Коварскис Л. Кто Я? О миграции и идентичности

Аннотация

В статье детально рассматривается психодинамика мигранта. Исходной точкой размышлений берётся понятие идентичности, корни которой автор видит в двух основных системах – личной, где они берут начало в диадных отношениях и ранней привязанности и общественной, выражающейся в доминирующей эпистеме. В жизненной ситуации мигранта обе системы идентичности оказываются под значительным давлением, поэтому возможны и разные клиническиe последствия – депрессия, параноидная реакция, соматизация, проекция в собственных детей и личностной рост. В статье приводятся многочисленные примеры, иллюстрирующие теоретические положения автора.

Ключевые слова: идентичность, мигрант, эпистема, проекция.      

Живу? Я?! Вот объясни мне, где. Разве мышь живет в мышеловке?

Из разговора с мигрантом

Чувство идентичности

В наши дни миграция стала актуальной темой, и потому, особенно на Западе, возникают попытки создавать новые социальные и политические механизмы, чтобы как-то контролировать это массовое явление. Я буду говорить о миграции с точки зрения психологии, пытаясь показать, как психодинамика отдельного человека (взаимосвязанные процессы, происходящие в его душе) взаимодействуют с осознанными и неосознанными чувствами, мыслями и решениями других людей и их групп. Как создается идентитет и какова его дальнейшая судьба.

Перед тем, как развивать основную мысль, кратко расскажу, почему я вообще заинтересовался этой темой. Мне кажется, важен уже сам факт, что я родился в послевоенное время в советской Литве, в еврейской семье. Иначе говоря, с самого рождения я уже принадлежал к двум меньшинствам: был евреем в Литве и литовцем в Советском Союзе. Однако, у меня не было чувства, что я принадлежу к какой-либо из этих групп. Моя семья не была верующей, потому я опирался на свою этническую принадлежность к евреям, но из-за Холокоста и тут было немало противоречий. Долгое время я (неосознанно) считал свой народ нацией трусов, достойных лишь презрения, практически винил их самих в их собственной трагической судьбе (такое отношение до сих пор нередко встречается у литовцев). Когда я был подростком, политическая атмосфера в Литве изменилась.  Прекратились советские репрессии, а сопротивление стало более заметным. Русские в Литве всегда считались оккупантами, но после Хельсинкского договора 1975-го г. диссиденты начали действовать более активно, усиливалась критика тоталитаризма как в Литве, так и в самой России.  Жить там значило жить стремлением к свободе, было почти невозможно не перенять их любви к Родине, все более зрелого национального самосознания. В СССР было запрещено открыто изучать вопросы национальных чувств, потому судьбы и литовского, и еврейского народов, причины произошедших трагических событий, связанные с ними эмоции и взаимоотношения наций никогда не подвергались анализу и не достигали общественного сознания.

В 1990 г., за несколько недель до освобождения Литвы и распада Советского Союза, я прибыл в Финляндию и стразу занялся психоанализом, но у меня не было времени на размышления о своей национальной принадлежности. Я чувствовал себя литовским евреем, часто задумывался о своих корнях. В 1993 г. по предложению американского психоаналитика Вамика Волкана я написал статью о менталитете советских евреев для издаваемого им журнала «Мind and Human Interaction». В 1995 г. я получит диплом психоаналитика, однако мы с женой решили не возвращаться в Литву, и начался процесс адаптации, важность которого я понял далеко не сразу, тем более мне было непонятно, почему все это вызывает столько тоски. Мне достаточно регулярно приходилось бывать в Литве: я приезжал обучать коллег, навещал родителей и друзей, но при этом надо было становиться всё больше «более финном»», ведь мы стали иммигрантами. В начале у меня не получалось ни опознать, ни назвать связанные с миграцией чувства, я даже не осознавал, насколько масштабные процессы происходят в душе: меня по сию пору удивляет сила и широта моих тогдашних психических защит. Глаза мне раскрыл один из моих пациентов, 64-летний мусульманин, получивший высшее образование на родине, переехавший жить в Финляндию из Каира 30 лет назад, женившийся на местной. Несмотря на то, что дела у него шли хорошо, отношения с женой были теплыми, здесь жили его дети и внуки, мужчина уже много лет страдал от «тихой депрессии». Второй год раз в неделю он приходил в мой кабинет, рассказывал о своей боли, чувстве отчужденности, тоске, о родном городе и оставшейся там родне. Но депрессия не отступала, и я уже начал свыкаться с мыслью, что мне встретился хронический, неподдающийся лечению случай. Но однажды этот человек вошел в мой кабинет довольным, бодрым, с сияющими глазами, говоря весело и громко, без каких-либо признаков депрессии. «Ага!» – решил я, – «Психотерапия все-таки дала результат». А он рассказал мне, что к нему неожиданно приехал двоюродный брат, с которым он не виделся почти тридцать лет и они вместе провели шесть дней. И мне стало понятно, что это и было причиной чудесного исцеления. Я начал завистливо размышлять, почему мне, психиатру с психоаналитическим образованием, с обширной и длительной практикой за два года не удалось сделать то, чего его двоюродный брат, строитель по сцециальности добился за несколько дней? Что изменилось в голове у моего пациента? Я попросил его рассказать, чем они занимались, о чем разговаривали. Он рассказал, но не упомянул ничего такого, о чем бы мы с ним не разговаривали за последние два года. В конце концов, я спросил его прямо:

- Что же такого сделал твой брат, чего не сумел сделать я?

- Мне кажется, тут дело не в умении. – ответил мужчина, – Разница в том, что тебе я рассказывал о себе, а в его глазах увидел себя. Разговаривая с ним, я чувствовал, я знал, что он видит меня таким, каким я был тридцать лет назад и каким я остался в глубине души до сих пор.

- Тебе следовало быть в психоанализе, а не в терапии с частотой раз в неделю! – воскликнул я. – Может, тогда и со мной тебя бы ты испытал то же чувство.

- Нет, – ответил он, – даже если бы ты выучил арабский язык. Может, если бы я больше понял, я стал бы другим человеком, зато сейчас я – тот же человек, которым был. Вот и вся разница.

Примерно через год я поехал в Израиль навестить своих родственников: в детстве мы с моими двоюродными братьями и сестрами жили в Вильнюсе (а с двумя из них даже в одном доме). Когда один из них воскликнул: «Как странно! Мы не виделись почти двадцать лет, но, кажется, что продолжаем разговор с того же предложения, на котором когда-то его закончили!», меня вдруг охватило то чувство, которое описывал египтянин. В тот момент я понял, что тут, скорее всего, имеется ввиду то специфическое ощущение, которое я для себя назвал чувством идентичности

Структура и корни идентичности

Несмотря на то, что в английском языке слово identity существовало уже в XVIII в., в нынешнем его значении использовать его начал, скорее всего, Эрик Эриксон в своем труде «Идентичность: юность и кризис» (1968). Это хорошо согласуется с фактом, что идентичность является настолько естественным и понятным эмоциональным состоянием, что её существование мы замечаем только тогда, когда у нас случается кризис и это чувство проходит, исчезает, т. е. когда нашему чувству идентичности что-то угрожает. Эриксон противопоставил термины «идентичность» и «роль», он считал, что идентичность описывает постоянные или, хотя бы, долговременные способности человеческой души взаимодействовать с окружающим миром, и что в общении с другими людьми совокупность этих черт всеми распознаётся. Фрейд, кстати, никогда не говорил об идентичности, только об идентификации. Скорее всего, он считал, что в душе всё динамично – в её структуре и деятельности нет постоянных черт, всё может меняться. Интересно, оказало ли на мышление Эриксона и его интерес к вопросу идентичности, его собственные происхождение и судьба?2

Уже во времена Эриксона, а сейчас – особенно, люди, используют понятие идентичность как «общность, принадлежность к той или иной группе» и часто забывают, что структура идентичности, его корни и границы по большей части нам совершенно неизвестны. Иначе говоря, человек чувствует угрозу своему чувству идентичности, однако он не знает, что именно находится под угрозой, и чем именно это что-то для него так важно (будь то родина, религия, этническая группа и т. п.). В качестве объяснения обычно используются заученные рационализации: «мы должны защищаться», «нас скоро вообще не останется», «каждый русский (финн, еврей, американец, мусульманин, христианин, здравомыслящий человек) обязан отстаивать эти ценности». Конечно, когда человек произносит такие слова, он испытывает страх, или, скорее, тревогу, но мало кто осознает, что конкретно стоит за словами «наши ценности», «наш образ жизни», даже что входит в понятия «родина» или «народ». Каждый практикующий психоаналитик или терапевт из опыта знает то, о чем большинство людей лишь читали: мы себя знаем весьма поверхностно. Поведение человека отражает его волю – осознанную и бессознательную, но влияние второй зачастую можно заметить лишь тогда, когда поведение человека изменяется необъяснимым для рационального ума образом.

