Возникновение картины мира нового времени - Конец нового времени - Гвардини Р. - Сочинения и рассказы

Средневековый образ мира и обусловленный им настрой человека и культуры начинают разрушаться в XIV веке. Этот процесс продолжается в течение XV и XVI веков, а в XVII веке принимает определенные очертания новая картина мира. Чтобы понять, как это происходит, обратимся снова к разным сферам человече­ской жизни и творческой деятельности. Разумеется, и здесь, как и при описании средневековой картины мира, мы не имеем права рассматривать одну из этих сфер как “причину”, а остальные выводить из нее. Речь идет, скорее, о таком целом, в котором каждый элемент поддерживает и определяет все остальные: иначе гово­ря, о человеческом бытии, о чувствовании, понимании и видении бытия. Начать, пожалуй, лучше всего с возникновения науки нового времени. Как мы уже показали, для средневекового человека наука означает прежде всего осмысление того, что дано ему в авторитетных источниках как истина.

Уже во второй половине XIV века, окончательно - в XV веке положение ме­няется. Стремление к познанию заставляет человека обратиться к непосредствен­ной действительности вещей. Он хочет—независимо от заданных образцов- увидеть все своими глазами, испытать собственным рассудком и получить критически обоснованное суждение.

Он обращается к природе, и возникает эксперимент и рациональная теория нового времени. Обращается к традиции — складывается гуманистическая критика и основанная на источниках историография. Поворачивается к общественной жиз­ни: появляются новые учения о государстве и праве. Наука высвобождается как автономная область культуры из существовавшего до тех пор единства жизни и деятельности, определяемого религией, и утверждается самостоятельно.

Аналогичный процесс происходит и в хозяйственной жизни. Здесь он начинает­ся даже раньше - в Италии уже с конца XIII века. До тех пор промысел и доход были скованы сословными представлениями и цеховыми предписаниями, а канони­ческий запрет на взимание процентов делал невозможным кредит — главную пред­посылку хозяйственного предпринимательства; теперь стремление к доходу обретает свободу и отныне заключает свой смысл в самом себе. Ограничивают его лишь чрезвычайно эластичные этические нормы и предписания правопорядка, призван­ного утвердить хозяйственную конкуренцию.

Возникает капиталистическая система хозяйства, в которой каждый вправе иметь столько, сколько сумеет приобрести, не нарушая действующих правовых норм. Достижения этой системы огромны, как в созидании, так и в распределении благ. Собственность взрывает установившийся социальный порядок и открывает до­ступ к некогда привилегированным сословиям и должностям. Развивается еще одна автономная область культуры — хозяйство, живущее по своим собственным за­конам.

Что же до политики, то здесь меняются и основания и мерила оценки. Поли­тика всегда была борьбой исторических носителей власти, стремящихся приобрести власть и организовать ее по своему усмотрению. И всегда она была сопряжена с несправедливостью. Но в средние века политика включалась в общий нравственно-религиозный порядок, в целостность государства и церкви как двух форм Божьего владычества на земле. И потому ее деятельность оценивалась их оценками; и где совершалась несправедливость, там она совершалась с нечистой совестью. Теперь здесь тоже все меняется.

Политическая деятельность начинает представляться чем-то таким, что заклю­чает свои нормы лишь в себе. Это “что-то” определяет - не только практически, но и принципиально — задачи достижения, утверждения и отправления власти. Всякая несправедливость, оправдываемая этими задачами, совершается не только с чистой совестью, но даже со своеобразным сознанием исполняемого “долга”. Макиавелли первым возвещает новый моральный характер политики, за ним следуют другие. Современник Паскаля Томас Гоббс создает теорию государства, где оно ока­зывается абсолютным господином и судьей человеческой жизни, которая, в свою очередь, понимается как борьба всех против всех.

Практическим основанием для таких идеи послужили бесконечные войны меж­ду возникающими повсюду суверенными владениями, из которых постепенно вы­растали нынешние национальные государства. Естественная витальность народов. каждый из которых сознает свою самобытность и свое назначение, взрывает ста­рый порядок, и новое политическое мышление становится столько же средством, сколько и результатом этого процесса.

Столь же глубокие перемены происходят в космологических воззрениях, в пред­ставлении о мире как целом.

