественное, но не только его. Первое отношение, в свою очередь, включает в себя второе.

Итак, основная линия выхода за пределы марксизма.

1. Человек не только олицетворение общественных (и тем более экономических) отношений. Природа не только, не всецело «предметный мир», сделанный че­ловеческими руками из природного «материала» (природа — не только сфера материального производства).

2. История мира (и человека как его части) не сводится к классовой борьбе и пе­реходу от одной общественной формации к другой (от одной системы произ­водственных отношений — к другой).

3. И любовь человека к человеку не только классовая солидарность и общеклас­совые интересы. В ней и отношение природного существа к природному суще­

ству. Природа — не только «другое» для человека, но и природа в самом чело­веке. В этом природном — первая самая естественная и теплая его непосредст­венная связь с миром, с его жизнью... Сначала «природа», а уж затем «созна­ние» (свобода) — сначала то, что у человека общего со всем миром, и уж затем то, что его выделяет — особенного. Начинать со второго — значит разрывать корневые связи человека с жизнью, обрекать его на разрыв с миром, на оску­девшее одинокое прозябание (существование). Сознание, свобода — без нее нет человека, но надо сохранить корни его жизни в природе, среди всего живу­щего, во Вселенной.

То, как Маркс преодолел антропологизм Фейербаха, в собственном смысле еще заострило и сузило его, поскольку сам человек был сведен к специфическому общественному человеку в нем. Сначала природа была сведена к человеку, а затем из человека была вытравлена его природа. Реинтеграция человека невозможна, пока так урезан человек и мир, в котором он живет. Марксова борьба против Фейербаховского антропологизма — вытравливание природы из человека: сущность человека — совокупность общественных отношений. Гуманизм — антрополгизм марксизма не только плюс, но и минус марксизма. Ограниченность Фейербаха и рукописей 1844 г. (Маркса) навсегда осталась в марксизме. Критика Марксом аб­страктного человека Фейербаха не только конкретизировала, но и специализиро­вала представление о человеке. Человек как представитель человеческого рода стал представителем своего класса — за критикой антропологизации природы Фейербахом (гуманистически-антропологическое мировоззрение) последовала крайность сведения (природы) человека к совокупности общественных отноше­ний, жизнь, история мира свелась к смене общественных (производственных) от­ношений, к смене общественных формаций.

За коммунизм как упразднение всякой эксплуатации человека человеком, но в мире не сведенном только к хозяйственным заботам общественной жизни! Забота человека о человеке и человечестве — гуманизм марксизма и социализма. Но если без остатка раствориться в заботе о хлебе насущном, о хозяйственном благоуст­ройстве, то человек изойдет в них и в нем не останется того человеческого, что де­лает его достойным этих забот. Только поглощение человека заботами о («мир­ском») хозяйственных делах — неизбежность внутреннего обнищания, опустоше­ния человека*. С одной стороны, отношение к Богу, к абсолюту — обесценивает все «мирские» человеческие дела. С другой — всепоглощающая забота человека о человеке — как о его благополучии — опустошение «абсолютного» в человеке. Пе­ред лицом Вселенной, Абсолюта, Бога надо сохранить заботу о человеке, о его жизни, «мирском» благоустройстве. (Унизительное в нынешних условиях — это унижение самого человека, всего внутреннего в нем.) Но человек не может и не должен раствориться весь в заботах о человеческом благополучии. Делая это, он теряет самого себя, сердцевину своего существования. Ленин в «Государстве и ре­волюции» определил общество как «фабрику» и «контору», а людей — как служа­щих в ней.

На самом деле — природное в человеке, а человек — в общественных отноше­ниях. Сущность человека — совокупность общественных отношений — в этом открытие Маркса, его смысл в том, что существуют внутренние законы общест­венной жизни. Но в этом же, точнее в превращении этих законов в основные за-

коны, определяющие сущность человека, в ведущие законы мира, — его ограни­ченность.

Сущность человека — совокупность общественных отношений — вот концеп­туальное марксистское преодоление антропологизма. В системе общественных отношений в определенном, Марксом выделенном понимании общественных яв­лений, человек выступает — в конечном счете, в качестве представителя класса, общественной категории, в качестве «общественной маски». Вскрытие этого ас­пекта и в науке об обществе его выделение в этом качестве очень важно и необ­ходимо. Но превращение этой понятийной характеристики человека в опреде­ленной системе отношений в сущность человека — это ошибка марксизма. Это разрушает природное в человеке и его природные связи с миром и тем самым то содержание его духовной, душевной жизни, которое выражает его субъективное отношение, отражающее эту его природную связь с миром и людьми.

Пафос делания, переделки хорош как альтернатива все приемлющей пассив­ности, но чувство первозданности, нерукотворности, изначальности — «не сде­ланное», «не сфабрикованное», естественно сложившееся — выражает положи­тельное космическое значение содержания религиозного мировоззрения.

Марксизм как «социология» — это сведение мира к жизни общества, человека к «маске» — к отрицанию общественной категории, общества — к «фабрике» и «кон­торе» (Ленин), этики — к политике, работы над человеком (человека над собой) — только к совершенствованию общества. Второе рассматривается не только как важ­нейшее условие первого, но и как поглощающий, исчерпывающий его эквивалент.