Инстинкты и их психические производные – желания – побуждают душу действовать, искать решения. Получив приказ души, тело стремится выполнить эти требования.  На помощь приходит сложный, в течении миллионов лет отработанный эволюцией аппарат поиска и действия: ощущения, нервные импульсы, мозг, мышцы, гормоны, рефлексы, эмоции, и так далее, и так далее... Но для того, чтобы удовлетворить требования инстинктов, всего этого не хватает, ведь то, что нас окружает, создавалось не только природой, но и культурой, которая оказывает огромное влияние на чувства, мысли, речь, понятие ценностей, технические приспособления и множество других вещей, которые  обычно и помогают людям осуществлять свои желания.

Иначе говоря, смысл, который мы вкладываем в те или иные вещи и понятия, зависит и от строения физического тела (биологии), и от социальной договоренности (культуры). Прекрасный пример взаимодействия обеих составляющих смысла – светофор. Эволюция снабдила нас всех примерно одинаковым биологическим набором инструментов, благодаря которому мы все видим зеленый цвет зеленым, а красный – красным. А то, что дорогу надо переходить на зеленый, а не на красный – это уже условная социальная договоренность. Для тех людей, которые не различают цветов (которых эволюция не снабдила нужными инструментами) это не создает больших проблем, если цвета на светофоре расположены в привычном порядке, т. е. сверху вниз или слева направо (еще одна социальная договоренность). Но, если в какой-либо стране порядок будет иным, или, например, над перекрестком будет установлена лишь одна секция светофора, на которой будет загораться и красный, и зеленый сигналы, людям, которые не различают цветов, невозможно будет понять, когда же безопасно переходить улицу. Речь – еще один прекрасный пример, как функции тела вместе с условными символами создают чрезвычайно важное общественное явление. Разные сообщества говорят на разных языках, потому это явление не только объединяет, но и разделяет людей.

Но когда хочется понять побудительные мотивы, чувства людей, такого рода объяснений недостаточно, так как сознание и подсознание могут совершенно по-разному «читать» окружающую обстановку и реагировать на нее. Тот смысл, который вкладывает сознание, мы более или менее понимаем, а тот, что вложило подсознание – нет, хотя именно он объединяет нас со значимыми для нас людьми и особенно – с определенными группами людей. Эта сильная, глубоко личная, связь и обусловленные ею смыслы впечатаны в наш мозг генами, а затем её в раннем детстве формирует общение с важными для нас людьми. Благодаря зеркальным нейронам уже на шестой день после рождения младенец может подражать мимике взрослого, с которым общается, а это усиливает их эмоциональную связь. Окончательно подсознательные смыслы формируются примерно к 7 годам, хотя травмирующие душу события могут и в более позднем возрасте «научить» подсознание вещам, о которых сознание ничего знать не будет. Это не значит, что того, что находится в подсознании, в принципе невозможно осознать, или что невозможно поменять способы считывания подсознанием окружающей обстановки, но обычно изменение требует целенаправленной работы – психоанализа или психотерапии.

Наука все лучше разбирается в биологической составляющей описанных выше механизмов, а психоанализ уже сто лет как распознает, описывает и изучает их душевные проявления. В последние годы быстро развивается теория ранней привязанности. Выяснилось, что психодинамика привязанности может заставить нас привязаться (или наоборот – не дать этого сделать) к самым разнообразным вещам, например, пейзаж может быть родным – или чуждым, враждебным, и так же могут восприниматься поведение и выражение лица человека, его реакции, издаваемые им звуки, запахи и т. д., и т. п. Что угодно может быть воспринято как часть нашего «Я» или как нечто нам чуждое. Например, к своему ребенку большинство людей относится как к части себя, а кто-то так воспринимает, скажем, свой дом или свою машину. Свое «Я» часто воспринимается как часть страны, нации или компании-работодателя. Все то же самое относится и к «Я»-образу, который может восприниматься, как нечто родное или как что-то чужое.

- Смотрю на отражение в зеркале – и себя не узнаю, – жаловался психотерапевту пожилой мужчина, недавно потерявший двоих детей, один из которых погиб во время взрыва бомбы в Сирии, а другого в Швеции сгубили наркотики.

Потеряв детей, он потерял часть себя, его внутренний образ, идентификация себя изменились. Потеряв связь с любимыми людьми, он перестал узнавать свое «Я». Эриксон определял идентификацию как: «понимание факта, что я – тот же самый человек и не меняюсь с течением времени», но в описанном выше случае время (вернее, утрата) мужчину изменило. То, что я называю ощущением идентичности, ослабло, начало пропадать. Потеряв важных для нас людей, мы вместе с ними утрачиваем и чувство стабильности, безопасности. Каким бы безоблачным ни было наше детство, какими бы яркими ни были воспоминания ранних лет о хорошей, любящей семье (а они являются основой нашей самоидентификации в течение всей жизни), этого недостаточно для поддержания душевного равновесия. Образ этой детской, скрытой в подсознании связи должны поддерживать надежные связи в настоящем.

Применяя эти рассуждения к понимаю психики мигрантов, можем задаться вопросом: а смог ли бы Робинзон Крузо выжить без Пятницы? Наверное, смог бы, может, даже долго: ведь не все мигранты заболевают депрессией, психозами или радикализируются. Успешная адаптация в чужой стране может очень положительно повлиять на человека: укрепить его самолюбие, гордость, а вместе с ними и его чувство идентичности. Однако, нарциссическое удовлетворение (а самоуважение и гордость являются его составляющими) не каждому заменяют родство душ и идентичность. Каждому из нас, в большей или меньшей степени, необходим близкий человек, ведь близость здесь и сейчас поддерживает всегда живое в нашем подсознании ощущение близости, сформировавшееся в раннем детстве. Это незаметное, но постоянно происходящее внутреннее общение с близкими людьми и связь настоящего с прошлым и создают эмоциональную основу психического здоровья и самостоятельности.

Эта подсознательная связь недостаточно изучена, хотя о ней написано множество статей и книг. Её основа – связь с матерью в раннем возрасте, привязанность и, скорее всего, самоидентификация на основании образа, создаваемого зеркальными нейронами. Зеркальные нейроны Христиан Кейзерс описал лишь в 2002 году, но уже Фрейд был уверен, что ранняя идентификация является основой всех последующих. Рассуждая о глубокой, подсознательной, всегда живущей в нас связи, следует упомянуть, что проявляться она может через язык, окружающий нас пейзаж, участие в общих ритуалах, стиле жизни и т. п. Все это оказывает влияние на мышление, чувства, ценности, поведение людей. Вместе со строением тела они определяют, как именно будут удовлетворяться вызываемые инстинктами желания – что мы будем кушать, чем любоваться, что ненавидеть.  Хотя они и проявляются в душевной деятельности и поступках отдельного человека, они принадлежат не ему одному, а всему виду homo sapiens и той культуре, в которой этот человек вырос. Даже сейчас, в эпоху индивидуализма, мало кто об этом задумывается и сознательно выбирает собственные жизненные ценности. В конце концов, невозможно все самолично взвесить и обдумать.

Говоря о влиянии культуры на человека, особенно интересным является используемое Мишелем Фуко понятие эпистемы. По его словам, эпистема – это система взглядов, мыслей и образов действия, которая автоматически определяет значение того, что с нами происходит, и делает все это само собой разумеющимся. Было бы странно, неправильно и даже опасно ставить под сомнения определяемые эпистемой значения в группе, которая на нее опирается, потому что эпистема не только дает определения, но и поддерживает их всеми возможными способами: деньгами, политикой, службами безопасности, правоохранительными органы и органами власти. Эпистема создает и поддерживает власть, а власть – эпистему.  Несмотря на то, что эпистема – явление когнитивное и эмоциональное, выражаемые ею постулаты и модели поведения людьми зачастую воспринимаются, как объективная истина: трехцветный трехсекционный светофор (красный-желтый-зеленый) тоже является частью эпистемы. Наше ощущение реальности и безопасность движения сильно бы пострадали, если бы на каждом перекрестке были светофоры разных цветов с разным количеством секций. Но именно так чувствует себя человек, попавший в чужую культуру. Эпистема уже не объединяет его с другими людьми, мир становится непонятным, и ему приходится, как ребенку, многому учиться заново.

Эписистема включает важные для индивидуума группы, с которыми он эмоционально связан. Одни группы оказывали влияние в прошлом, другие делают это сейчас, но важно то, что человек идентифицирует себя как часть группы, связывает себя с ней, чувствует себя ее членом. В качестве примера того, как это работает, могу привести смешную историю, которую рассказывал один мой учитель. Маленькая девочка, наверное, после разговора с другими детьми во дворе, вбежала в комнату крича: «Пап, а мы в Бога верим?». Девочке даже в голову не пришло, что ее папа может верить, а она сама – нет, или наоборот.

