Душа человека - Человек и его символы - Карл Густав Юнг и последователи

Сознание цивилизованного человека — это часть психики, надежно отделивша­яся от первичных инстинктов, которые, впрочем, никуда не делись. Они лишь утратили контакт с сознанием и вынуждены напоминать о себе окольными путями. Например, через симптомы невроза или такие неожиданности, как забывчивость, оговорки, безответственное поведение.

Человеку нравится считать себя хозяином своей души. Но коль скоро он не способен контролировать свои настроения и эмоции или осознавать мириады тайных путей (способов), которыми образования подсознательного пользуют­ся, чтобы добиться от нас нужного им решения или порядка, он определенно не может считаться хозяином своей судьбы. Эти неосознаваемые факторы су­ществуют благодаря самостоятельности архетипов. Современный человек за­щищает самого себя от столкновения с собственной раздвоенностью путем создания системы изолированных участков, где он размещает в определенном порядке происходящие с ним и вокруг него события. Тем самым они как бы хранятся в разных ящичках и не пересекаются.

Как пример такой "ящичной" психологии я хотел бы рассказать об алкоголи­ке, попавшем под благотворное влияние одного религиозного движения, кото­рый бьи так вдохновлен энтузиазмом его участников, что забыл на время о выпивке. Этим незамедлительно воспользовались бойкие клерикалы, громоглас­но заявив о чудесном исцелении, подтверждающем божью милость или эффек­тивность их работы. Однако несколько недель спустя новизна публичных пока­яний для пьянчужки стала блекнуть, и ему потребовалось горячительное для подкрепления. Он опять напился, а его религиозные благодетели решили, что случай неисправимый, явно не подходящий для божественного вмешательства, и сдали его в лечебницу, рассудив, что врач разберется лучше, чем Создатель.

Описанная черта современного "цивилизованного" мышления заслуживает более основательного изучения. Ведь она свидетельствует, что разлад личности и психологическая сумятица достигли угрожающего уровня. Если взглянуть на мгновение на человечество как на отдельную личность, то мы увидим, что его несут по течению неосознаваемые силы, и оно тоже склонно запрятывать не­которые проблемы подальше по разным ящикам стола. Вот почему нам следует основательно поразмыслить над тем, что мы делаем. Ведь человечеству угрожа­ют им же порожденные проблемы, представляющие смертельную опасность и выходящие из-под его контроля. Наш мир так же раздвоен, как внутренний мир невротика, и условной разделительной чертой является Железный занавес. Зная об агрессивном стремлении к господству, исходящему с Востока, Запад вынужден чересчур вооружаться для своей защиты, восхваляя одновременно свои добродетели и благие намерения.

Запад не видит, что его собственные пороки, которые он укрывает безупреч­ным этикетом и протоколом в международных отношениях, методично и без зазрения совести демонстрируются ему коммунистической системой. То, что на Западе допускалось под завесой секретности и с некоей стыдливостью (дип­ломатический обман, систематическое притворство, замаскированные угрозы), приходит к нам в открытую и в полной мере с Востока, связывая нас невро­тическими узами. Из-за Железного занавеса на Запад глядит, ухмыляясь, его собственная злая тень.

Такая ситуация является главной причиной особого чувства беспомощности, охватывающего многих людей, живущих на Западе. Они начали понимать, что трудности, с которыми мы сталкиваемся, скорее морального порядка и что попытки преодолеть их путем накопления гор ядерного оружия или через экономическое "соревнование" мало что дают, ибо являются палкой о двух концах. Многие из нас понимают теперь, что использовать этику и разум пред­почтительнее, так как они обеспечивают нам психологический иммунитет от нескончаемо множащейся инфекции.

 Однако все попытки такого рода демонстрировали до сих пор свою край­нюю неэффективность, неизбежную до тех пор, пока мы пытаемся убедить себя и весь мир в ошибочности их (то есть наших оппонентов) действий. Мы скорее приблизились бы к цели, попытавшись признать свою собственную тень вместе с ее отвратительными деяниями. Зная об этой тени, представляю­щей собой темную сторону нашей натуры, мы обрели бы иммунитет от любых моральных и умственных проказ и происков. В теперешней же ситуации мы доступны любой чуме, поскольку мы занимаемся практически тем же, что и они. Все это усугубляется тем, что мы не понимаем и не хотим понять, что мы творим под прикрытием хороших манер.