Прежде мир представлялся ограниченной величиной; однако его экстенсивная конечность уравновешивалась, если можно так выразиться, интенсивной бесконеч­ностью - просвечивающим повсюду абсолютным символическим содержанием. Ми­ровое целое имело свой прообраз в Логосе. Каждая его часть воплощала какую-то сторону прообраза. Отдельные символы были соотнесены друг с другом, образуя многочленный иерархический порядок. Ангелы и святые в вечности, светила в мировом пространстве, природные существа и вещи на земле, человек и его внут­реннее строение, человеческое общество с различными его слоями и функциями — все это являло структуру смысловых образов, имевших вечное значение. Такой же символический порядок царил и в истории с ее различными фазами, от подлинного начала в творении до столь же подлинного конца на Страшном, суде. Отдельные акты этой драмы — исторические эпохи - были связаны друг с другом, и внутри эпохи каждое событие имело свой смысл.

Теперь же мир начинает расширяться, разрывая свои границы. Оказывается, что во все стороны можно двигаться без конца. Определявшая прежний характер жизни и творчества воля к ограничению ослабевает, просыпается новая воля для которой всякое расширение границ воспринимается как освобождение. Астрономия обнаруживает, что Земля вертится вокруг Солнца; тем самым Земля перестает быть центром мира. Джордано Бруно провозглашает в своих неистовых сочинениях фи­лософию бесконечного мира, более того - бесконечного числа миров, так что исклю­чительное значение данного мира становится сомнительным.

Но достижения новой астрономии так велики и столь последовательно связаны с другими выводами нового естествознания, что отныне исследователь меняет быть уверен: теперь-то уж нет места никакой фантастике и создана такая картина мира, которая ориентируется только на действительность.

То же самое происходит с историей. Библейское учение об определенном нача­ле и столь же определенном конце времени ставится под сомнение. Ломая его пробивает себе путь представление об историческом процессе, возникающем из все более отдаленного прошлого и уходящем во все более далекое будущее. Изучение источников, памятников, остатков прошлых культур выносит на свет неисчислимое множество явлений и событий; поиски причин и следствий, исследование структур человеческого бытия обнаруживают связи, соединяющие все со всем. Но в этом необозримом море событий, в бесконечной длительности времен отдельное событие теряет свое значение. Среди бесконечного множества происшествий ни одно не мо­жет быть важнее другого: ведь ни одно не имеет безусловной важности. Когда дей­ствительность переходит всякую меру, исчезают моменты, на которых покоилось средневековое представление о порядке: начало и конец, граница и середина. Од­новременно исчезают и развертывавшиеся между ними иерархические членения и соответствия, а за ними и символические акценты. Возникает уходящая во все сто­роны бесконечная связь: с одной стороны, она дает простор и свободу, с другой -лишает человеческое существование объективной точки опоры. Человек получает простор для движения, но зато становится бездомным.

Космическое переживание бесконечности продолжается и на земле. Прежде человек ограничивался знакомыми областями - пределами старой ойкумены; те­перь он перестает ощущать окружающие ее неведомые земли запретной зоной. Для Данте предпринятое Одиссеем плавание в открытое -море за Геркулесовы Столпы, то есть через Гибралтар,— дерзкое беззаконие, ведущее его к гибели. А человека нового времени неизведанное манит, влечет к познанию. Он начинает открывать новые земли и покорять их. Он ощутил в себе отвагу отправиться в бесконечный мир и сделаться его хозяином.

Одновременно складывается характерное для нового времени сознание лично­сти. Индивид становится сам себе интересен, превращаясь в предмет наблюдения и психологического анализа.

Пробуждается чувство человечески- исключительного. На первый план выходит гений. Это понятие, связанное с чувством открывающейся бесконечности мира и истории, становится мерилом для определения человеческой ценности. Все эти перемены вызывают у человека двойственное ощущение. С одной стороны,—свобода движения и личной деятельности. Появляется само­властный, отважный человек-творец, движимый своим “ingenium” (врожденным разумом), ведомый “фортуной” (удачей, счастьем), получающий в награду “fama” и “gloria” — славу и известность.

Но, с другой стороны, именно из-за этого человек теряет объективную точку опоры, которая в прежнем мире у него была, и возникает чувство оставленности, даже угрозы. Просыпается новый страх, отличный от страха средневекового чело­века. Тот тоже боялся, ибо страх — общечеловеческая участь, он будет сопровож­дать человека всегда, даже под столь надежной с виду защитой науки и техники. Но повод и характер его в разные времена различны.