Ошибка — как преступление, наука — как идеология — таково распростране­ние марксизма в область познания: на самом деле, разве возможно положение об объекте (о его истинности, познанности) рассматривать как зловредное отноше­ние субъекта? Декарту, духу Нового времени, частично протестантизму (Лютер) было свойственно стремление духовного раскрепощения человека, признание ра­зума и совести индивида. Линия высвобождения человека из сословной корпора­ции и свобода конкуренции, предпринимательства, высвободили его инициативу и ответственность, с одной стороны, с другой — привели к анархии, произволу, праву на неограниченное обогащение, духовный разброд, отрицанию идейной спа­янности между людьми, идейных связей и на этой основе возможности их объе­динения. Отсюда необходимость синтеза (разрешения противоречия духа Нового времени) личной совести, личного разума, проверки, критики и т. д. (я сам дол­жен решать) и духа солидарности, коллективизма. Преодоление как тоталитариз­ма, так и борьбы всех против всех и всеобщего распада.

Существует связь политической проблемы свободы с «гносеологией», с про­блемой истины, достоверности: свобода есть право сомнения, необходимость про­верки, индивидуального разума и отсюда — индивидуальной совести. С другой стороны, вечность истины. Тоталитаризм — вера, открывающаяся в католицизм во вселенскость церкви и тоталитаризм Гитлера. Проблема истинности для марк­сизма — это ошибка как выражение враждебной установки и единая идеология для всех.

Итак, природные силы служат для разрешения этических задач, образуя адек­ватную эмоционально-нравственную основу их решения. А знание, добро, красо­та — неотчуждаемые от человека и тем самым друг от друга — образуют полноцен­ность его отношения к людям, к миру и собственного бытия.

Об «истмате» и революции (мое отношение)

Для меня остается открытым вопрос об общей «логике» исторического развития так называемых формаций. Для меня неочевидна прямая связь этого развития со способом материального производства — «базисом».

Достаточно вспомнить принципиальное различие в социальных структурах греческой и римской цивилизаций при одном и том же в принципе характере их экономического базиса. Однако для меня является очевидной и принципиальной другая логика — этики и политики, — лежащая в основе социальной организации. Политика, если взять ее внутренние, присущие нашему строю характеристики, превратилась в ... и достигла своей полной противоположности этике. Она слу­жит оправданием и прикрытием, а иногда — бесстыдным не прикрытием, а обна­жением, апологетикой тоталитарной сущности нашего государства. Любое обще­ство, основанное на законе, на определенном законном уложении, даже если эти законы по существу мало, явно недостаточно учитывают интересы масс, является обществом более демократическим (и в этом смысле — этическим). Демокра­тия — это не всегда власть народа, но демократия узаконивает право (или беспра­вие) человека, она способна гарантировать это право.

Несомненно, что и политика может быть выражением и обеспечением демо­кратического порядка (и в этом смысле — стремиться к обеспечению этических начал в организации общества). Но политика достигает своей полной противопо­ложности этике, если она становится выражением тоталитарного способа органи­зации общества.

Тоталитарность — не есть порождение сегодняшнего времени. Она была имма­нентна католицизму. Однако сегодня она достигла своего высшего уровня разви­тия, своей крайней формы выражения — это тоталитаризм фашистского и социа­листического типа. Принцип централизации власти и полного отказа от какого бы то ни было юридического обоснования ее действий одновременно связан с идеологией добровольного и даже фанатического ее передоверения одному лицу, отказа от этой власти самих масс. Этот принцип оказался — как ни парадоксаль­но — единым в совершенно разных обществах — социально развитом германском и социально архаичном — русском.

Это само по себе заставляет отказаться от идеи имманентности тоталитаризма (Иван Грозный, Петр и т. д.) русскому национальному складу, духу. Конечно, гер­манский тоталитаризм — фашизм — оказался обеспеченным отработанной систе­мой немецкого порядка (Ordnung), германской привычкой к организации и органи­зованности, привычкой к подчинению и исполнению. Русский — отечественный — тоталитаризм, сталинизм вырос (и обеспечил свое упрочение) из революционного анархизма, из полной противоположности немецкому (Ordnung'y) — из русского беспорядка, из русского разгильдяйства, либерализма и отсутствия каких бы то ни было начал организации. Поэтому тоталитаризм не является имманентным тому или иному национальному началу, характеру и тем более тому или иному эконо­мическому базису. В этом — заблуждение Маркса, связавшего напрямую политиче­ский уклад общества с его экономическим базисом. Вопрос о социально-полити­ческом укладе общества гораздо сложнее. И в постановке этого вопроса молодой Маркс в его социальных анализах на страницах Рейнской газеты и даже в его «18 Брюмера Луи Бонапарта» был гораздо ближе к истине, чем зрелый. Он про-

пустил — человеческое — этическое — начало при рассмотрении социальных структур жизни общества. Речь идет, конечно, не о голом, абстрактном лозунге прав человека и их защиты. Такой абстрактный антропологизм является скорее уловкой политики. Речь идет о мере учета интересов большинства в том или ином социальном устройстве и о гарантировании этих... (неразб.). Как бы ни был под­купаем суд присяжных в России, но все же как форма социальной организации он фиксировал возможность независимых от власти суждений о степени виновно­сти. Как бы ни были беспомощны многие парламенты в защите реальных прав че­ловека, но сама форма парламентаризма была направлена на эту цель.