Процитирую еще рассказ Льва Толстого об одном из героев романа «Анна Каренина»: «Степан Аркадьич получал и читал либеральную газету, не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство. И, несмотря на то, что ни наука, ни искусство, ни политика, собственно, не интересовали его, он твердо держался тех взглядов на все эти предметы, каких держалось большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство изменяло их, или, лучше сказать, не изменял их, а они сами в нем незаметно изменялись.»3

«Я-образ» в общении

Странная штука это наше «Я». (Дети, например, местоимение «я» начинают использовать года в три, а до тех пор обычно называют себя по имени, т. е. так, как к ним обращаются взрослые).  Психоаналитикам и психотерапевтам это «Я» кажется чем-то само собой разумеющимся, для людей Западной культуры – чем-то чрезвычайно важным, но каждый его осознает и определяет, как я уже говорил, не с самого рождения, оно исчезает во время сна и при психозах, ему невозможно дать рациональное определение. Существует ли оно на самом деле? Некоторые антропологи и историки считают, что в примитивных обществах нет ни понятия «Я», ни явления, которое оно выражает4. Однако, читая Гомера или Библию, мы видим, что для героев этих книг их «Я», несомненно, существует. Суть в том, что сложно отделить Я-ощущение (внутреннее представление человека о себе самом) от Я-образа (англ. Self-representation, т. е. представления о том, как человек выглядит в чужих глазах).

В этой статье не буду затрагивать тему Я-ощущения, будем разбирать только Я-образ, который является важным элементом сознания, как и создаваемые нашим сознанием образы других людей. Оно объединяет в единое целое множество разных черт человека: ум и внешность, привычки и манеры, даже окружающую обстановку и профессию. Помню, один из пациентов, считавший меня, как понимаю, очень культурным и деликатным человеком, был неприятно удивлен, узнав, что я люблю рыбачить. В то время как другой, видевший во мне брутального представителя Советского Союза, то есть «русского» (В Европе обычный стереотип, что Прибалтика – это то же, что Россия), был приятно поражен, что я, оказывается, играю на скрипке. В обоих случаях эти занятия совершенно не соответствовали тому образу меня, который у них сложился (т. е. моему Ты-образу).

Однако, и у нас самих есть мнение о собственных особенностях, одни нам нравятся, другие –  нет. Мы стараемся избавиться от тех черт, которые нам не нравятся, или не понравились бы другим, узнай они о них, или, по крайней мере, скрыть их, а это раскалывает Я-образ, одна его часть становится показной, репрезентативной, а другая — нет. Такое разделение редко бывает совершенно сознательным. Возможно, самый правильный термин для этого –диссоциация. Границу разделения, обычно, определяет та самая эпистема: то, что группа признает, выставляется напоказ, а то, что группа (культура) не признает – скрывается, иногда даже от себя самого.

Мы каждый день выносим на общественную сцену именно такой Я-образ. Общаясь с людьми, мы неизбежно показываем разные свои стороны, как репрезентативные, так и осуждаемые.  Всем это внутреннее противоречие отлично известно и мы, насколько это возможно, стремимся поддерживать хорошую сторону как собственного Я-образа, так и Я-образа того, с кем мы общаемся. Я-образ редко одобряется или осуждается открыто, обычно общение проходит невербально и неосознанно, или хотя бы не совсем сознательно. Но важно, что обычно мы опираемся на одну эпистему: взгляды и ценности у всех примерно одинаковые, или хотя бы одинаково понимаемые. Потому, когда общаются А и Б, А старается не дать Б понять, что заметил его плохие черты. Так же ведет себя и Б: они оба стараются не задеть самооценку другого и поддержать дружеские отношения.

Хорошим примером может служить рассказ одного из пациентов о том, как он, будучи маленьким, вместе с родителями возвращался на автомобиле из гостей. Родители между собой разговаривали о друзьях, у которых гостили, и сильно их критиковали. Шестилетнего мальчика очень удивило, почему родители не сказали всего этого в раньше, почему их теперешние слова так отличаются от того, как они общались с друзьями у тех на даче. Он не понимал, что таким образом родители избегают конфликтов, поддерживают дружеские отношения и социальные связи. Пользуясь терминологией психоанализа, можно сказать, что таким образом люди помогают друг другу поддерживать нарциссическое равновесие. Шимпанзе делают то же самое с помощью эротических жестов и выискивания друг у друга блох.

Однако, даже в самом благожелательном общении люди часто показывают, что впечатление, которое у них сложилось о нас, отличается от того, какое мы хотели произвести, то есть и от нашего Я-образа. Если мы заявляем: «Смотрите, я такой», а пообщавшись некоторое время понимаем, что другой вроде как говорит: «да, но ты еще и эдакий», и это отношение «эдакий» отличается от нашего Я-образа. Такое, обычно, неприятное, известие о себе люди воспринимают по-разному. Одни даже не замечают этой обратной связи, другие замечают, но не придают известию большого значения, у третьих неприятные их отражения могут вызвать депрессию, а у кого-то – агрессию. В любом случае, если воспринятый нами, отраженный другим человеком образ «эдакий» не соответствует нашему собственному Я-образу, возникают внутренний конфликт и сложности в общении: нарциссическое равновесие человека нарушается.

Нарциссическое равновесие человека очень зависит от группы, к которой он принадлежит. Конечно, теперешняя группа ещё не всё. Важен и прошлый опыт, связь, сформировавшаяся в раннем детстве с другими нам важными людьми, сила этой связи, выражаясь психоаналитическими терминами, важны структура нашего Супер-Эго и качество нашей связи с ним, потому что именно оставшееся в памяти отношение родителей к нам, их оценка нашего поведения, позднее определяют нашу мораль и отношение к самим себе. Супер-Эго отражает нашу связь с теми группами, которые были важны для нас в прошлом и важны в настоящем, поэтому отрицательный Я-образ всегда воспринимается и как угроза социальному статусу. Возникает внутренняя потребность как можно скорее восстановить этот статус, привести Я- и Ты- образы (представление о том, как человек выглядит в глазах другого) в соответствие с требованиями действующей эпистемы, чтобы душа посредством рационального мышления нашла между ними компромисс.

Казалось бы, негативный Я-образ должен вызывать у человека стремление меняться, но, чтобы изменить свое Я, приходится не только привычки менять, но и получать разрешения от подсознательного защитника морали – Супер-Эго. Супер-Эго каждого из нас отражает то отношение родителей к нашему поведению, которое мы когда-то испытали, и это глубоко пронизывает всю эпистему, которую создало общество, к которому наши родители принадлежали, а может, не только они, но и наши деды, и это общество тоже имеет свою свое прошлое, свою историю. Поэтому для того, чтобы изменится самому, приходится переосмыслить ценности и историю своей семьи, общества, а иногда – религии и своего народа. Попытка переосмыслить ведёт к тому, что человек начинает замечать противоречия, а стремясь их разрешить мы ищем и находим новую информацию. Такое «исследование» может изменить взгляд на свою семью, народ, страну, оно очень опасно для связи индивида и группы потому, что невозможно предугадать, как все повернется. Это напоминает политические процессы в демократической стране: в момент экономического кризиса необходима новая внешняя и внутренняя политика, которую может проводить лишь правительство. Но старое правительство не может изменить политику, поэтому приходится менять и правительство. Для того же, чтобы поменять правительство, в парламенте должна победить другая партия, которой необходимо для этого собрать большинство голосов избирателей и так далее... Как и для государства, для личности каждого человека важно, чтобы изменения происходили постепенно, были последовательными. Слишком резкие перемены разрушают уже начатое: интеграцию страны, идентичность человека. Так современная Литва не может взять на себя ответственность за события Холокоста (потому что той Литвы, где это происходило уже нет), Россия – за коммунизм, евреи – за своё обильное участие в коммунистическом движении. Постоянная эволюция куда лучше революции.

Если человек понимает, почему другой человек считает его плохим и может интегрировать это понимание в свой Я-образ, он становится более мудрым, идентичность его укрепляется, а враждебность к другим – уменьшается. Однако, было бы неправильно интегрировать в свой внутренний образ отношение «эдакий», если оно основывается на предрассудках, неверной информации или проекции на оцениваемого человека. В таких случаях в душе этого объекта оценки остаются лишь горечь, отчуждение и чувство одиночества.

Через год после того, как я перебрался в Финляндию, я заболел гриппом и сморкаясь пришел на работу. Красивый батистовый носовой платок промок насквозь и, наверняка, распространял не меньше вирусов, нежели мой нос. Медсестра по-дружески протянула бумажную салфетку, сказав, что ею пользоваться удобнее, и добавила: «Я тоже пользуюсь носовыми платками: они дешевые и мягче, чем салфетки». Так я узнал, что в мире существуют одноразовые носовые платки, и был глубоко благодарен сестричке за её тактичность.