У коммунистической системы есть один большой миф (мы называем его иллюзорным, тщетно надеясь на его исчезновение под давлением нашей точки зрения как более весомой). Это освященная временем архетипическая мечта о "Золотом веке" (или о Рае), где человечество наслаждается изобилием всего и вся под великим, справедливым и мудрым руководством вождя, возглавляющего этот грандиозный детский сад. Этот мощный архетип в его инфантильной форме до сих пор удерживает свои позиции в умах жителей Восточного блока, и ему не суждено исчезнуть лишь по причине превосходства наших идей. Наоборот, мы все время подпитываем его нашей собственной незрелостью, ибо западная цивилизация охвачена той же мифологией. Не сознавая этого, мы культивируем те же предрассудки, надежды и мечты. Мы тоже верим в государство общего благоденствия, во всеобщий мир, равенство, в вечные пра­ва человека, в правду и справедливость и (не заявляя об этом громогласно) в Царство Божье на земле.

Грустная же истина заключается в том, что реальная жизнь полна неумоли­мо действующих противоположностей: день сменяется ночью, рождение — смертью, счастье — горем, а добро — злом. И мы не можем даже быть уверены в победе одного над другим — в том, что добро осилит зло, а радость превзой­дет боль. Жизнь—это поле битвы. Так всегда было и будет, а если нет—то жизнь прекратится.

Именно переживание этого конфликта человеком подтолкнуло его к таким мироотрицающим идеям, как ожидание конца света у ранних христиан или отказ от всех земных радостей и надежд у буддистов. Такие взгляды можно бы счесть самоубийственными, если бы они не были вызваны особенностями ос­новных этических постулатов этих двух учений, которые в определенной сте­пени смягчают этот радикализм мировосприятия.

Я подчеркиваю это обстоятельство, потому что в наше время у миллионов людей потеряна вера в любые религии. Эти люди перестали понимать то, чему ранее поклонялись. Пока в жизни все гладко, потеря практически не замечает­ся. Однако все изменяется, когда в жизнь вторгается страдание. Вот тогда люди начинают искать выход и размышлять о смысле жизни и ее непонятных и болезненных аспектах.

Интересно, что к психотерапевту, по моему опыту, чаще обращаются евреи и протестанты, чем католики. Этому можно найти объяснение в том, что като­лическая церковь все еще чувствует себя ответственной за cura animarum (за­боту о благополучии души). Но в наш век науки вопросы, ранее находившиеся в компетенции теолога, скорее зададут психотерапевту. Люди чувствуют важ­ность веры в осмысленность жизни или в Бога и бессмертие. Мощный стимул таким мыслям обычно придает приближение смерти. С незапамятных времен люди раздумывали о Верховном Существе (одном или нескольких) и о поту­стороннем мире. И только сегодня они считают, что могут обойтись без них.

Из-за того, что мы не можем обнаружить на небесах трон Господень, напри­мер, через радиотелескоп, или в более или менее материальной форме, люди на­чинают полагать эти идеи неверными. Я предпочел бы сказать, что они недоста­точно верны, ибо эти концепции сопровождали род человеческий с доистори­ческих времен и все еще прорываются в сознание при каждом удобном случае.

Современный человек может утверждать, что ему эти идеи ни к чему, ссылаясь на отсутствие научных доказательств их истинности. Или, напротив, он может сожалеть о потере своих убеждений. Но поскольку речь идет о невидимом и не­ведомом (Бог выше человеческого понимания, а бессмертие недоказуемо), то к чему волноваться насчет доказательств. Так, если бы мы и не знали о пользе соли в нашем рационе, то все равно пользовались бы благотворным эффектом ее при­менения. Можно, конечно, возразить, что это лишь предрассудок или привычка вкуса, но ее положительное воздействие на наш организм от этого не изменится. Зачем же в таком случае лишать себя воззрений, доказавших свою действенность в кризисных ситуациях и придающих смысл нашему существованию?

Как же нам узнать, что эти идеи неверны? Многие согласились бы со мной, если бы я заявил, что это, скорее всего, иллюзии. Между тем отрицание их существования так же невозможно доказать, как и любое утверждение, осно­ванное на религиозной вере. Таким образом, мы совершенно свободны в вы­боре точки зрения — она в любом случае будет ничем не подкрепленной.

Есть, однако, серьезная причина эмпирического свойства, почему нам следу­ет культивировать недоказуемые мысли. Дело в том, что человеку обязательно требуются идеи и убеждения, придающие смысл его жизни и позволяющие найти свое место во вселенной. Он преодолеет самые невероятные испытания, будучи убежденным в том, ради чего он это делает. Но когда все неприятности уже позади, он может потерпеть сокрушительное поражение, узнав, что участ­вует в идиотской и бессмысленной затее.