Однако различие русского и германского тоталитаризма состоит также в том, что политика второго была открытым выражением его античеловечности, тогда как политика первого была направлена на прикрытие, маскировку его подлинной, антиэтической, антигуманной сущности. Интересы диктата выдавались за инте­ресы народа. Трагедия настоящего прикрывалась оптимистической перспективой коммунистического будущего. Идеалом маскировалась устрашающая трагическая реальность. И самое удивительное заключалось в том, что эта иллюзорность была принята людьми в своей массе.

Чем бы, как не влиянием революции, можно было бы объяснить эту готов­ность самих людей принять выдумку за действительность? Здесь обнаруживается важнейший момент исторического анализа: Маркс обосновал исторический взгляд на общество. Однако взял единственное основание исторического развития — эко­номическое и классовое. Но в современной интерпретации марксизма историче­ский подход, т. е. развитие, подменился статическим — зависимостью надстрой­ки — сознания, идеологии, политики — от базиса — экономики.

Именно способ анализа, примененный Марксом в 18 Брюмера, есть способ анализа, учитывающий истинную историческую динамику. И этой исторической динамикой, этой расстановкой реальных сил, а не номинальных классов, можно объяснить готовность людей, их сознания принять столь абстрактный идеал. Мне припоминается эпизод одного из революционных дней в Одессе. Я не помню точ­но месяца и даже года, потому что власть несколько раз переходила из рук в руки. И вот на рассвете внизу, в парадном нашего дома раздался страшный грохот и стук. Я спустился и открыл дверь. Вестибюль наполнился вооруженной толпой. От меня требовали сдать оружие. Я, улыбаясь, сказал, что никогда его в руках не держал. Несколько человек поднялись наверх, что-то искали, перевернули все вверх дном, напугали домашних, взяли что-то из вещей. Затем главный приказал мне одеться и идти с ними. Но тут же его внимание переключилось на старинные напольные часы, стоявшие у нас в вестибюле. «Золото!» — закричал он. Трое тут же попытались поднять часы, но это не удалось. Уходя, они оставили одного из матросиков — он был совсем юн и мал ростом — караулить часы.

Я не помню, сколько он простоял на карауле. Я предлагал ему пойти поесть. Он категорически отказывался. «Буржуазия не обманет пролетариат. Это золото коммунизма», — отвечал он, едва выговаривая слово «буржуазия». Думаю, что только такие глобальные идеи — простые до... только и были доступны его созна­нию. Особенно если они сочетались с видом чужого богатства.

Революция была сложным явлением. В ней была динамика после долгого за­стоя, в ней смешались интересы самых различных сил, каждая из которых подо­гревалась конфронтацией с другой, каждый хотел быть чем-то особенным. Про­

стой народ хватал самые глобальные идеи, утопии, радуясь развязанному дей­ствию. Опьянение властью, борьба за власть после столетий недоступности, воз­вышенности власти над всеми и вся — это мотив огромной силы. Рухнули барье­ры — пришла вседозволенность. Блеск богатства, страх людей, бежавших от пре­следования, не знавших точно — от чего бежавших. И одновременно — свои пози­ции интеллигенции, у одних одни, у других — совершенно иные. Каждый был сдвинут со своего места, большинство увлеклось движением. Движение, возмож­ность действовать увлекало умы и души — белых, красных, зеленых. Эта револю­ция заслуживает глубокого анализа. Но нельзя сам этот анализ превращать в ло­зунг, в глобальную абстракцию. Она ничего не объясняет. Она — символ.

Мое отношение к революции было при всем том положительное. Но я видел в ней прежде всего освобождение от мертвечины, гнили, застоя. Я также мыслил тогда революцией за что она станет, против того, чем она была. Для меня револю­ция стала символом свободы, в которой сам я нуждался. Невыносимость сущест­вовавшего порядка подвела и меня через мой жизненный опыт, мои обстоятельст­ва—к революции. Но я был далек от классовой с кем-либо солидарности. Как философ я видел в ней уникальную возможность реализации марксистских евро­пейских идей. Хотя Ленин... Можно сказать, я был романтиком революции, но не ее реалистом. Но очень скоро реальность заставила сойти на землю...

Но понять ее сегодня, раскрыть ее последствия и перерождение нельзя без рас­смотрения психологии участвовавших в ней людей, без психологии масс, не в обычном классовом смысле, но в смысле смены статики и движения, доступности, почти наглядности идеала для простого сознания, в смысле порождений психоло­гии, связанных с разрушением порядка, помыслить о котором возможности не было. А потом — погуляли и все вернули... Индивидуализм социальный, культур­ный недоступен оказался нашему обществу. А известно, чем больше масса, тем проще, глобальнее...