Примерно в это же время я узнал и ещё одну вещь. В Литве мы заходили в автобус через заднюю дверь, выходили через переднюю. Чувствуя себя законопослушным финским гражданином, я старался примерно себя вести и входя в автобус очень удивлялся, почему финны не придерживаются такого простого правила. Я задал этот вопрос коллеге, и тот мне с улыбкой ответил: «Лявас, у нас в Финляндии наоборот: входят через переднюю дверь, чтобы купить билет у водителя, а выходят через заднюю». Это столкновение с реальностью помогло мне понять, что здесь я чужой, здесь все иначе. С этого момента мои с Финляндией «отношения» стали меняться.

Возвращаясь к динамике идентичности, надо сказать, что все было бы гораздо проще, если бы оценки других людей были объективными. Но это не так. У человека, оценивающего ваш Я-образ (лицо Б) есть своя система мотивов и побуждений, свои группы привязанностей с их эпистемами и предрассудками, а также такие черты, которые в собственный Я-образ «не вписываются», из него вытесняются и с легкостью приписываются другим людям, т. е. на них проецируются. Фрейд первый описал динамику группы и значение проекций для поддержания сплоченности группы, а Волкан связал проекцию с групповой идентичностью, с «избранными травмами» и другими групповыми процессами. Хотя проекцию обычно относят к видам примитивных психотических защит, в групповой динамике она важна для сплочения группы, поддержания её эпистемы идентификации со своим лидером. Например, в литовском фольклоре полно оскорбительных для евреев детских песенок и «страшилок», потому что перед Второй Мировой войной в Литве было принято пугать детей «жидами». Насколько сильным было такое воздействие я осознал только в юности, когда девушка, которой я увлекся, на свидании спросила меня, правда ли, что перед войной евреи на Пасху пользовались кровью литовских детей.  Казалось совершенно невообразимым, чтобы взрослая, получившая высшее образование женщина могла так думать о другой этнической группе. С другой стороны, не так давно я понял и то, как должны были в период между войнами воспринимать евреев литовцы, если учесть, что в то время евреи составляли около 70% городского населения Литвы, у них было другое происхождение, другая внешность, другая религия, фольклор и обычаи. В аграрной стране происходила урбанизации, все больше деревенских жителей переселялось в города и городки, где им приходилось соперничать с давно осевшими там евреями. Тот факт, что такое количество евреев там оказалось из-за имперской политики России вряд ли был большим утешением для литовцев. Но и евреев это знание не могло утешить, когда на вековую этнополитическую напряженность керосином выплеснулась ожесточенная конкуренция и эмоции, подогреваемые предрассудками и проекциями.

Беда в том, что все ранее описанные механизмы психики на самом деле берут начало далеко не в психике. Они так важны для регулирования взаимоотношений групп, что, несомненно, предопределяются генетически и неврологически (рекомендую почитать книгу Роберта Сапольского «Поведение: чем хороша и чем плоха биология человека» (Robert Sapolsky, “Behave: The Biology of Humans at Our Best and Worst“). Если мы хотим сохранить мир в современном глобальном сообществе, эти механизмы необходимо изучать, мы должны их боятся и искать способы их нейтрализовать или, хотя бы, смягчить.

Ты-образ, особенно негативный, заставляет сомневаться в собственной идентичности и требует от психики работы по интеграции Я- и Ты-образов. По сути, этот процесс происходит в течение всей жизни. Психоаналитики утверждают, что потребность интегрировать Я- и Ты- образы появляется еще во младенчестве, в тот момент, когда пропадает симбиотическая связь с матерью, а вместе с ней и ощущение всемогущества. В первые несколько недель после рождения младенец ощущает себя единственным и самым важным в мире, потому что мать обычно удовлетворяет все его потребности. Уже через пару месяцев, с ростом потребностей, возникает понимание, что его желание не является абсолютным, окружающие не автоматически их исполняют, порой у них есть и собственные желания. Отказаться от единовластия нелегко, поэтому на некоторое время младенец «впадает в паранойю» (что, кстати, свойственно и взрослым тиранам). Ощущение, что твоя жизнь от кого-то зависит вызывает ужас и ярость. Такое эмоциональное состояние в психоанализе называется параноидной позицией. По сути, это попытка удержать чувство всемогущества, разбивая свой образ и образ другого на хорошие (приносящие удовлетворение, послушные) и плохие части. Хорошие приписываются себе, плохие проецируются на других. С развитием мышления, набираясь опыта, младенец начинает понимать, что положение не так плохо, ничто его жизни не угрожает, а ярость и ужас, вместе с расщеплением и проекциями только ухудшают его взаимоотношения с матерью. Все будет куда лучше, если оказаться от всемогущества. Но снять корону нелегко. Фрейд писал, что потерю «хорошего» «Я-образа» надо оплакать. Если по тем или иным причинам этот образ для человека так важен, что с ним невозможно расстаться, то скорбь превращается в депрессию. Психоаналитик Мелани Клейн считала, что в процессе развития психики младенца на смену параноидной стадии приходит депрессивная. Состояние, когда ярость и ужас сменяются виной и скорбью, является важным шагом на пути к духовной зрелости.

Как бы мы не делили жизнь на разные этапы – по системам Фрейда, Клейна, Эриксона или как-либо еще, – понятно, что никто не может прожить жизнь не меняясь. Меняется сам человек, изменяются условия его жизни, а изменения требуют менять и Я-образ. От одних черт отказаться легче, чем от других, это зависит от того, с какой группой людей эти черты связаны на подсознательном уровне, придется ли меняясь самому тем самым расставаться и с важными для тебя людьми. Возможно, вся житейская мудрость и лежит в умении меняться не теряя духовной связи с близкими, живыми и умершими. Что бы мы не делали, мы всегда знаем, как важные для нас люди к этому бы отнеслись. Так мы удерживаем их в своей душе и общаемся с ними. Они, живые или мертвые, следуют за нами всю жизнь, хранят наше чувство принадлежности к группе и нашу идентичность. Эта, обычно, незаметная работа по корректировке своего Я-образа в попытке примирить с его с действительностью, ведется всю жизнь и означает соотнесение привнесенных жизнью желаний с требованиями важных нам групп. Чтобы их согласовать, приходится менять или внешний, или внутренний мир — других людей или себя. Иногда, изменения происходят с обеих сторон, например, в отношениях пары, иногда бывают односторонними, как во время покаяния. Иногда это может быть совсем небольшое изменение, например, мы осваиваем новую компьютерную программу, иногда – огромное, когда пересматриваются важные духовные ценности и традиции.

Стереотипные проекции

Тут я коротко разберу лишь этнические и религиозные стереотипы, составляющие отдельную группу проекций. В отличие от само собой разумеющихся моральных ценностей эпистемы, эти не считаются чем-то априори понятным, общество их диктует, насаждает сверху. Стереотип в определенном смысле всегда является полуфабрикатом, подготовленной заранее матрицей, при помощи которой познается и оценивается реальность.  Стереотип, что «африканцы – чернокожие, а литовцы и финны – белокожие» почти всегда соответствует истине, хотя в Африке живут и люди с белой кожей, а в Литве или Финляндии несомненной найдется сот, а возможно, и тысяч темнокожих. Утверждение, что французы предпочитают красное вино, а русские — водку, является стереотипом иного рода, в нем присутствует элемент насмешки, хотя есть немалая доля правды, по крайней мере статистической. Статья Финской Википедии содержит не только сформировавшийся в прошлом веке у финнов образ «негров», но и, отчасти, мотивационную систему, стоящую за стереотипом чернокожего человека. По утверждению Лиитикайнен, то, как в учебниках описывались «негры», в первую очередь отражало цели европейцев в Африке: «Ленивому, по-детски наивному и непросвещенному негру, согласно учебнику, был необходим европеец, который бы руководил им физически и духовно […]  В первую очередь негр показывается некультурным и как таковой прекрасно подходит для миссионерской работы финнов, заодно укрепляя «европейскую» идентичность их самих.»5

Раньше в интернете было множество карт, где страны и нации изображались так, как они стереотипно воспринимались на родине художника. Такие карты получили распространение во время Первой мировой войны, когда особенно жестоко и пугающе стали проявляться национальная идентичность, и сильное чувство национальной принадлежности. Оба эти явления появились в XVIII веке и распространились в Европе во время наполеоновских войн.

Сейчас карты, отражающие стереотипное отношение, считаются оскорбительными, и в интернете их сильно поубавилось. Их стараются «разбавить» – на той же странице выкладывают, например, смешные карты американцев, швейцарцев, французов, геев, алкоголиков, гурманов и т.п.