Страх средневекового человека был связан с незыблемыми границами конечного мира, противостоявшими стремлению души к широте и простору; он успокаивался в совершаемой каждый раз заново трансцензии - выхождении за пределы здешней реальности. Напротив, страх, присущий новому времени, возникает не в послед­нюю очередь из сознания, что у человека нет больше ни своего символического места, ни непосредственно надежного убежища, из ежедневно подтверждающегося опыта, что потребность человека в смысле жизни не находит убедительного удов­летворения в мире.

Присмотревшись к новой картине бытия, мы сможем различить важнейшие ее элементы.

Прежде всего новое понятие природы. Оно подразумевает непосредственную дан­ность; совокупность вещей как они есть до тех пор, пока человек ничего с ними не сделал; общее понятно для энергий и веществ, сущностей и закономерностей. Это и предпосылка нашего существования, и задача для познания и твор­чества.

Но “природа” в то же время и ценностное понятие — это обязательная для всякого познания и творчества норма правильного, здорового и совершенного -одним словом, “естественное”. Она становится мерилом всех проявлений челове­ческого бытия: “естественный” человек и образ жизни, “естественное” общество и государство, воспитание - эти мерки действенны с XVI по XX столетие: возьмите, к примеру, понятие “honnete homme” XVI—XVII веков, “естественного человека” Руссо, “разумность” Просвещения, “естественно-прекрасное” классицизма.

Понятие “природы” выражает, таким образом, нечто последнее, далее нераз­ложимое. То, что может быть выведено из нее, обосновано окончательно. То, что может быть обосновано в соответствии с ней, оправдано.

Это не значит, что природа может быть постигнута как таковая; напротив, она принимает таинственный характер первопричины и конечной цели. Это “Природа- Божество”, предмет религиозного поклонения.  Она славословится как мудрый и благой творец. Это “Мать-Природа”, которой человек предается с безусловным доверием. Так “естественное” становится одновременно святым  и  благоче­стивым.

Такое сознание превосходно выражено во фрагменте “Природа” из Тифуртского журнала Гете от 1782 года: “Природа! Мы окружены и объяты ею, не в силах выйти из нее, не в силах глубже в нее войти. Непрошенно, нежданно увлекает она нас в вихре своего танца и кружится с нами до тех пор, пока мы, изнемогши, не выпадем из ее объятий.

Она создает вечно новые образы: того, что сейчас есть, еще никогда не бывало; того, что было, больше никогда не будет — все ново н в то же время старо.

Мы живем внутри нее и чужды ей. Она беспрестанно говорит с нами и никогда не выдает нам своей тайны. Мы без конца воздействуем на нее и все же не имеем над вей никакой власти...

Она живет в бесчисленных детях - но где же мать? Она - первая и единствен­ная художница; ив простейшего материала - величайшие контрасты; без тени напряжения - недостижимое совершенство; ясная определенность черт, всегда окутанная неким смягчающим покровом. Каждое из ее созданий имеет собственную сущность, каждое из ее явлений — наиобособленнейшее понятие, и все это сводится в конце концов к одному...

У нее все продумано, и мыслит она постоянно, но не как человек, а как при­роде. Свой собственный всеобъемлющий смысл она держит при себе, н его никто у нее подглядеть не может...

Она выбрызгивает свои творения из Ничего и не говорит им, откуда они при­шли и куда идут. Их дело - шагать; дорогу знает она.

В ней все всегда — здесь и теперь. Прошлого и будущего она не знает. Настоя­щее-  ее вечность. Она добра. Я славлю ее со всеми ее созданиями. Она мудра и тиха. У нее не вырвать объяснения, не выманить подарка, если она не дарует добровольно. Она хитра, но во имя благой цели, и лучше всего не замечать ее хитрости...

Она привела меня сюда, и она же выведет меня отсюда. Я доверяюсь ей. Она может со мной браниться. Но никогда она не возненавидит своего создания. Это не я говорил о ней. Нет, все, что истинно, и все, что ложно, - все сказано ею. Все — ее вина, все — ее заслуга”.

Такое переживание природы переплетается с новым восприятием античности. Последняя воспринимается как историческое, однако навеки значимое воплощение человеческого бытия, каким оно должно быть. Понятие “классического” соответст­вует в сфере культуры понятию “естественного”.

