|
|
Психоз как форма мышления и приспособления к мируАвтор статьи: Драченко Виктория Васильевна
Приблизиться к проблеме психоза – необходимый шаг в работе аналитика. Первое, что следует различать на этом пути: «Психоз – это не слабоумие». К такому пониманию приводит нас опыт практических исследований и теоретических размышлений З.Фрейда, Ж.Лакана и их последователей. Но тогда что это? Едва соприкоснувшись с психотическим феноменом в собственной психоаналитической практике, приходит понимание психоза как формы мышления, кардинальным образом отличающейся от невротического устройства структуры субъекта. Как и когда приходит это понимание? Когда, в процессе работы с психотиком, я отслеживаю свой перенос и вынуждена останавливать собственный способ мышления, стремящийся к метафоричности, символообразованию, трансцендентности. Когда я пытаюсь помыслить этот мир как психотик и работать с его проблемой непосредственно из его способа мышления. Ухватывать и держать эти две линии иногда очень трудно и неимоверно интересно. Ведь пересечение их происходит всегда «hit at nunk», непосредственно в самом дискурсе с пациентом. Как? Тут теория Ж.Лакана перестает быть теорией и становится возможностью различения и понимания. Язык и речь, инстанция буквы, соотношение означающего и означаемого. Это то, что можно видеть и слышать, то, что на поверхности, то, что психотик презентует как свою нехватку. Именно об этом феномене З.Фрейд в работе «Бессознательное» замечает: «Слова понимаются в их прямом значении». Язык психотического бытия (тут мы следуем за М.Хайдеггером), как «дом бытия», превращается в «тюрьму бытия», где значения жестко закреплены. Как уловить неологизм в речи психотика? Как становится очевидным отсутствие в психотическом мышлении этого самого «как», при котором, в невротическом мышлении, одно значение всегда отсылает к другому? Исследование Ж.Лакана в этом направлении ведет нас дальше: через язык мы можем понять, как структурировано бессознательное. Его работа над «инстанцией буквы в бессознательном» раскрывает перед нами феномены бреда и галлюцинации. Тут есть возможность продвинуться к другим методам различения психотического мышления. Необратимость речи пациента раскрывает перед нами его отношение к реальному. В своей работе «Психозы» Жак Лакан показывает, что отношение к реальному у психотика – это дыра, разрыв, провал, зияние, которые он пытается «залатать» в языке. Отсутствие инстанции другого должно быть скрыто языком. Этот же базовый язык психотика артикулирует его отношение к собственному телу, скрывая отсутствие символичексого отношения к телу. Как и отсутствие символического отношения к Другому. Отношение к Другому в психотическом мышлении не транзитивно, оно осуществляется на стороне реального, «его бог всегда правдив». Его «отброшенное в символическом возникает в реальном». Отсюда спецификация его проекции в психозе – механизм, благодаря которому «все, что оказалось подвержено отбрасыванию, то есть все, что по отношению к структурирующей субъект общей символической деятельности оказалось снаружи, возвращается к нему извне». В этом различении Ж.Лакан, конечно, следует за З.Фрейдом, который в своей работе «Невроз и психоз» формулирует причины отсутствия при психозе отношения к реальности между Я и внешним миром, открепление либидо от объектов внешнего мира с переносом их на собственное Я: «либидо не ищет нового объекта, следовательно, привязанность к о6ъектам прекращается и снова восстанавливается примитивное состояние нарциссизма, при котором нет объектов. Неспособность этих пациентов к перенесению чувств, - вытекающая отсюда их недоступность для терапии, свойственное им отрицание внешнего мира, проявляющиеся признаки преувеличенной привязанности к собственному "Я"». Одним наиболее распространенных в современном мире феноменов, иллюстрирующих психотическое мышление есть аутизм. Случай клинической работы с детским аутизмом и позволил приблизиться мне к пониманию теоретических размышлений, изложенных выше. В психологический центр за консультацией обратилась мать девочки 4,5 лет. Жалоба матери состояла в том, что Мари не разговаривает, а невролог и логопед сказали, что у Мари аутизм. При встрече оказалось, что Мари говорит, но ее речь состояла из повторяющихся вопросов «что это?» по поводу