Эти карты прекрасно отражают весьма живучее культурное явление — проекцию групповых стереотипов. Мне множество раз приходилось сталкиваться с такими проекциями, «автоматически вылезающими» как у меня, так и у других людей, и, конечно, во время психотерапии.  Это, скорее, напоминает описанные Аароном Беком когнитивные «автоматические мысли», а не проекции в том смысле, как их понимают психиатрия и психоанализ. В отличие от параноидных, стереотипные проекции не обязательно берут начало в глубинных слоях подсознания, им, обычно, не свойственны ни отторжение, ни настоящий расизм, даже если они и выглядят расистскими. Это, пожалуй, просто быстрый способ выявить и обозначить чуждые нам вещи, охарактеризовать других людей (как в примере с «негром») так, чтобы обосновать взгляды и действия своей группы.

Фазы адаптации и психические реакции мигрантов

1-ая фаза: идеализация, гипомания и начало нарциссического тоннеля

2500 лет назад в своей трагедии «Медея» Еврипид писал: «Пусть никогда не стану я родины лишенной... Нет злее горя в жизни». Но каждый мигрант, независимо от причин своего отъезда, надеется на лучшую жизнь на новом месте. Нашей небольшой группе, в 1990 переехавшей из Литвы, которая в то время еще была частью Советского Союза, Финляндия ассоциировалась с богатой культурой Запада и северных стран, у нее была героическая история: защищая свою свободу, маленькая страна выстояла против могучего агрессора, против которого и мы, литовцы, только что восстали. Поэтому мы чувствовали себя словно в сказочной стране, многие вещи казались непривычными и прекрасными: в телефонных будках висели толстые, не порванные телефонные книги, заправочные и кафе Тебойл работали круглосуточно, деньги можно было получить «из стены» (банкового автомата), чиновники и сотрудники правоохранительных органов были дружелюбны и терпеливы, в общественных туалетах всегда была туалетная бумага, в продуктовых магазинах даже зимой можно было купить разные фрукты, автобусы ходили по графику, а люди выполняли обещания. Правда, один из коллег, на вопрос, почему он купил небольшую квартиру, использовал финское слово «lama», которое перевел как «экономическая депрессия», но это прозвучало настолько неправдоподобно, что мне показалось, что он просто болезненно не уверен в себе.

Были в Финляндии и другие странности. Все должны были платить налоги. Почему? Почему мне дают деньги, а потом сразу же их отнимают, это какое-то издевательство? Что такое трудовой договор? Как можно нанимать человека на пару месяцев, ведь больница или университет – не колхоз, нанимающий на лето несколько студентов. Зачем нужна государственная страховая компания KELA? Почему государство напрямую не может оплачивать расходы на лечение, как оплачивает обучение своих граждан? И почему вообще кому-то интересно, кто что оплачивает (самоуправление, город, государство), неужели неясно, что все оплачивают налогоплательщики? Что такое «общество»? И чем оно отличается от «ассоциации»? Что для финнов значит религия? Почему мне, только вчера начавшему работать врачом, выдали связку ключей, с которой я могу попасть в любую комнату огромной больницы, ведь дома я каждую неделю должен был просить у дежурного ключ от комнаты для групповых занятий, хотя и проработал на том же месте семь лет? Какое влияние оказывает на менталитет человека то, что в его родном языке нет ни будущего времени, ни рода?

Все ответы на эти и множество других вопросов в первые годы жизни в Финляндии были лишь положительными. Да и выбора у нас не было: надо было примириться с обстоятельствами, чтобы выжить. Вряд-ли мы тогда осознавали, насколько нестабильное у нас положение, как сильно мы зависимы от других, увязая в вечной неоплатной благодарности. А в своих глазах мы выглядели почти героями: ведь мы – первые из Советского Союза выехали за границу учиться психоанализу! От этого героического образа сложно отказаться: оказываешься в так называемом «нарциссическом тоннеле». Можно либо все воспринимать лишь в положительном ключе и бежать вперед, или смотреть на вещи критически и «сломаться», но ведь пути назад уже нет! С одной стороны нарциссического тоннеля обычно располагается родина мигранта, с другой — надежда на счастье в новой стране.

«Я должен чего-то достичь, не могу же я просто вернуться, что я скажу родителям?» – объяснял мне (тогда – заведующему дневным стационаром) молодой китаец, который потом, не достигнув намеченного, во время моего отпуска покончил самоубийством. «Тоска по родине?! Скорбь?!» – смеялся над моими вопросам сорокалетний мужчина, много лет употреблявший наркотики. В молодости он сделал замечательную карьеру с начала в Финляндии, потом в США, но потерял все во время кризиса 2007 года. «Депрессия? На такую роскошь у меня никогда не было ни времени, ни сил. Я обратился к врачам из-за болей в спине. Сначала мне выписали Ультрам [трамадол, опиоид-заместитель], потом – Демерол [опиоид].»

2-ая фаза: нарушения самооценки

Идеализация, как и легкая гипомания – прекрасные механизмы самозащиты мигранта. Особенно, если постоянно сталкиваешься с мелочами, которые может и не являются оскорбительными для тебя лично, но явно показывают, что ты (по крайней мере, пока что) не приспособлен жить в этой стране и в этом обществе: не знаешь языка, не понимаешь роли общественных институций, не понимаешь как «все это работает», не понимаешь анекдотов, неадекватно воспринимаешь ситуации, не знаешь, когда надо обращаться «Вы», а когда «Ты», не уверен, как человек другого пола воспримет твои взгляды и жесты, удивляешься, почему твой хороший знакомый застыл, когда ты похлопал его по плечу, хотя на твоей родине это самый обычный жест. Изумляешься, что люди слушают тебя и не прерывают, как бы долго ты не говорил (“Может, они меня не понимают? Может, им не интересно? Может, я их расстроил? Или это финская национальная черта?») Или почему молодежь так много пьет на 1-ое Мая, а потом говорит басом, и вообще, что празднуют – весну, студенческую жизнь или солидарность трудящихся? Я уже упоминал, что сам по привычке входил в автобус не через те двери. И таких казусов было множество. В больничном кафе будешь пытаться без очереди купить сигареты, твои пациенты сделают тебе замечание – надо отстоять очередь вместе с ними. Разговаривая о политике или религии, ни в коем случае не высказывай своего мнения: вдруг кого-нибудь заденешь. Дресс-код тут гораздо свободнее: галстук и рубашка на работе не обязательны, зато с делами надо справляться быстро, хотя этого никто вроде и не требует, в твои дела не лезет. Вообще, странное ощущение: вроде бы, никто над душой не стоит, но давление ощущается везде.  Размышлял: это мне так кажется, или другие тоже это чувствуют?

Все эти и всякие другие мелочи, которых человек обычно даже не замечает, тяготят мигранта, заставляя его постоянно чувствовать себя по-детски неуверенным в том, сможет ли он справиться с обычными делами, которые должен уметь делать каждый взрослый.  Это вызывает тревогу, беспокойство и приводит к так называемому регрессу. «Я перестал видеть сны, – жаловался консультант английского происхождения, живущий в Финляндии уже четвертый год. – Может, потому что и во сне боюсь, что сделаю что-то не так?» Юрист из Бразилии6, рассказывая о вечеринках коллег, размышляла: «Вроде, все хорошо, люди дружелюбные, но почему-то я не могу радоваться их праздниками, все время чувствую себя чужой и хочется сбежать домой...»

Человек чувствует себя все более отторгнутым чуждым ему окружением из-за того, что он сам постоянно неадекватно реагирует на неприметные детали ежедневной жизни. Это как бы маленькие оскорбления, которые проходят незаметно, да, реалистично думая, вовсе и не оскорбления, а всё же ранят душу. Мигрант оскорблен, но сам не понимает, почему. Неосознаваемое чувство обиды со временем начинает вредить, становятся опасны. «У меня странное настроение, – рассказывала несколько лет живущая в Финляндии немка.

- Я все время подавлена, сварлива, хотя все, в общем-то, хорошо. Ловлю себя на том, что оскорбляю финнов. Знаю, что мне это аукнется, но никак не могу ничего изменить. Помоги мне с этим справиться.»