Смысл представлений о природе и об античной древности меняется относи­тельно Откровения: для средних веков природа была Божьим творением, а античность — своего рода предтечей Откровения; для нового временя и та и другая ста­новятся средством освободиться от Откровения, показать его несущественность, бо­лее того — его враждебность всему живому.

В своем первом, телесно-душевном бытии человек сам принадлежит к природе. Но стоит ему осознать эту принадлежность, как он начинает, распоряжаясь ею по своему усмотрению, выходить из мира природных связей и противопоставляет себя ему. Этот опыт лежит в основе второго главного элемента нового понимания человеческого бытия: понятия субъективности.

Субъективность, в ее специфическом значении, столь же мало знакома сред­ним векам, как и “природа”. Природа означала тогда совокупность вещей в их по­рядке и единстве, понимаемую, однако, не как автономная вселенная, а как созда­ние суверенного Бога. Соответственно, и субъект представал как единство индиви­дуального человеческого существа и носитель его духовной жизни. Но прежде всего он оставался Божьим творением, призванным исполнять вышнюю волю. На закате средневековья и в эпоху Возрождения пробуждается ощущение “Я” совсем иного рода. Человек становится важен себе самому; Я, и в первую очередь незаурядное, гениальное Я, становится критерием ценности жизни.

Субъективность проявляется прежде всего как “личность”, как образ человека, развивающегося на основе собственных дарований и собственной инициативы. Как и природа, личность есть нечто первичное, далее не подлежащее обсуждению. Личность, и в особенности великая личность, должна быть понята из нее самой, и свои действия она оправдывает собственной изначальностью. Этиче­ские нормы оказываются рядом с ней относительными. Этот критерий, открытый на примере незаурядного человека, переносится затем на человека вообще, в этос объективно доброго и истинного вытесняется “подлинностью” и “цельностью”.

Если понятие личности исходит из оригинальности живого индивидуального бы­тия, то формальным выражением представления о личности будет понятие “субъ­ект”. Субъект - носитель значимых действий, а также единство определяющих эту значимость категорий. Свое предельно четкое определение субъект получил благодаря кантовской философии. Для нес субъект — логический, этический, эстетиче­ский - есть то Первое, дальше чего мышление не может проникнуть. Субъект ав­тономен, самостоятелен и обосновывает собой смысл духовной жизни.

Все, что может быть выведено из личности, или субъекта, признается оконча­тельно понятым; всякое действие, поскольку оно сообразно личности, оправданно — аналогично тому, как природа стала источником познания, а естественность ценностным критерием. При этом личность и субъект сами так же непостижимы, как и природа. Но если что-то может быть обосновано с их помощью, то оно уже вне сомнений и критики. Так личность попадает в область религиозного. Гений ка­жется чем-то таинственным и связывается с представлением о богах. В идеалистическом понятии духа субъективность индивида соотносится с субъективностью вселенной - мировым духом  и является, собственно, его выражением. Тот же Гете так ясно, так выразительно прославлял изначальность и полноту, внутреннюю устойчивость и счастье личности; достаточно вспомнить несколько стихов из “Западно -восточного Дивана”: “Всякий человек, будь то свободный, или подневольный, или облеченный властью, согласится, что наивысшее счастье смертных - это личность”.

Между природой, с одной стороны, и личностью-субъектом, с другой, возникает мир человеческого действия и творчества. Он покоится на этих двух полюсах, во может выступать и самостоятельно - в третьем важном понятии нового времени, в понятии “культура”.

Средневековье производило изумительные вещи, сумело достичь почти совер­шенных форм человеческого общежития - создало, одним словом, культуру высшего класса. Однако все это понималось как служение творению Божию. В эпоху Возрождения произведение и созидающий его человек получают новое значение. Они сосредоточивают в себе весь тот смысл, который прежде принадлежал лишь Божьему творению. Мир перестает быть тварью и становится “природой”: челове­ческое дело перестает быть служением, выражающим послушание Творцу, и само становится “творением”, “творчеством”; человек, прежде слуга и раб, становится “созидателем”.

Рассматривая мир как “природу”, человек переносит его в самого себя; понимая себя как “личность”, он делает себя господином собственного существования; про­никаясь волей к “культуре”, он берет на себя построение собственного бытия.