Роль религиозных символов как раз и заключается в том, чтобы сделать жизнь людей осмысленной. Индейцы пуэбла верят, что они сыновья Отца-Солнца, и эта вера придает их жизни наполненность (и целеустремленность), выходящую далеко за рамки их скудного бытия. Это дает им широкий простор, чтобы со­стояться как личностям, и обеспечивает им полнокровную и полноценную жизнь. Их положение в этом смысле бесконечно нормальнее, чем у человека, живущего в наши цивилизованные дни, который сознает, что он лишь неудач­ник, жизнь которого лишена всякого смысла (и останется таковой).

Именно ощущение глубокого смысла существования на Земле возвышает человека над банальным потребительством. Человек, не имеющий такового, жалок и ущербен. Если бы Святой Павел, например, считал, что он лишь стран­ствующий ковровщик, он не стал бы тем, кем стал. Его подлинная и полная смысла жизнь опиралась на внутреннюю убежденность в том, что он — послан­ник Господа. Кто-то мог бы увидеть в этом манию величия, но такая точка зрения меркнет перед историческими фактами и суждениями последующих поколений. Миф, овладевший им, выделил его из простых ремесленников.

Любой подобный миф полон символических деталей, которые никто не выдумывал. Они были на самом деле. Миф о богочеловеке создал вовсе не некий реально живший Иисус. Миф был создан за века до его рождения. Его самого захватил этот образ; эта идея и вырвала его из обыденной плотницкой рутины в Назарете, свидетельствует Святой Марк.

Своим рождением мифы обязаны обычному рассказчику преданий и его снам, а также людям, действующим и живущим вдохновенно. Они не слишком отличались от тех, кого спустя поколения назовут поэтами или философами. Увы, через несколько веков в местности, называемой ныне Древней Грецией, человеческий разум дорос до предположения, будто сказки о богах — это не более чем несколько странные и слегка преувеличенные предания о подвигах былых царей и вождей. В древности люди сочли мифы слишком невероятны­ми, чтобы верить тому, что в них говорилось. Поэтому им и попытались при­дать приемлемую для всеобщего понимания форму.

В недавние времена на наших глазах то же самое произошло и с толкованием сновидений. Когда психология только вставала на ноги, мы осознали, что сны имеют какое-то значение. Но подобно древним грекам, убедившим себя в том, что их мифы лишь переработка рациональных или "обычных" исторических сюжетов, некоторые родоначальники психологии решили, что сновидения не означают того, что кажется. Встречающиеся в снах образы и символы не при­нимаются во внимание, считаясь причудами подавленного содержания психики, являющегося в такой форме сознанию. Таким образом стало аксиомой, что сон не может иметь другого смысла, чем тот, что очевидно лежит на поверхности.

Я уже говорил о своем несогласии с этой идеей, которое и побудило меня изучать не только содержание, но и форму сновидений. А почему собственно они должны иметь смысл, отличный от их содержания? Разве в природе встре­чается что-либо подобное? Ведь сон — это явление природное и не может означать то, чем не является. Даже в Талмуде говорится: "Сны сами себя толку­ют". Вся эта путаница возникает из-за символичности содержания сновидений, придающей им многозначность. Символы направляют нас в непривычном для сознания направлении, будучи связаны либо с бессознательным, либо с не полностью осознаваемым.

Для ученого ума нет ничего хуже символических идей, потому что как их ни формулировать, все равно это будет неудовлетворительно с точки зрения логического мышления. В психологии так происходит не только с символами, но и с "аффектом" или эмоциями, ускользающими от любых попыток иссле­дователя пришпилить их точным определением. Причина трудностей в обоих случаях одинакова — вмешательство подсознания.

Я достаточно сведущ в науке, чтобы понимать, что ученого больше всего выводят из себя те факты, которые нельзя как следует понять. Трудность здесь в том, что хотя сам факт этих явлений неоспорим, тем не менее он не может быть сформулирован рационально. Ибо для того требуется постичь саму жизнь, ведь именно жизнь порождает эмоции и символические идеи.

Психолог-теоретик вполне может не принимать во внимание феномен эмо­ций или понятие подсознательного (или оба этих феномена). Однако для пси­хотерапевта они остаются фактами, которым он как минимум должен уделить внимание, ибо столкновения с эмоциональными потрясениями и вмешательст­вом подсознания являются классическими особенностями его науки. При работе с пациентами он воспринимает все эти иррациональные явления как голые факты, независимо от того, может ли он рационально выразить и сфор­мулировать их. Поэтому легко понять обычных людей, не имеющих опыта психотерапевтики, когда им бывает сложно увидеть различия между спокой­ным изучением психологии в тиши кабинета и ее активным применением для лечения пациентов. Тренировочная стрельба по мишени на полигоне и реаль­ный бой — не одно и то же, вот и врач имеет дело с жертвами настоящей схватки — схватки между различными проявлениями психики, которые психо­терапевт должен принимать в расчет, даже если он не может дать им научное толкование. Вот почему психологии можно научиться не по учебнику, а только практическим путем.