Когда человек начинает это свое состояние осознавать, это поворачивает его лицом к реальности, потому с этого момента психологические защиты идеализации и гипомании больше не действуют. Нарциссический тоннель заканчивается, теперь важно, каким ты из него выйдешь. Почувствуешь себя плохим и никчемным, признав, что ты – чужой, «ненормальный», или станешь думать, что всё то, что вокруг, враждебное тебе – «ненормальное» («нормальный» и «ненормальный» отражают противоречие между разными эпистемами).  Я специально употребляю эти слова, чтобы подчеркнуть, как тяжел и неизбежен этот внутренний конфликт. Положение усугубляется тем, что и обвинить-то в сложившейся ситуации некого. Не углубляясь в психодинамику ранних отношений, подчеркну лишь вечную потребность человека ощущать связь с другими, с кем-то, на кого будет можно, или есть хотя бы надежда, что будет можно повлиять словами, слезами, мольбами или угрозами.  Для ребенка это – взрослые, для взрослых – Бог. Эту извечную эмоциональную потребность человека лучше всего описал Достоевский: «Ну, пусть бы я умер, а только человечество оставалось бы вместо меня вечно, тогда, может быть, я всё же был бы утешен. Но ведь планета наша не вечна, и человечеству срок – такой же миг, как и мне. И как бы разумно, радостно, праведно и свято ни устроилось на земле человечество, — всё это тоже, приравняется завтра к тому же нулю. И хоть это почему-то там и необходимо, по каким-то там всесильным, вечным и мертвым законам природы, но поверьте, что в этой мысли заключается какое-то глубочайшее неуважение к человечеству, глубоко мне оскорбительное и тем более невыносимое, что тут нет никого виноватого "(подчеркнуто мной; оригинальный текст из дневника классика).

C точки зрения Достоевского, оскорбление становится невыносимым, когда нет возможности хоть как-то повлиять на оскорбителя. Эта особенность психики очень важна для взаимоотношений.  Если человек (в данном случае, мигрант) реагирует экстрапунитивно, виня во всех бедах окружающих людей, он ведет себя несправедливо и в глубине души сам это понимает – нарушает правила своего Супер-Эго. Позднее, он либо должен будет вину за такое отношение вытеснить в подсознание, либо признать и покаяться. Эта ситуация хорошо знакома психоаналитикам, о порочном круге вины немало написано. Но увы, выбраться из него можно лишь полностью отказавшись от гипомании как способа самозащиты, а это, обычно, вызывает депрессию, которая заставляет людей изменить своё отношение к вещам, заново обдумать свою идентичность, свою принадлежность к той или иной группе и историю самой группы.

Парижский психоаналитик марокканского происхождения Фети Бенслама, лечивший нескольких молодых марроканских эмигрантов, еще в 1998 г. заявлял, что все они страдали депрессией и выйти из нее большинству удалось лишь укрепив свою религиозную идентичность, т. е. став радикальными мусульманами8.

3-я фаза. Тоска и гипомания мигранта

 На третьем-пятом году жизни в эмиграции человека охватывает тоска по родине, вернее сказать, «по прошлой жизни». «В то время в Швеции у нас уже все было хорошо: была работа, дети приспособились, но ностальгия стала совершенно невыносимой, и мы с женой решили вернуться в Финляндию, хотя из-за этого уровень жизни семьи сильно упал.» – рассказывал мне коллега, изучавший психоанализ в Швеции. «Папа никуда не выходит, – переживал молодой русский студент. - Все смотрит старые фотографии, ищет через интернет старых друзей, все вспоминает советские времена.» «Я здесь не живу, –  объясняла мне гречанка, пять лет назад обосновавшаяся в Финляндии. – По моим ощущениям я живу лишь две недели в году, когда езжу к родителям на родину.» С такими же чувствами столкнулся и я сам. На исходе четвертого года меня охватила сильная тоска, мне снился Вильнюс, а жизнь в Финляндии, даже образование, к которому я так стремился, словно бы потеряли всю свою ценность. Выйдя за порог, я не узнавал себя. А будучи в Литве меня всегда охватывало упоительное чувство: я становился самим собой.

Иногда смена страны помогает отделаться от чувства вины и проблем, связанных с самоидентичностью. Молодой человек, который все детство стыдился отца, болевшего шизофренией, впервые расслабился во время поездки в Египет. «Там я почувствовал какую-то легкость, – рассказывал он, вернувшись. – Мне все время хотелось бегом бежать, хотя и было ужасно жарко. Перед отъездом я сомневался, как мне удастся объяснится на английском, но увидел, что говорю свободно, даже попробовал за неделю освоить арабский.» С другим мужчиной, у себя на родине не решавшегося признаться в своей гомосексуальности, перед отъездом на учебу в другую страну случился короткий маниакальный психоз: «Мне казалось, что на родине никто никогда не узнает, что я буду там делать, я надеялся, что найду там любимого человека и смогу быть самим собой.» – объяснял он.

Я, как и большинство моих пациентов-финнов, живущих за рубежом, и лишь ненадолго возвращающихся на родину, испытывал диаметрально противоположные чувства. В Литве я ощущал гипоманиакальную эйфорию: все время был в приподнятом настроении, чувствовал себя бодрым и легким, мне хотелось общаться со всеми: водителями такси, продавцами в киосках, иногда я просто встревал в чужие разговоры только потому, что понимал, о чем идет речь и приходило в голову что-то смешное. Я наслаждался тем, что люди не смотрят на меня, как на иностранца, что я – один из них, говорю на родном языке, понимаю контекст, знаю названия улиц, кафе и где находятся магазины... В компании родных и старых друзей я испытывал сильнейшее чувство близости и родства, хотя и знал, что это – отнюдь не полная картина наших взаимоотношений. Эта гипоманиакальная самозащита, как я понял позднее, отчасти была вызвана нежеланием видеть реальность: моя страна изменилась и дальше меняется, я все меньше там нужен, моё место уже заняли другие. Кроме того, я стал всё чаще замечать, что смотрю на Литву глазами финна: телепрограммы несколько примитивны, разговаривая, люди не особо обращают внимание на чужие чувства, часто выглядят наивными, а их мнения – излишне категоричны. Часто уже через несколько дней мне хотелось вернуться домой, в Финляндию. Один богатый бизнесмен немецкого происхождения, уже 30 лет прекрасно живущий в Хельсинки, несколько лет в моем кабинете жаловался и с вечным сарказмом говорил и о немцах и о финнах, ему было плохо в обеих странах. Как-то моё терпение иссякло, я спросил его прямо:

- А в мире есть место, где тебе хорошо?

- В самолете, – не задумываясь ответил мужчина, – когда лечу в Мюнхен, а потом обратно в Хельсинки.

В тот момент я понял, что он высказал вслух именно то, что я сам чувствую.

«Я не могу ездить в Ливан. – объясняла мне женщина ливанского происхождения, только что вернувшаяся с родины.

- Я там схожу с ума, вокруг какая-то кутерьма, меня охватывают противоречивые чувства. А главное, после того как умерли родители, у меня нет там ни работы, ни дома. Это – моё прошлое.»

С родиной часто связано неосознанное чувство вины – ведь мигрант оставил там родных и друзей, в жизни которых больше не принимает участия и которым не может помочь. «Каждый второй месяц я пересылаю своим деньги, - рассказывала пакистанка. - Тётя больна, лежит в больнице, а я каждую ночь вижу во сне, как сижу рядом с ней в палате.»

«Мистические» факторы

На четвертом году жизни в Финляндии, как раз во время сильной ностальгии, мы как-то поехали на родину. Въехав в Литву, мы остановились около леса. Была летняя ночь, я вышел из машины размять ноги. И вдруг нахлынула такая тоска, словно я наткнулся на что-то очень близкое, хорошо знакомое, но навсегда потерянное, что вдруг вызвало это чувство. Чувство было очень сильным, а то, что я все никак не мог понять, что же его вызвало: туман, запахи, звездное небо – казалось какой-то мистикой. Я удивленно размышлял, почему же не могу определить, что это? Пройдя еще несколько шагов, я вдруг понял – это земля под моими ногами! Она была такой, «какая может быть только в Литве»: песок, мох, сосновые корни. Вокруг Хельсинки такой не найдешь, там почва обычно каменистая. Я никогда осознанно не обращал на это внимания, ни в родной стране, ни в Финляндии. И не знал, что это для меня так важно. «Но, если это так, – размышлял я уже сев в машину, – может, вся родина так врезалась в мою душу? Со всеми улочками родного города, пейзажами, запахами? Влияет ли это на меня? В какие моменты? Каким образом?»

4-ая фаза. Пробуждение и столкновение с реальностью

Через 3-5 лет и идеализация и гипомания и депрессия у иммигранта проходят, человека словно будит мысль, что в таких чувствах можно прожить всю оставшуюся жизнь, а потому их нужно каким-то образом поставить под контроль. Внезапно приходит осознание истинного положения вещей: ты чужой в чужой стране, вербальный инвалид, ежедневно барахтающийся в поверхностных отношениях, потому что, в отличие от окружающих, у тебя нет здесь ни родных, ни друзей, ни людей, с которыми знаком с садика или со школы. Ты уже не помнишь, ради чего оставил свою родину, вернее, умом помнишь, а чувствами – нет, те мечты и цели, которые манили раньше, уже не кажутся важными. Идентичность ослабла, система ценностей в хаосе, а эмоциональное состояние лучше всего описывают термины психиатрии дереализация и деперсонализация. Несколько сгущая краски, можно сказать, что человека охватывает замешательство, неуверенности, болезненный стыд, чувство отчужденности, потребность в близости, а часто еще и чувство безнадежности, тревога, депрессия, злость, заставляющие искать выхода. Когда мигранты, посещающие мой кабинет, переходят в эту фазу «пробуждения», мне обычно становится неспокойно, потом что никто не может предсказать, чем все закончится: новой миграцией, возвращением на родину, самоубийством, или все же человек будет упорно цепляться за жизнь здесь?