Понятие “культура” возникает одновременно с формированием науки нового времени. А из науки появляется техника — квинтэссенция всех тех способов дея­тельности, благодаря которым человек может ставить себе цели по своему усмот­рению. Наука, политика, экономика, искусство, педагогика все сознательнее отделя­ются от веры, а также и от общеобязательной этики и строят себя автономно. Но хотя каждая отдельная область обосновывает таким образом сама себя, они создают и нечто общее, что оказывается одновременно и их общим основанием. Это и есть “культура” самостоятельного человеческого созидания, противостоящего Богу и Его Откровению.

Культура тоже приобретает религиозный характер. В ней открывается творче­ская тайна мира. Благодаря ей мировой дух осознает самого себя и человек обре­тает смысл своего бытия. “У кого есть наука и искусство, у того есть и рели­гия ”,- говорится в “Кротких Ксениях”  Гете.

На вопрос: “Каким образом существует сущее?” — сознание нового времени от­вечает: как природа, как личность-субъект и как культура. Эти три феномена со­ставляют одно целое. Они обусловливают и завершают друг друга. Их связь -последняя непроницаемая основа всего: она не нуждается в точке опоры и не под­чиняется никакому закону.

Как проявилась перестройка всего человеческого существования при переходе от средних веков к новому времени в религии? Мимоходом мы уже касались этого вопроса; теперь пора ответить на него подробнее.

На протяжении более чем тысячелетия церковно-христианское учение было ме­рилом истинного и ложного, правильного и неправильного; с разложением средне­вековья на передний план выступает чисто светская система ценностей. Возникает новая, враждебная христианскому Откровению или, во всяком случае, безразлич­ная к нему ориентация, и отныне она определяет развитие культуры. К тому же старое в борьбе с новым допускает такие промахи, что подчас начинает восприни­маться как враг всякой духовности.

Так христианская вера все больше оттесняется на оборонительные позиции. Целый ряд догматов оказывается вдруг в конфликте с действительными или пред­полагаемыми результатами философии и науки — вспомните, например, о чуде, о сотворении мира, о том, что Бог правит миром; возникает, как литературный жанр и как духовная позиция, апологетика нового времени. Прежде Откровение и вера составляли основу и атмосферу человеческого бытия; теперь они должны дока­зывать свои притязания на истинность. Даже там, где вера устояла, она теряет свою спокойную несомненность. Она находится в постоянном напряжении, подчер­кивает и акцентирует себя. Она уже не в послушном ей мире, а в чуждом и даже враждебном.

Особая религиозная проблематика возникает в связи с тем, что конечный мир становится бесконечным. Точнее говоря: Бог теряет свое место, а с ним теряет его и человек. Прежде Бог был в вышине, в Эмпирее, на “небесах”. В этом слове и по сей день астрономический смысл неотделим от религиозного. Но как быть, если пет больше никакой “вышины”, верха? Можно было бы возразить: это-де материали­стический ход мысли; ведь Бог — дух и  не нуждается ни в каком месте. Но это верно лишь абстрактно; для конкретной религиозной жизни Бог имеет свое ме­сто - именно там, куда помещает его библейское “Слава Богу в вышних”. Вышина небес - вот непосредственное космологическое выражение Божьего господства и исполнения человеческого бытия в Боге. Но если над миром нет больше этой “выши­ны”, ибо мир не имеет больше очертаний? “Где” тогда Бог? Противоположность Божьему величию и человеческому блаженству, место зло­бы и оставленности также имели раньше свое непосредственное космологическое выражение. Оно находилось в наибольшем удалении от Эмпирея, в глубине Зем­ли — там же, где античный человек помещал подземный мир, Гадес. Но если внут­ренность Земли — это сплошная материя, то ничего подобного там быть не может; где же тогда место отчаяния?

Подобный вопрос можно задать и самому человеку: где его место? Не непо­средственно-природное место, какое имеет всякая телесная вещь, а экзистенциаль­ное? Средневековье отвечало: его место — Земля, а Земля — центр мира. Этим вы­ражалось положение человека в совокупности бытия, его достоинство и его ответ­ственность. Но вот новые астрономические знания вытесняют Землю из занимае­мого ею положения. Сначала она перестает быть центром и становится одной из планет, вращающихся вокруг Солнца: затем Солнечная система сама растворяется в неизмеримости вселенной, и Земля становится чем-то, с космической точки зре­ния, вообще не имеющим особого значения. “Где” же тогда существует человек?