Продемонстрируем это на хорошо известных символах. Так, у христиан символ креста несет известную многосмысловую нагрузку. Если же он стоит в тексте после имени и фамилии, это означает, что данный человек умер. В индуистской религии фаллос является всеохватывающим символом, но если вы увидите на улице мальчишку, рисующего на стене фаллос, это будет лишь проявлением его повышенного интереса к своему пенису. Из-за часто встреча­ющегося продолжения детских и юношеских фантазий во взрослой жизни в сновидениях часто попадаются иносказания явно сексуального характера. Бы­ло бы абсурдно воспринимать их как-то по-другому. Однако когда каменщик упоминает о кладке "монах на монахиню", а электрик—о соединении "муж­ского" разъема с "женским", было бы нелепо предположить, что их распирают фантазии юности. Просто они используют красочные названия для обозначе­ния того, с чем сталкиваются в своей профессиональной деятельности. Когда ученый индус расскажет вам о Лингаме (фаллос, олицетворяющий бога Шиву в индуистской мифологии), вы услышите много такого, что западный человек никогда не увязал бы с пенисом. Лингам определенно не является непристой­ным иносказанием, как и крест не только знак смерти. Многое зависит от жизненного опыта того, кому приходят во сне подобные образы.

Толкование сновидений с их символикой требует вдумчивого подхода. Оно никоим образом не может быть механическим следованием однажды вызуб­ренному канону. Растущее понимание индивидуальности сновидца со стороны исследователя должно сопровождаться и его все большим постижением самого себя и своих возможностей. Профессионал согласится, что в этой области есть свои общие правила, которые могут оказаться полезными. Но применять их следует осторожно и с умом, ибо можно сделать все по правилам и попасть впросак, а то и в трясину абсурда, проглядев незначительную на первый взгляд подробность. А иногда, чтобы не сбиться с пути, вдобавок к уму требуются еще интуиция и чувство.

Когда мы пытаемся понять символ, мы сталкиваемся не только с ним самим, но и с неповторимостью личности, его породившей. Это диктует необходи­мость определения уровня знаний и культуры, имеющихся у пациента. При этом зачастую приходится восполнять пробелы в собственном образовании. Поэтому я взял за правило рассматривать каждый новый случай как бы с чистого листа, не позволяя аналогиям с похожими случаями в теории или практике формировать предвзятое суждение о ситуации. Привычная реакция может оказаться полезной при поверхностном рассмотрении вопроса, но при столкновении с жизнью во всем ее многообразии самые блестящие теоретиче­ские построения превращаются в бесполезные слова—и только.

Для процесса понимания жизненно важны воображение и интуиция. Хотя принято считать их необходимыми в основном для поэтов и артистов (и не годящимися для того, чтобы полагаться на них в серьезных вопросах), на самом деле они также важны и для научных изысканий. Причем их роль для науки особенно велика, поскольку они дополняют рациональный подход к проблеме. Даже физика, самая педантичная из всех прикладных наук, поразительно зави­сит от интуиции, проявляющейся через подсознание (хотя к решению, найден­ному интуитивно, впоследствии всегда можно найти и логический путь).

 Без интуиции практически нельзя обойтись при толковании образов снови­дений. Зачастую она подкрепляется незамедлительной реакцией сновидца, под­тверждающей правильность интерпретации. Хотя такие удачные совпадения субъективно ощущаются как особенно убедительные, они таят в себе опасность возникновения чувства ложной уверенности. В результате отношения исследо­вателя и пациента могут стать удобнее, но легковеснее, а в конечном счете вылиться в эдакие мечтания на пару. Здоровая основа реального рассудочного знания и внутреннего взаимопонимания подрывается, когда одна из сторон удовлетворяется пониманием по наитию. Понять что-либо возможно, лишь выверяя предчувствия точным знанием фактов и их логических взаимосвязей. Честный исследователь сознается, что не всегда поступает таким образом, но было бы нечестно не держать это в памяти постоянно. Ученый — тоже человек, и как все не переносит, если не может найти чему-то объяснения. Нет ничего уязвимее, чем научное построение. Ведь это только эфемерная попытка объяс­нить несколько фактов — а не вечная истина.