давно знакомых ей предметов. Также с 4-х лет она цитировала фразы из сказок, повторяя их многократно. Ребенок не чувствовал тела и пространства: Мари часто падала, была вся в синяках и ссадинах, в кабинете и на улице натыкалась на разные предметы, вылезала и «падала» с мебельных полок, со стола. Ребенок не мог сосредоточиться: она все время бегала, все хватала и ломала. Дома сломала всю электрическую технику. За ней, не отступая ни на шаг, бегала бабушка, сопровождая все еед ействия фразой: «не бегай, не трогай, упадешь». Кормили Мари насильно - «под рекламу» - только жидкой пищей или печеньем. Если требование Мари не выполнялось, она пищала и кричала очень громко. Ее невозможно было одеть или причесать - она буквально срывала с себя все, крича «мешает, мешает». Все в семье выполняли ее требования, «чтобы ребенок не нервничал». Мари не имела совершенно никаких навыков самообслуживания. Девочка живет с мамой, папой и бабушкой. В семье отсутствуют традиции: «каждый делает, что хочет». С первых дней с Мари, в основном, находилась гиперопекающая бабушка, с которой она и спит до сих пор. Мать, по моим наблюдениям, глубоко обсессивная: навязчивые действия, отстраненность в эмоциях. О своей агрессии мать говорит: «Иногда так хочется разбить все, но я же так не делаю! Почему так поступает Мари?». Мать родила Мари в 26 лет и очень боится потерять дочь. С начала аналитической работы мать по собственному решению ушла с работы и активно занимается с ребенком: гуляет, читает, играет. Отец Мари живет (с семьёй) в доме тещи, на мое обращение к нему по поводу участия в воспитании дочери ответил: «это вы маме и бабушке говорите, они ее воспитывают». Он не выдерживает криков Мари, хотя только его одного в доме она слушалась на момент обращения. Сейчас, после года аналитической работы с М. (два раза в неделю), я на каждой встрече пытаюсь понять, как этот ребенок выстраивает свое психотическое изобретение, прослеживая динамику ее означающих и значений. Благо, что Мари говорит, иногда говорит очень много и, восстанавливая этот язык, которого она сама не понимает, я каждый раз ищу в ее словах, в ее повторяющихся стереотипных действиях те «точки пристежки», которые позволят выстроить ее симптоматическое изобретение. В обыденной жизни Мари стала достаточно социализированной: она сама себя обслуживает в гигиенических процедурах, сама одевается и больше не срывает с себя одежду, она причесана, почти не кричит, ничего не ломает, иногда договаривается на игровой площадке с детьми и с посторонними взрослыми. Родители также могут с ней договориться, во многих вопросах она послушна. Но что собой представляет ее изобретение? В процессе работы я контейнирую ее агрессию, связываю ее объекты-означающие с ее словами и, при этом, через слова даю ей возможность быть с этими объектами, выстраивая отношение к ним через повторения. Я отслеживаю динамику ее отношений, ее наслаждения разрушением и саморазрушением. Когда Мари пришла, в ее речи повторялись выражения «не может, не может», которым она сопровождала стучание игрушечным человечком в нарисованную дверь домика или попытку «выломать-выцарапать» приклеенную или нарисованную деталь игрушки. Когда она брала какой-либо предмет, то сопровождала это фразами из сказки: бросает игрушку зайца на пол и говорит: «коза-дереза выгнала зайчика из дома, зайчик плачет», берет фонтанчик – «бежала через мостик, схватила капельку водички». В речи – эхолалия, в глаза не смотрит, «не слышит», отворачивается спиной. Все предметы «пробует на зуб», на пальце всегда надет колпачок, похожий на сосок груди. Когда однажды Мари потеряла колпачок в кабинете – беспрерывно и отчаянно кричала 20 минут, пока он не нашелся. Через месяц наших встреч у Мари «сказки» перешли в заимствованную речь в третьем лице: «снять курточку, дать фонтанчик», в голосе стали различаться требование или просящие интонации. Ярко выражается наслаждение от разрушения: Мари несколько встреч пыталась выломать приклеенную стенку домика, и, когда, наконец, ей это удалось – «смех-оскал», сжатые кулачки - все тело выражает триумф. Я нормирую ее агрессию: взять или сломать следующую игрушку можно только тогда, когда поставлена на место предыдущая. В своих либидонозных проявлениях ребенок «втискивается-вжимается» в меня спиной. Интересен