Это состояние свойственно не только мигрантам. С похожими ситуациями я сталкивался и в 1997-2000, когда в дневном стационаре лечил мужчин и женщин, во время экономического кризиса потерявших работу, семью и все нажитое. Подобные эмоции часто испытывают и молодые люди, которые никак не могут найти своё место в обществе, и решившие «завязать» наркоманы. В своем труде «Печаль и меланхолия»9 Фрейд писал, что меланхолия говорит о неумении человека расстаться с чем-то важным для него: богатством, любимым человеком, родиной, но причиной этой неспособности обычно являются не сами подобные вещи, а то, что они стали важной частью его Я-образа. По мнению Фрейда, Я-образ не может измениться не потому, что произошла сама утрата, а потому что к потерянному у человека остались противоречивые чувства, одно из которых (обычно – злость) не осознается. То же самое и в процессе миграции.  Родина потеряна, но ведь это было собственным решением взрослого человека: он был чем-то недоволен, потому сам ее и оставил. Но теперь все те причины, по которым он так поступил, кажутся незначительными, неудовлетворенность забыта, вернее, вытеснена в подсознание. «Я бы на коленях доползла до родины, – плачет охваченная депрессией женщина-сирийка, – но туда ехать так опасно...». «Я скучаю по родине, – говорит хорват, – но не переживаю из-за этого, потому что знаю, почему я оттуда уехал, и [если бы нужно было еще раз выбирать], опять и бы уехал.»

Следует заметить, что дети, которых увезли родители, находятся в совершенно ином положении. Если им не удается приспособиться, они легко возвращаются к параноидной самозащите: «положительный» Я-образ они связывают с родиной или религией и злятся на новую страну, в которой живут.

5-ая фаза: изменение идентичности и последствия внутреннего конфликта

Мне кажется, любая здоровая и сильная душа незаметно, но непрестанно пересматривает и обновляет своё представление о себе и своей идентичности.  В этом контексте вместо термина Я-образ лучше использовать слово «идентичность». Я пользуюсь этим словом для описания всей психической системы, состоящей из Я-образа (self-representation), его поддерживающего образа групп, к которым человек себя причисляет (reference and attachment groups’ representation), их эпистемы, стереотипов и ценностей. Очень важно, чтобы человек, попавший в чуждую ему среду, не терял способности мыслить и действовать, чтобы свои дезориентацию, тревогу и тоску не лечил ни самоуничижением или осуждением других. И ему самому, и окружающим, особенно его детям, будет лучше, если он сумеет терпеливо размышлять, снова и снова сравнивая страны, времена, других людей и самого себя сейчас и в прошлом.  Что было хорошо, а что – плохо, что справедливо, а что – нет, что стоит сохранить, а от чего лучше отказаться. Такой поиск выхода из культурного конфликта можно считать духовной зрелостью, мудростью. Некоторые мигранты сознательно занимают активную духовную позицию, большинство, однако, идут тем же кругом, а, если меняются, то пассивно, не по своей воле. Перефразируя приведенное выше описание Степана Аркадьевича из романа Толстого, «не они меняют мнения, но эти мнения сами собой незаметно меняются».

Идентичность должна быть достаточно сильной и гибкой, чтобы человек, столкнувшийся с негативным отношением к себе и навязанной ему проекцией смог адекватно вычленить Ты-образ, отбрасывая чужие, через призму эпистемы, навязываемые ему проекции, стереотипы и оценки. Главное, чтобы его мышление перешагнуло границы эпистемы, а поведение менялось так, как ему кажется правильным. Это — тяжелая задача, но, если человек в глубине души готов к этому, и особенно, если у него есть хороший помощник, то все проходит легко и естественно.

- Я очень благодарна свёкрам, что они ни разу не попрекнули меня тем, что я — русская. Я очень этого боялась с тех пор, как муж рассказал, сколько их семья потеряла во время войны. Вернувшийся с войны дед, выпив, всегда начинал костерить русских. – Рассказывала русская пациентка. – Но разве я виновата в преступлениях Сталина?

- Сталин – преступник, но многие русские до сих пор им восхищаются.

- Я родилась через 40 лет после окончания войны. Должна ли я ощущать вину?

- Месяц назад вы рассказывали мне о вечере, посвященном Достоевскому. Тогда вы не сомневаясь гордились тем, что вы- русская.

Долгая пауза.

- Сотрудники спрашивают: «Что ты думаешь о Путине?» А что я знаю?! Не думаю я ни про Путина, ни про политику, живу в Финляндии уже 12 лет, в Россию приезжаю может, раз в год.

- Да, но вы говорили, что ваш сын недавно заявил, что он – приверженец Путина и поедет жить в Россию.

- Да ну, это он не серьезно... Он же еще подросток. Не понимаю, откуда он это взял, его слова звучали как-то странно.

- Он тогда спорил с вами и вашим мужем. Если свои тебя не принимают, приходится выбирать чужих.

- Ничего он не выбирал! Все его друзья – финны, а сейчас у него уже есть девушка, тоже местная.

- Это, конечно, помогает...

- Нечестно требовать, чтобы я была за все в ответе!

- Только за тех, кото вы любите и считаете своими близкими.

- Я не уверена, что люблю Россию и считаю её своей... Нет, конечно, меня связывает с ней язык... Но как можно любить то, что совершенно не контролируешь? Мой народ никогда не управлял страной, всегда во главе стояла какая-то банда. Летом я случайно наткнулась в библиотеке на книгу по истории Руси. Оказалось, во времена Игоря князья со своими дружинами жгли крестьянские деревни. Всем заправляют бандиты. Народ никогда не владеет ситуацией. Русские не знают настоящего чувства ответственности.

Так я общался со многими мигрантами. Мне кажется, такие разговоры помогли многим из них улучшить если не их собственную жизнь, то ситуацию их детей, помочь им интегрироваться в финское общество. Гораздо сложнее общаться с людьми, у которых развитие идентичности и тем самым духовное развитие остановилось, которые уже не могут ни усомниться в своих чувствах, ни искать их причину. Параноидные настроения бывают мимолётны. Разговор, который я приведу ниже, случился много лет назад, когда отделение полиции, обслуживающее мигрантов, было перенесено из центра Хельсинки в пригород Вантаа.

- Финны совсем стыд потеряли! Я пошла в отделение полиции и узнала, что он перенесен в Вантаа. Туда же час езды! – сердилась пациентка эстонского происхождения. – Они нас специально доводят!

- В последнее время прибыло очень много мигрантов, полиция очень загружена.

- Так пусть наймут больше людей, чтобы быстрее справлялись.

- Вы считаете, что проблемы мигрантов должны быть поставлены на первое место?

- Да вы тоже надо мной издеваетесь! Неужели правильно переносить отделение полиции?

- Нет, не издеваюсь. Просто спрашиваю, почему, с вашей точки зрения, финнам дела мигрантов должны быть важнее их собственных.

- Какой вы странный! Все ведь знают, что над нами издеваются.

- Кто «все»?

- Все, с кем я вчера говорила в баре, сегодня – в школе. А если у меня нет сил? Если у меня депрессия? Могу ведь все бросить... Целый час просидела в автобусе из-за какой-то бумажки!

На эту пациентку, мать-одиночку, навалилось множество бед. В детстве подвергавшаяся сексуальному насилию, она после смерти матери вышла замуж за финна, но оказавшись в Финляндии поняла, что муж – наркоман и игрок. Развелась, обратилась за психотерапевтической помощью, поступила учиться в высшее учебное заведение, работает на тяжелой, плохо оплачиваемой работе. Из нашего разговора видно, как быстро параноидная ярость сменяется депрессией, как легко человеку поддаться детскому чувству бессилия.

Я пытаюсь показать, что переезд в другую страну зачастую становится испытанием для всей личности – интеллекта, социальных навыков, чувства реальности человека. Теряется стрессоустойчивость, способность к творчеству и изменению. Вопрос тут лишь в том, сумеет ли человек поддерживать круговорот своей идентичности, или она застынет вследствие его внутреннего конфликта. Тогда, вместо выхода на новый этап жизни, он останется в паранойи и депрессии. Болезненная подозрительность, подавленность со временем могут вызвать и физические недомогания.