Остановимся на минуту на этом вопросе: он весьма поучителен. Средневековье смотрело на человека с двух точек зрения. С одной стороны, он был Божьей тварью, подчиненной Богу и целиком в его власти, но, с другой стороны, он же -носитель образа и подобия Божьего, связанный с ним непосредственно и предна­значенный к вечной жизни. Абсолютно меньше Бога, но безусловно, больше всякой другой твари. Это положение в системе бытия проявлялось и в том месте, которое человек занимал в мире. Он стоял, открытый со всех сторон Божьему взору; но он и сам направлял во все стороны энергию духовного господства над миром. Из­менение картины мира поставило место человека в мире под вопрос. Человек ока­зывается “где-то”, в месте все более и более случайном.

Новое время стремится вытащить человека из центра бытия. Для этой эпохи человек не ходит больше под взором Бога, со всех сторон обнимающего мир; че­ловек теперь автономен, волен делать, что хочет, и идти, куда вздумается, — но а венцом творения он уже больше не является, став лишь одной из частей мирозда­ния. Новое время, с одной стороны, возвышает человека — за счет Бога, против Бога; с другой стороны, с геростратовской радостью, оно делает человека частью природы, не отличающейся в принципе от животного и растения. Обе стороны взаимосвязаны и неотделимы от общего изменения картины мира.

Это проливает свет и на такое явление, как процесс против Галилея. Разуме­ется нельзя не видеть его негативной стороны или извинить ее; но столь же несомненно, что процесс этот не был только проявлением духовного обскурантизма. Самым глубоким его мотивом была забота об экзистенциальных основаниях чело­веческого бытия, о месте Бога и человека. Конечно, “места” эти — символы; но сим­вол так же реален, как химическая субстанция или телесный орган. Психология наших дней признала это и начинает потихоньку восстанавливать знания, когда-то само собой разумевшиеся для средневекового человека. Быть может, потрясение нанесенное перестройкой мира человеческому существованию, уже изжито? Похоже что нет. Научная картина мира стала правильнее, но человек, по всей види­мости еще не ощущает себя в этом мире как дома — так же как в нем не нашел своего прочного места Бог.

Особые вопросы ставят перед христианской верой и главные элементы картины мира в новое время. Как обстоит дело с Богом и его всемогуществом, если оправда­но то переживание свободы, которое отличает человека нового времени? И, с другой стороны, какая может быть у человека автономия, если Бог — это действительно Бог? Вправду ли Бог действует, если инициатива и творческая сила — на стороне человека, как утверждает новое время? И может ли человек действовать и творить если творит Бог? Если мир есть то, что видят в нем наука и философия, - может ли тогда Бог действовать в истории? Может ли он все провидеть и быть Господом милосердия? Может ли он войти в историю и стать человеком? Может ли он учредить в истории институт, вмешивающийся божественным авторитетом в человеческие дела,— церковь? И опять-таки; может ли у человека быть подлинное отношение к Богу, если авторитет принадлежит церкви? Может ли отдельный человек найти истин­ный путь к Богу, если церковь обращается ко всем людям и значима для всех? Эти и подобные проблемы ведают перед религиозной жизнью нового времени. Их надо как-то решать.

Прежде всего внутренне. Возможность достичь согласия с собой и справиться с вопросами своего бытия раньше обеспечивалась надежностью старого традицион­ного состояния мира; теперь она исчезает. Человек потрясен, выбит из колеи и уязвим для сомнений и вопросов. Как это всегда случается в эпохи перелома, про­буждаются самые глубинные слои человеческого существа. С неведомой раньше си­лой просыпаются первобытные аффекты: страх, насилие, алчность, возмущение против порядка. В словах и поступках появляется что-то стихийное и пугающее... В движение приходят и основные религиозные силы.

Могучие сверхъестественные силы снаружи и внутри ощущаются теперь более непосредственно, воздействие их плодотворно, но вместе с тем и разрушительно... Всегда актуальные вопросы о смысле существования, о счастье и несчастье, об истинном отношении к Богу, о правильном устроении жизни получают в этой ат­мосфере новую остроту. Противоречия внутри человеческой души — между волей к истине и сопротивлением ей, между добром и злом — ощущаются теперь сильнее. Начинает чувствоваться вся проблематичность человека.

Внутренние напряжения выплескиваются и наружу, в историю; так начинают­ся религиозные движения эпохи, прежде всего те, что мы называем Реформацией и Коптрреформацией. Они связаны вначале с богословскими проблемами, с окосте­нением церковной системы, с непорядками в образе жизни — но они означают так­же, что назрела общая перемена всего христианского бытия.