был момент, после которого у Мари в речи появилось «Я»: несколько месяцев она срывала часы со стены, бросала их, вынимала батарейки, сопровождая это словами: «коза-дереза выгнала зайчика, миксер сломала, ноутбук сломала, мама плачет, папа плачет…». Я «присоединяюсь» к ее речи и удовольствию от разрушения той же интонацией: «все плачут, ты сделала это, пусть плачут», а потом тихим голосом добавляю: «так плакала ты, когда тебя не слышали и не понимали». После этого девочка свернулась «в эмбрион» на полу и затихла. Перед уходом она выразила свой манифест-протест: «Я не хочу, я не буду», который стала использовать дома. На каждой встрече у Мари повторялись означаемые слова или действия, число их увеличивалось. Выражение эмоций стало более дифференцированным, появился рассказ от первого лица: «Я ходила в парк, я кричала – девочка пугалась». К концу года Мари больше не ломала все подряд. Постепенно стал уходить Крик. Вот фрагмент нашей работы с криком. - играть с уточками! - Мари подносит ко рту игрушку и кричит: - А-а-а, только не кричи - Так мама сказала, ты можешь кричать, можешь не кричать. - Мари кричит - Уточка хочет, чтобы ты кричала? Я думаю, уточка не хочет. Я не кричу, и мышка не кричит, и уточка не хочет кричать, я слышу тебя, когда ты говоришь тихо. После этого Мари берет игрушку-фен, кричит на него и бросает в сторону, говоря: - «фен кричит» - фен кричит и потому ты его бросила? Но когда ты кричишь, я тебя не бросаю, а обнимаю и глажу (делаю это в действии). Колпачок окончательно потерялся, Мари стала играть с куклой: одевать-купать. Девочка начала рисовать. В этих рисунках есть и волосы, и бровки, и др. Продуктивным шагом в изображении стало добавление деталей, которые соответствовали действительности: например, Мари стала разукрашивать футболку или джинсы в те цвета, которые соответствовали ее одежде. Обязательным элементом каждой встречи есть поход через весь центр в туалет. Мари, выходя из кабинета, говорит: «Я не буду кричать, нельзя кричать, мышки ходят тихо, кричат они тихонько «пи-пи-пи». За дверью Мари говорит: «Они хотят кричать», на что я ей отвечаю: «А мы им скажем «ш-ш-ш»». Девочка, встречая кого-либо в коридоре, сначала непроизвольно открывает широко рот, а потом сама себя останавливает: «ш-ш-ш». Спустя некоторые время были исключены из дискурса мышки и другие животные, и формулировка социальной нормы стала звучать как «Я взрослая девочка и знаю, как себя надо вести. Если встречу кого-то, то скажу «здравствуйте». Как в этом случае раскрывалось психотическое мышление и что произошло на более позднем этапе работы как приспособление этого ребенка к миру? В начале работы речь у нее присутствовала, но она не была дискурсом, о котором говорит Лакан. Она производит означающие, но они не артикулируются, это не фразы с подлежащим или сказуемым. В ее дискурсе не появляется то, что мы называем «разделенный субъект». И то, что Лакан называет «объект маленькое «а»», то есть наслаждение, оно не извлечено из ее тела. Ребенок-психотик имеет свой объект «в кармане», этот объект не присутствует в отношениях с другим. То, что она часто падает, свидетельствует о том, что у нее ни со своим телом, ни с пространством нет символических отношений. Одежда для нее – это лишнее, больше, чем надо, то, что она должна сорвать. Эта одежда ее не одевает. Интересно также, что названия всех любимых игрушек, которыми она играет, начинаются с буквы «м», как и ее имя. Случай ребенка-психотика, его отношения к телу, наглядно показывает нам разрыв между воображаемым и символическим. Отсутствие ощущения боли как лимита, типично для детей-аутистов, поскольку тело психотика не имеет границ. Вначале работы с этой девочкой мы видим отсутствие этих границ и циркуляцию наслаждения в виде стереотипных действий, стереотипных повторений речевых объектов. Это показывает нам, как у такого субъекта исключена связь с Большим другим. Для конструирования альтернативной связи, используются промежуточные объекты, а ее приспособление к миру выстраивается через социальные связи, нормы, которые могут заместить ей отсутствие Большого Другого. Литература:
Категория: СТАТЬИ » Статьи по психологии Другие новости по теме: --- Код для вставки на сайт или в блог: Код для вставки в форум (BBCode): Прямая ссылка на эту публикацию:
|
|