… Во время развода мужчина узнал, что жена была неверна ему 24 года назад и заболел депрессией…

... Племянницу, думающую, что тетя не оставит ей наследства, охватила депрессия и чувство безнадежности, хотя она сама была весьма богата…

... Иммигранта, узнавшего, что его отец умер на родине два года назад, охватывает депрессия, он надеялся, что они еще когда-нибудь увидятся…

Все эти детали – верность жены, наследство, встреча с отцом – являлись воображаемой, но очень важной составляющей идентичности этих людей. Потеряв их, они перестали быть собой.

Но может быть и наоборот: из восьми детей один погибает во время бомбардировок на родине, другой — во время побега из страны, третий – от малярии в лагере беженцев, но ни один из оставшихся в живых членов семьи не заболевает ни психически, ни физически.

В расколотой междуусобицей стране отряд повстанцев увёз отца семьи. Через полгода пятнадцатилетний сын с другом ушли искать отца. С тех пор никто их не видел, наверное, оба погибли. Семье удалось убежать в Финляндию.  Все были здоровы, пока через два года не нашёлся отец и не стал обвинять мать в том, что она отпустила сына.  Глубокой соматизированной депрессией, однако, заболела пятнадцатилетняя дочь, потерявшая образы «хорошей мамы» и «хорошей семьи». Отец, не доверяющий западной медицине, думал, что самым лучшим лекарством для дочери мудет замужество. Может, так оно и будет, если девочка найдет в новой семье новую группу привязанности. Я думаю, что девочка заболела от того, что она, ученица финской средней школы, оказалась между двумя эпистемами. Из нескольких разговоров у меня создалось впечатление, что гнев отца уже не казался ей справедливым, но у нее не было возможности (знаний, помощи, решимости) критиковать эпистему своей семьи. Эпистема, в которой она выросла, запрещает матери вмешиваться в «мужские дела» подростка-сына. Её депрессия была её бунтом против родителей и их эпистемы, которая противоречит новым ценностям, распространённым в Финляндии.

Оказавшись в чужой обстановке, мигранты часто ищут группу «своих». «Свои» отбираются обычно по этнической, религиозной, идеологической принадлежности, реже через интересы, хобби. Людям старшего возраста легче найти подходящую этническую или религиозную группу, молодым — через общие интересы или учёбу. Однако именно это различие часто становится причиной семейного конфликта.

- Они едят свинину и не празднуют наши традиционные праздники. Они мне не говорят, но подозреваю, они в своих семьях даже празднуют Рождество, – рассказывал иранец, женившийся на финской женщине, чьи дети родились и выросли в Финляндии.  - И я ничего не могу поделать! Но неужели мы позволим себе отказаться от традиций, веры и всего остального?

- Кто эти «мы»?

- Хммм... Хороший вопрос. Я что, единственный, кому это все-ещё нужно?

Куда сложнее было двадцатилетнему молодому человеку из Кении, решившемуся защищать свою мать в суде Шариата в Сирии. Сын дал показания, что отец часто избивал мать так жестоко, что она иногда даже не могла вставать с постели. Суд их развёл, через некоторое время мать с детьми переехала жить в Финляндию. Оставшийся в Африке отец изредка поддерживает отношения со всеми детьми, кроме моего пациента. Молодой человек сначала достаточно хорошо адаптировался в Финляндии, но потом перешёл в радикальный ислам, а когда мать вышла замуж во второй раз, у него начался психоз. Когда я сказал ему, что сын должен и даже обязан защищать мать, оказывать сопротивление жестокому, не считающемуся с законом, отцу, молодой человек закричал, что Коран это запрещает.

- Я не помню, чтобы читал в Коране такой запрет.

- Пророк запрещает! Хотя, этого нет в Коране, но я уверен, что Он так говорил. – молодой человек c яростью смотрел на меня.

Уточни, пожалуйста, что именно сказал пророк? – спросил я.

- Что отец может дисциплинировать семилетнего сына и бить десятилетнего.

- Но пророк это сказал 1400 лет назад, когда общество было совершенно другим. Слова пророка следует обдумать применительно к теперешней ситуации.

Юноша вдруг успокоился и сказал:

- Ты не из наших, ты не разбираешься в наших делах, мне нельзя тебя слушать.

- Ты хочешь сказать, что избивавший тебя отец тебе ближе меня? Это понятно, но ходил ли ты за советом к имаму, говорил ли с образованными «своими»?

- Нет, но мой старший брат так же считает.

Стоит заметить, что отец избивал и старшего брата, который в подростковом возрасте убил человека и несколько лет провел в тюрьме.

Паранояльная потребность занять чью-то сторону знакома и мне самому. Помню, в газете появилась статья, что воры из Литвы угоняют в Финляндии дорогие машины, защищенные каким-то очень сложным кодом. Когда у меня на работе об этом зашла речь и кто-то из коллег спросил, что я об этом думаю, я почувствовал себя несправедливо обвиненным и едко ответил: «Ну да, в Литве много талантливых людей». Говоря техническим языком, у меня сработала проективная идентификация: под давлением проекции, я идентифицировался с её содержанием.

Импунитивное решение: углубление идентичности и духовный рост

Глаза мне раскрыл в один из дней 1998-го года проходивший мимо пьяница. Заслышав наш с женой разговор на литовском, но не поняв, что за язык, он крикнул нам в след: «Чертовы русские!». Мне эта сцена показалась смешной. Мне вспомнилось детство в Литве, когда меня часто обзывали «жидом», и я много лет пытался доказать окружающим, что я не «такой» еврей. И это «такой» включало в себя множество сложноопределимых, но явно неприятных черт. Так же помню, как когда рухнул коммунизм, я всеми силами старался показать, что я – не коммунист, а руководствуюсь идеалами демократии и капитализма. Помню, как когда наша маленькая группа из Литвы прибыла в Финляндию, мы старались как только можно откреститься от советскости, даже прикидывались, что по-русски не говорим, и не понимаем русского языка. И, когда пьяница крикнул «русские», я вдруг понял, что есть и всегда будут направленные на меня (как и на любого другого) проекции, что если я всю оставшуюся жизнь буду доказывать окружающим, чем я не являюсь, у меня просто не останется ни сил, ни времени жить таким, каким я себя ощущаю, кто я есть. Этот момент начал на много лет растянувшуюся цепь размышлений, что лично для меня означает быть евреем, литовцем, советским, русским, финном, какая это часть меня, что я в этом ценю, а чего не принимаю.

При сознательном формировании личной идентичности, человек неизбежно переосмысливает свои идеалы, группы, которые руководствуются похожими ценностями и пытается создать универсальную, независимую от групп систему ценностей.

Дети

Не могу закончить эту статью, не сказав ничего о детях мигрантов. Это – очень широкая тема, поэтому лишь в нескольких словах выделю главное.  Если все идет хорошо, ребенок хорошо адаптируется, хорошо себя чувствует и выборочно идентифицирует себя с теми чертами родителей, которые они сами (и другие окружающие взрослые) сознательно ценят в себе. Но если, по тем или иным причинам, ребенок терпит неудачу, подавленный, исполненный горечи, он неосознанно отождествляет себя с подавляемыми родителями чувствами и живет ими.  Это – очень опасный подсознательный процесс. Здоровый человек обычно подавляет в себе то, что в нём не нравится окружающим. Но мигранту начинает казаться, что он не подходит своему окружению не из-за тех или иных черт характера или поведения, но как человек, в целом. Что бы он не делал, хорош он все-равно не будет, потому что стереотипы и проекции мгновенно сделают его плохим. Это – прямая противоположность тому, что та же групповая проекция делает с лидером или героем. Герой – всегда хороший, а лидер – либо хороший, либо плохой, ему не позволяется быть «обычным человеком», у которого есть как хорошие, так и плохие черты. Поэтому, если обиженный, охваченный депрессией и злостью ребенок отождествляет себя с теми проекциями, которые направляют на него окружающие люди, он неизбежно отождествляет себя со злом. Наблюдать за такой метаморфозой страшно и больно.

Не хочу заканчивать статью на пессимистической ноте, потому процитирую отрывок из стихотворения « О детях» известного поэта Халиля Джебрана:

Ваши дети – не дети вам […]

И хотя они с вами, они не принадлежат вам.
Вы можете дать им вашу любовь, но не ваши мысли,
Ибо у них есть свои мысли.
Вы можете дать пристанище их телам, но не их душам,
Ибо их души обитают в доме завтрашнего дня, где вы не можете побывать даже в мечтах.10

Who am I? About migration and identity

Migrant's psychodynamics is thoroughly explored. Author takes the notion of identity as a starting point. According to author, identity is rooted in two systems – individual and social. Individual identity is based on dyadic relationships and early attachment, while social identity is based on the dominant episteme. In migrant’s situation both identity systems are under considerable stress, so situation may result in different clinical outcomes – depression, paranoid reaction, somatization, projection into own children and personal growth. Author provides a lot of clinical vignettes to illustrate his reflections.

Keywords: identity, migrant, epistheme, projection.